Алексей Петров: Тот свет.
Смерть, тот свет, мысли о собственной смерти всегда пугали человека. Смерть – переход в непознанный, загадочный, и поэтому интересный, мир становится объектом «исследования» героев сборника Алексея Петрова. В незатейливых рассказах, реалистичных, но с мистическими мотивами, герои существуют на грани мира «здесь» и мира «там». Почти все ситуации знакомы, сюжетные линии некоторых рассказов предсказуемы, они покажутся знакомыми с детства любому начитанному человеку. Так уж вышло, что смерть в литературе, а точнее отношение к ней человека, его психологическое состояние при столкновении со знамениями «того света» исследовались в художественных мирах многих поэтов и прозаиков. Тем не менее, произведения Алексея Петрова, вошедшие в сборник «Тот свет», увлекательны, а некоторые размышления автора и героев о жизни и смерти хочется перечитывать и перечитывать.
В обыденном и повседневном автор видит мистическое, в мистических рассказах описывает подробнейшим образом бытовые детали, показывая, что тот свет не так уж далек от света этого. Смерть, описанная как нечто обыденное и повседневное, не становится менее трагичной.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анна Болкисева
|
Тот свет
2004Дом на самой окраине |Средство для аппетита |Цирроз |With a little help from my friends |Шайтан |Тот свет
Дом на самой окраине
Когда Иван вошёл в дом, шибануло в нос запахом плесени, сырости и гнилого дерева. Равнодушно и скучно скрипнула дверь – так скрипят двери в брошенных избах. Едва не споткнувшись о пружинную сетку железной кровати, которая лежала у самого входа, Иван сделал несколько неуверенных шагов и остановился, прислушался. С улицы через разбитое окно проникал в комнату монотонный стрёкот ночных насекомых и заполнял тишину напряжённым ожиданием. Иван подумал, что приличия ради не мешало бы произнести что-то вроде «Эй! есть ли кто?», но было совершенно ясно, что дом уже давно оставлен хозяевами и в своей дряхлой старости одинок и забыт.
Мелькнула мыслишка, что хорошо бы хоть свечку какую найти, и в тот же миг рука наткнулась в темноте на пыльное холодное стекло керосинки, лампа упала на бок, и Иван услышал, что в ней есть керосин. Это было очень кстати. Тусклый дистрофичный огонёк выхватил из тьмы очертания русской печи с чёрными проплешинами осыпавшихся боков, мятое ведро у поддувала, опрокинутый стул о трёх ногах, учебник химии за девятый класс на подоконнике...
Дорога была длинной, утомительной, вечер застал путника врасплох, до ближайшей станции предстояло пройти ещё километров шесть, но было очевидно, что к последней электричке не поспеть, так что оставалось лишь одно: искать пристанище. Иван знал, что где-то рядом должна быть деревня, знал также он и о том, что деревня эта слыла умирающей и вроде как даже не без чертовщинки. Скотина у селян гибла, картошка не росла, молодёжь разбегалась по белу свету в поисках удачи и радости. Иван об этом был наслышан, раньше относился к россказням приятелей довольно-таки равнодушно, да и теперь, приближаясь к черневшим у лесопосадок хаткам, не испытывал сначала ни малейшего волнения. Деревня выглядела мёртвой, тишина казалась зловещей, не было слышно ни лая собак, ни мычания возвращающихся с луга коров, ни скрипа колодезной цепи – лишь крик перепела на ближнем поле уныло звал всё вокруг, живое и неживое, ко сну.
Объяснив свою неуверенность расстроенными нервами, усталостью, вечерней духотой, Иван всё же шагнул к крайней избе, отворил дверь, вошёл внутрь, зажёг керосинку и теперь, озираясь, стоял в горнице и не знал, что предпринять. «Умыться бы», – вздохнул он и выбрался из дому, вспомнив, что по пути, во дворе, видел колодец. Не надеясь найти приличное ведро, Иван всё же направился наудачу к колодцу и снова, уже в который раз за вечер, остановился удивлённый: на большом плоском камне стояло чистое ведро со свежей водой. По лёгкому движению воды в ведре, по мерному колебанию её уровня можно было предположить, что вот только что, всего несколько секунд назад, кто-то зачерпнул её из колодца и так оставил на камне. Иван оглянулся. Было тихо, лишь стрёкот сверчка по-прежнему терзал измученный ожиданием слух. Иван остро почувствовал похолодевшим затылком чей-то настороженный взгляд и, не выдержав, крикнул:
–Кто тут?
И тотчас огромная тень грузно шарахнулась прочь, в заросли заброшенного сада, ломая ветки сирени и шиповника. «Тьфу, чёрт! Лошадь, должно быть», – облегчённо выдохнул Иван, зачерпнул ладонью из ведра и окропил покрывшийся испариной лоб. Разбуженный сад угрюмо молчал, не желая до поры открывать свои тайны. «Надо поскорее уснуть», – решил Иван и направился к дому.
Бросил он старенькую штормовку на пружинную сетку кровати, положил под голову рюкзак, лёг. Быстро пришло ощущение покоя, и если бы не жёсткость ложа, удалось бы уснуть довольно скоро. Но пружины сетки, безжалостно впившиеся в кожу спины, упорно мешали забыться. Когда долго не удаётся заснуть, лезут в голову нежданные и, в конечном счете, ненужные мысли.
Наверно, здесь жила большая семья, человек восемь. Во всяком случае, комнат много... Кстати, сколько? Четыре? Пять? Да разве сосчитаешь? Темно... Недоставало ещё ходить, натыкаясь на сломанную мебель, по дому и считать комнаты. Лучше завтра. А сейчас хорошо бы поспать... Как знать, может быть, в этих стенах люди были счастливы. Смеялись, грустили, растили детей... Ничего не поделаешь, всему приходит конец. Люди ушли – должно быть, на то были причины, – деревня умерла... Рано или поздно умирает всё...
Иван уж почти спал, когда жуткий грохот вынудил его сесть. Рядом послышалась какая-то возня, в углу заскрежетало, кто-то что-то протащил по полу. Иван поспешно нащупал в кармане рюкзака спички и зажёг огонь. Две жирные тени метнулись в сени: крысы. На полу лежала высохшая корка хлеба, сброшенная ими с подоконника. Огонёк коснулся дрожащих пальцев, Иван выронил спичку, и очертания предметов снова скрылись за плотной завесой тьмы. Удивившись, что небольшая корочка хлеба свалилась с таким шумом, Иван снова лёг и закинул руки за голову. Спустя минуты две – опять шуршание, царапанье и возня. Значит, крысы вернулись. «Ах, подлые твари! – в сердцах подумал Иван. – Неужели вот так и будет всю ночь?» И сразу стало тихо. Понятное дело, это было всего лишь совпадение, но когда подобные совпадения повторяются с правильной периодичностью, когда любая случайная мысль успешно предвосхищает желаемое событие, становится не по себе. Ивану снова почудилось, что кто-то невидимый наблюдает за ним. «Нервы», – подумал он и поёжился. Понимая, что уснуть не удастся, он встал и вышел во двор.
Открывшаяся ему картина приятно удивила его. Луна осветила самые отдалённые уголки двора и сада, разогнав тьму. Правда, признаки полного запустения по-прежнему угадывались в любой детали пейзажа, в любом предмете, оставленном жившими здесь людьми, но уже не было того пугающего безысходного мрака, который вселял в душу неуверенность и ощущение абсолютной беззащитности. На земле валялись посеревшие от времени и сырости ящики, куда, должно быть, когда-то складывали яблоки. На столике под навесом, увитым виноградом, стояла железная кружка с дождевой водой. В ней плавала божья коровка. Почти совсем заросшая осотом и репейником дорожка вела вглубь сада, но и там, дальше, у плетёной ограды, не было ничего таинственного и опасного.
То ли по причине бессонницы, то ли из-за испытанного совсем недавно ужаса, вызванного вознёй крыс, то ли оттого, что теперь всё казалось более реальным, простым, Иван почувствовал зверский голод. Во рту стало вязко от горьковатой слюны, засосало под ребрами. Вспомнив, что остатки провизии были уничтожены ещё в пути, Иван вздохнул. Вся надежда на буфет железнодорожной станции, но это будет завтра, сегодня же остаётся довольствоваться лишь сосущей пустотой в желудке и мечтать о том, чтобы поскорее наступило утро, вот и всё. Когда же в поле зрения снова попал столик под виноградным навесом, Иван вздрогнул и насторожился. В кружке не было воды. В кружке белело молоко. Рядом лежали разрезанный пополам и слегка посыпанный солью огурец и сдобная аппетитная булка, не вызывающая ни малейшего сомнения в своей свежести.
–Это же чёрт знает что такое! – вырвалось у Ивана.
Он медленно приблизился к столу и, убедившись в том, что зрение его не обманывает, трусливо оглянулся.
–Кто тут? – тихо спросил он, не надеясь на ответ.
Лишь лёгкий предутренний ветерок, прошелестевший листвой, отозвался Ивану, до которого вдруг с ошеломляющей остротой дошла простая истина: рядом и вправду никого нет. Ни единой души! Минуту помедлив, Иван молниеносным движением змеелова выхватил булку и сиротски впился в неё зубами. Чуть желтоватое молоко оказалось жирным, тёплым и пахло коровой.
Утолив голод, Иван повеселел и по-хозяйски огляделся. Теперь его положение казалось ему забавным. Появилось этакое ухарство: эхма! чего только не бывает. Молодой и самоуверенный, он легко принял условия игры. Ирреальность происходящего уже не пугала его. Искренне веселясь, он придумывал неизвестному своему благодетелю всё новые и новые задания: «Хочу кресло-качалку! Хочу гамак! Пусть на этом дереве висят спелые яблоки!» – и желания тотчас же исполнялись. Впрочем, Иван не переступал границ здравого смысла, не слишком усердствовал. Он вспоминал о предметах будничных, о том, что вполне могло бы соответствовать этому саду и дому. Иван понимал, что пожелай он увидеть, скажем, слона или «Мерседес» последней модели, желание так бы и осталось желанием, не более того. Теперь и сад, и оживший вдруг двор выглядели так, будто хозяева только что вышли за ворота и вот-вот вернутся. На сердце было спокойно, тепло.
Однако к утру ситуация изменилась. Иван не сразу почувствовал эту перемену. Устав от переживаний ночи, он прилёг в гамаке, намереваясь часок вздремнуть, но, полежав в полной неподвижности минут десять, прислушался вдруг к тишине, глянул на происходящее другими глазами и ужаснулся. В утреннем свете предметы, рождённые его фантазией, уже не казались ему милыми и забавными. Ивану стало страшно. Снова возникло ощущение, будто кто-то смотрит тебе в спину из укрытия. А если ты прячешься – кто ты: друг или враг?.. Иван почувствовал себя пешкой в чьей-то дьявольской игре. Он поднялся и, задыхаясь от злобы, нервно прошёлся по лужайке перед домом. Изнемогая от приступа в общем-то беспричинной агрессии, Иван сжимал кулаки и бормотал проклятия. Хотелось сорваться, заорать – всё равно на кого. Он с ненавистью подумал о бывших хозяевах дома. Леший знает почему они покинули своё жилище и попёрлись к чёрту на рога, не потрудившись даже заколотить досками вход. И что это им не жилось здесь? Был ведь у них и дом, и сад, чего же ещё надо? Впрочем, разве это дом? Сарай, лачуга!.. Хоть бы посоветовались с кем, прежде чем строить. Вот и добились своего: чертей с домовыми наплодили, а сами смылись.
«Пора уходить, – решил Иван. – Здесь, в рассаднике нечисти, больше делать нечего. Ещё подохнешь тут не за грош...»
После минутного раздумья он подошёл к колодцу... и в досаде выругался: в ведре было пусто. Иван заглянул в колодец и брезгливо отшатнулся. В нос ударил отвратительный дух плесени и гнилья. Воды в колодце не оказалось.
–Нет конца сюрпризам, – саркастически ухмыльнулся Иван и пошёл к дому. Уже на пороге он вдруг замер и медленно оглянулся.
Из сада исчезли гамак и кресло-качалка. На ветках не было яблок. Средство для аппетита
Цирроз
With a little help from my friends
Саша Лосев написал повесть. Маленькую, страничек на сорок. Но это приблизительно. Потому что концовка не получилась. Кто знает, сколько было бы страниц, если б получился финал. Но заключительную точку поставить никак не удавалось. А повесть, которая заканчивается многоточием – это что? Это дурной вкус, вот что. В наше время нужно писать коротко, ёмко и безо всяких там многозначительных намёков (так считал Саша Лосев).
А Игорь Незнанский вообще полагал, что сегодня литература вовсе ни к чему. Есть ведь кино, телевидение и компьютерные игры. Пожалуй, этого вполне хватит, чтобы неплохо провести время. А книжки... кто их читает? Выздоравливающие больные да ещё, пожалуй, дачники в электричках. Всё.
-Но ведь больные всё же читают, – возразил Лосев. – И на том спасибо.
-Знаешь, – ответил Игорь, – когда я делаю обход в палатах, люблю смотреть, какие книги лежат у пациентов на тумбочках. Ну так вот: чушь собачья у них на тумбочках. Детективчики. Дамские повестушки про богатых мужичков и сексуальных бабёнок. В лучшем случае Франсуаза Саган или Шарлотта Бронте. Самые эрудированные читают военные мемуары и исторические романы. Читают – и принимают всё за чистую монету. И думают, что в этих книжонках написана правда.
-А что, разве не так?
-Да пойми же ты, наконец: нет такой науки – история! История – это то, что происходит сегодня. На твоих глазах. А то, что было вчера – уже домыслы. Каждый видит прошлое по-своему. История предназначена для того, чтобы пудрить народу мозги. Внушить ему мысль, что он – самый лучший, самый трудолюбивый, самый справедливый. И заставить его, что бы там ни было, любить свою страну. И на эту страну ишачить.
-Уже поэтому исторические романы имеют право на существование.
Незнанский с сожалением посмотрел на друга.
-Тебе всю жизнь талдычили, что наша армия – «непобедимая и легендарная», и ты верил в это. А сегодня эта армия с позором ушла из Чечни и Афганистана. Тебя в школе убеждали в том, что последний наш царь – разгильдяй и тупица, а сегодня его причислили к лику святых. Нас уверяли в том, что наш народ никогда не вёл завоевательных войн, а теперь выяснилось, что это не так... Да что там прошлое! Пусть даже настоящее: в Москве только чихнут, а журналюги уже тут как тут – опишут это так, что ты до конца дней своих не разберёшься, где правда, а где ложь. Вот тебе «история».
-Но я не пишу исторических романов, – заметил Лосев. – Я вообще не понимаю, как можно писать такую прозу. Документы, пожалуй, и в самом деле врут, ты прав. В них пишут то, что выгодно писать. Думаю, что даже в своих бумажках ты строчишь вовсе не то, что есть на самом деле. Сам ведь говорил: «Пишу для прокурора и для начальства».
-Ну да. Попробовал бы я написать правду...
-Но дело даже не в этом. Историческое событие описать несложно, но как учесть все нюансы того времени – бытовые, психологические, морально-нравственные? Как показать всю эту мелочовку, без которой литература пуста и бессмысленна: манеру говорить, одеваться, курить, ухаживать за женщинами?.. Скажем, в семнадцатом веке... откуда я знаю, были ли тогда шнурки на обуви или носовые платки, почтовые ящики или хрустальные пепельницы?..
-Вот это-то как раз и несложно узнать.
-Ага, несложно – посвятить этому жизнь и узнать, наконец. А перед смертью написать рассказ. А если написать раньше, то и половины правды не сказать – солгать, присочинить...
-Так о чём же всё-таки твоя повесть?
-В двух словах разве расскажешь? Да и не это главное. Тут интересным мог бы получиться финал, но у меня не выходит.
-А что там?
-Понимаешь, главный герой внезапно узнаёт, что смертельно болен и скоро умрёт. Всё вертится вокруг этой болезни, вернее, вокруг предощущения смерти. Но я не знаю, как это бывает, когда предчувствуешь скорую свою смерть. Для этого, согласись, нужно обладать определённым жизненным опытом.
-Типун тебе на язык! – сказал Незнанский. – Вон чего захотел: жизненный опыт ему подавай. Нет, старик, тебе ещё, пожалуй, рано об этом думать. Уж лучше юморески пиши. Это проще.
-Знаешь, надоело. Не получается у меня. Повзрослел я, что ли? Юмор ушёл от меня окончательно и бесповоротно.
-Ясно, – засмеялся Незнанский. – Антоша Чехонте превратился в Чехова...
-Зря остришь, – обиделся Лосев. – А я вот хожу, мучаюсь, думаю только об одном: об этой проклятой повести. Места себе на нахожу.
-Рад бы помочь тебе, старик, да не знаю как. Брось! Жизнь прекрасна и удивительна, мы молоды и полны сил.
-Ты говоришь как персонаж из плохой прозы – скучно и неубедительно.
Незнанский не обиделся. Они с Лосевым дружили с детства и научились понимать друг друга с полуслова. Сидели за одной партой. Списывали друг у друга контрольные по алгебре. Влюблялись в одних и тех же одноклассниц. Вместе угорали от записей квартета «Битлз». Саша любил «Белый альбом», а Игорь жить не мог без «Сержанта Пеппера». Английский они знали хорошо, многие песни битлов помнили напамять. Однажды спели дуэтом Римме Николаевне, молоденькой «англичанке», битловскую «With a little help from my friends» («При участии друзей»), и она им простила всё: язвительные реплики с места, кривые ухмылки, плоское остроумие, тихую, но вполне членораздельную (нужно было проверить, какова будет реакция Риммочки) английскую матерщину сквозь зубы («fuck you bitch!»).
Oh, I get by with a little help from my friends,
I going to try with a little help from my friends.
(О, я всё пройду при участии моих друзей,
на всё пойду, если помогут друзья...)
У Игоря был голос, как у Ринго Старра. То есть никакого голоса не было вообще. Этот ломающийся баритончик сообщал исполнению Незнанского определённый шарм. Римме Николаевне очень понравилось, как они пели. Она даже принялась негромко подпевать им – тоже по-английски:
Do you need anybody? – I need somebody to love...
(Разве тебе нужен кто-то? – Да, мне нужно кого-то любить...)
Оба мечтали о медицинском. Игорь поступил, Сашке не удалось: срезался на химии. Потом, уже в армии, Лосев понял, что медицина – это не то. Не стоит она того, чтобы заниматься ею всю жизнь. Однажды он обратился в медпункт за помощью: у Сашки был понос, температура, озноб. Фельдшер Пилипчук вынул из ящика таблетку, грубо переломил её пополам и обе части отдал Лосеву. «Вот эта половинка – от живота, – сказал Пилипчук, – а эта – от температуры...»
Только Незнанский знал, что Сашка пописывает прозу. Лосева нигде не печатали, даже в городской газете. Но он всё равно писал, потому что не мог иначе. Сашка был уверен, что желание сочинять заложено изначально. Кому-то ведь и письмо настрочить – сущая мука, а другие, словно по приказу свыше, садятся и пишут – повести, рассказы, стихи. А если не получается, клянутся сами себе, что это в последний раз, больше – никогда. И потом неделю, две или месяц заставляют себя не думать о литературном творчестве. Но всё равно о нём думают. И забывают свои клятвы. А когда вспоминают о них – уже готов новый рассказ. Нужно только немного подработать, подчистить, отретушировать... хотя и так ясно, что и он не получился. Персонажи Лосева вели себя непослушно, своенравно. Они говорили вовсе не то, что хотел автор, и делали не то, и думали не так, и любили не тех. Но именно поэтому было ещё интереснее. Автору интереснее. А что думают о его творчестве читатели, Лосев не знал, потому что читателей у него не было. Только Незнанский иногда снисходительно проглядывал исписанные страницы и потом ругал Сашку за подражательство и многословие. Но они всё равно дружили. И правда, разве это повод для ссоры?
...Когда у Лосева заболели почки, он поначалу не придал этому значения. Участковый терапевт сказал, что у Сашки пиелонефрит, и велел пить нитроксолин и медвежьи ушки. Через три дня боль в пояснице усилилась. Лосеву назначили антибиотики. Как будто бы отпустило. Да и лейкоцитов в моче стало меньше. Сашка продолжал пить травку и клюквенный морс. Температура нормализовалась. Лосев пошёл закрывать больничный.
Участковый долго изучал бланки анализов Сашки и смешно гримасничал – это он, значит, таким макаром думал, размышлял. Потом его позвали к телефону. Доктора не было минут десять. Тут как раз принесли из регистратуры карточку. Белобрысая медсестра с интересом посмотрела на Лосева и вышла. Потом она вернулась, снова покосилась на Сашу и зачем-то сунула карточку в ящик стола. «Важничает, – усмехнулся Сашка, когда медсестра ушла. – Всё у них секреты...» Воровато оглянувшись, он вытащил карточку из ящика и открыл на последней исписанной странице.
Почерк – размашистый, небрежный, непонятный – показался удивительно знакомым. Так писали все доктора – и Игорь Незнанский, и его мать, Маргарита Михайловна, известный в городе педиатр, и, оказывается, этот участковый терапевт тоже.
В карточке значилось следующее: «Ds: Хронический диффузный гломерулонефрит, смешанная форма». Дальше было написано ещё что-то – совсем непонятно и, кажется, по-латыни. Но и этого было вполне достаточно. Сашка знал, что такое гломерулонефрит. Когда-то его дед умер именно от этой болезни. В последние дни он мочился кровью, стонал, бредил и ходил под себя. За три дня до смерти дед ослеп и перестал узнавать близких... Все знали, что помочь нельзя: такая форма почечного заболевания неизлечима. Дед ведь тоже не дурак был. И тоже знал, за полгода вперёд, что непременно умрёт. Но всё равно изводил себя лекарствами и диетой, пил толокнянку, активированный уголь и преднизолон.
Сашка резко закрыл амбулаторную карточку и недоверчиво уставился на обложку. Там было написано: «Лосев Александр Викторович». И возраст совпадал, и адрес...
Терапевт что-то говорил ему о необходимости ограничить солёное и острое, о вреде переохлаждения и переутомления, но Сашка его не слышал. Теперь он понимал, что врач его обманывает. Доктор умело привторялся спокойным, даже сонным, но Лосев уже не верил ему. Участковый так и не раскрыл карточку, но Сашка и без того знал, что там – приговор. И было удивительно: зачем это скрывать? Какой смысл? Вот так и умер бы, до последнего дня не понимая, что умирает, и веря в то, что вот-вот станет лучше. Что это – гуманизм? человеколюбие? Да нет, скорей всего, равнодушие. Врач просто не хочет связываться. Желает избежать трудного разговора. Темнит, делает вид, что всё в порядке.
А ведь даже госпитализацию не предложили. Вот тебе и медицина... Отчего-то вдруг вспомнился фельдшер Пилипчук. «Будешь часто болеть – назначу грязи. Помочь не поможет, но хоть к земле привыкнешь...»
Как-то странно это: ничего ведь, в сущности, не изменилось. Всё так же чирикают воробьи на крыше. Всё так же ругается – невнятно и беззлобно – на свою кобылу старый Тимоха возле молочного магазина. Всё так же пахнет шашлыком из цветочного ряда на рынке... И всем, в общем-то, глубоко плевать на то, что по улице идёт ещё довольно молодой человек, на вид совершенно здоровый и бодрый, который, тем не менее, в скором времени обязательно умрёт. Он хотел знать, каково это – понимать, что очень скоро ты умрёшь непременно... а теперь ему страшно, и хочется отмахнуться от всего этого, проснуться и убедиться, что это всего лишь дурной сон.
Да нет, даже не страшно. Пусто как-то, тревожно, неуютно, но ужаса – настоящего животного ужаса – вовсе не было. Не верилось, что это правда. Вот ведь – ноги идут, глаза смотрят, мозги работают... неужели же скоро всё это сожрут черви... или что там, в могиле, происходит? Не может быть. А что, если это ошибка? Мало ли ошибаются врачи? Прямо так-таки сразу и гломерулонефрит. Ну плохие анализы, ну температура, немножко поднялось давление, заболела спина... ну и что? Лечение ведь всё-таки помогло. Значит есть надежда, что болезнь излечима. Нужно только как следует взяться, попробовать все методы, перечитать побольше литературы, травники там полистать, лечебники, сходить к экстрасенсу, к народным целителям... Ага, вот ты уже и засуетился, задёргался. Вчера ещё смело поругивал повальное увлечение знахарством, а сегодня к народным лекарям решил податься... Значит всё-таки веришь, что умрёшь?
Почему человек так боится смерти? Ну хорошо: жил, жил и умер. Но ведь после смерти ему всё равно. Ничего уже не будет. Для него не будет. Ни боли, ни печали, не радости. Так не всё ли равно? По сути, страшен ведь только этот переход – от жизни к смерти. Всё остальное — пустяки... Но ведь что-то мешает верить в это. Что-то держит нас на этом свете и не хочет отпускать. Но что? Пожалуй, больше всего – две вещи: любовь к близким и любопытство (а что там дальше?). Не было бы этого – и умирать не страшно...
Самое неприятное: сколько горя и забот родным – детям, родителям, жене, друзьям! Сейчас ведь всё так дорого: гроб, машина, могила, поминки... А кстати: какой будет гроб? Метр-девяносто длиной? Или всё-таки меньше?.. Тьфу! чёрт знает что в голову лезет.
И ведь вот ещё, что обидно: ни одной публикации! Писал, писал... всё впустую.
И всё-таки – как же теперь быть? Как вести себя? Притвориться, что всё идёт своим чередом? Сделать вид, что не замечаешь, как худеешь и чахнешь?.. Во всяком случае, трусливо глотать таблетки и таскаться в поликлинику на анализы как-то очень уж унизительно. Тем более, что всё равно не поможет. Завтра снова появится жжение в пояснице, и моча окрасится в розовое. Потом поднимется давление (так было у деда когда-то), начнутся ознобы, навалится слабость, апатия, кожа высохнет, пожелтеет... А позже ты станешь обузой для всех, и тебе будет стыдно за свою немощь. А там недалеко и до инсульта, отслойки сетчатки, полного истощения, уремии (кажется, это так называется?). И ты будешь настолько слаб, что уже ничего не сможешь сделать – даже если захочешь... Тебе будет трудно даже руку поднять, а для решительного поступка нужна сила. А её не будет, этой силы...
А это означает, что на это решиться нужно раньше. Как можно раньше. Раз и навсегда покончить с этим. Стоит ли оттягивать, если конец всё равно предрешён? Вот только набраться бы смелости... Но откуда тут взяться смелости? Всё равно ведь не веришь, что это конец, и надеешься, что врачи ошиблись. Ты будешь надеяться до последнего. Ты слаб и труслив. Ты неудачник, ты бездарь, ты развалина... Ты умрёшь, и тебя отвезут в морг, и патологоанатом будет равнодушно резать тебя на куски и бросать ошмётки твоих органов в банку с формалином – так у них заведено, хотя это всё равно ничего не изменит. А потом тебя зашьют – кое-как, толстыми нитками, крупными стежками, некрасиво и грубо, от лобка до ключиц – и оставят на ночь в морге, на холодном кафельном столе или на давно не мытой каталке... И твоим родственникам придётся приплачивать санитарам, чтобы те позаботились о тебе: положили как следует (не на бок или, не дай бог, лицом вниз), и чтобы они подкрасили тебя, подгримировали, выдали в лучшем виде. Даже мёртвый ты будешь обузой своим родственникам и друзьям...
...Телефон зазвонил требовательно, громко. Подходить не хотелось. Лосев боялся, что голос выдаст его, предательски задрожит, сорвётся. Трезвон казался чересчур уж оглушительным.
Это был Незнанский. Он сказал:
-Что же ты, старик, так быстро сбежал? Озадачил и напугал почтеннейшего Павла Степаныча, он, кажется, даже обиделся на тебя. Больничный ты не взял... а как теперь ты покажешься на глаза своему участковому? Он ещё, чего доброго, сочтёт, что ты неандерталец, невежа, грубиян. Стыдно, брат!
-Игорь... – чуть слышно выдавил Саша. – Я... мне... мне плохо... Приезжай, если можешь. Говорить не могу... может быть, потом всё объясню. Ты нужен мне. Приезжай...
Незнанский сказал:
-Знаешь, неловко мне говорить тебе это... Я и не думал даже, что ты воспримешь это всерьёз. Но ведь ты сам хотел...
-Что?
-Ну, помнишь наш разговор – о том, что ты не можешь закончить повесть, не хватает тебе жизненного опыта... ну, и всё такое?
-Ну?
-Вот я и подумал... э-э... короче говоря, помог тебе... вжиться в образ, что ли...
-То есть как?
-Никакого гломерулонефрита нет. Ты дурак, Сашка! Больных с таким диагнозом кладут в больницу. И уж во всяком случае диагноз от них не скрывают, это не принято, это не рак. А ты... ты, инженер человеческих душ, писака хренов... что – разве не узнал мой почерк?
-Твой почерк? – тупо переспросил Лосев.
-Ну да. Я нарочно приказал Любаше, медсестре из регистратуры, напустить побольше тумана, сделать вид, что она прячет твою карточку. Зная твоё патологическое любопытство, нетрудно было вычислить дальнейший ход вещей... А ту страницу, с липовым диагнозом, я уже вырвал, конечно...
Лосев долго молчал.
-Как ты мог, Игорь? – тихо спросил он. – Ведь ты... ты мне друг!
-Ну, знаешь, старик, маленькая помощь друга тебе, в общем-то, не помешала, признайся. Понимаю, это жестоко, но... Извини, ладно? Не думал, что всё так получится.
Лосев молчал – промокал слабой ладонью взмокший лоб и молчал.
-Знаешь что, – сказал Незнанский, – я сегодня к тебе не приду. Во-первых, некогда, а во-вторых... я даже бояться тебя начинаю: ты так странно молчишь... Ещё, чего доброго, побьёшь, как собаку – за тобой не задержится. А завтра, – он слегка запнулся, – завтра позвони мне, и я подъеду. Выпьем и спокойно поговорим. Только, старик, обязательно позвони, ладно? Шайтан
Олимпийским летом 1980 года вывезли нас из Москвы в астраханские степи. Столица готовилась к встрече зарубежных гостей и, чтобы чего не вышло, всех «неблагонадёжных» – студентов, трудных подростков, учащихся профтехучилищ — по студенческим отрядам рассовали и выпроводили из города на три месяца.
Был в нашем сельхозотряде «второй комиссар» Алтухин Серёжа, молодой человек, только закончил институт иностранных языков. Зимой и осенью преподавал он в институте французский язык, а летом ездил в студенческие отряды в качестве «комиссара», а по сути – массовика-затейника. Это он так отдыхал каждое лето. А что: лагерь наш стоял на берегу чистой рыбной речки, в знойной степи, среди колхозных полей, можно было рыбачить, купаться, загорать, ловить раков, кататься на водных лыжах, вдоволь кушать помидоры, арбузы и баклажаны – разве это не отдых?
Чем занимался Алтухин в отряде? Организовал радиостудию и ежевечерне транслировал забавные передачи через местный репродуктор, устраивал дискотеки на берегу быстрой реки Ашулук, рисовал стенгазеты. В поле, конечно, почти не работал. В свободное время мотался по другим отрядам (их в тех местах много было), устраивал дискотеки и там. В общем, был разъездным гастролёром.
...Однажды поздней ночью возвращался Алтухин после дискотеки из далёкого студенческого отряда. Была лунная тихая ночь. Грузовик ехал по грунтовке, слева – арык, справа – тоже. Шофёр-казах, из местных, утомлённо вглядывался в сумерки и что-то напевал. Вдруг резко затормозил он и забормотал по-своему, затрясся, застонал.
-Ты что, Ислам? – переполошился Алтухин. – Чего испугался?
-Ты видел? – прохрипел шофёр.
-Что?
-Ну, там, впереди, чуть дальше...
-Ну, видел...
-А что, что ты видел?
-Да как будто ничего особенного. Вроде мужик какой-то с лошадью.
-Какой мужик? Какая лошадь?! – заорал Ислам. – Не было никакого мужика!
-Как так? – удивился Алтухин.
-Справа – арык, слева – арык...
-Ну и что?
-Не мог тут мужик с лошадью пройти, не мог!
-Но ведь прошёл же...
-Не мог!
Ислам трясся и лопотал что-то по-своему.
-Так что же это было? – испуганно спросил Алтухин.
-Шайтана мы видели, шайтана! – взвыл Ислам.
Завёл он мотор да как рванул оттуда, такую пылищу поднял!
Приехали они в отряд. Рассказал мне Алтухин, как всё было.
-Так уж и шайтан? – усомнился я.
-Он! – авторитетно заявил Алтухин. – Иначе и быть не может. Сам видел, своими глазами. Не пройдёт там лошадь, а тем более человек. Справа – арык, слева – арык, глубоко, берега камышом заросли...
А я в отряде врачом был. Поле это несколько раз пешком прошёл, когда надо было в ближайшее село за медикаментами. И рассказал я Алтухину случай, как заблудился однажды в степи, никак не мог на другую сторону через арык перебраться. Полкилометра вперёд, полкилометра назад – ни брода, ни мосточка какого...
-И что же? – насторожился он.
-Стою, затылок чешу. Уже смеркается, а я дорогу потерял. Места дикие, тишина зловещая, угрюмая... А тут вдруг зашевелились камыши у арыка, и из зарослей выехал всадник.
-Шайтан! – ахнул Алтухин.
-Да какой там шайтан, – отмахнулся я. – Местные жители знают, где брод, там на лошади очень просто перебраться.
Задумался Алтухин.
-И то верно, – говорит.
И вспомнил он, как в студенческие годы ездили они в подмосковное село на картошку. На окраине села стояло кладбище. Вот Алтухин и заспорил, заявил, что никакой нечистой силы нет, и, значит, ему, атеисту и комсомольцу Серёже Алтухину, ничего не стоит в полночь прогуляться по этому кладбищу одному.
«А не испугаешься?» – засомневались его товарищи-студенты.
«А чего бояться? Крестов с фотографиями?» – ухмыльнулся Алтухин.
«Вот прекрасно, – обрадовались студенты. – Там, в центре погоста, есть старинный склеп. Пойдёшь туда ночью и мелом нарисуешь на стене крест. Слабо?»
«Отчего же, схожу», – согласился Алтухин.
-Привели они меня к воротам, – рассказывал он мне, – сунули в руку мелок этот проклятый, подтолкнули вперёд – иди. И пошёл я по кладбищу на ватных ногах, прислушиваясь к каждому шороху и от любой тени шарахаясь. Нервишки, конечно, на пределе... Иду, о могильные холмики спотыкаюсь, на кресты натыкаюсь, волосы на голове у меня шевелятся. Стра-а-ашно...
-Но ведь ничего, выжил же, – засмеялся я. – Вон какой прыткий – по отрядам разъезжаешь, местных шайтанов пугаешь...
-Погоди, сперва дослушай до конца. Ну вот: ходил я, значит, ходил по кладбищу, кое-как нашёл впотьмах тот склеп поганый, прислонился к стенке, а она холодная, влажная... Только я стал крест рисовать, а сзади что-то как ахнет, как ухнет зычно!.. Я – ноги в руки и бежать! Уж и не помню, как нашёл дорогу обратно. Подбегаю к калитке и кричу благим матом: несите меня, ребята, несите скорее отсюда!.. Потом болел дня три. А ты говоришь «выжил»...
-Ну и что там было? – не поверил я.
-Мы на следующий день ходили смотреть. Крест мой еле виден, волнистая линия – так, кое-как, не до конца...
-Так что же всё-таки это было? Что шумнуло ночью возле склепа?
-Да ничего там не шумнуло! – Алтухин зевнул. – Ночью на кладбище звуки громче кажутся, особенно когда в штаны наделаешь с испугу. Там неподалёку ещё один склеп стоял – старый, заброшенный. Дверь в нём, видать, совсем уже гнилая была и в ту ночь как раз и свалилась, сволочь, в траву. Представь себе этот шорох, когда старая трухлявая дверь всей своей массой опускается в сухую высокую траву... Но... чего только не померещится со страху... Тот свет
Мне, конечно, следовало бы отказаться. По правде говоря, покойников боюсь, как малолетний. И ведь понимаю, что ничего тут страшного нет. Просто наука опять, как говорится, шагнула вперёд... ну, и всё такое. Но – ничего не могу с собой поделать. После этого дурацкого ТС болею потом недели две, вот и стараюсь ходить туда как можно реже.
-Нам с матерью нужен медиатор, – сказал мне Мишка Большаков. – Будь человеком, приведи из ТС отца. Мать хочет кое-что выяснить об обстоятельствах его гибели. С некоторых пор Гурышев стал слишком много болтать. Говорят, он совсем спился...
-Да ведь уже лет пятнадцать прошло. Зачем всё это?
Мишка вздохнул.
-Сам понимаешь: мать...
-Слушай, а ты-то что? Неужто и впрямь не узнаешь отца?
-Инструкция, – он развёл руками. – Да ведь уже многие пробовали. Нет, не узнают родственников... Сходи, очень тебя прошу.
ТС – это в двух кварталах от нас, идти недолго. Спустился я на эскалаторе в офис, оформил посещение соответствующим образом, всё как полагается. Девица, которая бумажки выписывала, очень мне не понравилась. Сидит, дура, возле радиоприёмника, вяжет. Каменный век, ей-богу! На дворе две тыщи четыреста восьмой год, а она вяжет и радио слушает! И передача самая подходящая, для любителей древней экзотики: “От Ромула до наших дней” называется. В тот раз какую-то совсем уж допотопную песенку транслировали, что-то такие времён Шуберта и Маккартни:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности Земли.
Песня, впрочем, неплохая. На стихи Цветаевой. Была в древности такая поэтесса. Стихи писала хорошие. Иногда, по правде сказать, хочется чего-нибудь лирического... Но лучше бы в другой раз. Я вообще не понимаю, как там можно работать. А тем более музыку слушать.
Поморщилась она, трактористка моя (так, кажется, в старину называли тех, кто вяжет), нехотя поднялась и повела меня по длинному коридору, освещённому мощными хемобактериальными люксерами. Подошли мы к решётке. Моя провожатая на что-то нажала, решётка поднялась.
-Иди теперь один.
-А ты? – спросил я с надеждой.
-Нам туда нельзя так часто: дурная примета, – равнодушно ответила она. – Да и воздух там вреден для нас...
-А если я Большакова не узнаю?
-Узнаешь. Медиатор обязан узнать. Это закон. Иди. Он в камере 14-795.
Очень пожалел я, что с самого начала неправильно повёл себя с ней. Нужно было похвалить её вязание, сунуть ей шоколадку, по коленке погладить, пригласить на вечерок в Дом Любви, пообещать, что денег за это с неё не возьму... Вдвоём в ТС ведь не так жутко. Теперь вот иди и трясись, как регургитатор Симменса в рабочей фазе. Какие-то звуки мерещатся, стоны, и будто плачет кто-то... Вот ведь ерундовина какая: до всего сумели додуматься, вон даже покойники – и те вроде как не умирают вовсе. Одного только не смогли: чтобы близкие научились узнавать в этих душегубках своих умерших родственников. И в чём причина неудачи – непонятно. Должно быть, здесь что-то из области психологии, а это вам не химия и не кибернетика, это – сфера неизученная.
Вошёл я в камеру. Там стеллажи из грубых досок в четыре яруса, а на них люди, люди – и все со следами разложения, но не разложившиеся окончательно, а... как бы это попроще сказать? Просто цвет их кожи и очертания лиц не такие, как в жизни. И запах... Ладаном пахнет, зажжёнными свечами, формалином.
Я брёл вдоль полок и искал отца Мишки. Мне было лет двенадцать, когда погиб Большаков-старший. Он увлекался альпинизмом. Кстати, довольно странное занятие в наше время. До любой вершины ведь – стоит только захотеть... Что-то случилось у них тогда в горах. Вроде бы Мишкин отец сорвался со скалы, а напарник его, Гурышев, смалодушничал, перерезал какие-то верёвки, сам спасся, а Большаков разбился. Поговаривали, будто по неписаному закону Гурышев обязан был либо вытащить напарника, либо погибнуть вместе с товарищем.
Отца Мишки я помню неплохо. Весёлый был мужик, заводной. На гитаре любил играть, песни туристские пел, особенно древнего барда Высоцкого очень уважал – тот, говорят, много песен про альпинистов сочинил. Вообще, Большаков был человеком как бы из прошлого. Он читал Бальзака, Лема и Стругацких, слушал квартет «Биттлз», развлекался ездой на примитивных байсиклах, именуемых когда-то «велосипедами». Гитара – это что-то вроде лютни. В наше время, когда в каждом доме синтез-дивайсы и мьюзик-машины, смешно на гитаре бренькать. А с другой стороны, в горы ведь дивайс не потянешь... А ещё Мишкин отец отлично во флаингах разбирался. Он даже один скай-флаинг собственноручно смастерил. Вот тоже парадокс: мог бы на нём за десять минут до вершины долететь, так нет, пешком попёрся.
Я шёл по узкому проходу камеры 14-795 и вглядывался в лица мёртвых. Покойники медленно поднимали головы, чтобы рассмотреть меня получше. Какой-то жёлтый старик свесился со своей полки и спросил:
-Хлопчик, ты не Двинского ли ищешь?
В этом вопросе было столько горечи и надежды, что я не смог ответить, лишь головой покачал. «Что же они не заберут его? – подумал я раздражённо. – Ведь не навсегда же... Он, бедняга, ждёт, к каждому шагу прислушивается. Ах, сволочи!.. А дед тоже хорош: знает ведь, что не имеет права спрашивать... Нужно обязательно разыскать этих... как их?.. Двинских, напомнить о старикане. Совсем одичали...»
Я вдруг вспомнил, как однажды летом отправили меня родители в скаут-кемпинг. Мне тогда лет десять было. По выходным мать с отцом приезжали, кормили меня из собственных ладоней, гуляли со мной по лесу. Я ждал этого дня всю неделю. Ребёнок ведь не может долго без родителей... А однажды они не приехали: приболел мой младший брат, но я-то об этом ничего не знал. Вот и втемяшилось мне в голову чёрт знает что. Расстроился я, разревелся и ушёл незаметно в лес – далеко, километра за три. Насилу нашли меня тогда. Отец примчался, схватил меня в охапку, я плачу, у него глаза тоже красные... Потом я узнал, что он и мама две ночи не спали из-за болезни брата.
И вот ещё что: очень удивительно мне было, что покойники в ТС не двигаются. Встали бы, размялись, расправили плечи... Но позже я увидел на стене бумажку – прежде, кажется, её там не было – с таким вот текстом:
ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ
В КАМЕРЕ СИСТЕМЫ ТС-КАДАВЕР
Во избежание быстрого расходования кадавер-стабилизатора, поддерживающего телесный субстрат на уровне первой категории жизнедеятельности, в камере системы ТС-КАДАВЕР запрещается:
1) ходить,
2) дискутировать,
3) петь,
4) смеяться,
5) первыми окликать медиаторов.
Категорически возбраняется покидать камеру без специального разрешения.
Виновные в нарушении вышеназванных Правил будут наказаны посредством перевода на нулевую категорию жизнедеятельности сроком на десять лет без права посещения их родственниками.
Этот глупый держимордовский указ возмутил меня до глубины души. Хуже тюряги, честное слово! Уж лучше сдохнуть по-настоящему.
Я несколько раз прошёлся по камере, осмотрел все полки, но Большакова не узнал. Я даже в подсобку какую-то в конце коридора заглянул. Там четыре субстрата играли в домино. Один из них, заметив меня, сердито оскалился и прохрипел:
-Ты, малый, однако, дверь закрой и вали отсюда. Нам управляющий разрешил, но велел, чтоб тихо, а то другим захочется.
Его товарищи негромко засмеялись.
Наконец я заметил костлявого измождённого мужчину, завёрнутого в простыню до самой головы. Лишь лицо его было открыто – морщинистое, потемневшее, с тонкой высохшей кожей. По лёгкому подрагиванию век я понял, что покойник притворяется спящим, а сам внимательно наблюдает за мной. Я подошёл поближе. Он это или не он? Похоже, он, но сколько времени прошло... Я тихо окликнул его:
-Большаков?
-Я, – хмуро отозвался он. Голос его был слаб, бесцветен, словно заплесневел от долгого молчания.
-Это же я, дядя Коля... Не узнаёшь?
От этого старого, почти уже забытого «дядя Коля» по моей спине вдруг побежали мурашки, ладони вспотели и отчаянно заколотилось сердце. Отчего-то вспомнился мне солнечный летний день: мы с Мишкой сидим на трибуне стадиона, идёт финал футбольного кубка, мы орём и свистим, а дядя Коля с пломбиром в руках пробирается к нам по рядам...
Большаков сбросил простыню и, чахоточно покашливая, сел.
-За мной, что ли?
Я кивнул.
-Кажется, что-то в лесу сдохло, – покачал он головой. – Года три не посылали...
Неловко спустился с полки и сказал:
-Что ж, пошли.
Я вглядывался с лицо своего спутника и не узнавал его: зеленоватая, с проседью, щетина на подбородке, чётко очерченные скулы, резкие контуры черепа... Я шёл за дядей Колей и никак не мог отделаться от мысли, что рядом со мной покойник. Ему было тридцать семь, когда он погиб, а тут – дряхлый угрюмый старик с потухшим взглядом и саркастической ухмылкой на бледных губах...
Когда мы вошли в дом Большаковых, Мишка вздрогнул и полувопросительно-полуиспуганно произнёс:
-Отец?!
Большаков сдержанно кивнул жене:
-Здравствуй, Ольга.
-Здравствуй...
-Да уж... здравствую, – невесело усмехнулся Большаков.
Мишка шагнул к отцу, чтобы обнять, но мать остановила его:
-Нельзя! Кадавер-стабилизатор... И потом – дурная примета...
Молчание было недолгим, но гнетущим. Выяснилось, что говорить-то, в общем-то, не о чем. Впрочем, нет, жизнь не остановилась, и много воды утекло с тех пор, как погиб дядя Коля, и можно было бы рассказать, что Миша стал инженером и занимается скай-флаингами, а ещё о том, что он совсем недавно поднимался на собственной модели летательного аппарата в горы, туда, где погиб отец, и помянул его там в одиночестве, выпил рюмку водки, а потом долго плакал, и одни только горы видели эти слезы – горы, убившие его отца, убившие Мишкино детство, да и мое тоже... О многом можно было бы поведать, но как-то сразу стало ясно, что это не имеет абсолютно никакого значения, потому что ничего не изменит. Встреча была похожа на свидание в тюрьме, когда родственники с трудом подыскивают слова, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.
-Вот что, Оля, – сказал потом Большаков, – ты всё-таки брось это. Гурышев не виноват. Кто-то из нас двоих должен был остаться. Куда хуже вышло бы, если б я потащил его за собой. Пойми это, наконец.
-Мишка был там, в горах, – не сдержался я, – летал на флаинге...
Большаков тяжело вздохнул.
-Спасибо, сынок... Прости, прости ради бога...
Он медленно поднялся.
-Уже уходишь, Коля? – словно испугавшись чего-то, вздрогнула мать Мишки.
-Да, Ольга, пора. Это страшно, когда в телесном субстрате кончается кадавер-стабилизатор.
Последнюю фразу он произнёс с плохо скрытой болью и, почувствовав это, вымученно улыбнулся. Мне стало жутко. Я увидел зловещий оскал черепа и глубокие воронки глазниц.
-Может, всё-таки поешь чего? – с трудом пряча слёзы, предложила ему мать моего друга. – Правда, нам строго-настрого запретили это, сказали – во избежание быстрого расходования стабилизатора. Но... как-то не по-людски всё же...
-Да что уж там, – Большаков махнул рукой. – Всё равно ведь как в мавзолее – неживой и немёртвый... Вот что, Оленька, ты мне, пожалуй, бутерброд с ветчиной сообрази. Я-то есть не хочу, мы вообще никогда не голодны, а иначе ведь нас, наверно, и держать не стали бы... Но, знаешь, соскучился я по всему этому...
Мы молча дошли до ТС. Прохожие на улице оглядывались на нас и старались обойти стороной. Большаков не проронил ни слова, лишь бутерброд покусывал вяло, и только когда в конце длинного коридора мы подошли к решётке и на нас дохнуло плесенью и сыростью, дядя Коля глянул на меня исподлобья и сказал:
-Что ж, прощай, парень. Рад был повидать тебя. Ты стал совсем взрослым.
Помявшись немного, он сунул мне в руку бутерброд и прохрипел:
-Что-то не хочется больше. Возьми, только Мишке не говори ничего. А там, – он неопределённо ткнул через плечо большим пальцем, – всё равно нельзя нам...
-Но как же так? – растерялся я, однако он не стал меня слушать, повернулся и, ссутулившись, пошёл к своей камере. Я долго смотрел ему вслед, а когда понял, что остался один, украдкой оглянулся и опустил недоеденный бутерброд в шахту ближайшего лифта.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Алексей Петров: Тот свет. Сборник рассказов.
15.01.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|