Значит...
Бося
Антонина Павловна преподавала в школе русский язык и литературу. Если бы благосостояние человека зависело бы от старания, то Антонина Павловна должна была бы уже обзавестись приличной квартиркой, загородным домиком и автомобилем, но ничего этого у нее не было, жила она в маленькой однушке на последнем этаже аварийной пятиэтажки. Фамилия ее была Босоножкина, но дети, да и коллеги тоже, звали ее просто Бося или Бося Феофаевна , и прозвище, как оно обычно и происходит, прилепилось к ней намертво и не менялось уже тому как тридцать лет.
Своих детей ей иметь не случилось, как и семью свою, поэтому те дети, что попадали под крыло ее опеки десяти лет отроду, становились главным содержанием жизни, пока в шестнадцать лет они не покидали ее, она вкладывала в каждого частичку своей души. Потом она искренне радовалась, когда ее «бывшие» здоровались с ней, когда через несколько лет она встречала их в сквере с колясочками, а потом с толстощекими карапузами. И, бывало, изредка даже наблюдала тайком за своими оперившимися птенцами. Пока ее «дети» были с ней, она не жалела времени и сил, изучая горы книг в библиотеке, чтобы отыскать что-нибудь «интересненькое», следила за каждой новой выставкой и тщательно читала рецензии на спектакли. Конечно, все ее «дети», да и их родители, не то, чтобы не ценили, нет, конечно же они ценили старания Боси, но…Но, людям, а детям в особенности, свойственна одна не совсем объяснимая черта – не принимать людей, не похожих на нас, хотя они вовсе и неплохие, а, может быть, даже намного лучше, чем мы. А Антонина Павловна была не похожа ни на родителей своих детей, ни даже на своих коллег, потому ее все тихо недолюбливали. Дети же ее тоже особо не жаловали, они ее доводили, мучили, высмеивали, потому и не любили, а, если и любили, то не уважали, потому как мы любим тех, кого не уважаем и уважаем тех, кого не любим. К детям этот парадокс применим более всего, дети слишком эгоистичны, чтобы удержаться и не использовать такое сокровище, как любовь.
Жуткая мысль, что ее кто-то недолюбливает, что с ней кто-то невежлив или не справедлив, никогда не приходила Антонине в голову. Она даже была рада, если в двенадцатом часу одна из гипертревожных мамаш звонила с просьбой проследить, чтобы ее распрекрасное чадо непременно запивало булочку чаем и не разбрасывало свои тетради в туалете. Она наивно полагала, что, если школьники, делая честные глаза, заявляют, что ни о каком диктанте они слышать не слышали и домашнего задания видеть не видели, так оно и есть, и Антонина только ругала себя – забыла дать домашнее задание, она верила в басни лентяев вот уже тридцать лет, потому –то и была почти счастлива. Она собирала тетради и записывала домашнее задание сама, она утирала слезы, разнимала драки, зашивала порванные пиджаки, смазывала ссадины йодом и занималась с отстающими, причем совершенно бесплатно и добросовестнее корыстных репетиторов.
Бежали дни, утекали месяцы, исчезали годы. То шел снег, то светило солнце, то гремел гром, то кружил хоровод пестрых листьев. Дети росли, коллеги высыхали от страстей, от забот, от ненависти и любви, даже страна успела сделать пластическую операцию и поменять фамилию, но ничего, ровным счетом ничего не менялось в жизни Антонины Павловны, словно время и окружающая действительность обходили ее стороной. Она не старела, не дурнела, прежние стройные красавицы теперь достигли в объеме ее форм и некогда заносчивая англичанка теперь страдала и мучила себя диетами и была глубоко несчастна, если бы о ее страданиях узнала бы Антонина Павловна, она бы только недоуменно покачала бы головой. Она была вполне довольна собой, миром и собственной судьбой.
Это случилось в самом начале сентября. Антонина Павловна вошла в школу и увидела его. Она сразу его узнала. Он был великолепен – черноволос, высок, с ярко – накрашенной дамой в голубой шубе, которая бережно держала его под ручку. Он прошел мимо. Он даже не взглянул, только хлопнул по плечу толстощекого мальчугана и исчез за дверью. Мальчуган смешался с толпой первоклассников, а Антонина Павловна не могла сдвинуться с места. Только звонок привел ее в чувство. Но где-то глубоко-глубоко снова открылась та рана, которую все эти годы она мечтала зашить, но так и не смогла.
Странное это чувство – встретить первую любовь много-много лет спустя. Внутри у Антонины Павловны словно вдруг что-то оборвалось, будто давно отлаженный механизм вдруг рассыпался, и мир медленно стал разворачиваться к ней другой стороной.
***
Антонина Павловна искренне считала свою соседку подругой. Дружба их началась довольно давно, когда соседский сын еще учился в школе, а стала особенно крепкой, когда бестолковое чадо готовилось к поступлению в институт. Вообще – то, где–то в глубине души, шевелилось-таки робкое сомнение. «Зачем она ко мне приходит, лучше бы я ее и вовсе не видела»,- думала Антонина Павловна, но вслух такого никогда не произносила, к тому же соседка, Полина Анатольевна, или попросту Поля, заходила не часто, но все-таки изредка заглядывала, так сказать, по-соседски. Когда Антонина Павловна пыталась вдолбить в ее сыночка правила орфографии (бесплатно, тоже по-соседски), Поля, конечно же, забегала почаще, но теперь, когда он уже давно благополучный студент, визиты сократились до одного раза в месяц. Если бы Антонина Павловна вдруг завела себе сердечного дружка, то, можете не сомневаться, Поля стала навещать ее по нескольку раз на день, но Антонина Павловна, к большой досаде своей соседки, возвращалась каждый день в полном одиночестве. Поэтому Поля забегала к ней раз в месяц. Была пятница. Любимый сериал Поли не шел, и она отправилась к соседке.
-Ах, подруга моя, - заахала Поля,- завидую я тебе! Тишина у тебя, благодать! Просто в раю живешь – ни забот тебе, ни хлопот, ни детей неблагодарных, ни мужа – лентяя! – Поля плюхнулась на стул, задела край стола и на пол, как голуби, полетели листья непроверенных детских работ. Поля придвинула к себе вазочку с овсяным печеньем и, запихнув в рот сразу два, замолчала, несколько мгновений тишину нарушало только активное чавканье вставных зубов, крошивших плоть печенья. Антонина Павловна сидела, положив на колени книгу, и смотрела на гостью несколько растерянно, так, как дети, совершившие проступок и пытавшиеся его скрыть, смотрят на взрослых, которые еще не ругаются, но скоро, скорее всего, начнут.
-А,- освободила рот соседка,- книжечки почитываем. Тургенев, да помню, Му-Му и все такое. Душевно, печально, но все это, как бы это сказать, позапрошлый век. Ах, Тонечка, не понимаю я тебя, ты просто увязла в прошлом, как корова в болоте – не в обиду будет сказано, но надо выбираться, выбираться надо! Да!
Антонина передернула плечами, сравнение ее с коровой было несправедливо. Конечно, она не была балериной, но ее собеседница по своим габаритам была объемнее раза в два, Поля покрывала сиденье табуретки и не вместившиеся мясистые части тела жирными окороками свешивались с двух сторон.
- Вот, я, например, о будущем думаю. Знаешь, где я сегодня утром была? – заговорщицки прошептала Поля, поддавшись вперед.
-Где?
- На рынке, вот где!- торжественно произнесла соседка и, помолчав несколько секунд, продолжала. – А знаешь, что я там делала? – снова перешла на заговорщицкий шепот Поля.
-Что?
-Что, - усмехнулась Поля, шубу покупала, да. Я о будущем думаю! Знаешь, что нас в будущем ждет?
-Что?
-Что, зима, вот что, а я раз и готова. Знаешь, какие цены через два месяца будут?
-Какие?
-Какие, во –от такие! – развела руками соседка и засунула в рот еще два печенья, быстро проживала, рыгнула и, схватив Антонину за руку, потащила демонстрировать обновку.
Шуба была великолепна. Такая была у той дамы, что сегодня утром шла рядом с Ним. У Антонины Павловны защемило сердце, когда она прикоснулась к бархатным ворсинкам, они были нежны, как шелк, и в душе у нее все затрепетала, точно от прикосновения к благородному меху, ее душа расцвела и там вспорхнула вверх целая стая бабочек, проснувшаяся от тепла неожиданных и дерзких мечтаний. Соседка крутилась перед зеркалом, демонстрирую голубой полушубок, расклешенный покрой и кокетливые сборки на талии делали ее необъятную фигуру похожей на беременного ежа, но Поля смотрела на собственное отражение с нескрываемым восторгом и светилась улыбкой, еще более необъятной, чем ее расплывшиеся формы.
Антонина Павловна вернулась домой в самом скверном расположении духа и долго ходила из угла в угол не в силах ни читать, ни спать, ни тем более смотреть телевизор. Она вернулась на кухню, раскрыла наугад «Войну и мир», хрестоматийный абзац про дуб и проснувшегося Андрея раздул в ее душе костер перемен, приготовленная на этот случай леечка вылила охлаждающие доводы. «У тебя есть все, что тебе надо, тридцать лет ты живешь вполне счастливо, зачем смотреть на других, у тебя свой собственный путь». «Пальто у тебя все такое же, как тридцать лет назад», - ехидно пропел невесть откуда взявшийся голосок, полный горечи и ехидства. Она открыла шкаф и с отвращением посмотрела на коричневое пальто с вытершейся норкой на воротнике, которая уже давно походила на постиранную в химикатах крысу. Антонина Павловна еще не знала, что тот вечер был для нее роковым, ибо в тот вечер стена, которая долго выдерживала осаду, дала трещину, словно кто-то невидимый вставил в остановившийся будильник батарейку, и будильник зазвенел, сначала тихонько, но потом все сильнее и сильнее.
Первый звонок Антонина услышала следующим утром, когда не смогла читать Толстого, она оставила книгу открытой на странице, где Наташа любовалось луной. Антонина Павловна вдруг сделала то, что уже давно не делала, она подошла к зеркалу и внимательно стала себя рассматривать, даже сняла очки и прижалась лбом к холодной поверхности. Туман дыхания влажной накидкой разбежался по стеклу и она уже почти не видела себя, да и не хотела. Ей не понравилось собственное отражение, даже больше – она его возненавидела. Бося чувствовала, пока еще не слишком отчетливо, что что-то не так, и вторым звоночком была чистая от кофейных пятен блузка, она пила кофе аккуратно и сосредоточенно и дольше обычного загоняла жидкие волосы в тонкий посеченный хвост. На работе не в меру веселые детские лица впервые вызвали приступ раздражения, она накричалась до хрипоты и наставила колонки двоек, даже жалобное нытье не помогло и незадачливые лентяи удивленно качали головами, ведь обычно Босю разжалобить было совсем не сложно.
Жизнь ее изменилась окончательно, когда она, в поисках недорогой обновки забрела в ближайший торговый центр. Она уже не засиживалась в школе до вечера, разукрашивая красным тетради неграмотных двоечников. Точно страдая от влюбленной лихорадки, она кружила вокруг торгового центра, дрожа от нетерпения, потея от робости, наконец, набравшись смелости, она открывала дверь, быстро проходила ряды дорогих товаров и спускалась по лестнице вниз, в зал уцененных и поношенных вещей. Там почти под самым потолком, искрясь в лампах дневного света, такая недостижимо высокая и прекрасно далекая висела шубка, слегла вытершаяся, немного порванная, но норковая, теплая и легкая.
Дыхание перехватывало, глаза вспыхивали, а щеки покрывались румянцем, ничего и никогда ей еще так не хотелось, никогда не охватывало ее эта губительная страсть – желание обладать.
Блестящий мех снился ей по ночам, преследовал днем в виде призрачно-мохнатых видений и Антонина Павловна, впервые за тридцать лет позволила себе пропустить педсовет. Директор пришла в ярость от подобной безответственности и приказала вызвать провинившуюся к себе в кабинет. Директор, как и все прочие директора всех прочих школ, была женщиной вспыльчивой, что не удивительно для ее возраста. Гонять двоечников, слушать жалобы родителей – к середине дня внутри нее плескался ураган эмоций. Куда-то надо их сливать, а тут открывается дверь и входит подходящий унитаз.
-А, входи, Босоножкина, входи и пиши объяснительную, где была вчера, почему отсутствовала на педсовете, почему в рабочее время решаешь какие-то свои проблемы, когда в рабочее время надо работать. А? – голос, звучавший поначалу тихо и вкрадчиво, к последней «А» набрал силу, Антонина Павловна вздрогнула, съежилась, она не понимала слов, но понимала, что ее ругают, мысли путались, задыхались. Спроси у нее сейчас имя и фамилию, она бы, наверное, не смогла бы ответить, робость сковала ее с головы до ног, и Антонина Павловна неловко теребила потрескавшийся кончик лакированного пояска, она смотрела вниз, на изношенные мыски туфель, и ей почему-то пришло в голову, что Наташа Ростова уж точно бы не одела подобное убожество.
-Я всегда видела в вас ответственного педагога, но мое мнение, видимо, было ошибочным!- голос обрел невиданную мощь, превратившись из миниатюрной ящерицы в огнедышащего дракона. – Вас совершенно не волнует педагогический процесс, не волнует снижение успеваемости в вашем, именно в вашем классе. Следить за учебной мотивацией непосредственная обязанность классного руководителя, то есть ваша, Босоножкина, именно ваша. Вам за это деньги платят, Босоножкина, вам, а не мне! – Директор облегченно вздохнула, точно опрокидывая крышку унитаза. – Идите, работайте,- сказала она умиротворенно и потеряла к Антонине Павловне всякий интерес.
Антонина Павловна покинула школу, когда день трусливо убежал под натиском влажной осенней темноты. Но беспокойный город не собирался ложиться спать. Город жужжал, как растревоженный улей, только менее слажено. Каждая пчелка знает свой вполне довольна тому цветку, что ей достался, никогда в ее маленькую головку не закрадывается коварная догадка, что ее соседке достался цветок послаще. А люди? Эти двуногие обезьяны только и знают, что разглядывать чужие цветы, люди кружатся, чего-то требуют, на что-то надеются. Люди возмущенно жужжат, а нектар засыхает, галдящая толпа, высохшая изнутри, жужжит все оглушительней.
Большой голодный улей, где уже все забыли о цветах, забыли о несобранном нектаре, где каждый метит в матки и в результате гибнет от голода.
Антонина Павловна шла, забыв укрыть рыжие волосы, которые тут же покрылись снежной перхотью. Витрины сливались в единое пестрое сияние. Хороводы лиц – молодых, старых, веселых, грустных – сливались в единую городскую симфонию и исчезали, быть может, навсегда, быть может, встретив этих людей в следующий раз, она их не узнает. Все эти мужчины и женщины, охваченные варевом собственных проблем, были даже не люди, а аквариумы. Аквариумы, где росли свои водоросли, поблескивали на дне собственные камешки, примостились скелеты затонувших замков и плавали беспокойные рыбки надежд, вода в аквариумах бурлила пузырьками искусственного воздуха, пузырьки стремились наружу, изредка подпрыгивали и лопались, когда настоящий воздух заглатывал их зубастой пастью. Аквариумы сталкивались друг с другом, вода перемешивалась, по дну ползли новые водоросли, где-то мелкие рыбешки всплывали пузом вверх, но чаще всего аквариумы бурлили обособленно, чтобы, добравшись до квартиры, выплеснуть поддернутую ряской воду в море семейной жизни, в море, которое, соединяясь с другими, образовывало единый городской океан, прожорливый, холодный и беспощадный.
Антонина Павловна совершенно неожиданно сделала ужасное открытие, она обнаружила, что она несчастна, абсолютно и непоправимо несчастна. Ее ждет пустая квартира и долгая бессонная ночь, ночью одиночество особенно невыносимо. Ночь приятно проводить вдвоем, ночь создана, чтобы двое могли укрыться, спрятать и растворить друг в друге свои страхи, а когда ты одна страх атакует тебя. В какой бы костюм твой страх не рядился, Фреди Крюгера или инопланетного мутанта, под разной личиной скрывается страх разложения, страх исчезновения, она исчезнет и ни одно живое существо не будет оплакивать ее смерть.
Она не замечала, что кружит на одном и том же месте, а вокруг сверкали одни и те же витрины, только человеческий поток постоянно менялся, хотя все лица слились теперь для Антонины Павлоны в одно, барахтающееся в протухшем аквариуме городских проблем. Лицо пускало пузырники, подмигивало желтыми фонарями и громко смеялось, раскрывая беззубый рот. Антонина в ужасе заткнула уши руками и бросилась к темной арке, в спасительное нутро темного проулка. Сырой, провонявший отбросами проход служил туалетом для уличных торговцев и вел к мусорным контейнерам. На горе хлама с восторженным азартом делили кость две облезлые дворняжки, а внизу, жалобно поскуливая и не сводя глаз со старших собратьев, сидел маленький лохматый щенок. Он приподнимался, перебирал намокшими лапками, будто желая тоже вступить в схватку, его хвостик, как растерзанный веник, дрожал на холодном ветру. Когда Антонина Павловна, придя в себя, остановилась, он, учуяв незнакомца, подпрыгнул и с визгливым лаем бросился навстречу. Антонина Павловна вздрогнула, отступила назад и уже хотела вернуться туда, откуда доносился скрежет прихрамывающего трамвая, но щенок вдруг замолчал и нерешительно завилял веником - хвостом. Антонина Павловна смотрела на уличного грязнулю и видела в его черных глазах свое отражение.
Через полчаса чистый и сытый щенок довольно посапывал, устроившись на старом байковом халатике у батареи. Он стал белоснежным, как хлопья снега за окном, только хвост – веник, да правое ухо – рыжие. Щенок изредка вздыхал во сне, вздыхал как -то по-человечески тяжело и с чувством, словно во сне он все еще пребывал на помойке и боролся за кусок отбросов. Сердце Антонины Павловны тонуло в сиропе нежности и она ласкала влажную шерсть новоявленного питомца. Город за окном сменил декорации, и доброжелательно кивнул, одной бездомной шавкой стало меньше. Антонина Павловна легла спать, она была счастлива, ее успокаивало незримое присутствие живого существа, оно было рядом, оно отгораживало ее от страхов, хмурый осенний день расцвел праздничными цветами радости. Радость и смерть редко уживаются рядом, Антонина Павловна спокойно заснула, кошмары облетают счастливых стороной.
Следующий день был не менее, а может быть, и более праздничным – следующий день был днем зарплаты. Лужи облачились в ледяные доспехи, снежинки устилали праздничной скатертью асфальт, дети визжали, раскатывая перед школой ледяную дорожку и толкая друг друга в рыхлые сугробы. Антонина Павловна , едва прозвенел звонок с последнего урока, сломя голову бросилась домой, где ее ждал Снежок, именно так назвала она нового обитателя своей квартиры. Снежок был голоден, к тому же будучи один, он сильно скучал и, играючи, устроил в уютной квартирке некое подобие привычной ему мусорной кучи. Цветочные горшки превратились в цветные осколки, пуфик в коридоре выплевывал изжеванный поролон, тапочки лишились подошв и помпонов, а халат слюнявыми лоскутками усеял пол, сообщая о полной победе нового жильца над порядком. Антонина всплеснула руками, но ругаться не стала, лишь брезгливо поморщилась - несколько желтых лужиц едко попахивали, а мокрые следы говорили о том, что вонь уже прочно обосновалась повсюду. Выгуляв подопечного во дворике, накормив его печенкой и куриным филе, истратив полбутылки моющего средства, она, наконец, устроилась в кресле и, пока Снежок грыз витаминизированную кость, она читала ему отрывки школьных сочинений.
Октябрь остался позади, ноябрь летел вперед, укутывая Москву пуховиками снега. Антонина Павловна впервые стала брать с двоечников за занятия деньги, и была слегка удивлена, что родители восприняли это, как должное, хотя и недовольно поморщились. К первому декабря последние тысячи перетекли к залежавшейся в ящике стопке и у нее в руках, липких от волнения, оказался ключик, которым она могла отпереть дверь в капризный дом человеческих желаний. О, желания, будьте недостижимы, издалека вы так прекрасны, а вблизи нелепый ускользающий туман!
Антонина Павловна в тот день легла спать поздно. Одеяло было скинуто на пол, на нем уютно сопел Снежок, а Антонина спала, укутавшись в новую теплую шубу.
В понедельник на работе Антонина Павловна появилась в обновке, щеки розовели в ожидании общественной оценки. Вещь была по ее мнению, несказанно хороша, но, чтобы она казалась еще милее и ценнее, ее должны были оценить другие. Коллеги постарше поглядели в ее сторону одобрительно, даже с некоторой завистью, те, что были помоложе, глянули скорее снисходительно, а кто-то, как и прежде ее не замечал. Но даже несколько взглядов брошенных в ее сторону без пренебрежительного равнодушия, придавали незнакомое ей ощущение победы над захватчиками замка «розовых очков», она – победительница, она вкушала плоды сорванного желания, сладкие, томившиеся несколько месяцев плоды лопались и сочились соком удовлетворения, и ей хотелось петь, танцевать или хотя бы кричать от радости. У нее впервые в жизни была вещь, настоящая вещь – вещь, заставляющая других сравнивать ее вещь со своими, вещь, которая не была нелепой и серой, как она сама, а вещь – дорогая, теплая, удобная. Эта вещь принадлежала когда-то совсем другой женщине – богатой, красивой, любимой мужчинами и, одевая теперь свою шубку, Антонине Павловне казалось, что она тоже превращается в такую женщину, точно надевает на себя не только ее вещь, но и ауру сексуальности и успешности.
***
Если ей приходилось оставлять шубу в шкафу, она очень расстраивалась, но, как рассуждала она в то субботнее утро, когда составляла список покупок, на рынке ей шуба ни к чему, она совершенно с ним не сочетается. День был солнечный, но морозный, рука почти намертво приклеилась к железной ручке хромой тележки. Тележка послушно догоняла Антонину. В сумке, что уютно устроилась на тележке, большую половину занимали собачьи консервы – сухой корм с витаминами, косточки густо обвешанные мясом, куриное филе и говяжья печенка. Антонина Павловна с блаженной улыбкой щурилась на далекое, холодное, но по весеннему яркое солнце и думала о том, как сейчас сбросит старое пальто и наденет новую шубу для того, чтобы…ну чтобы просто прогуляться по улице.
В прихожей ее встретил оглушительный лай, несколько луж нагло блестело, словно выдавленный на линолеум яблочный джем. Лай смолк, мокрый черный нос уткнулся в клетчатую сумку и послышалось блаженно пронзительное повизгивание. Антонина закрыла дверь, скинула пальто, прошла в комнату и закричала. Она кричала долго, до тех пор, пока крик не сменился хриплым бульканьем, и тогда Антонина Павловна в изнеможении опустилась на пол, глядя и не веря своим глазам или просто отказываясь им верить.
Весь ковер был усыпан коричневым пухом, а то, что еще несколько часов назад было теплой шубкой, превратилось в меховое решето, противно вонявшее и обильно покрытое пузырящейся слюной. Антонина легла на изуродованное сокровище, обвив руками потрепанный мех, она выла, как подстреленная куропатка и вытирала слезы дырявым балахоном, пригодным теперь разве что попрошайничать на паперти. Вой перешел в тоскливое поскуливание, она ругала себя за халатность, за то, что слишком уж любовалась своей шубой и не вешала ее в шкаф, за то, что не плотно закрыла дверь в комнату, за то, что притащила в дом помойную дворняжку. Снежок носился вокруг с возмущенным лаем и удивлялся, почему же хозяйка не торопится его кормить, Снежок еще не догадывался о том, что сытая жизнь в тепле и уюте для него закончилась и что грядущую ночь он проведет на другом конце Москвы в холодном лесопарке, крепко привязанный к березе.
***
Утро понедельника Антонина Павловна начала с чашки кофе и овсяного печенья, погрузившись в размышления Пьера Безухова над смыслом бессмысленного бытия. Ветер перемен затих, по кремовым оборкам неспешным ручейком стекало кофе, чтобы оставить на животе несколько темных пятен. Лишь по ночам Антонина стала просыпаться чаще и внимательно прислушиваться к ночному шуму за окном, среди скрежета визгливых тормозов и истеричного воя сигнализаций ей слышался обиженный лай, переходящий в безнадежно печальный вой, и тогда ей тоже хотелось выть.
Значит…
Скоро лето. А он должен умереть. Странно. Странно, что впереди будет что-то новое. Что-то будет двигаться вперед, будет радоваться, жить, размножаться, а для него наступил конец.
Странно. И страшно.
Дмитрий Сергеевич отбросил кисть в сторону и закурил. Перед ним расползалась незаконченная картина. Перед ним сидел сын. Его глаза, нос, губы, волосы, едва намеченные контуры рук, мутный фон, нечетко прорисованные плечи. Его мальчик, такой, каким он его запомнил. Такой, каким он был, когда они последний раз встречались. Было это десять лет назад.
Дмитрий Сергеевич вздохнул и отбросил недокуренную сигарету. Закашлялся. Встал, прошелся по комнате. Придирчиво осмотрел картины, которыми были увешены стены. С каждым днем картины росли в цене. С каждым днем он становился ближе к богатству, но с каждым днем деньги все меньше значили для него. Он почти мертв и не может купить себе жизнь. Рак. Надо бросить курить и, возможно, он проживет на два месяца больше. Он сплюнул и закурил снова. Закашлялся. Кашлял долго, сигарета истлела.
В дверь позвонили. Он открыл. Стройная женщина, натянуто красивая, с длинными худыми пальцами. Она тыкала красными ногтями в картины, долго и придирчиво их разглядывала, а потом выбрала две и оставила на столики аппетитную стопку евро-купюр. Она купила самые любимые работы Дмитрия Сергеевича – корова в космосе и рыба, проглотившая художника. Последняя была особенно ему дорога. На ней он нарисовал собственные ноги, а рыбой была его жена. Жена тогда обиделась. Он по ней скучал. Жена и сын говорили, что они ему не нужны. Это не правда. Он очень скучал. Скучал целых десять лет.
Почему они не навещали его? Может быть, он им был не нужен? Дмитрий Сергеевич опустился в кресло. Кресло скрипнуло. Кресло тоже было старое. Скоро он умрет, а кресло выкинут на помойку. Оно будет долго гнить где-нибудь на подмосковной свалке, или его утащат бомжи в свое лесное убежище. Грустно.
Дмитрий Сергеевич встал, подошел к книжному шкафу и долго в нем рылся. Потом он достал альбом. Свадьба. Аркаша, его сынок, совсем маленький. Аркаша – зайчик на елке в детском саду. Аркаша идет в первый класс.
Почему он ему не звонит, почему?
Да, наверное, он, Дмитрий Сергеевич, был не прав тогда. Они вместе сыном открывали дело - тот дурацкий антикварный салон. Вместе несли ответственность, вместе получали прибыль. Он жалел, что был так принципиален. Если бы он мог повернуть время вспять, он бы готов был отдать сыну все, что они тогда заработали. Он сам был виноват, что его Аркаша воровал. Но он просто переживал, что деньги будут ему во вред. Молодые не умеют тратить деньги. Молодые легкомысленны, зато старым деньги просто не нужны.
Перед ним пачка денег – маленькое состояние. Он может построить дом, может отправиться в кругосветное путешествие. Но ему теперь уже ничего не нужно. Он достает коньяк. Альбом падает на пол. Черно-белая россыпь смятых снимков. Валентина, его жена. Да, наверное, он был не слишком к ней внимателен. Да, зря он так злился, когда она без спроса взяла деньги. Он погорячился, выгоняя ее из дому. Но ведь и она могла все объяснить. Сказала бы – нужны сыну. Аркаше всегда нужны были деньги. Он не работал, а брал кредиты. Она и раньше таскала, он молчал по возможности. Но тридцать тысяч рублей – однако! Да, он вспылил. Да, выгнал, но ведь она могла бы и вернуться. Могла бы и узнать, что с ним, как и что.
Он снова закашлялся. Кашель душил, горло сжималось, в глазах темнело, и набегал страх. Он не хотел умирать! Не хотел умирать вот так вдруг! Не хотел умирать, не увидев сына! Он вдруг понял, что такое жизнь и почувствовал, что такое смерть. Смерть усмехнулась, царапнула холодными пальцами горло и отпустила.
Смерть – холодное одиночество. Жизнь – частичка тебя, что живет на земле вечно. Жизнь – это его сын, жизнь – это шум и смех, смерть – тишина и одиночество.
Кашель отпустил. Дмитрий Сергеевич накинул ветровку и вышел на улицу.
Глаза ослепило солнце. Огромное, яркое, жаркое, солнце ласкало, сушило асфальт, золотилось на еще мокрой после дождя крыше. Был май. Самый сладкий, самый цветущий месяц.
-Я скажу, что пришел попрощаться! – бормотал он себе под нос. – Нет, я скажу, что просто соскучился…Нет, я скажу, что они мне нужны…Или…или скажу, что умираю и мне страшно…
Он поймал такси. Улицы были знакомые. А вот и тот дом, где много-много лет назад они с Валентиной долго целовались у подъезда.
-Я попрошу прощения и скажу, что люблю! – решил он, нажимая кнопку лифта.
Он остановился у двери, не решаясь сразу позвонить.
-Неужели прошло десять лет? – спросил он шепотом у притихшей двери.
Дверь молчала. Невзрачная, зеленая дверь, просто кусок дерева, которое по воле случая стала для него преградой на пути к близким и любимым людям.
-А если…если…Нет, не может быть…- бормотал он и тут его снова согнул пополам кашель. Он задыхался.
Он задыхался и представлял, как открывается дверь, как выбегает Валентина и Аркаша. Он представлял, как они радуются, как пугаются за него, как подхватывают под руки, ведут на кухню, сажают, хлопочут, обнимают, целуют…
Кашель затих, он нажал на звонок. Послышались шаги, щелкнул замок, на пороге возникла женщина. Потухшие глаза, обрамленные синим, кожа желтая, как истрепанный на ветру осенний лист.
Неужели это она? Неужели эта сгорбленная старушка его гордая Валентина? Та прекрасная Валентина, которая все эти десять лет так укоризненно взирала на него с портрета?
-Валя…Это ты?
-Уходи!
-Валя я пришел…
-Уходи!
-Я хотел…
-Убирайся!
-Но я…
-Я не хочу тебя видеть! Я ненавижу тебя! Это единственное, что я давно хотела тебе сказать!
-Валя, но…
-Уходи! И никогда, никогда не приходи сюда снова!
-Я принес деньги, Валя…
-Деньги?! Ты принес деньги?! Ты мне принес деньги?! Зачем?! Кому они теперь нужны?!
-Но…
-Деньги, деньги, деньги!!! Когда Аркашу предлагали лечить, были нужны деньги, а теперь…Что могут сделать твои деньги теперь? Как они помогут? Кому?!
-Аркаша…
-Аркаша всегда просил деньги, а ты не давал…тебе было жалко…
-Мне не было жалко! Он тратил деньги на очередную дозу, а ты ему в этом потакала!
-Я пыталась его лечить!
-И для этого давала ему деньги?
-Я хоть что-то предпринимала! Я искала врачей! А ты просто отвернулся и все!
Она зарыдала, прислонившись спиной к стене.
-Ну, это, не надо, Валя…я пришел мириться…позови Аркашу…
-Ар…ар…- она притихла, судорожно вздохнула и посмотрела на него. В глазах плескалось смирившееся отчаяние.
-Аркаши давно уже нет, я писала…я…звонила, но тебя не было в городе…
Дмитрий Сергеевич закашлялся. Потом он что-то кричал, тряс Валентину за плечи, обыскал квартиру. Он плохо помнил, как вернулся домой, как допил коньяк, как пытался порезать вены. На запястье краснела царапина, безвредная, но противно саднившая. Он обмотал руку, прикрепил на мольберт чистый лист и замер. Потом он перестал думать, он просто рисовал и все. На душе было черно и пусто, а лист расцветал. Валентина, молодая и счастлива, Аркашка, юный, высокий и стройный и он, уже седой, но веселый, с букетом цветов и огромным тортом. Все трое погрузились в мягкое, сдобное облако и летят на встречу огромному солнцу, оранжевому, с красными полосками, похожему на перекрашенный арбуз. Это было майское солнце. Яркое, жаркое, многообещающие…
Он закончил рисовать. Рисунок получился живым и счастливым. Он отбросил кисть в сторону и закурил. Кашель стянул горло. Он задыхался. В глазах темнело, но на душе было тепло. Он не боялся. Он знал, что впереди будет оранжевое солнце и белое облако. А может быть, будет тишина и одиночество, так же, как здесь. Значит, хуже уже не будет, значит, пусть будет тишина. Значит, смерть действительно чего-то значит, когда теряет значение жизнь.
Мария Болховитина: Значит.