h
Warning: mysql_num_rows() expects parameter 1 to be resource, bool given in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php on line 14
Точка . Зрения - Lito.ru. Patriot Хренов: Игра в херики-оники (Сборник рассказов).. Поэты, писатели, современная литература
О проекте | Правила | Help | Редакция | Авторы | Тексты


сделать стартовой | в закладки









Patriot Хренов: Игра в херики-оники.

Сборник рассказов Patriota Хренова «Игра в херики-оники», пожалуй, настолько же ироничен, насколько ироничен псевдоним автора. И это хорошо. Почему хорошо? Потому что все рассказы, кроме заглавного даже не рассказа, а сборника мини-зарисовок (в котором можно усмотреть аллюзии на детские страшилки и городские легенды), написаны в пресловутом жанре реалистической прозы, который вроде как все знают, а вот умеют немногие. Городские собаки. Бомжи. Девочка, стыдящаяся своей бедности – и учительница, бывшая в прошлом такой же девочкой. Подросток, убивающий котёнка из милосердия. Сложные отношения простых людей. У многих авторов, берущихся за подобные темы, получается нарочито жестокая и/или сентиментальная недо-проза. У Patriota же – именно благодаря иронии и самоиронии – получаются очень интересные рассказы. Правда, автор не всегда держит планку – скажем, рассказ «Таких не берут в космонавты» отдельно от других рассказов из цикла «Городские собаки» выглядел довольно бледно, а вот в цикле выглядит вполне органично. Но, думаю, это вполне исправимо.

Редактор литературного журнала «Точка Зрения», 
Лиене Ласма

Patriot Хренов

Игра в херики-оники

2010

Как я стал взрослым |Ништячка и ее Самый Большой Ништяк |Маленькой ёлочке холодно зимой |Гордиев узел |Охотнички, блин |Под городом Вена есть славное сено |День святого Валентина |Таких не берут в космонавты |Соня и Сфинкс |Тринадцатый туман |Игра в херики-оники


Как я стал взрослым

Был прекрасный летний вечер. Бархатные лучи закатного солнца ласково устремлялись… или опускались… нет, запускались!.. или что-то там еще на «ись»…

Нет, извините, я так не могу. Это же начало какого-то очередного детективного пирожка с отрубями или женского зефирчика с вензелями – нет, я так не могу.

Вполне обычный был вечерок. Правда, я только что пережил последний звонок и начал готовиться к выпускным экзаменам… И собственно говоря, именно этим-то и был особенно хорош вечерок. Взрослая жизнь совсем уже сидела на носу и рьяно обещала очень многое из того немного, что я еще не перепробовал. Весь мир лежал на ладони. И я готовился его прихлопнуть.

Я шел по своему родному городу. По главному проспекту. Хотя пока и без оркестра… Я держал голову на отлете – впереди была жизнь, слава и все такое прочее, и я готовился их презирать, в крайнем случае, обдавать холодным незамечанием… Мне казалось, весь этот мир уже почти не дорос до меня, но я был щедр и оставлял ему надежду. А экзамены… экзамены, в конце концов, – всего лишь эпизод, еще одна разновидность фейсконтроля.

Я шел по главному проспекту нашего маленького города.

Но вдруг…

Отвратительный оборот. Как раз-таки из детективной ватрушки или женского желе. Никак не могу от него избавиться.

Нет, ну, согласитесь, у хозяина жизни – хотя бы пока еще только своей – никаких «вдруг» быть не может: у него все должно быть под контролем. И что это за «друг» такой еще мне на шею, что вечно так и норовит все перепортить?! Нет, Витька правильно говорит. В этой жизни каждый – сам за себя. И нечего рассчитывать на манну небесную. А те, что вечно канючат да стараются прожить за чужой счет, – они и жизни-то недостойны! Впрочем, Витька – тот еще вещун, его только слушай...

Так вот. Иду это я по главному проспекту нашего города. Уже пережил последний звонок, а выпускные экзамены – а куда они денутся? Держу голову на отлете и курю одну из первых сигарет в своей жизни. Я вас умоляю!

А тут какое-то там слевое «мяу».

Ну как же это мне – хозяину города! – да пройти мимо?!

Возвращаюсь.

Комочек жизни с непрорезавшимися еще глазками и расползающимися задними ножками. Тычется мордочкой во все близлежащие кочки и – как все мы – требует места под солнцем. Господи, всего-то – пригоршня, а туда же!..

– И какая ж сволочь тебя тут?!…

Совсем крохотный. Да я-то здесь при чем?! Что, мне больше всех надо, что ли?

Ухожу.

Да возвращаюсь.

Ну, как же?! это ж – мой город.

Да при чём тут город… мой, не мой – при чём тут это…

Нет. Ни одна кошка его уже не примет. Ну, а люди… вот, полюбуйтесь, что делают люди…

Я опустился на корточки.

Какой там – крохотный, новорожденный! Вон и пуповина еще не высохла…

А что тут можно придумать? Ни одна кошка его не примет. А уж моя-то – тем более. На девятое?.. да, кажется, на девятое мая к нам в квартиру забежал соседский котенок. Моя Кося выгнула спину, заурчала, зашипела – котенок с перепуга под диван. Я с трудом и руганью – он же еще и царапался, зараза – выудил его оттуда. И только выпрямился, как Кося прыгнула и всеми когтями вцепилась в мои руки с котенком. Как только вены мне не вскрыла. А потом два дня пряталась.

Нет, ни одна животина его не примет. Да и не знаю я никого, у кого была бы кормящая кошка. Или хотя бы собака.

Котёнок, похоже, почувствовал мое присутствие – ринулся из последних сил в мою сторону. Я отшатнулся.

Господи, и какая же сволочь тебя тут?!.. Уж лучше б утопили.

Котенок затих. Я вновь опустился на корточки.

Да какой же это к черту мужик, тот, что не может сам решить свои проблемы! Чего уж проще – в унитаз спустить. И меня тут, как черт направил… к крохе этому…

Взвыл, приближаясь, автомобильный гудок. К нему присоединился второй, третий. Свадебный кортеж пронесся мимо и с гангстерским визгом колес остановился у скверика центральной площади. Гости вывалили из машин, сбригадились за молодыми и пошли возлагать цветы к памятнику – всё по взрослому.

Центр города. Машины беспрерывные. Люди туда-сюда шастают. Парень с девушкой мурлычут куда-то, приобняв друг друга за талию. Кавалер одной рукой сигарету держит, а другую запустил под пояс своей спутницы. Тёханка с новомодной корзинкой и пекинесом на поводке чешет на базар, а псина метёт мусор своей шерстью и тянется носом к каждому столбику. Другой парень на ходу перетирает что-то по мобиле: на ухе болтается припёка блютуза, а руки теребят блокнот да локтями отводят встречных с пути. Молодожены со свитой выстроились у памятника полукругом, готовят цветы. А бомжик привалился к киоску и спасается пивом. И плевать ему на то, что справа и что слева. Деревья – те вообще равнодушны ко всему, кроме выхлопных газов. И только я тут с этой каплей жизни… Господи, да что ж это за мужик такой – подбрасывать свои проблемы другим? Яркие наряды женщин, рубашки мужчин, платье невесты с необъятной юбкой, блики солнца на листьях, на белых камешках асфальта – все сколь-нибудь светлое точно выпрыгнуло вперед, набухло, впилось в зрачки, сдавило глаза. Нестерпимо заломило в висках. И накрыла тишина – та, давняя, слепящая. Все глуше, все неизбывнее. Та, что с каждым вдохом, с каждым ударом сердца – всё увереннее, всё хохотливее… и всё – под ложечку, и всё – под дых!..

Я, помнится, тогда перешел в пятый… или шестой?.. нет, точно, в пятый класс. Мы приехали к родственникам в Вишневую Балку. Взрослым-то хорошо: они – за стол, а что делать мне? Дом хоть и частный, с участком, да вся земля занята парниками. Вот я и оказался на улице. Познакомился там с Вованом и Шуркой.

– Айда в штаб! – сказал Вован.

– А это далеко? А то мне…

– Да тут! Рукой подать… – парень махнул в сторону Вишневки.

Казалось, и в самом деле всего в двух шагах сквозь прибрежные кустики поблескивала вода. Дома нашей стороны улицы как раз и выстроились по-над обрывом левого берега балки, а до ближайшего проулка, ведущего к спуску, – всего-то пять дворов. Но впечатление оказалось обманчивым. Тропинка вниз шла не прямо, а весьма полого, поскольку яр, высотой с трехэтажный дом, был очень крутым. Хоть сама Вишневка, прижимавшаяся к правому склону, была скорее ручьем, но дно балки вполне могло бы вместить пять, а то и шесть футбольных полей.

Наконец, мы пришли к правому супесчаному обрыву. Выше половины шли в три ряда норы береговых ласточек, а внизу местная детвора нарыла пещеры. Одна из них, спрятанная за колючим кустом лоха, и была штабом моих новых знакомых. Устроен он был по лучшим правилам мальчишеской фортификации: мало того, что куст таил его от посторонних глаз, так и сам лаз был узкий и невысокий – только-только проползти по-пластунски – длиной в полтора нашего роста. Зато внутри можно было сесть на вырубленную по кругу скамью, а в центре стоял ящик со штабным имуществом. Вован зажег крохотный огарок, выговаривая Шурке, что давно уже надо принести новую свечку, и стал доставать игрушечные автоматы, пистолеты, самодельную карту и настоящую красноармейскую каску. Каска меня, конечно же, сразила наповал. Да еще и с родными кожаными ремешками! Заскорузлыми, почерневшими, но родными. Я рассматривал каску, её ремешки, едва заметные следы от красной звезды, раз за разом примерял то на себя, то на Шурку, сидящего посередине, и все не мог налюбоваться.

Тут что-то негромко ухнуло, волна воздуха ворвалась в нашу пещерку, наполнив её тьмой и пылью.

Дышать стало нечем: пыль забила глаза, рот, лезла в легкие. Мы закашлялись чуть не до рвоты. Я натянул футболку на лицо, цедя воздух сквозь неё и пытаясь протереть глаза.

– Что это? – едва смог выговорить Шурка.

Вован молча чиркал спичками, стараясь вновь зажечь свечу, но парафин растопился, расплылся по дну жестяной банки, и фитиль, сгоревший почти до конца, никак не схватывался.

Догадка ужаснула меня. Я схватил карту, скрутил в рулон, поджег и кинулся к лазу. Его не было. То есть где-то на локоть в глубину он еще сохранился, но дальше – стена.

– Мужики, нас завалило!

– А-а-а!.. – в полный голос заревел Шурка. Вован все также молча дал ему пару тычков под ребра и накинулся с кулаками на меня.

– Ты чего? Чего? – закричал я, защищаясь от ударов.

– Это всё из-за тебя! – наконец процедил Вован во вновь наступившей темноте: в борьбе я выронил факел, и тот погас; к пыли, все еще висевшей в воздухе, добавился дым.

– Да я-то тут при чем?! Ты что, с катушек спрыгнул?

– Ты – чужой. Нельзя было тебя сюда… Всё из-за тебя.

Но он уже отстал от меня и принялся искать спички.

– Да где ж они? Там еще с пару было…

Дым ел глаза. Я вытер выступившие слезы.

– Подожди! Ты что? Хочешь зажечь?

– Да.

– Стой! Не надо. Только воздух выжжем. Копать надо, быстрее копать.

Я нащупал каску и принялся выгребать ею супесь из лаза.

Шурка все еще всхлипывал. Вован, как я слышал, дал ему еще пару тычков.

– Да отстань ты от него! Лучше землю подальше отгребай.

– А что он тут… нюни распустил!.. И без него тошно… – проворчал Вован, но все же принялся за выкопанный грунт. Потом к нему присоединился и Шурка.

Поначалу работа шла споро. Каска хорошо вгрызалась, и мы быстро углубились настолько, что каждый раз приходилось уже не просто нырять, а ползать по-пластунски.

– Давай сменю, – предложил Вован.

Я без слов на ощупь передал ему каску, пробрался в дальний угол и отвалился к стенке.

– Эх, водички бы сейчас, – вздохнул Шурка, пока Вован чертыхался, пристраиваясь поудобнее.

– Ага… и сплит-систему, – просипел я, вытирая пот с лица футболкой, грязной и жесткой, как половая тряпка.

Водички?.. Да, водички бы сейчас. Рот пересох, песок скрипел на зубах, а в груди, казалось, осели уже пласты пыли, и беспрестанно душил сухой, саднящий кашель. Воздуха не хватало. Сердце молотило, как после хорошей тренировки, в ушах стоял непрерывный тонкий звон, и перед глазами плавали светящиеся точки.

Но совсем не до отдыха было, и, лишь слегка переведя дух, я присоединился к ребятам.

Работа теперь шла намного медленнее. Это поначалу, когда еще я копал, все было просто: вытянул руку, зачерпнул каской супесь и вытащил наружу, а там уже её подхватывают другие руки, переносят в дальний угол, высыпают. Теперь же Вовану каждый раз приходилось сначала ползти на локтях, толкая каску перед собой, а затем, зачерпнув грунт, также по-пластунски, но уже ногами вперед и подтягивая каску за собой, выбираться обратно. Притом вылезать надо целиком: иначе каску не вытащить. И всё это – в полной темноте, в постоянной пыли, оседающей коркой во рту, в ноздрях. А мы с Шуркой в основном просто сидели.

– Как думаешь, – прошептал Шурка, – нас сильно завалило?

– Копайте, Шура, копайте…

Отсюда разве поймешь. Хорошо, как обвалилась только часть хода. А если весь пласт?..

– Всё, не могу больше, – сказал Вован, передав каску Шурке. – Дыхать нечем…

– Много еще?

– А я… знаю? – Вован всё никак не мог отдышаться и потому говорил тихо и невнятно, коротко и с большими паузами, точно выталкивая звуки. – Он еще спрашивает… Ага… интересуется!.. А вот поди-ка сам посмотри. Чего сидишь – твоя очередь.

И тут опять ухнуло и нас обдало волной воздуха.

Мы замерли.

– Всё. Кранты… – наконец прошептал Вован. И тут же закричал изо всех сил: – А-а-а!.. – и стал лупить каской куда ни попадя. – Всё! Кранты!!..

После того, как он хряпнул меня сначала по плечу, а потом еще и по ноге – по самой кости – я бросился на него и сграбастал в охапку.

– Ну всё, всё…

– Что – всё? Что – всё? Во именно, что – всё, сдохнем мы здесь! Не откопаться нам, понимаешь, не от-ко-пать-ся…

– Дай каску.

– Не дам! Всё равно сдохнем.

Шурка помог мне отобрать каску, но Вован раскорячился, уперся у входа в лаз:

– Не пущу! Все равно мы здесь сдохнем. Сдохнем! Сдохнем!!..

Пришлось двинуть кулаком. Мне повезло: попал ему под дых, Вован схватился за живот, скрючился и отвалился в сторону. Я схватил каску и полез.

Новый завал оказался рядом и совсем небольшим, так что я убрал его в три или четыре ходки. Дальше дело пошло сложнее. Путь вперед казался бесконечным, мнилось, что мы выкопали ход уже в два, если не в три раза длиннее, чем он был изначально. Но помогала, подстегивала надежда, граничащая с уверенностью, что вот на этот-то раз каска пробьёт последнюю преграду, и к нам хлынут свет и воздух. Тем тяжелее было ползти обратно: мало того, что двигаться пятками вперед вообще трудно, так еще и отнимало силы разочарование на грани отчаяния. И тревога, отнимающая последние силы, тревога, доводящая до ужаса: сможем ли мы продержаться столько, сколько потребуется? Я заставлял себя не думать, гнал эмоции, старался превратиться в робота, в бездушный механизм. Поэтому, когда Вован предложил сменить меня, я только огрызнулся:

– Да пош-шел ты!..

Третий обвал накрыл меня в тот самый момент, когда я загребал очередную порцию.

Переждав немного, пошевелился, определяясь: засыпало только ноги. Позвал безответно:

– Эй!.. Эй!..

Попытался руками отгрести землю с ног, но не дотянулся: засыпало где-то до половины голени, немногим не до колена. Попробовал просто вытащить – нет, не пускает. Но и не держит совсем уж плотно – хоть это радует.

– Эй!.. Эй!..

Тишина. Или только кажется? Вот вроде что-то донеслось… Или это песчинки шуршат осыпаясь? И каждый шорох в этом могильном безмолвии, в полном мраке не только слышится, но и видится – слабыми точечными вспышками, точно промелькнувший в отдалении светлячок…

Я принялся ворочаться, освобождая ноги: топтался, крутился, вертел ногами, тянул руками за колени – бился как птичка в руке и все-таки вытащил. И тут меня, наконец-то, стошнило. И это принесло хоть какое-то облегчение: тело покрылось холодным потом, во рту – мерзко, кисло, но все же не сухая пыль, и дышать стало легче.

Я лежал на спине и утаптывал пятками завал, чтобы вытянуться в полный рост.

– Эй!.. Эй!..

Попытаться копать обратно, к парням? Но кто знает, насколько засыпан ход между нами? Да и не достать мне туда, к той осыпи руками. Придется сначала как-то разворачиваться. А насколько хватит воздуха? Да и потом, когда я докопаюсь до них, если докопаюсь, придется всё, что я пройду, откапывать заново. А может, они уже роют ко мне?

– Эй!.. Эй!..

Тишина. Слепящая тишина. Странно, если кричать, то кажется, что становится немного светлее…

Нет, нельзя терять время. Вперед. Только вперед. Ведь если где и можно найти помощь, то только там – там люди, там взрослые. С лопатами, с экскаваторами…

А у меня – одна каска. Да и проку от неё… Это раньше она очень помогала вытаскивать грунт в пещерку, но теперь, когда мне надо было лишь сгребать его за себя, она скорее мешала. Попытался спровадить её в ноги, но ход был слишком уж узок – лишь немногим шире самой каски – и некуда было деть моё собственное тело. Напялил на голову, уговаривая себя, что если и засыпет окончательно, то каска поможет сохранить хоть каплю пространства для воздуха. Но она постоянно сползала и впивалась краями в руки, плечи, спину. Пришлось опять приспособить её для копания.

Сначала, опираясь локтями, сдирая железом кровавые мозоли на ладонях, наскрести небольшую кучку грунта и руками, извиваясь что твой червяк на крючке, прогрести пониже колен, потом перевернуться на спину и пятками протолкать в конец, втоптать в перемычку. И снова перевернуться, опереться на локоть…

А когда переворачиваешься, то кажется и весь мир опрокидывается с тобой. И еще по инерции качнется пару раз, возвращаясь на место. А порой и просто растворяясь. И тогда иной раз видится наш городской двор. На своем новеньком спортивном велосипеде приехал двоюродный брат. Велосипед настоящий, для взрослых, с пятью звездочками на задней оси и тремя – на педалях. Серега хоть и старше и намного выше меня, но и сам с трудом достает до педали в нижней точке, а что уж говорить обо мне. Но если продеть одну ногу в прогал рамы, то наверняка обгонишь всех пацанов во дворе – надо только научиться. И вот Серега придерживает велосипед и помогает мне сохранять равновесие, а мама стоит в отдалении и держит руки нараспашку. А очнувшись, я вспоминаю, что у Сергея еще нет никакого велосипеда, а мне строго-настрого запрещено даже намекать брату о том, что мы придумали подарить ему на шестнадцатилетие. То мнится, что я лежу на спине под шпалерой винограда. Прямо надо мной висят спелые грозди. Крупные белые ягоды просвечивают на солнце и, кажется, вот-вот лопнут от сладкого сока. А черные продолговатые – я точно знаю – совсем без косточек и немного с кислинкой. И я выбираю, какую ягодку сорвать, а очухиваюсь от того, что меня опять вырвало.

Речной дебаркадер в два этажа. Может быть и больше – мне не видно, но никак не меньше – музыка льется сверху. Дощатые стены в гирляндах, и с дощатого же потолка свисают китайские фонарики. И всюду цветы. Я в центре танцующей толпы. Только и танцами это назвать трудно. Медленно топчущиеся, практически неподвижные парочки соседствуют с теми, кто, взявшись за руки, кружится изо всех сил. Кое-кто пляшет себе в одиночку. А между всеми ними снуют бесконечные цепочки веселящихся людей… Да это же карнавал! Только не бразильский, какой-то другой: женщины хоть и в праздничных, светлых, но самых обычных наших платьях. Мужчины тоже в обычных костюмах. И никаких масок. Вот! Да это же Гриновский! Гриновский карнавал – я как раз недавно прочитал «Бегущую по волнам»Александра Грина – это его карнавал. Но всё же что-то не так. И вдруг я замечаю, что пол под моими ногами начинает разделяться. Вон, оказывается, в чём дело! Это не просто один дебаркадер, а пристань, с приставшим к ней речным трамвайчиком. Только их почему-то не разделяют никакие перила, оградки… И вот пароходик отчаливает, и палуба, казавшаяся до этого единой, разделяется, разъезжаясь под моими ногами. Я невольно переступаю с движущейся части и бросаю взгляд на отъезжающих. Некоторые весело прощаются с нами, а кто-то в шутку манит руками – идите, мол, сюда, смеясь, бросают в нашу сторону цветы. Но большинство даже и не замечает, что их кораблик покидает пристань. Оборачиваюсь к тем, кто остаётся со мной, и не обнаруживаю никакого праздника, никаких танцев. Люди с моей стороны стоят по одиночке, опустив руки, и провожают глазами речной трамвайчик. Некоторые делают один-два шага вослед, но большинство неподвижно. Нет, нет! Мне, конечно же, не надо с этими! Здесь скучно. Мне – туда, где праздник. И я перепрыгиваю на пароходик.

Миллионы маленьких иголочек впиваются в тело. Звон в ушах стремительно набирает силу и в тот самый момент, когда уже кажется, что голова вот-вот взорвется, менее резко, но все же стихает. Я делаю несколько непроизвольных движений, но уже чувствую, что могу дышать. Воздух! Я изо всех сил, отчаянным рывком кидаюсь вперед.

Выбравшись наружу – свет режет глаза даже сквозь закрытые веки – я наскоро перевожу дух и бросаюсь к другому берегу речушки.

– А! А! А!

Но никого не видно. И я мчусь обратно. Хватаю откатившуюся каску и ныряю в ход. Уже пятясь с полной каской обратно, я понимаю, что если я буду копать сам, то этой займет слишком много времени, слишком много. И вылезши из норы, я вновь бегу к поселку.

– А-а-а!..

Взрывы петард вернули меня в лето окончания школы. Молодожены и их гости вернулись от памятника к машинам и зажгли фейерверк. Котенок лежит неподвижно, распластав задние ножки. Я беспомощно огляделся.

На глаза мне попался кирпич. Я посмотрел на котенка. Мысленно сказал ему: «Прости, родной!...» Понял кирпич, отвернулся и – кинул.

Посмотреть на то, что я совершил, я решился только тогда, когда опять услышал это совсем уж тихое душераздирающее «мяу».

Кирпич лежал рядом.

Он лишь с полсантиметра не долетел до цели. Но зато сантиметров на пять врезался в землю. Но что в том?

Я снова поднял кирпич и отвернулся.

И двадцатый раз я понял кирпич и отвернулся.

Эта жизнь хотела жить.

Хотя и не могла.

Хотя… может быть, это я сейчас так думаю…

А тогда я схватил кирпич и стал бить им в том направлении, где еще теплилась эта никому не нужная жизнь и, отвернувшись, – долбил, долбил, долбил тем кирпичом туда… ну, вы поняли.

И когда я, наконец, остановился и взглянул на дело рук своих, то увидел вполне чистенький кирпич и хвостик с двумя ножками, торчащими из-под него.

Ножки уже не дергались.

«Вот и славно, – вспомнилось мне вдруг, – вот и славно – трам-пам-пам.»

А потом я шел домой – еще пятнадцать минут тому назад хозяин всего города – я шел домой с побелевшими от судороги кулаками и, набычившись на всю жизнь, шептал про себя:

– Гады! Гады! Ненавижу!!!

Ништячка и ее Самый Большой Ништяк

Ништячка собирала ништяки – объедки на еще не убранных тарелках кафетериев и кафе. Отсюда и кликуха.

А кому нужны её ФИО? У бомжей имен, как и биографий, не бывает. То есть, конечно, своя история есть у любого существа, но всякий бомж и сам не верит в свой вчерашний день. Так что запах, прошлое и будущее у них – на всех общие. А Ништячке погонялово – ее полное прозвище Ништяк-баба – дали еще и в глумливую отместку за наглость, вздорный характер, да и вообще… Поначалу-то ее крестили Пионеркой: она ведь поселилась под мостом через Пионерку – ну, ту, что прежде, пока в трубы не загнали, Царицей была. И потом громадная она, Ништячка, – тонна мяса, никак не меньше. И Пионерка! Прикольно. Ну, и потузили пару раз для прописки: территория-то давно поделена, лишний рот никому не нужен. А там смотрят – нет, дорогу никому не перебегает, по ящикам мусорным, по урнам не шарится. Гордая, блин, что ли? Нет, конечно, если кто просто так бутылку отставит – заберет. Но это – святое, за это сусала не правят: все равно, не она, так пенсионерка какая ни то подберет. А по ящикам-урнам – нет, не шустрила. Так что приняли Пионерку в дружину. А уж потом в Ништяк-бабу переименовали. Из своего бомжовского юмора. Она ж, во-первых, никогда не клянчила, к столам шла как хозяйка. Приглянувшийся кусок могла и с вилки снять – прямо у самого рта. Да еще и лапищей своей зачумлённой по лицу чирканет. Бедные посетители после этого чуть ли не блевать бежали. А во-вторых, она вообще за собой не следила. То есть абсолютно. Мало того, что когда-никогда, а при удобном случае не искупается, от чего ни один бомж не откажется, а вовсе не умывалась, не чесалась, рук не мыла. Ею и ее ништяками даже бомжи брезговали. И к костерку ее подваливали только тогда, когда совсем уж не повезло и за душой нет ни ломтика. Ну, или наоборот, если уж очень подфартило – пойла море, а за хавкой бежать в лом. Так однажды, когда дернули с аптечного киоска три ящика перцовки, так целую неделю обретались у нее и от пуза харчевались. И вот теперь вообразите себе, что это чудо в струпьях, идя по улице, не только не уступала дорогу нормальным людям, а, наоборот, так и норовила толкануть-терануть их каким-нибудь своим огузком. Уж и сколько раз ее били – и кто только не старался! А она отлежится и – как тут и была. Бомжи смеялись: «Если у кошки девять жизней, то в нашей Ништячке – все девять кошек.» Да она и сама бросалась в драку по поводу и без и просто так – для смысла жизни. И все молча. Придет ли кто к ее костерку, уйдет ли, она – ни «здрасти», ни «до свидания». И дралась молчком – лишь похрякивает. Да так и подворачивается за нос или ухо укусить или же глаза выдавить-выцарапать. Одним словом, смой эту коросту какой-нибудь дождичек с лица Земли – та только бы вздохнула облегченно. Самое что ни на есть Ништяк-баба. И не стоило бы о ней речь заводить, если бы не её Самый Большой Ништяк – был у нас тут штрих такой.

Объявился этот пассажир на набережной у фонтана – как раз в Ништячкиных угодьях. День сидит, второй сидит; не курит, пива не пьет, чего сидит – одному богу известно. На третий день – уже к вечеру – Ништячка стала на его скамеечке ништяки разбирать. А он, видать, совсем оголодал, бедняга, и только щас о том очнулся. Такими глазами посмотрел на Ништячную шамовку, что та невольно протянула ему какой-то шницель обглоданный. А может, и в издевку подала – на, мол, рванина, с барского плеча. Представляете картину Репина «А на-кась!» Молодой парень – ну, от силы под тридцатник. Хотя и в отполяненном виде, но вполне, вполне прилично одетый – явно не от «Большевички». Симпатичный. Высокий. Играл бы в кино – был бы секс-символом. И подмонастырился под Ништячную раздачу!

Сглымздал он, значит, шницель этот, – только, что не с пальцами, – да так и сидит, отвернувшись, боится взглядом себя выдать.

Ништячка, коль нашла струя такая, швырнула ему еще шматок какой-то. И нет, чтобы по-хорошему, по-доброму протянуть из рук в руки. Нет, прицельно шваркнула прямо-таки в гульфик – как в душу плюнула. Да и поутилась к себе на стойбище. Но парень все же изловчился, поймал кусок в самый последний момент – чуть ли не снял с самого святого в мужском одеянии – и поплелся за благодетельницей. Так старая такса ходит за хозяином: никогда не рядом, а всегда на всю длину поводка сзади.

Пришли. Ништячка костерок вздухарила, чайку сгондобила, а пока суть да дело, причастилась парой флаконов настойки боярышника: на голодный-то желудок оно ловчее забирает. Сидит, чавкает.

Приблуда: «А можно мне тоже чаю? Так горячего хочется…»

Как и не слышала.

Поужинав, расстелила свои коробки, котомку – в голову. Ничуть не стесняясь парня, а наоборот, намеренно оборотившись к нему всей своей необъятной полувековой амбицией (хотя, кто возьмется возраст бомжа или, тем паче, бомжуйки определять?.. срок еще ладно, – милиция есть, – а вот возраст…) – намеренно обернулась к парню всей своей необъятной вонючей амбицией, по-пионерски погасила костер да и завалилась дрыхнуть.

Утром за полдень проснулась – а чего ей раньше-то у кафе делать? А костерок уже горит, и чайничек посапывает. Штрих вчерашний – умытый, причесанный, как не под кустиком и ночевал, – прутиком головешки ворочает. Ништячка к котомке – нет, хозяйство все в целости-сохранности. Похмелилась, пошамкала самостийно, нога за ногу – да на работу. Парень следом по образу таксы. Она – «пушнину» сдавать (так у нас пустые бутылки называют), подралась там, пришлось к другому пункту приема идти – он в сторонке держится, ни на шаг ближе, ни на шаг дальше. Она – по столикам, он – от кафе к кафе садится на отдаленную скамейку и сидит потерянно.

Ну и, видать, умаслил-таки Ништячку своей ненавязчивой привязанностью. Часа в четыре – в пятом – когда обед уже давно закончился, а ужин еще и не думал начинаться, когда новые посетители к кафе не подходят, а те, что еще сидят за столиками, ничего серьезного не заказывают, так, чисто кофе потягивают, да пепельницы пачкают – она сама принесла ему объедки. И не в пакетике, а на одноразовой тарелочке с голубой каемочкой. И даже вилку прихватила. Представляете?! В берлинских лесах последний медведь сдох – тот самый, что из зоопарка убежал, – так что им теперь придется герб менять!

Штрих стал было отнекиваться, но она взглянула на него – как гигантская морская черепаха на пачку новеньких стобаксовых бумажек на своем пути – и промолвила: «Меня дочь из дома выжила. Родная дочь. Так что я всем вам не верю. Особенно таким вежливыперднутым». И ткнула в парня тарелкой так, что тот едва успел перехватить.

Ночью, когда утихли пятничные торжества по поводу трехсотлетия граненого стакана, к их костру подкатили бомжи. И сразу стало ясно: что-то случилось. Уже на подходе слышались самые нижние, грозовые нотки в бочковом голосе Дюка Пизанского.

Кто такой Пизанский Дюк? Если вы видали Илью Муромца Врубеля, то лицезрели и Дюка. Копия. Только без шлема и прочих прибамбасов. И борода раза в три покороче. Дюк среди бомжей – явление особое, его даже и бомжем уже вряд ли можно называть. Выпуклился он года за три до того на речном вокзале, оплывший и осипший от запоя. Вокзальная милиция взялась гнать в три шеи: ты нам всех людей перепугаешь, а у нас – что ни день, то концерты, публика чистая ходит… Но тут его приметила охрана Центрального рынка – он поразил их степенностью, рассудительностью и, главное, силой. Показали начальнику – о, смотри, какой хрюндель! Надо себе забрать: он нам и бомжей в строгости держать будет, и если что не то – поможет, вон какой кряж! Начальник попил неделю водочку с новоявленным откровением природы и, придя в полный восторг, заявил:

– Да какой же это хрюндель?! Это ж настоящий барон!

– Не-е, барон – это у цыган, – возразил кто-то из охраны.

– Дюк, – предложил другой.

– Почему дюк? – удивился начальник. – Какой такой дюк?

– Ну, дюк – это герцог значит, только по-французски. Был такой Дюк Эллингтон. Он на рояле джаз играл. У него еще свой оркестр был.

– Негр?

– Негр.

–Ну что ж, Дюк – так Дюк. Но отмыть надо.

А так как бомж уже успел намять бока кое-кому из охраны – начальник все подбивал их на спаринг, а кому охота выглядеть в глазах работодателя сопляком, – то кто-то и добавил:

– Ага. Пизанский… Пизанский дюк.

– Какой такой пизанский? Почему это – пизанский? – опешил начальник охраны.

– А потому, что сокращенно.

Вот, так и повелось: Пизанский или просто Дюк, а что касаемо до сокращать – так то себе дороже.

И так же с тех пор сложилось, что ночует Дюк в бытовке грузчиков на базаре, а днем держит в строгости окружных бомжей и алкашей.

– Ишь, что удумали, лети ваши утки! – басил Дюк. – Даже волк – и тот у логова не куролесит. А вы, лети ваши утки!... Мы – не гопники, мы – честные бомжи!

А случилось то, что Труха с Кишкой, с Прямой Кишкой…

Ну, Труха – он и есть Труха, что еще о нем скажешь. Рыло испитое, землистое и, точно гриб сушеный, в сплошной сеточке морщин. Маленький, дохленький, пальцем ткни – насквозь пройдет, а, как тот петух недотюканный, так и норовит исподтишка в печенку клюнуть. Кишка, ясный перец, – длинный такой, худющий, постоянно жует и тем не менее вечно голодный. Щетина, удивительное дело, всегда одной длины – трехдневного загула, самое что модно сейчас. И, как в прямой кишке, ничего-то у него не задерживается, лишь капля на носу пожизненно висит.

Так вот, Труха с Кишкой стопорнули какого-то синяка – ну, гекнули пьяного по темечку да, пока тот бекал-мекал, шементом и обшманали. Взяли три с чем-то косых, мобилу, кроссовки-джинсы, ну и, конечно, пакетик прихватили. А в пакете – две бутылки коньяка, коробка конфет шоколадных и разная там прочая хавка-травка по мелочи. По дороге наткнулись на Дюка с Безруким и Королевой Марго.

Безрукий вечно все ломает. Ему даже бутылки нести не дают – непременно разобьет. А у бабы зубы остались только на нижней челюсти – да какие там зубы, осколки одни и то через шаг. Ну, точно – зубцы на королевской короне.

Дюк для начала Трухе с Кишкой мораль в хлебала вправил, а потом – не пропадать же коньяку – все вместе и направились к Ништячке. Так что у них было бухалово, и они суетились.

– Запомни, Труха, – сказал Дюк, подняв первую стопку. – На носу себе заруби! Если еще раз такое случится – тебя там даже и не будет – сам уходи. Лучше сразу сам уходи. И остальных жалеть не буду. Поняли, лети ваши утки?

А тут мобильник запищал. Труха подмигнул, нажал кнопку: «Да?» – слушал, слушал, а потом и брякнул: «А ты скажи ему, пусть на это самое идет, как его, – ха-ха! – чисто на сердечное, в натуре! От всего сердца, мол, и – руки вперед и вместе. Да, да, вот так ему и скажи, чистосердечное одно его и спасет. Ну, бывай,» – вновь подмигнул бомжам и загоготал.

И вдруг наш штрих забубнил:

«…и чистосердечная,
словно свирель пасторальная,
вновь женщина эта мне душу придет бередить
и скажет, что больше нет силы
коня на скаку останавливать,
что больше нет силы
в горящую избу входить.
Когда же пожар все кругом превратит в пепелище,
спасите её!
Мне не важно, что будет со мной.
Я сплю не проснусь
в подожженном тобою и мною жилище,
и конь мой
огонь раздувает
горячей скрипичной ноздрей…»
(П. В. Вегин)

Все остолбенели. Нет, никто не выронил свои платиковые стаканчики и закусь. И гром небесный не разверз земную твердь у них перед ногами. Нет. Просто все замерли с поднятыми стаканами и вылупившись во все глаза на штриха.

Первым очнулся Труха, хихикнул: «Ой, пап, что это было?» – и тут же получил затрещину от Дюка.

– Так, – вздохнул парень. – Вспомнилось…

Дюк покачал головой и молча выпил. За ним и остальные мужчины.

– Офигеть! –простонала Марго. Выпила и попросила парня: – Еще!..

– Я не помню, – помолчав, ответил тот.

– Чего ты не помнишь?

– Ничего не помню. Ни кто я, ни откуда. Как стерли все. И какой это город – не помню.

– Да-а, – промычал Безрукий. – Во какие чудеса бывают с нами в одном городе да под одними небесами.

И штрих встрепенулся.

Я в этом городе раздавлен небесами.
И здесь, на улицах с повадками змеи,
где ввысь растет кристаллом косный камень,
пусть отрастают волосы мои.

Немое дерево с культями чахлых веток,
ребенок бледный белизной яйца,

лохмотья луж на башмаках, и этот
беззвучный вопль разбитого лица,

тоска, сжимающая душу обручами,
и мотылек в чернильнице моей…

И, сотню лиц сменивший за сто дней, –
Я сам, раздавленный чужими небесами.
(Ф. Г. Лорка, перевод С. Гончаренко.)

Он читал это не так, как поэты читают свои нетленки, – с завыванием, вытягиваясь в струнку, через все заснеженные степи и вьюги слыша, как ласковое море перекатывает меленькую галечку на берегах изнеженной Эллады. Нет. Он читал это и не так, как читают актеры, – то наваливаясь голосом, то захлебываясь в Станиславских паузах. Он просто бормотал, словно разговаривая сам с собой. Так кошка мурлычет у вас на коленях, хотя вы давно уже спите. Так отставной влюбленный угасает у себя в уголке, перебирая осколки разбитых надежд… Слова лились сами собой и звучали совсем неправильно со всем не теми паузами.

Кишка утер свою каплю. А Труха – ну, Труха, он и есть труха – брякнул первое, что пришло на ум: – «Я помню…»

– Я помню этот мир, утраченный мной с детства, Как сон непонятый и прерванный, как бред… – встрепенулся чтец, и долго, долго слышался только его голос: – …Все утоленные восторги и печали, Все это новое – напрасно взяло верх Над миром тем, что мне – столетья завещали, Который был моим, который я отверг. (В. Я. Брюсов)

Королева Марго, пьяненькая еще со вчерашнего, разрыдалась и полезла ко всем обниматься. Дюк проперхался, не поднимая взгляд от земли, протянул стакан. Выпили.

А Ништячка отставила стакан, так и не пригубив еще первой рюмки, и отвернулась. Она сидела, опустив свои большие грязные, искореженные руки на колени и плакала, как мать пятерых пацанов плачет на могиле последнего сына – её давно уже нет, она вся по кусочкам лежит там, рядом с сыновьями, и только слезы редко-редко стекают из ее опрокинутых немигающих глаз.

И только Труха никак не унимался:.

– Не-е, Ништячка, – кричал он, – зуб даю – вот этот вот, последний здоровый! – это твой самий большой ништяк! Правда, Дюк? Ведь это – мысль? – и снова брякал что-нибудь типа: – Я…

– Бессоница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины… – тут же подхватывал Ништяк. (О. Э. Мандельштам)

А наутро Дюк повел всех в баню.

Три косых он, конечно же, сразу забрал. И мобильник. А бомжи и не противились, потому что отдать деньги Дюку – все равно что в банк положить. Даже лучше. Потому что Дюк при надобности всегда отслюнявит тебе ровно столько, сколько нужно и – ни копейкой больше. А то еще и сам сходит и купит все, что требуется. И мобилу он продаст так, что ни одна милиция не придерется.

Сводил Дюк всех в баню, а потом представил Ништяка начальнику охраны. Тот послушал, послушал, водочки бомжовской попил – Дюк постарался – да и говорит: – «Ну, и хрен с вами. Пусть живут. Только – чтоб не мельтешили, чтоб их никто не видел.»

Вот и вся прописка Ништяка.

Ночевали они – Ништяк с Ништячкой – с Дюком вместе в бытовке грузчиков, а вечером выходили к фонтану. Ништячка подбрасывала какое-нибудь слово – а она быстро что-то полюбила, а что-то, поняла, особенно цепляет, – Ништяк читал, толпа собиралась, и денежки сами звякали в шапку.

На второй или третьей неделе к ним опять подвалили менты. И уже не ухмылялись, как первые разы, а пришли чисто послушать. Ништячка к ним и подступилась: вот, мол, человек потерялся, не то, что мамы-папы – себя не помнит! У вас таких не ищут? Менты – нет, мол, у нас такой не числится. Тогда Ништячка взялась по театрам актеров собирать да к фонтану приводить. Не знаете ли такого? Сами видите, из ваших. Большой актер, наверно, раньше был. Ну, вы не можете его не знать!.. Нет, и вся эта театральная вшивотень ничего о нем не слышала.

А Ништячка к тому времени совсем раздухарилась. Штаны со свитером сменила на платье, – оказывается, у нее в загашниках много чего было. В баню чуть ли не каждое утро ходить стала. Да и вообще… Труха ее все подначивал: – «Чё, Ништячка, думаешь, он теперь тебя трахать зачнет?» А Ништячка молчала и только глаза опускала. Представляете! Совсем не материлась и драться не бросалась – ну, окончательно съехала баба.

А по вечерам – когда все с аллей уже разойдутся, а в каптерку идти еще рано: там грузчики свою водку жрут – наша парочка отправлялась к Пионерке. Туда, где до того Ништячка обреталась. Костерчик малый взвеют. А тут, глядишь, и каэспупники припрутся – с домашним вином и гитарами, – и Ништяк им читает:

«Костер мой догорал на берегу пустыни.
Шуршали шелесты струистого стекла.
И горькая душа тоскующей полыни
В истомной мгле качалась и текла…»
(М. А. Волошин)

А тут как-то – гостей в тот раз не было – где-то как раз на «Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень Незрячий и немой, бескрылый, как и ты», – из кустов вылетели молодые люди в берцах и с бейсбольными битами. Бомжи, конечно, в рассыпную. А когда вернулись к костру, Ништячка была уже там. Она сидела, отвернувшись от распластанного по земле Ништяка, и тихо-тихо, словно колыбельную, пела, как выла: «Над озером чаечка вьется – Ей негде, бедняжечке, сесть…»

Труха пощупал пульс у Ништяка и присвистнул – влипли, мол, господа бомжи. Ну и все, ясно дело, разбежались. Одна Ништячка и не шевельнулась.

И где только она откопала эту песню – она до сих пор у меня в ушах – «Над озером чаечка вьется…»

Маленькой ёлочке холодно зимой

– А сейчас Леночка Касьянова из 3-го «б» прочитает нам своё собственное стихотворение про Новый год! Попросим, попросим, ребята! – снегурочка Изольда Тихоновна – училка по физре – захлопала в ладоши и отошла от микрофона.

Светлана Владимировна опустила руки мне на плечи, слегка пожала, и подтолкнула на сцену. Я сделала два шага и остановилась.

Мы стояли у правой… или у левой?… нет, у левой – это если смотреть из зала… мы стояли у лесенки из четырех ступенек – и немножко на лесенке, и совсем чуть-чуть на сцене. Наши училки – Татьяна Сергеевна, Светлана Владимировна и Вера Константиновна – бегали по ступенькам, поправляли бантики, бабочки, галстучки, воротнички, гладили по головкам, шептали на ушко и вздыхали: – «Дай Бог, я всё это переживу!…» А мы стояли у правой… или у левой?… нет, левой – это если смотреть из зала… ну, у той самой – она у нас одна… Кто-то повторял свои стишки или песенки; кто-то поправлял бантики, бабочки, галстучки; кто-то уже успел подраться и поправлял свои рубашечки, штанишки, шмыгал носом и шептал: – «Ну, погоди! Я с тобой еще разберусь!…» Я была уже на сцене, потому что следующее выступление – моё, и смотрела в зал.

Наш Актовый зал большой, и его можно разделить на две части: в большой части были зрительные ряды и сцена; в малой части была ёлка, и уже раздавали подарки.

Мама мне сказала: – «Понимаешь, Лёня… тут дело такое… Мне обещали зарплату, – обещали! точно! – но выплатят её только в январе… ориентировочно… А тут за квартиру платить надо… сапожки у тебя вон совсем прохудились… да и праздник – тоже… ты же хочешь праздника? Вот… Ты уж не обижайся, но мне не чем заплатить за подарок. Я тебе потом во-от такой торт куплю! Ты уж не обижайся… вот и сапожки тебе купить надо. Зато на Новый год мы с тобой «Наполеон» испечем! Или «Птичье молоко»? И еще мороженого купим. Ладно?»

У елки уже раздавали подарки.

Если у тебя была половинка открытки с номером – ты мог подойти к дяденькам с тётенькой, которые раздавали подарки, взять свой подарок и идти в большую часть Актового зала смотреть концерт.

Светлана Владимировна подтолкнула меня на сцену. Я сделала два шага и остановилась.

Я посмотрела в зал.

Нет, я уже давно туда смотрела… но – это было еще на ступеньках.

Они даже не ели.

Свои «подарки» они открывали, не отходя от тети, которая их давала, после того как дядя сверить все номера. Они доставали оттуда конфеты, шоколадки, печенье, высоко поднимали их, трясли в руке, что-то говорили, что-то бросали, что-то прятали в карман, отходили, быстро совали в рот, и – шли в зрительный зал. Садились. Доставали мобильные телефоны. Звонили. Что-то говорили. Потом показывали свои мобильные друг другу. Доставали «другие подарки»…

А мы стояли у единственной лесенки на сцену.

Наши училки – Татьяна Сергеевна, Светлана Владимировна и Вера Константиновна – бегали по ступенькам, поправляли бантики, бабочки, галстучки…

Я уже давно стояла на сцене и смотрела в зал.

– А сейчас Леночка Касьянова из 3-го «б» прочитает нам своё собственное стихотворение про Новый год! – радостно прокричала уже совсем осипшая снегурочка Изольда Тихоновна. – Попросим, попросим, ребята! – захлопала в ладоши и отошла от микрофона, отвернувшись от зала.

Наша Светлана Владимировна опустила руки мне на плечи, слегка пожала, и подтолкнула меня на сцену. Я сделала два шага и остановилась.

Проклятые ботинки! Разве можно в ТАКИХ ботинках ходить по сцене?!

–Понимаешь, Лёня…– говорила мне мама, – тут дело такое… Мне обещали зарплату… А тут за квартиру платить надо… Сапожки у тебя вон совсем прохудились… Тут тетя Аня ботиночки Костиковы принесла. Ему они уже малы, а тебе все равно ходить в чём-то надо… Вот смотри, эти ботиночки, вот эти штанишки твои от первого класса – мы их обрежем – будут шортики, или как там их называют, – колпачок сделаем, жилеточка у тебя еще есть… Ну! ты посмотри! Настоящий горный гном! А еще у Толика лопаточку возьмем!…

Штанишки мама обрезала. Но подшить, конечно, не успела. Жилеточку достали прямо из чемодана – кто б её еще погладил, когда утюг перегорел…

Светлана Владимировна подтолкнула меня на сцену. Я сделала два шага и остановилась.

Проклятые ботинки! И жилетка совсем мятая…

– Попросим, попросим, ребята!…

– Поп'госим, поп'госим, ребята! – крикнул Женька Жердяев с первого ряда.

Вся морда в шоколаде. С грильяжа сахар обгрызёт, весь орех обслюнявит, зажмёт в пальцы и – пуляет в каго-нибудь… – Поп'госим, поп'госим… – гад! ведь и не картавит совсем – так только, изгаляется. – Поп'госим, поп'госим…

Проклятые ботинки!

– Ну? Чё стоишь? – шипит Снежанка Мартыненко со второй ступеньки нашей единственной лесенки на сцену. – Шлындра недоделанная…

Шлындра? П'госим, п'госим? Проклятые ботинки?

Я шагнула к микрофону.

Кто-то успел подобрать жердяевский орех, обслюнил его и запулил мне прямо в лоб.

П'госим, п'госим…

Светлана Владимировна подбежала ко мне, опустила свои руки мне на плечи – я дернула плечами и сбросила руки, а потом еще и оттолкнула их… плечами.

П'госим, п'госим?

– Если этот Новый год
Ко мне летом подойдёт…

П'госим, п'госим?

Светлана Владимировна вновь сжала моё плечо…

– Я скрещу в подоле пальчики –
Чтоб меня любили мальчики! – я ударила ребром правой руки по локтю левой и согнула её – левую руку – с самым большим кулаком, на какой я была способна.

Пауза.

Светлана Владимировна убрала ладонь с моего плеча…

Женька Жердяев заржал и захлопал в ладоши.

Я спрыгнула со сцены, подошла к нему, запустила руку в его кулёк, вытащила все, что попало в жменю, посмотрела: – Фу! Такую срань мой папа мне давно не покупает! – и швырнула всё это в зал. И ушла.



Снегурочка Изольда Тихоновна нашла меня под лестницей. У двери в подвал. Это был любимый закуток всей школы: мальчишки там дрались, девчонки плакали.

Она оторвала меня от стенки и прижала к своей груди: – «Ну, ничего, ничего…» – она гладила меня по голове.

– Изольда Тихоновна!… Изольда Тихоновна!…

– Да какая тебе Изольда Тихоновна?!… Зови меня Зóля…

– Тётя Золя, тётя Золя! Там же все не так!

– Я знаю…

– Откуда Вы можете знать?!

– Я знаю. Я читала: – «Если этот Новый год К Вам вдруг летом подойдет – Подарите ему куклу! Он потом её вернёт…»



Дома мама меня спросила:

– Ну, как утренник прошел? Всё хорошо? Бери веник, давай помогай, а то скоро гости придут, а у нас – вонь срач какой!… или как это зовется…



Утром я взяла Даньку – это мой любимый мишка – и пошла гулять.

Я уже давно знаю, что никакого Деда Мороза нет, и не вешаю носки.



Я вышла из подъезда.

Какой-то мужик на скамейке спал над пивом.

Когда я хлопнула дверью, он проснулся, помахал рукой и крикнул – «Иди сюда!» – и поднял свою бутылку.

Я не тронулась с места, только поплотнее прижала к себе Даньку.

Мужик подошел ко мне и сел рядом, прислоняясь спиной к стене дома.

Потом он поболтал своей бутылкой пива – там был снег или как это зовется – пиво замерзло – он поболтал своей бутылкой с пивом, посмотрел на неё и спросил: – «Ты любишь стихи?»

Я ничего не ответила.

Он отпил из своего снега и спросил: – «Ну, а Евтушенко – ты знаешь?»

– Нет, ты извини, я, конечно, все понимаю – откуда тебе знать Евтушенко?! Ну – ты извини… Нет, ну, а… стихи – ты любишь? Хочешь, я тебе почитаю? Понимаешь, плохо мне сегодня… давай, я тебе стихи почитаю?

Я молчала.

Он встал, тихонько потряс меня за плечо, покивал головой:

– Ты извини, тетка… Понимаешь, сложно всё это… Щас, щас я почитаю – только закурить сначала надо. Ты, тётка, извини. Ну, как тебе всё это объяснить?… ну, щас, я – закурю…

Он закурил, отпил из своей бутылки, улыбнулся. Подмигнул:

– С Новым годом тебя, тетка! Ты – не бойся: я плохого тебе не сделаю… – он грустно рассмеялся. – Ладно, обещал – сам напросился – иди сюда, я тебе стихи почитаю. Только я курить буду – ты не против? Сударыня?

Я покачала головой.

– Вот и славно. Только вот смотреть на меня не надо! Ага?… А-а, да, сейчас вспомнил, с Новым годом тебя, тетка! С Вашего позволения, я вот еще немного пива…

Он отпил пиво, снова прикурил, покачал головой:

– Да, все правильно – ты ко мне не подходи, а то мало ли что подумают. Вот там и стой. А можешь и вообще уйти – я тебе почитаю.

Он глубоко затянулся сигаретой, отпил из своей бутылки из-под пива, затянулся еще раз:

– Ты большая в любви.
Ты смелая.
Я – робею на каждом шагу.
Я плохого тебе не сделаю,
а хорошее вряд ли смогу.
Все мне кажется,
будто бы по лесу
без тропинки ведешь меня ты.
Мы в дремучих цветах до пояса.
Не пойму я –
что за цветы.
Не годятся все прежние навыки.
Я не знаю,
что делать и как.
Ты устала.
Ты просишься на руки.
Ты уже у меня на руках.
«Видишь,
небо какое синее?
Слышишь,
птицы какие в лесу?
Ну так что же ты?
Ну?
Неси меня!»
А куда я тебя понесу?…

(Евгений Евтушенко)

Гордиев узел

Стучу по «клаве» под диктовку шефа:
– По вопросам закупок обращаться, двоеточие, Россия, запятая, 119334, запятая, гэ, точка, пробел, Москва… Надеюсь, ты «гэ» написал с маленькой буквы, а Москву с большой?
– Обижаешь, гражданин начальник! Слушай, а, может, обойдемся без «гэ»? Итак всем понятно, что Москва – это «гэ», а не какая-нибудь там большая «дэ».
– Хм, а почему это Волжский должен оставаться «гэ», а Москва – уже нет?!
– Потому что Волжский – город твоей судьбы!
– «Моей»…
– Так я и говорю «твоей».
– Правильно говорится и пишется «моей»…
– Совершенно с вами согласен, не моей же! Моя-то судьба сейчас, небось, мечется по узким улочкам Парижа да все меня разыскивает. Страдает, бедняга, сохнет… Но это – ничего, я худеньких люблю.
– Ты же женат! Отец семейства, прости господи.
– Так она-то этого не знает! И потом…
– Ага, любовь – зла…
– То, что твоя жена до сих пор тебя не бросила, лишний раз говорит о неизбывной справедливости сего наблюдения.
– И твоя женитьба…
– А вот моя женитьба, как всякое исключение из правила, только подтверждает само правило.
– Пиши уже, судьбоносец ты наш.
– Сам ты волжанин!
– Такой же, как и ты.
– Как знать, как знать… А может, моя парижанка как раз именно сейчас, окончательно потеряв всякую надежду, летит в Токио на конференцию одиноких сердец, а тут – трах-бах! – самолет терпит аварию, она прыгает с парашютом…
– Где это ты видел парашюты на пассажирских рейсах?
– Так она ведь не простой пассажир, а дочь хозяина этого лайнера! И папа у неё – миллионер, внук гражданина Корейко.
– А… ну, тогда все понятно. И приземлится она, само собой, прямо на крышу нашего здания.
– Нет, не совсем. Она только парашютом зацепится за крышу. А так как сегодня воскресение, и в здании кроме нас с тобой да вахтерши никого нет, то мне и придется…
– Почему же это непременно тебе?!
– Ну, не тобой же рисковать! Ты ж у нас особо ценный сотрудник, как-никак глава фирмы.
– Вот на правах главы фирмы я и заявляю: хватит болтать, давай работать.
– Уж и помечтать нельзя.
– Мечтать будешь в нерабочее время.
– Осмелюсь напомнить, сегодня воскресение и уже восемнадцать тридцать семь, если мои бортовые часы не брешут.
– Сам виноват.
– Ну как – сам?! Как – сам? Ты же видел, что там их дизайнер понаворотил – сразу видно, что никогда с сайтами, тем более с их версткой дела не имел. И по штату я, между прочим, верстальщик…
– Редактор.
– Ну редактор, но уж никак не программист.
– Чего ж тогда брался?
– Но ведь сделал же!
– Ну, сам и виноват.
– То есть, кто везет – того и бьют?
– А ты как думал!? Зачем же нам кормить того, кто не везет?

Я вздохнул:

– Что ж, вернемся к нашим баранам. Кстати, а с чего это они вдруг? Компашка-то волжская – даже не волгоградская – а по вопросам закупки отсылают в Москву?
– Да потому, что у нас все делается через…
– Москву… Логично. Всё – работаем, работаем!..
– Москва – написал?
– Написал.
– Запятая…
– Да хватит тебе! Ну, подумаешь, одну опечатку допустил – с кем не бывает.
– Пять.
– Так тексту-то сколько! Поимей совесть.
– Поимею, поимею, когда они нам заплатят. Улица… улица Советская…
– Скажите-ка на милость! Неужели в Москве еще осталась улица Советская?!
– Стало быть – осталась.
– И как это Лужков не доглядел!?..
– Ну, может, это не совсем Москва, а какой-нибудь бывший дачный поселок…
– Рублевка, например.
– Заткни фонтан. Я тебя умоляю. У меня и так голова – что тот полковой котел…
– Извини, у меня это тоже от переутомления. Дом?
– Там не только дом, а еще и корпус, и строение…
– А «строение» как пишется? В смысле – сокращенно… Стр?





Жанка на меня обиделась. На выходные нас приглашали на шашлыки. Конечно, если бы это были друзья с её стороны, Жанку бы ничего не остановило. А тут в пятницу в ответ на сообщение, что мне придется поработать в субботу и, вероятно, воскресенье, поскольку надо успеть сдать сайт еще этим месяцем, она немедленно заявила, что Сашка мой – урод редкостный, жена его – лохудра пучеглазая, а дети их – дебилы чеканутые, и никуда она с ними не поедет. И вообще, когда нам выдадут зарплату? Между прочим, в понедельник уже первое августа. А там и за квартиру надо будет платить, и за детский садик опять же, и вообще ребенка надо бы хоть в цирк сводить… Нет, я могу топать хоть на работу к дружкам своим собутыльникам, хоть на дальний хутор бабочек ловить, хоть к Таньке из второго подъезда – а Танька эта точно когда-нибудь дождется, она ей все космы её крашеные повыдирает! – а она не намерена всю жизнь торчать у плиты и ждать, когда моё величество соизволит заявиться. И вообще, только такой лох вислоухий, как я, может сидеть на этой мизерной зарплате, которую к тому же еще и выдают неизвестно когда. И хлопнула дверью спальни.

Светик мой шепнула на ухо, когда я укладывал её спать:

– Папа, я никуда не поеду! Я буду тебя ждать.

В субботу утром Жанка притворилась спящей. А вечером, едва я хлопнул входной дверью, крикнула из спальни:

– Светка спит. Ешь – что найдешь. А мы обе сыты по горло!
– Мы в ресторане были! – радостно сообщила дочурка, прижимаясь подбородком к моему животу и охватывая его ручонками.

Жанка вылетела из комнаты.

– Так. Ты что здесь торчишь? Спать немедленно! Да. Да, мы были в «Гаштете». А на твою долю – уж извините! – шашлыков не хватило. Так что иди, иди – жри, что заработал!.. Нечего, нечего тут своими лапами грязными лезть. Шляется до полуночи черт знает где, а потом еще туда же!.. Да отвяжись ты, в самом деле! Меня уже тошнит от тебя. Все! Не хватало еще, чтоб весь дом услышал, когда мой муж домой изволит возвращаться. И вообще… Я тебе у Светки на полу постелила – бездомному кобелю и место собачье!

И хлопнула дверью спальни.

Дочка тут же вынырнула из-за двери детской.

– Папка, ты правда у меня спать будешь?

Я развел руками – а куда, мол, денешься. Светка, зажмурившись, чтоб сдержать радостный визг, влепилась мне в пупок.

В холодильнике было не густо: шматок колбасы с палец толщиной, картонная коробка для яиц… Благо помидоров родители с дачи навезли несколько ведер да огурчиков малосольных целый жбан.

– Яйца бери битые, – раздался Жанкин глас за спиной. – Так. А ты что тут делаешь? Я кому сказала спать?! – Светка мышкой юркнула к себе. Жена обернулась было ко мне всем телом, набрала воздуху, да махнула рукой: – А иди ты!.. Лыбится еще здесь… – и удалилась в брачные чертоги.

Из пяти яиц битых оказалось только три. Жена из экономии покупает битые яйца. А целые мы храним на всякий пожарный.
– Пап, – прошептала Светка выныривая из-под моего локтя, – давай я лук порежу.
Я дунул ей на лобик, взвихряя челку и тоже перешел на шепот:
– Ты что пугаешь!
– Не, я не пугаю – я сплю.
– Ладно, порежу сам. А ты – на вот – потри пару огурцов и штук пять помидоров. В лапшу. На крупной терке. Только огурцы три не плашмя, а вертикально – чтобы лапша была коротенькой.

Я нарезал лук тонкими полукольцами, припустил его на сковороде, добавил огуречно-томатную лапшу, потомил немного и засыпал кубики колбасы с хлебом, подождал, пока хлеб пропитается соком и залил привзбитыми яйцами.

– Пап! – от неожиданности Светик чуть не сбилась с шепота. – А разве можно яйца и – с солёными огурцами?
– Ничего, ничего. Все будет на ять.

И… яичница? омлет?.. одним словом, месиво удалось на славу. Лук был мягким и нежным. Колбаса только-только притомилась. Хлеб истекал соком. А огурчики придавали всему блюду неожиданную пикантность и, как ни странно, казались газированными.

– М-м-м!.. – я наигранно зажмурился от удовольствия после первого куска – мы ели ложками прямо со сковороды. – Сма-ачно!
Светка колупнула в том же месте, где брал и я, подула и отважно набила рот. И тоже зажмурилась:
– М-м-м!.. Вкусноти-и-ища! – и вдруг нырнула под стол.
– Что это ты там наварганил? – Жанка взяла у меня ложку, попробовала. – И как ты только ешь эту гадость?!
– Ты можешь предложить другое?
– А что заработал – вот то и лопай! – И уже из коридора: – Всё. Я сплю.

Светка снова уселась на стул, зачерпнула побольше:

– М-м-м!.. Просто объедение какое-то.





Пристроившись ко мне под бок, Светка спросила:
– Пап, а ты какую сказку мне расскажешь?
– Ну… про чудо-юдо трехголовое и Микитку – крестьянского сына.
– Па-ап!..
– Что-о?..
– Я её уже наизусть знаю. И вообще… Я ведь девочка у тебя!
– Что вы говорите?! Ни за что б не догадался. Ну, хорошо. Тогда – про Золушку.
– Да ну её! Она противная.
– Ну, сударыня, на вас не угодишь. Ладно. Тогда так: жила-была…
– Ложка!
– Ложка… Да не простая, а… обувная! И считала она себя лучше всех на свете. А как же?! Ведь только у неё есть дырочка, чтоб на гвоздик вешать. И вообще она вся такая ровная, стройная. Не то, что другие, у которых где-то кругло, а где-то тонко. И обиделась она на весь честной люд. Да, говорит, вот вами, например, супчик гороховый хлебают. Да с грудиночкой копченою! Окрошки там разные… А вот вами мороженое кушают, клубнику со сливками. А мне достаются только жесткие пятки да грязные носки. Злые вы. Уйду я от вас! И пошла по белу свету себя показывать да людей поглядывать. Вышла из подъезда, туда-сюда посмотрела… Налево пойдешь – коня потеряешь. А у неё и нету никакого коня. Направо пойдешь – жену потеряешь. Вот еще! Больно надо было… жену заводить. Пойду-ка я прямо, решила она. И совсем уж было с духом собралась, да тут бомж на лимузине катит. Увидел нашу ложку и – по тормозам. Вывалился из двери и на коленки перед нею – бух! Бомж, он и есть бомж – ноги плохо держат. «Ах, сударыня, – говорит, – вы, верно, согласитесь, что погода хороша, как никогда?» Наша ложка жвачку со спины соскребла, дырочку поправила да и отвечает: «Право, сударь, я скажу, я и вправду нахожу, что погода не такая, как всегда», – и прыг в лимузин. А бомж отвез её в металлолом, накупил спирта паленого да и напился. А что с него взять?! Бомж – он и в лимузине бомж. Вот и сказочке конец, а кто слушал, тем по во-от такому носовому платочку, чтоб было чем слезы горючие утирать, разнесчастную судьбу-злодейку нашей горемычной ложки обувной вспоминаючи.
– Фу! Плохая у тебя сказочка получилась.
– Да уж, ничего не попишешь, не сказочные они какие-то бомжи эти. Куда ни придут – непременно воздух испортят. Совсем не похожи на принцев на белых конях. Хотя кони, они тоже, извините, навоз делают. Ладно, ступай от меня. Спать иди. А я тебе как-нибудь потом другую сказку расскажу. Про то, кого встретила ложка в металлоломе, про суженого её да про ряженого… Ведь бомж её не на пункт приёма вторсырья отвез – вторсырьё!.. фи, какая вульгарность! – а совсем в другое место, непохожее. Ты только вслушайся, сколько поэзии в этом! Пункт приема металлолома!.. Просто песня какая-то.

А утром я, конечно, обнаружил Светку у себя под боком.





– А твоя Верка как, ничего?
– Говорит, что разведется.
– Серьёзно?
– Говорит, что серьёзно. Да куда она денется… Ладно, давай перекурим. Тут совсем немного осталось.
Да… Жанка, точно, и сегодня ничего не приготовит. С гарантией. Эх, завалиться бы сегодня в ресторан да нажраться до потери сознательности… О! точно! В гаражах-то наверняка кто-нибудь еще кругостолится, так что, так что…
– Чему смеёшься?
– Что?
– Тебя начальник спрашивает, чему смеёшься?
– И каждый человек, собаки, кошки, тараканы неповторимы. Даже мой начальник.
– А все-таки?..
– А ты знаешь, как Михайло Илларионович глаз потерял?
– Который? Кутузов, что ли?
– Да нет. Другой. Совсем другой. Пупкин. Пупкин Михайло Илларионович.
– Ну и как?
– Сидели они как-то с царем с нашим, с батюшкой. Все выходные напролет сидели, новые ментики к шароварам придумывали. Ну а что, типа, у всех уже есть, а мы все в галифе да в галифе… Совсем головы изломали, но к ночи воскресенья все-таки придумали. Вот тут Пупкин на радостях и предложил напиться. А царю-то в понедельник на работу. Государственный совет у него, послы разные – никак не отмазаться. И Пупкин знал об этом. Вот царь и осерчал. Так и ходил наш бедный Илларионович с того памятного вечера одноглазым.
– Ладно. Намек понял. Завтра можешь не спешить на работу. До обеда как-нибудь и без тебя управимся.
– А может – заодно уж – и вторую половину дня прихватите?
– Нет, не получится: нам же сайт сдавать. Запустим-то сегодня. А завтра надо сдать окончательно. На кого же я собак вешать буду?
– Нечего себе – радужная перспективка!..
– А куда денешься?!..
– Ну и хватит тогда отдыхать, давай заканчивать.
– Давай… Так. Теперь на украинском.
– Здрасти – приехали!.. Это еще за каким лядом? А где я тебе буду их буквы брать? У меня на клаве их нету.
– А – ничего… Тихо-скромно возьмешь в спецсимволах.
– А казахского им не надо? Сейчас, куда ни глянь, всюду пишут на трех языках: на русском, украинском и казахском.
– Нет, казахского им не надо.
– А жаль! Там у них, в казахском, таки чудовы буковки имеются…
– Давай пиши!
– Даю пишу…
– За запытаннямы…
– От ты ж ё-моё!..
– Ничего, ничего… Запытання – это только поначалу пытка. Да! Там, где я говорю «ы», ты пишешь наше «и». За запытаннямы закупок звертатыся… Так что, как видишь, ничего страшного пока…
– Дай бог, дай бог…
– Россия. С одним эс.
– Логично.
– Что логично-то?
– Экономно. И так всем все понятно. Слушай, а СССР они тоже с одним эс писали? Вот это было бы правильно. И тогда бы всем все было ясно, а то теперь-то, конечно, теперь-то все горазды долдонить, что СССР – тюрьма народов.
– Сам ты… пыточных дел мастер. Гэ по-украински эм.
– М-м-м?! Не, не поеду я на Украину: у них гэ – м-м-м!
– В… теперь надо говорить и писать «в» – в Украину…
– Тем более.
– Вул.
– Что?
– Ну, улица по-украински – вулыця.
– Нелогично.
– Фу, ты, господи! Что? Что нелогично-то?
– Неэкономно.
– Вул!!!.. Вул – Радянська.
– Привет!
– Что еще?
– Ну не переводится! Названия городов, улиц, рек – что там еще? – не переводятся.
– Но у меня так написано.
– Да все равно. Не переводятся. У нас вон один мой знакомый сделал себе визитку на двух языках. И написал «пис стрит» – улица мира, значит. Так его до сих пор у нас писстритом дразнят.
– Ну, хозяин – барин. Так что пиши «радянська», и дело с концом.
– Тогда давай уж и Москву переводить! Нет, ты только представь себе: приедет человек в Москву и начнет там Радянську улицу шукать.
– А может, там и есть такая? Давай по карте Москвы поищем. Нет. Давай сначала по украинским сайтам посмотрим, может, и правильно все, может, действительно переводится?
– Да говорю ж тебе, не переводится.
– Ты давай ищи на яндексе-уа, а я – на рамблер-уа.
– Уа… уа… Забавные все-таки люди: сами всё уа-уа, а на малороссов обижаются.
– Тю, черт!
– Что такое?
– А инета-то и нету. Отключили.
– Здра-асти, приехали! А как же мы выкладывать будем?
– Да я дома через модем выйду.
– А может и поищешь дома? Через модем?
– С его-то скоростью? Да и когда я еще домой попаду…
– Ну? Что делать будем?
– А… переводить – так переводить! Пиши, Кыйив…
– Ты это – серьезно?
– А то як же ж?!

Охотнички, блин

А тут сорока вдруг как затрещит, ну, прямо как… сорока!

А у меня тут день такой тут выдался… ну, не так, чтобы плохой… просто тяжелый. Клиенты точно с Арарата сорвались. Повалили вдруг гурьбой всякой твари по паре. И весь день в офисе, где мы и без того друг другу локти натираем, вершилось сущее столпотворение. Переговоры, переговоры беспрерывные. А ты сидишь и на бизнес азбуке улыбочку корячишь кому-нибудь из сотрудников – будь, мол, человеком, дай перекурить: у меня уже язык в зубах заблудился. И вежливенько так: «А вот эти вопросы вам прояснит наш специальный специалист по этим вопросам», – и бегом на улицу, пока не схомутали. А там – бабья благодать! Солнышко, теплынь, тишина и винный запах опавшей листвы – самое то по грибочки с тонким прутиком бродить. Так что, когда по окончанию рабочего дня я вышел из автобуса и направился было домой, все остатки грибника в моей душе взбунтовались: что, опять в помещение? к телевизору, будь он трижды неладен – когда на улице такое изумление?! Нет, нет и еще раз нет! Ну, хоть полчасика тишины и покоя на свежем воздухе. И взяв пива, я сфланировал на лавочку в соседнем дворике.

Тут же заявился престарелый спаниель со слезящимися глазами. Бесцеремонно положил голову мне на колени – на, мол, гладь.

– Дурашка, ты чей такой?

Тот лишь моргал и периодически сглатывал что-то. И уши у него такие чудные – просто сами в ладони ложатся. Так и хочется схватиться за них, как за грудки, притянуть морду к лицу – собака, собака, ты меня уважаешь? хочешь, я тебе Есенина почитаю: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…»

Я закурил. Пес беспардонно протиснулся между моими ногами, развернулся и уселся, бдительно окидывая взглядом двор. Он уже был на охоте: нетерпеливо переступал передними лапами, резким поворотом головы реагировал на каждый шорох и то подбирался, готовясь по первому же звуку команды рвануться вперед, то расслаблялся, сочтя объект недостойным нашего внимания.

Я отхлебнул пива, пробежался пальцами по лобу спаниеля:

– Э!.. дорогой, ты ошибся: я не охотник, я – грибник…

Впрочем, говорят же – тихая охота… Охота – не охота, да уж больно охота… Идешь себе по лесу… Хотя, какие у нас тут в Нижнем Поволжье леса?! Тем более – грибы… Ну, шампиньоны, разве что, или там дождевики… Или вот еще эта – как её? – тополевая рядовка. Нет, гриб вообще-то в засолке очень, очень даже вкусный. Упругенький такой – на вилку накалывать замаешься. А хрустнешь им – еще просит для компании. Да и вообще приглядный. Ножка посветлее, цвета старой древесины – тополя или осины… Стройненькая, хотя и не высокая. Она, рядовка-то, вообще гриб небольшой. А выше всего ценятся совсем уж крохотулечки – с ноготок величиной, чтоб сами меж зубов проскакивали, а лишь потом – уже там, в нутрях – покрякивали да зубы с языком поддразнивали: как мы вас, как мы вас? а вы и не заметили!.. А шляпка – темная, цвета мореного дуба. То чуть с краснинкой, то – с зеленинкой, но всегда такой приятной, благородной… бархатистости что ли… Каждый раз кажется, вот коснешься её кожицы, и она окажется мягкой и теплой, как переплет старинного фолианта… Ан нет – холодная, но все равно приятная на ощупь. Одним словом, гриб-то сам по себе вполне приличный. Под водочку – да чтоб с лучком-маслицем, особливо ежели с горчичным – милое дело! Да – не дай бог! – еще сверху зелененьким укропчиком припорошить с каким-нибудь фильдеперсом – м-м-м! У нас эти грибочки на все свадьбы посередь стола ставят, да никому про то не говорят – трохи для сэбе да прочих знатоков. В других-то местах её, эту тополевую рядовку, и вовсе не знают. Или не замечают. У них-то там много чего иного есть. А у нас – шампиньоны, разве что, или там дождевики, да вот рядовка тополевая. Вот только собирают её… Зайдешь эдак в тополя, глядь – то тут, то там вся листва вместе с почвой перепахана. Ну, точно косяк кабанов двойным рылом прошелся. Вот это и есть рядовку собирали: её ж чуть ли не из земли выковыривают. И на грибников этих посмотришь – а у них пальцы по локоть серо-черные от перегноя. И это – охота?..

Я отхлебнул пива, закурил.

Собачья морда обернулась ко мне: ну, что, мол, молчишь, не гладишь? Я хмыкнул, наклонился и поскреб собачью грудь:

– Эх ты, Лабзутка, мать твоя – не скажу кто…

Пес утробно заворчал: не люблю, мол, этих нежностей телячьих.

Я отстранился и рассмеялся:

– Гляди-ка ты, какие мы серьезные!.. А что, мы б с тобой, наверно, сговорились. Одна беда – ну, не охотник я – грибник… А впрочем…Во Франции же вон ищут грибы со свиньями, а ты чем хуже тех свиней, а?

А мне б такой помощничек совсем не помешал – оно же всякое бывает. Раз, помнится, мы на Дон за подосиновками-подберезовиками поехали: у нас-то их тут, на Ахтубе, я отродясь не видывал… Подъезжаем к какой-то там развилке. Вышли осмотреться, куда дальше-то ехать. Отец – налево. Я – направо. И уж повернулся возвращаться, да что-то запнулся – чуть не упал. Глядь – по песочку бородавки какие-то дорогу перебегают. Я сунулся, конечно. Зеленушки! Да забавные такие! Сидят хоть и рядком, но всё по одиночке. Шляпка чуть с заломом и с ямочкой посередине. Подбоченившиеся, занозистые и все в песке – ну, точь-в-точь призывник на третий день после повестки. И такие же зелененькие – не так, чтоб в усмерть, а как травка из-под снега или лук в подвале, который без света – ну, известно, какой сейчас призывник. Так что ты думаешь? С места не сходя, полтора ведра нарезали! Правда, потом заклялись брать эти зеленушки: как мы их не отмывали, а песок все одно скрипел на зубах – не грибы, а всем пломбам полный Сталинград! Так что, если б ты умел грибы унюхивать, мы б с тобой уговорились, непременно бы уговорились!..

За воспоминаниями я не заметил, что сигарета прилипла губе. Пальцы проскользнули по бумаге до самого огонька, и я вскочил, чертыхаясь, расплескивая пиво. Спаниель с визгом отлетел метра на три и воззрился на меня. Я улыбнулся, подмигнул ему:

– Ладно, считай, отделались легким испугом… Иди сюда – я буду поаккуратнее.

Пес фыркнул, отряхнулся и – бочком, бочком – вернулся на прежнее место.

– Да хватит тебе, глупая ты псина! С кем не бывает …

Я осмотрел пальцы и, следуя извечным мальчишеским методам врачевания, полизал обожженные места.

Нет, ни какая это не охота – грибы. Это что-то другое. Совсем другое. Ведь сюда даже ходят иначе. На охоту идут на… На рыбалку – тоже на… А вот грибы – уже за или по. Как за водой, по воду… Прогулка, одним словом. Свидание с природой. Неспешное, обстоятельное. Бабье лето ж, ё-моё! Это вам не девчонка весна, у которой лишь охи-ахи, цветочечки повсюду, птичечки, козюлечки в носу да ветер в голове. А всей-то радости – щавель да редиска. Другое дело – лето. Тут уж вам и клубничка, и разлюли малина – навалит и фруктов, и ягод, и овощей разных… Роскошная, пылкая женщина. Одни копны свежего сена чего стоят!.. это, я вам доложу… Да вот беда – всё в трудах, в заботах, а потому точно в мареве каком-то: взахлёб, жадно, на бегу да без розгляду. Точно вот-вот дети проснутся или, того хуже, муж вернется. И так до самого бальзаковского возраста, до бабьего лета. Только тогда и опамятуется. Стол ломится, дети выросли, муж давным-давно ушел – самое жить бы да жить, ан уж зима катит в глаза… Вот отсюда и эта тишина, и солнышко мягкое, и нежность излетная. Грустно, брат мой, грустно… Как, черт возьми, все в этой жизни скоротечно!..

– А что, друг мой ситный, может – как в том анекдоте – черт с ней с этой охотой? А? Ведь не только у природы бывает бабье лето, – я сграбастал ушастую голову в охапку, прижался к ней щекой. – Ты ж меня поймешь, ты ж меня простишь?..

А тут сорока вдруг как затрещит, ну, прямо как… как сорока! Я сначала даже не поверил – ну откуда в городе сорока?! Просто мальчишка какой-нибудь с игрушечным автоматом. Но тут же обнаружил её на мелколистном вязе всего-то через проезжую от меня. Птица сидела на длинной горизонтально растущей ветке, что протянулась в двух-трех метрах над землей. А от ствола по той же ветке к ней пробирался лобастый рыжий кот из самых тех, из самых бандитов. С моего места ветка была как на ладони, так что мы со спаниелем оказались в первых рядах партера. Пес тоже насторожился, замер, наблюдая за чужой охотой. А задача у рыжего была не так-то уж и простой: тонкие веточки, тут и там вертикально отходящие от основной ветки, не только не давали ему возможности прыгнуть, но и мешали подкрадываться. Поэтому кот пёр как на параде или в психической атаке: набычившись, неспешно и в полный рост. Сорока, отчаянно стрекоча, то приседала и расправляла крылья, словно собираясь взлететь, то вертелась на одном месте, как по команде «кругом», а то даже бочком-бочком подскакивала поближе к противнику. Но стоило только коту выбраться на дистанцию атаки, птица моментально перескакивала за следующую вертикально растущую веточку. Рыжего эта наглость, похоже, задела за живое, и он решил не сдаваться, хоть уже и ветка принялась опасно раскачиваться с каждым движением, и лапки стали соскальзывать раз за разом… Наконец охотник отчаялся на прыжок. Он даже не стал подготавливаться, а совсем не по-кошачьи с полушага неуклюже ринулся вверх. Да ветка-то – не твердая опора, вот и отшатнулась вниз и в сторону, предательски сорвав всю энергию атаки. Несчастное животное, изо всех сил вертя хвостом, несколько раз перевернулось в воздухе и рухнуло на землю. Пес, видя такое посрамление охотничьей гильдии, с заливистым лаем кинулся в его сторону. Кот шикнул, но и не подумал испугаться. Сорока же, неуёмная в своём ликовании, стремилась еще побольней задеть кошачье самолюбие: оглушительно стрекоча, она раз за разом пикировала на кота и дергала клювом за уши, била лапами по спине, хлестала крыльями по морде. Меня скрючило в хохоте.

Нет, право слово, стоило бы на нас посмотреть: кот, прижимаясь к земле и шипя на птицу, чуть ли не по-пластунски удирает в подъезд; сорока демонстрирует чудеса высшего пилотажа, донимая поверженного противника; спаниель то замолкает и возвращается к скамейке, то вновь бросается с руганью в строну рыжего; а я задыхаюсь в приступах гомерического смеха:

– Охотнички, блин!..

Под городом Вена есть славное сено

День святого Валентина

Таких не берут в космонавты

Соня и Сфинкс

Тринадцатый туман

Игра в херики-оники

Код для вставки анонса в Ваш блог

Точка Зрения - Lito.Ru
Patriot Хренов
: Игра в херики-оники. Сборник рассказов.
Сборник рассказов Patriota Хренова «Игра в херики-оники», пожалуй, настолько же ироничен, насколько ироничен псевдоним автора. И это хорошо.
11.03.10

Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275 Stack trace: #0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...') #1 {main} thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275