Дыра в заборе
ДВА ВОСЬМЫХ МАРТА
Первое
В бабушкин дом его впустила соседка, представившаяся как тетя Зина. Дмитрий молча встал посреди темной избы и, словно он здесь в первый раз, уставился на кровать, аккуратно заправленную синим шерстяным одеялом в желтую клетку. Именно здесь, на кровати, по словам тети Зины, и доживала свои последние годки, а это почти пять лет, в одиночестве Мария Ивановна.
- Мы к ней захаживали, я так раз в день обязательно загляну, - оправдывалась худая старушка, - только у всех своя жизнь, понимаете ведь?! Своих забот полон огород, тут ещё дочь замуж собралась…
Мужчина, соглашаясь, кивал. Последний раз он видел бабулю, когда ему было четырнадцать лет. Сейчас ему тридцать. Дмитрий журналист, специалист по пиару. Он и приехал в родной город, чтобы помочь новому мэру остаться ещё на один срок. Письмо, последнее письмо, которое баба Маша написала внуку десять лет назад, Дмитрий носит всегда с собой во внутреннем кармане, поближе к телу. Он никак не может поверить, что прошло пятнадцать лет. Все эти годы он верил, что создает, строит свою жизнь, копит на квартиру, берет кредиты, пишет на несколько редакций сразу, а оказалось… Оказалось так, что один из самых дорогих, родных людей уже десять лет как оставил этот свет. Оказалось, что об этом он узнал только вчера, вьюжным февральским утром, вернувшись домой спустя пятнадцать лет.
Соседка утверждает, что поселковый участковый пытался разыскать адрес родственников, только все письма были почему-то без обратного адреса. «Будто кто-то специально оборвал их».
Дмитрий посмотрел на «красный уголок», где бабуля держала иконку с огарком свечи. Теперь там было пусто. Он посмотрел на дубовый круглый стол, застеленный цветной клеёнкой… На нем не хватало дымящего самовара и вазы с печеньями. Посмотрел в окно, как делал это давным-давно, и увидел всё то же яблоневое дерево и куст сирени. Раньше здесь бы ещё спал пес по кличке Баян, теперь куча мусора на грязном снегу.
- Вы здесь жили?..
Тетя Зина спросила это с какой-то опаской, боясь расстроить и без того расстроенного молодого человека.
- В бабушкином доме прошло всё моё детство, - ответил Дмитрий, - сами мы жили в городе, в поселок ездили по выходным, на праздники. Зато летом, летом бабуля была с нами, со мной, до первых дней сентября.
- И все эти годы вы ни разу?..
- Ни разу.
- Это жизнь такая. Ничего не поделаешь. Вы и живете, наверно, далеко?
- Наверное, да.
- Я понимаю. Вам тяжело сейчас говорить, может, пойдемте к нам, чаю попьем, вы все-таки только с дороги. Вчера прилетели?
Дмитрий кивнул:
- Спасибо, я чай не буду. Вы знаете, где похоронили бабулю?..
- На «Восьмом марта», там сейчас несколько новых улиц. Она на двенадцатой, по-моему, вы подождите, я схожу, посмотрю, у меня где-то записано.
- Я найду. Не надо. Спасибо.
- Мне не трудно…
- Вы отдадите мне ключи?
Старушка протянула связку:
- На самом деле их осталось не много - только от входной двери и от стайки. Остальные слесари из поселкового жэка забрали. Дом уже хотели не раз в магазин переделать, очень он удобно у дороги стоит, только всё никак не могли разрешение в администрации получить. Вы жить здесь будете?
- Мне квартиру в городе, в центре сняли, - Дмитрий взял ключи, - бабуля любила этот дом. Она его с дедушкой собственными руками построила.
- Я просто подумала, может, вы захотите его продать, всё-таки десять лет бесхозный стоял, только я и присматривала… Теперь вот ещё дочь замуж собирается. А муж её нездешний, я и подумала… Марии Ивановне это бы понравилось, всё не чужие в доме будут жить, мы-то с ней за столько лет породнились… Я нет-нет, сахар ей приносила, сметанку…
Тетя Зина смотрела на Дмитрия собачьими глазами и говорила, говорила…
Дмитрий ответил:
- Хорошо, я подумаю. И… и спасибо вам за всё, что вы делали для бабули.
- Вы не подумайте, что мы метили на ваш дом, всё так неожиданно случилось, молодые, понимаете, раз-два - и уже с пузом, уже надо свой угол, свадьбу играть, чтобы люди чё не подумали…
Дмитрий не слушал. Он смотрел на кровать бабушки, на синее в желтую клетку одеяло… Под этим одеялом он прятался от неё, когда они играли в прятки. Бабушка хранила одеяло в большом сундуке и доставала только в особых случаях. Таких, например, как приезд единственного внука.
«Восьмое марта» – это кладбище за городом. Так его называют в народе с самого появления. Раньше на месте кладбища был поселок «Восьмое марта». Вот откуда и пошло такое странное название. Потом поселок с одной стороны задавило кладбище, с другой - садоводство. Редкие домики на границе вечной тишины и дорожного шума стали прибежищем кладбищенским сторожам, но со временем и их старые, деревянные, перекошенные «сторожки» сменили железные ограды, увитые мертвыми цветами.
Дмитрий приехал на такси.
Сверившись с картой кладбища, нашел нужную улицу. До могилы пошел пешком. Снега было не много, тропинку утоптала ни одна сотня ног, приходилось лишь нагибаться и уворачиваться от березовых веток, норовивших оцарапать лицо.
Кладбище казалось бесконечным.
«Целая страна, - подумал мужчина, - город в городе. Город мертвых и город живых. С каждым днем оба города растут. Вечная игра в догонялки».
Вороны, черные кляксы на белом снегу, стражники новых захоронений, с шумным негодованием поднялись в серое небо. Дмитрий пошел по веренице одиноких следов, «кто-то здесь недавно проходил», прямо к ограде. На ограде висело несколько скелетов венков. Дмитрий ещё у калитки увидел одинокий, выкрашенный в синий цвет железный крест и овал с такой до раны в сердце родной фамилией.
Следы вели к могиле. У подножья креста с облупившейся краской стеклянная банка с замерзшими живыми цветами – две красных розы.
Дмитрий вынул из-за пазухи букетик орхидей. Цветы поморщились, когда коснулись снега, и стали ещё красивей. На хрупких и нежных цветках проступили слезинки.
- Бабуля…
Дмитрий сел у могильного холма, закрыв лицо руками.
- Прости меня, бабуля. Прости, пожалуйста. Прости…
Снег пошел незаметно. Мелкий. Вороны вернулись на свежезаготовленные могилы, пялящиеся в небо своими темными пустыми глазницами. Дмитрий сидел. Снег под ним растаял, обнажив полоску замерзшей земли с пучками сухих полевых цветов. Со стороны дороги неожиданно раздалось «па-бап» ожидающего такси.
Дмитрий не обернулся на звук, он зачерпнул полные ладони снега и растер им лицо. На мгновенье ему вдруг показалось, что рядом с ним кто-то стоит, может, за спиной? Мужчина обернулся – ворона спорхнула с ветки, рассыпав вокруг себя снежную пыль. Никого. А было ощущение, что кто-то наблюдает. Кто-то… И вот опять назойливый сигнал такси.
- Мне пора, бабуля. Я ухожу не надолго, теперь - нет, - прошептал мужчина, - закажу тебе памятник, и ограду поменяем по весне, что там осталось, пару неделек и март. В марте у тебя день рождения, я помню. Помню.
Он прислонился щекой к кресту:
- Овал без фотографии… Что уж так-то?.. Ты никогда не любила фотографироваться, вот и не нашли… Прости… Я всё исправлю. Не всё, конечно, поздно уже много что исправлять, но хоть что в силах… Я так пред тобой виноват…
Дмитрий встал, поцеловал запорошенный глянец овала, поцеловал каждую букву в имени, фамилии, отчестве. Тихих Мария Ивановна - золотыми буквами по черному: родилась 8.03.1925 г., умерла: неразборчиво.
- Прости…
Тетя Зина встретила его на дороге. Дмитрий заходил в местный поселковый магазин «Волна» и до бабушкиного дома, отпустив такси, пошел пешком. Старушка, увидев его издалека, на скорую руку повязала платок, надела валенки и теперь ждала мужчину перед домом, переминаясь с ноги на ногу.
- А я смотрю: вы не вы?.. Морозно, а вы нараспашку…
- Я на такси. В магазин ваш заходил, купил перекусить.
Дмитрий прошуршал пакетом с покупками.
- Так в городе уж лучше бы взяли, всё ж подешевле. Тут хозяйка, эта Никитична, такие цены гнет, просто кошмар какой-то. Булка черного хлеба тринадцать рублей, ну куда это годится?!
Дмитрий улыбнулся:
- И не говорите.
- Про масло сливочное я вообще молчу, - она наигранно подняла глаза к небу, - а молоко, как будто она сама его дает...
У калитки остановились.
- Тут поутру участковый приходил, про вас спрашивал, я ему говорю, что у вас проблем с домом, переоформлением там, продажей не будет. Говорю, что вы в мэрии работаете, правильно?.. Всё, коли надо будет, говорю ему, оформите и сделаете…
- Разберемся, - коротко ответил Дмитрий.
- Вот я и говорю.
Мужчина открыл калитку:
- Хочу посмотреть фотографии бабули. Памятник сегодня заказал. Теперь фото подходящее надо найти…
- Да, да, ей, бедненькой, только крест поставили. Всё так получилось неожиданно, толком и не сообразили, что? Куда?.. Хорошо, что вы приехали. За могилкой будет кому ухаживать. Она, поди, зачахла совсем?..
- Кто-то приходит на могилу. Там свежие розы.
- Да?! - тетя Зина откровенно удивилась, - интересно, кто? Мы раза два заглядывали, а потом всё как-то некогда, и до своих покойников дойти никак не можем… Интересно, кто это к Маше ходит?..
- Я пойду, мне еще свет налаживать.
- Так свет у вас есть, пробки в счетчике вкрутите. Вы с ночевкой думаете остаться?
- Возможно. Завтра с утра обещал фотографию завезти.
- В ритуальных услугах заказывали?
- Да.
- Дорого, наверное?
- По карману. Спасибо, что составили компанию.
- Ну что вы. Если что понадобится, приходите, а лучше, чтоб вам не ходить, через забор крикните. Мы до часу не спим.
Дмитрий сказал «хорошо» и закрыл калитку.
Он понял, почувствовал, что не сможет оставаться в доме один, как только включил в прихожей свет.
Бледный свет ударил по глазам яркой вспышкой из прошлого. В прихожей всегда горела лампочка на 200 Вт. Свет манил насекомых, мотыльков, они кружились, бились о горячую лампочку, и маленькому Диме до слез было жалко пикирующих, обожженных крылатых странников. Он собирал упавших на пол ночных камикадзе в стеклянную банку и наутро выпускал в сад, каждый раз радуясь, наблюдая, как прыгает на траве спасенное им насекомое.
- Мотыльков жалел, - тихо сам себе сказал мужчина, - мотыльков спасал...
Фотографии бабушка хранила со всеми остальными документами и письмами в сундуке. Сундук был открыт и пуст, если не считать постеленной клеенки.
Дмитрий нашел всего лишь одну фотографию молодой бабушки на кухне в тетрадке, где она отмечала постные дни и держала переписанные от руки кулинарные рецепты.
Между рецептом «ягодных сладких слоёнок», который бабуля знала наизусть, и рецептом грибной заливки лежала фотография молодой, лет тридцать, Марии Ивановны. Внук видел эту фотографию пятнадцать лет назад. Сейчас он взял её, слегка выгоревшую, слегка пожелтевшую, и поднес к лицу. Запах бабушки, запах детства… Не передающееся ощущение близкого, родного, любимого… От этого по щекам, пускай невольно, бегут слезы. Горячие слезы необратимости. И хочется слезами, криком вернуть это ушедшее, но всё что осталось - запах, еле уловимый запах прошлого, которому также надолго не задержаться.
Мужчина закрыл рот руками, чтобы не слышать, как из его горла вырвется, плачь. Громкий мужской плач. Плач отчаяния… Не прощения…
Дмитрий задремал. Ему привиделось: - на включенный в прихожей свет прилетело маленькое крылатое существо, оно забилось о лампочку, и звук бьющегося о стекло тельца застучал в голове Дмитрия траурной дробью. Мужчина открыл глаза. Тусклый, мерцающий свет лампочки на 60 Вт, никакого мотылька.
«Да и откуда ему взяться?!»
Дмитрий поднялся из-за стола, и… скрипнула кровать. Натужно. Громко. Печально. Скрипнула.
- Бабушка…
Свет в прихожей погас.
Такси приехало не сразу. В поселок таксисты ездить не любили, ссылаясь на то, что в нем живут только пенсионеры, которым такси не по карману, и наркоманы… Диспетчер дважды перезванивала Дмитрию на сотовый, чтобы быть точно уверенной, что он поедет в город.
На третий раз она сказала: «Выходите» и назвала марку автомобиля.
В такси, расплатившись и устроившись рядом с водителем, Дмитрий почувствовал, что снова совершил предательство. Побег. Он сбежал, как и пятнадцать лет назад, сбежал, только бы не…
«Только бы не что?»
«Только бы не быть ответственным за чью-то жизнь?..»
«Только бы не видеть изо дня в день, как умирает дорогой тебе человек?..»
«Только бы оставаться всегда в себе, в заботах о себе, себе любимом?..»
«Только бы жить для себя?..»
«Только бы… только бы…»
За окном проносилась ночь в крапинках разноцветных огней. Гудел мотор, в салоне пахло елью и потом.
В жизни так много бегства и так мало возвращений.
- Я передумал, - сказал Дмитрий, - я передумал. Спросите, сколько будет стоить возвращение, и… и поехали назад, к дому.
- Придется заплатить двойную цену, - ответил недовольно водитель.
- Я готов, - Дмитрий достал портмоне, - двойную, так двойную. Возвращаемся. Домой.
Второе
Памятник бабушке, Марии Ивановне, установили в первый день весны.
Снег всё ещё упорно сопротивлялся натиску мартовского солнца, местами по области температура ночью опускалась до минус двадцати, но весна всё же наступала. Всё чаще капало с крыш, и самый дорогой мужскому сердцу праздник - Восьмое марта подкупал разноцветными праздничными открытками, подарками, надеждами…
Дмитрий всё это время тесно работал с городскими СМИ, в основном это были газеты, где он размещал материалы, так или иначе восхваляющие главу города, рассказывающие о том, какой мэр хороший человек и какие грандиозные у него планы.
Дмитрия не особо волновало, как выглядит мэр в глазах избирателей - это его проблемы, особенно после того, как Дмитрий познакомился с ним поближе. Политика мэра сводилась к одному: как больше себе урвать, захапать. Деньги из городского бюджета шли исключительно на мэрскую пиар-кампанию. Ну, если чуток обломится отделу по молодежной политике за помощь в проведении акции «Скажи, кто твой мэр!», и то дело…
Дмитрию мэр был неприятен ещё и потому, что однажды на очередном банкете он, разоткровенничавшись, сказал, что жуть как ненавидит старость.
- Видеть не могу всех этих трясущихся, слюнявых импотентов, - возмущался мэр, - они как нелюди, как живые мертвецы…
Дмитрий тогда не стал допивать свой бокал шампанского. Он ушел, не попрощавшись. Взял такси и поехал на кладбище.
Восьмого марта он встал в семь часов. Обычно на работу Дмитрий вставал не раньше десяти. Но сегодня особый день. Восьмое марта - день рождения бабушки.
Большущий букет цветов купил в цветочном магазине на углу, здесь же взял такси до кладбища.
Водитель, молодой парнишка лет двадцати, ухмыльнулся:
- Восьмое марта на «Восьмом марте».
Дмитрий никак не отреагировал на реплику.
- Знаете, почему кладбище так называют? – не успокаивался улыбчивый юноша, - потому что в старые времена на этом кладбище все мертвецы в Восьмое марта из могил вставали. Хе-хе… Чушь, конечно, хотя кто знает… Я думаю, его так прозвали, потому что там первого жмурика восьмого марта похоронили. Так ведь?..
Дмитрий глухо ответил, глядя на парня в зеркале:
- Так назывался поселок, на месте которого теперь кладбище. А ты, ты настоящее название кладбища знаешь?..
Юноша перестал улыбаться:
- Я-а, я если что не то сказал, вы извиняйте, а?.. У меня здесь тоже тятька с мамкой похоронены…
Всю остальную дорогу ехали молча. И только у ворот кладбища юноша вдруг сказал:
- Восьмое марта - это ведь не только Международный женский день, это ведь ещё что-то… что-то большее, что-то мощное, светлое такое… Может, и правда в этот день происходят чудеса?
Дмитрий кивнул.
- Может.
Водитель наконец улыбнулся:
- Может, они правда в этот день воскресают…
Заплатки снега - белые пятна на черной земле, солнце только встало. На кладбище тихо. Почки на деревьях набухли, а в городе ещё и не думают.
На облюбованной воронами территории пустынно. Появилось несколько новых могил. Ярко-зеленые венки, свежая земля, свежие следы…
Отполированная гладь черного мрамора переливается на солнце радужной мозаикой. В центре памятника, в золотистом овале, улыбающееся лицо молодой Марии Ивановны. Вокруг венки с новыми лентами, свечи.
- Здравствуй, бабушка, - внук зашел в оградку.
Букет цветов лег на украшенный искусственными цветами могильный холмик.
- Сегодня твой день рождения, ба. Впервые за столько лет мы встречаем его вместе.
Он сел на корточки у памятника и закрыл лицо руками:
- Как бы я хотел вернуть всё назад. Назад… Я ведь и о профессии о другой мечтал, о чистой, о доброй, а во что вляпался, влез, во что превратился. Продажный, хуже прости… И тебя не вернуть… А будь с тобой, будь все по-другому… Я… я обещал тебе, что стану врачом, буду спасать людей, а теперь… Теперь я их гублю… Ты бы знала, ба, ты бы видела, кем я стал… Как?! Как?!
Дмитрий сдержал плач в ладонях. Он не боится плакать перед бабулей, теперь он честен, как никогда. Честен перед самим собой:
- В твой день рождения, ба, прости меня. Бабуля!
- Кто вы?.. - раздалось за его спиной. Тихий женский голос. Дмитрий повернулся.
- Вы внук?.. Вы?!
Глаза девушки, большие синие глаза. Слезы. Она дрожала не от холода. В руках у неё были две красные розы.
- Вы?.. Это вы?..
Казалось, она упадет сейчас на землю вместе с выпавшими из её тонких пальцев розами. Розы упали, девушка схватилась за оградку, новую оградку, выкрашенную в золотистый цвет, с крохотными куполами на концах каждого прутика.
- Это, значит, вы… Всё вы... Вы сделали…
Дмитрий поднялся, на небритых щеках, в иголках синеватой щетины застряла одинокая слеза, она блестела в лучах поднявшегося над верхушками деревьев солнца и скатилась, только когда мужчина шагнул к девушке за оградкой:
- Ваши розы…
Он тронул её за ладонь.
- Не ожидал здесь кого-нибудь встретить. Так вот чьи это были розы?! Ваши?!
Она подняла упавшие цветы. Из её больших глаз катились одна за другой крупные молчаливые слезы.
- Вы плачете?! В такой-то день?!
- Положите розы рядом с вашим букетом, - сказала тихо она.
- Вы перестанете плакать? Бабы Маши это бы не понравилось.
Дмитрий улыбнулся, взял розы, а незнакомка, спрятав лицо в пушистый воротник, громко, не выдержав, заплакала.
- Да что с вами?!
Он положил розы и подошел к калитке.
- Стойте, не выходите, - испуганно заикаясь, прокричала девушка, - пожалуйста, прошу вас!
Мужчина послушался:
- Я не понимаю?! Вы знали мою бабушку? Марию Ивановну?..
Девушка сказала:
- Да.
Дмитрий произнес:
- Я её единственный внук. Меня зовут…
- Знаю. Только… только… я… Извините, мне страшно смотреть вам в глаза. Я боюсь.
- Чего? - мужчина улыбнулся, - вам не надо меня бояться. Честно.
Она посмотрела ему в глаза и тут же отвела взгляд:
- Вы многое должны узнать. Я, я даже рада, рада, что мы встретились. Встретились именно сегодня.
- Сегодня Восьмое марта, у бабы Маши…
- Подождите, Дмитрий.
- Вы знаете…
- Мне баба Маша рассказывала… Я Ольга.
- Ольга?!
- Вы не знаете меня. Мы незнакомы.
- Мы так и будем разговаривать через оградку?
- Думаю, нет. Думаю, нам лучше пойти.
- Я только пришел.
- Все равно, думаю, лучше будет, если вы пойдете со мной.
Дмитрий растерянно обернулся на памятник, посмотрел на цветы, розы…
На разрытых приготовленных могилах с появлением солнца появились вороны, мужчина посмотрел на черных птиц и снова на худенькую девушку с опущенной головой:
- Ну, пойдемте.
Шли рядом. Ольга молчала до самой центральной дороги, на которой сходятся все улицы кладбища.
- Даже не знаю. Не знаю, с чего начать. Может, лучше ничего не говорить?..
- Как хотите.
- Вы на машине?..
- На такси.
- Давайте возьмем такси до центра?
- До центра, так до центра.
- Хотя нет, подождите, - она схватила его за руку, - я скажу вам. Скажу сейчас.
Остановились у десятой улицы. Здесь, помимо берез, росли сосны, молодые, зеленые сосенки.
- Могила... Могила, за которой вы ухаживали… Это не… это не могила вашей бабушки. Не бабы Маши то есть… Так трудно это объяснить. Сказать. Невозможно.
Ольга крутила длинный локон волос, выбившийся из-под берета, и была готова опять расплакаться.
- Там похоронена моя бабушка, Дмитрий. Спасибо вам за то, что вы все так сделали, и памятник, и ухаживали… и… спасибо…
- Постой… Ольга, постойте… Не пойму…
- Подождите, пожалуйста. Пожалуйста! Я сейчас всё скажу!
Когда она говорила, она смотрела в глаза, осмелилась. Она сказала:
- Бабушка Маша, ваша бабуля, Дмитрий, жива. Баба Маша не умерла. Она жива.
Дмитрий кашлянул:
- Про что это вы?.. Что…
- Там похоронена моя бабушка, не ваша. Извините, я перебиваю, но… чтобы сказать вам это, сказать всё, я, я должна…
- Моя бабуля жива?!
Чудеса, настоящие чудеса происходят тогда, когда ты в них перестаешь верить. Дмитрий не верил в чудеса. Не верил он в них и сейчас. Смотрел в большие синие глаза Ольги и не верил. Не верил.
- Да, - Ольга вытерла со щек слезы, - ваша бабушка жива.
Дмитрий сел на корточки посреди дороги.
- Когда моя бабушка умерла, Мария Ивановна, она была единственной её подругой. Ваша бабушка знала меня, мы приезжали к ней частенько. Я ведь беженка из Таджикистана, у меня тогда не было ни документов, ни прописки… Моя бабушка, баба Галя, я приехала к ней, она жила в двухкомнатной квартире с сыном инвалидом, они ещё в советские времена уехали из Таджикистана… Мне некуда было бежать. Я потеряла всё, что имела на родине – родителей, дом, документы… Сначала умер мой дядя, а через год… Баба Маша сказала, что спасет меня. Баба Маша согласилась умереть, чтобы дать мне жить…
Дмитрий молчал. Ольга говорила:
- Она выдала себя за мою умершую бабушку. Старость, она ведь на одно лицо. Мария Ивановна сама предложила мне свершить эту, эту подмену… Никто и не заметил, не… не догадался, не… Вы подумали сейчас, какая я жестокая, да?.. А я молюсь. Молюсь на бабу Машу! Если бы не она, я бы умерла. Мне не было дороги назад. Тот мир, мир моего детства, он был потерян безвозвратно. Моя бабушка не успела меня прописать, я была не гражданкой России, у меня был паспорт мусульманской республики, меня бы просто-напросто выкинули из бабушкиной квартиры. Депортировали. Мне никто не мог помочь, да и не собирался. Денег ни гроша, связей никаких, я не знала, куда податься, что делать, мне бабушку не на что было хоронить… Я, поехала до бабы Маши, всё ей рассказала, выплакалась…
Вот тогда мы и решили… Она спасла меня. Мария Ивановна, сказала: «Пусть меня похоронят, а я твоей бабушкой стану…» У них и дни рождения совпали, восьмое марта.
Мужчина поднялся.
- Вы должны меня понять… Нас! А если, если не понимаете… Ваша бабушка… Наша, наша, она и моя бабушка тоже…
- Пойдемте.
- Дмитрий! Дима! Вы понимаете?! Вы должны нас простить! Понять! Я была не готова. Благородство… Нет, это больше, чем благородство! Жертва! Да жертва бабы Маши спасла меня. Разве это грех?!
Дмитрий спросил:
- Вы живете с бабушкой?
Ольга ответила:
- Да. Мария Ивановна не переписала дом ни на кого… Баба Маша так переживала за пустующий дом, я не могла позволить, чтобы она его потеряла. Потеряла из-за меня. Помогая мне. Я решила, пока вы не появитесь, буду платить начальнику жэка за то, чтобы дом не трогали… Я не знала, как поступить. Я многим, многим обязана бабе Маше. Обязана жизнью здесь, среди своих…
Девушка помолчала.
- Я готова встать перед вами, Дмитрий, на колени…
- Я пятнадцать лет не видел бабулю, - сказал мужчина, - вы стали для неё родной, стали внучкой.
- Она каждый день вспоминает ваши ямочки на щеках, когда вы улыбаетесь…
Дмитрий достал из кармана брюк сотовый, набрал номер.
Ольге он сказал:
- Никогда не верил в чудеса. А в жизни, как оказалось, всё ещё есть место чуду.
В телефон он произнес:
- Такси, пожалуйста.
Таксист - тот же улыбчивый юноша, увидев Дмитрия, воскликнул:
- Я же говорил, что Восьмого они воскресают!
Мужчина и женщина сели на заднее сиденье.
- Восьмого марта всякое случается, да ведь?..
Таксист улыбался.
- Да, - ответил Дмитрий.
- С праздником! - сказал улыбчивый водитель и нажал на газ, - спешите?
Ольга с Дмитрием переглянулись:
- Очень, - сказали вместе.
- Я обещал бабуле, что стану врачом.
Ольга взяла Дмитрия за руку:
- Баба Маша рассказывала, как вы играли в доктора…
- Да, - Дмитрий усмехнулся, - я всегда хотел быть хирургом…
- Кем вы сейчас работаете?..
Дмитрий ответил:
- Работаю на бабулю. На бабулю, и никак иначе. Надо переехать назад в дом, вернуть сад, завести живность, кур, свинушек… Хотя больше бабушка любит лохматых собак…
- Баян?..
- Она вам про него рассказала?!
- Вы притащили его слепым кутенком, когда вам было десять.
- Потрясающе.
И сжал ладонь Ольги сильней.
Остановились у четвертого подъезда. Улыбчивый водитель снова поздравил с праздником:
- Я же говорил, что они воскресают.
Ольга открыла подъездную дверь:
- Вы, Дима, не злитесь?..
Мужчина ответил:
- Не злюсь.
Два оборота ключа. В коридоре сумрачно, пустые вешалки, рыжая кошка, репродукция Шишкина на стене.
- Баба Маша, - говорит Ольга, а потом: - Дима, вы проходите не разуваясь.
Дмитрий разулся.
«Так бабушка научила».
- Алён, ты не одна? - услышал мужчина. Кольнуло в области сердца. «Бабушкины ладони, бабушкина картошка с овощами, бабушка…»
- Не одна, - голос у Ольги дрожал, - не одна.
Дмитрий вошел в комнату. На кровати укрытая в синее шерстяное одеяло лежала бабушка.
Облокотился на стену.
В комнате громко тикали часы. Часы из бабушкиного дома.
- Внучек…
Мария Ивановна поднялась с кровати. Она плакала.
- Бабуля, - внук сделал шаг и остановился.
О лампочку настойчиво билось ярко-сине-оранжевое крылатое насекомое.
- Я бабочек развожу, - тихо извиняясь, сказала Ольга, - энтомолог - моя так и не осуществившаяся мечта.
- Иногда мечты сбываются, - Дмитрий сделал ещё один шаг к кровати, - а, бабуль, ведь сбываются?
Баба Маша спустила босые ноги с кровати и, словно не было пятнадцати лет разлуки, сказала:
- Угадай-ка, Димуля, что тебе бабушка приготовила?..
Внук опустился перед старушкой на колени:
- На этот раз я точно знаю!
ЗАДВИЖКА
Всё началось на кухне у Стаса-Самореза. Как всегда, пили. Мы, правда, не всегда пьем, а так, по настроению. Тогда были в настроении. Нас было четверо. Если считать вместе со мной. Это было два месяца назад – по весне. В марте-апреле. Грязища на улице и моросящий дождь загнали нас с баллонами пива на кухню к Саморезу. У него всегда была свободная в отличие от всех нас хата. Он бросил институт, опять-таки единственный из нас, и пошел работать в автомобильную мастерскую - зашкуривать вмятины на бамперах и капотах. Стас заметно был старше, да и крупней, я его считал главой нашей, если так можно сказать, банды. Потом шел Леха - погоняло Черчилль, почему такая кличка, никто, даже её обладатель, не знал. Далее Валерка-Зуб - у него всегда были проблемы с передними зубами. Если не ломал сам, то обязательно выбивали. Мамка его только на зубы и работает. Замыкал компашку я, и не потому, что самый младший по возрасту, а потому что хреново видел. Близорукий. И звали меня с самого детсада Четырехглазым. Я не обижался. Больше злился на предков за то, что они всегда покупали мне такие окуляры. У всех очки как очки, у меня же толстенные стекла в деревянной оправе. Это сейчас, в семнадцать, я ношу модные очки, а ещё год назад мои телескопы были достопримечательностью всего квартала.
У Самореза после двухлитровой бутыли пива зашел разговор о «тварях дрожащих», о политике мэра, губернаторе, президенте, Чечне, контрактной службе… Мы все, кроме, я уже говорил, Стаса, учились в одном институте, и все на разных курсах. Все успели прочитать, на худой конец пробежать глазами труды Кропоткина и Ницше и были жуть как одурманены революционными настроениями. Правда, слово «дурман» здесь не очень подходит, но лучшего я подобрать не могу: захвачены, околдованы, разрываемы, терзаемы?.. Вставьте слово, какое понравилось. Но именно дурман я ощущал всё это время, начиная с разговора на кухне. Он растекался по крови, приятно щекоча. Оголяя нервы, напрягая мускулы. Дурман не похожий на алкогольный. Я вдруг почувствовал просыпающийся внутри себя патриотизм. Во мне впервые, наверное, зашевелилась гордость. Не за себя, за русскую нацию, за народ, за идею. Тяга к переменам потащила вперед, зацепив за мозжечок. Во мне закипел протест. До этого момента во мне так ни что не кипело. Впрочем, у меня ещё не было ни великой страсти, ни великого разочарования. Пока был лишь только протест. Протест против всего и всех.
Мы должны оставить след! Наследить в хорошем смысле этого слова. Наши следы заставят мир измениться. Измениться к лучшему. И пускай не мир, достаточно города. Нашего города, где мы родились, где полюбили и где, даст Бог, в спокойствии лет так через пятьдесят умрем. Ну, если не через пятьдесят, тогда - как придется. Вон Колька Васильев в шестнадцать лет от сердечного приступа умер. Ему кто-то лося пробил, в грудную клетку кулаком врезал во время разборки какой-то, у пацанёнка что-то в сердце защемило, и не стало Коляна.
А сейчас мы даже и не думали о спокойной жизни, о смерти не думали, нам нужно действовать. И действовать быстрей. Мы торопились жить. Не задумываясь, куда торопимся, к чему спешим. Бежали, стараясь перегнать время, а оно смеялось впереди нас, готовя новые сюрпризы.
Тогда Лешка говорил, что важно сделать всё так, чтобы нас не спалили. Стас не соглашался. Я молча мусолил стакан с пивом в худых и длинных пальцах. Валерка предложил что-нибудь взорвать, что-нибудь ненужное, вредное. Сказал, и я его поддержал, что спасать надо не людей, а природу. Черчилль предложил взорвать «гребаное правительство – вот уж кто губит природу и людей вдобавок». Саморез закурил и выкурил за всё время разговора восемь сигарет «Винстона».
На улице как-то быстро темнело, и пиво давно кончилось, нужно было что-то предпринять, для начала хотя бы сброситься на пиво или как?..
Единогласно порешили сходить за ещё двумя двухлитровками и привлечь к революционной деятельности девчонок.
Девчонок на самом деле было полторы. Нина - верная подруга, будущая стопроцентная жена у Стаса. И поклонница сногсшибательного взгляда зеленых глаз Леши местная давалка Лиза. Может, давалка – это и сильно сказано, а по её словам, так она вообще, как только увидела глаза Черчилля, больше ни с кем не то чтобы не спала, не встречалась даже. Валерка довольствовался случайными связями, которые часто открывали перед ним двери в городской вендиспансер. Гордился же Зуб тем, что все его заболевания были не так серьезны, как СПИД. И, конечно же, списком соблазненных дев. Врет, а может, и нет, но список у него уже давно перевалил за цифру тридцать, и среди всех помеченных есть особи не первой и даже не второй свежести. Валера и мужиков «посимпатичней» в свой список мечтает занести, да всё никак не решится. Руки, или что у него там, не доходят. О своей половой жизни я уже по ходу сказал. Пока у меня ничего ни с кем не было, если, конечно, не считать безвинные тисканья в спортзале школы после выпускного бала с самой, на мой взгляд, несимпатичной девочкой из класса. Вот вам, пожалуйста, чудеса хмельного зелья. И выпил вроде немного.
Девочки прониклись нашей идеей только после третьего стакана пива. До него Нина пыталась внушить нам христианские истины, которые вечны и безапелляционны. Лиза, поддакивая из солидарности, добавляла, что существует не только Божий закон, но и государственный, и что за всякое такое хулиганское нас всех сначала арестуют, потом оштрафуют, а чтоб на всю жизнь запомнили, в добавок посадят.
Разлили по третьей, чокнулись за любовь, Стас с Ниной поцеловались, Лизе было позволено только лишь чмокнуть Черчилля в подбородок. Лешке было не до телячьих нежностей, захваченный революционными идеями, он вычернено, как-то даже по-ленински глядел в пустоту между холодильником и шкафом для посуды, нервно комкая невесть откуда появившуюся в его руках пачку презервативов.
Вспомнили, что мэр - бывший ворюга и что уже второй дом строит на курорте «Золотой песок», и что дочь его, Лиза знает её - вместе учились, сучка, каких нет, и что наркотики потоком идут в город, потому что за этим стоит снова он – мэр. И выглядит он как, сразу видно, нюхач героиновый, нос всю жизнь красный и сопливый.
«Какой город - такой мэр. Мы похожи на тех, кого выбираем» – то был последний агонизирующий довод Нины во спасение тела и души мэрской, а потом разлили ещё пива.
- Значит, будем грохать мэра?! – как-то не то задумчиво, не то пророчески изрек Черчилль, переводя взгляд из пустоты на нас.
- Не факт, - сказал Стас и отхлебнул успевшее выдохнуться и нагреться пиво, - но чурбана этого надо проучить, как следует.
- Только не убийство, - тихо, почти про себя пропищала Лиза.
- Они что, по-твоемому, придурки? - подала голос Нина и обняла суженого за шею, - ты же не собираешься валить мэра, правда, зая? – томно прошептала она и выпила залпом остатки уже даже не хмельного напитка.
- И что мы с ним будем делать? - подал голос Зуб, - не мочить же его, сволочину, в самом деле? – а потом, подумав, - хотя почему бы и нет? Грохнуть заразу, и то дело. Уж сколько он, сука, небось, за свои сроки перегрохал. Помните банкиршу эту, как её, со здоровенными сиськами?..
Никто не вспомнил дамочку с крупным бюстом. Градус сыграл свою злую шутку. А ведь об этом жестоком убийстве местной владелицы центрального банка писали и областные, и московские газеты. Женщину забили насмерть молотками.
Я сидел молча. Мне было что сказать, у меня просто, как всегда, от недопивона разболелась голова, а денег догнаться не было. И всё, что я в тот вечер сказал, было:
- Может, ещё по пивку, сил нет, как в висках ломит, ась?..
Учеба в те недели не катила. Пришлось брать академический, чтобы не провалиться на экзаменах. Следом за мной сел на справку Лешка. Только Валерке на все было плевать. Он занялся охмурением очередной гёрлы. Правда, переворот городского масштаба никак не вязался с амурными делами Зуба, и на время подготовки к операции Казанова решил оставить свое поле деятельности. Отдав себя в свои руки. «Кулаки», - поправил он.
За две недели мы выпили около ста литров пива и перебрали более трехсот способов как наследить так, чтобы ещё и помочь народу.
Подстрелить двух зайцев одним выстрелом оказалось не так-то и легко. В одних случаях умирал мэр и его близкие, включая телохранителей – три штуки и собаку Пьеро. Это каким придурком надо быть, чтобы так обозвать любимую собаку?.. В других случаях под удар попадал и без того замученный мэрской программой горожанин, а это уже никуда не годилось. Не по - Робингудски получалось.
К концу третей недели все выдохлись, и революционный дурман, выветрился из организма, как вдруг, как всегда это бывает в жизни, Лешкину Лизку перевели в лабораторию по контролю над качеством воды. С её мозгами только там, по всей видимости, работать. Всё, что она там делала, эта следила по прибору, компасу, как она его называла, за уровнем воды в трубах. Понижала или увеличивала давление при необходимости с помощью специальных задвижек, опять-таки как она рассказывала. Работа не бей лежачего, за которую платят пять тысяч, её устраивала. Ещё бы, а за ночные выходы добавляли зарплату на 30%. Лафа конкретная. Так вот, одна из Лизкиных сменщиц в первый же рабочий день новенькой, а Лиза, как и подобает в здоровом рабочем коллективе, проставилась, рассказала, уже прилично захмелев, что однажды кто-то в ночную смену перекрыл какую-то там задвижку. Утром приехала аварийная служба. Пока искали неполадки, в городе девятиэтажный жилой дом полностью затопило. От и до. Клялась сменщица. За это, правда, непонятно за что, и выпили. Лиза пришла пьянющая в дребезги и долго не могла рассказать всю историю целиком. Когда же ей это удалось, все поняли, что срочно надо выпить. Лиза башляла.
Общим советом было решено затопить мэрские дома. Хотя бы тот один, в котором он живет с семьей, охраной и любимой скотиной.
Итак, семья: количество 5 штук. Жена – полоумная алкоголичка, дочь – тупая корова 130-ти кг, отец мэра - старый маразматик, которому на кладбище уже заколебались прогулы ставить, и близкий друг семьи, а скорей всего чей-то любовник, не удивлюсь, если мэрский, чопорный осел с крашеными волосами.
Охрана: телохранители, я уже говорил, они всегда идут в комплекте по три штуки. Черные очки, плащи, дубины и тупые скуластые морды всегда у них в наличии.
Скотина: собака с дурацким прозвищем, помните?.. Была фотография в газете, где придурковатый мэр целует любимое животное в лоб, и убийственная подпись к снимку: «У них всё намного серьезней, это больше, чем любовь». Оставляю приведенную цитату без комментариев.
По номеру дома, сверяясь со схемой городского трубопровода (такая карта висит у Лизы в лаборатории), мы вычислили основную трубу – она называлась ведущей. Отыскать придаток, по которому в двухэтажный коттедж мэра поступала вода, было проще пареной репы. На всех трубах стояла маркировка, соответствующая району и номеру дома. Единственный дом в городе с номером 6 УЕ, с мансардой и двумя спутниковыми антеннами принадлежал ясно дело кому.
Лизе оставалось главное - вычислить те вентили и задвижки, которые нужно либо закрыть, либо открыть, чтобы сантехника в доме мэра сдалась под натиском воды.
Лешка провел благоверной инструктаж, и если она сделает всё правильно, пообещал серьезно подумать об их дальнейшей жизни. Уж очень Лиза хотела законных отношений.
Лиза ушла в день на смену, а нам ничего не оставалось делать, как пить. Волнение и напряг ожидания смогла снять только литровка водки с пивом.
Вечером Лизу встречали, как никогда. А-ля Мадонна, певица имеется в виду. Ей даже пиво холодное не открытое оставили и начатую пачку солененьких сухариков. С оглашением результатов Лиза не торопилась. Разделась, налила стакан пива, жахнула его одним глотком, налила второй…
- Что? - осторожно спросил Черчилль и как-то опасливо приобнял девушку.
Всё замерло. Валерка, до этого икающий без остановки, потух и проглотил спазм на полдороге к горлу.
- Не томи, - снова произнес Леха, - есть чё? Нашла?
«Мадонна» допила второй стакан пива и, отрыгнув, рассмеялась:
- Видели бы вы свои рожи. Прям триллер какой-то. Конечно, всё ништяк, я по компьютеру глядела и сверяла, специально для этого в центр ездила за картограммой. Сейчас всё расскажу и нарисую.
Дружно выдохнув, послали самого быстрого, меня, за добавкой.
В эту ночь меня три раза тошнило, но, странное дело, я пил, не прекращая. Выблюю, и снова за рюмку. Знал, что на утро все равно придется похмеляться.
Атаковать решили через неделю в ночную смену Лизы. Задвижки, с которыми нужно было поработать, располагались в километре от Лизкиной вахты. А перекрыть нужно было два вентиля и сорвать одну задвижку. Причем сделать это нужно одновременно, чтобы урегулировать поток воды, иначе, предупредила Лиза, может разорвать трубу, и хана. Так она и сказала: «хана».
- Кому хана-то? – спросил я.
- Тому, кто окажется рядом. Долбанет так, что мама ищи туфлю.
У Лизы будет пересадочно-укрывной пункт. Черчилль с Зубом берут на себя вентили, они находятся в трех метрах друг от друга. Саморез и я должны будем сорвать задвижку.
- И зарядите батареи на сотовых, - строго наказал Стас.
Возвращаясь тогда домой слегка подвыпивший, пробовал осмыслить происходящее. Я был всем доволен. Я ощущал себя намного сильней и здоровей. И мускулы гудели и пульсировали, чего я раньше не замечал. Куда пропал страх перед темными подворотнями? Где то чувство растерянности, подавленности, обезоруживающее меня до этого времени? Не боюсь закричать, выражая свои чувства, не боюсь заплакать и послать на х... Не боюсь. Захотелось вызвать страх, тот, ещё совсем недавний – лишь сердце ответило старыми ранами, до которых мне теперь уже не было никакого дела.
Впереди ждала жизнь. След. Подвиг.
По одиночному сигналу на сотовых телефонах мы перелезли через дырявый забор. За забором на невообразимо огромной территории, извиваясь и шипя, тянулись во все стороны света трубы.
Заранее сверившись по карте, я так выучил её назубок, мы разделяемся.
Мне и Саморезу налево. Черчиллю с Зубом направо. Рядом с ними в двухстах метрах за забором теплая лаборатория и грызущая ногти Лизонька. Но к ней мы идем только в крайнем случае. Если все проходит без сбоев, встречаемся за забором. Все сотовые включены в режим вибратора.
Погнали.
Идти, как договаривались, тихо, но быстро. По мере возможности издавать минимум звуков.
- А чё, если я пернуть захочу? – возмутился Зуб.
- Через рот и в тряпочку, - дал совет Стас.
Ночь стояла не по-летнему холодная. Вчера прошел какой-то холодный циклон, был ураган, имелись пострадавшие, а бича с 3-го района сорвавшимся баннером придавило.
Дождь шел до сегодняшнего утра, к обеду вылезло солнце, да, как видно, без толку. От земли веяло сыростью и пахло червями. А здесь, за забором, еще подванивало изолентой и мазутом.
- А кипяток течет по трубам? - спросил у Лизы кто-то.
- Течет, так что смотри, задницу не оголяй, прижжешь, мало не покажется.
Судя по тому, как дымили паяные швы на некоторых трубах, в них бежал кипяток. Мне вдруг представилась жуткая картинка взрыва с бушующей кипящей водой, и только сейчас я спросил у Стаса:
- А мы какой водой будем топить мэра?
Стас остановился и посмотрел по сторонам.
- Чё-т мы раньше у Лизки не спросили?..
- Она же понимает, наверное, что если прорвет кипяток, то от мэра и его семьи останутся горячие сосиски?..
- И те не останутся.
Мы стояли посреди темноты и смотрели друг на друга. Во мне зашевелился, зачесался тот самый старина - страх.
- Это будет убийство, Стас, - шепотом сказал я.
- Мы не можем повернуть. Идем. Лиза не такая дура, как нам кажется.
- Думаешь?..
- Бежим. Они уже, наверное, на месте.
- Стас?!
- Что, Четырехглазый, зассал? – резко выкрикнул он.
Я отступил:
- Хули, грубишь?!
- А, что ты как девка заскулил?..
- Я-а?..
- Не хочешь, дрейфишь, дуй отсюда. Я пошел, – и Саморез побежал.
- Стой! Я с тобой.
Догнал его у самой задвижки.
- Все вы маменькины сынки - уроды. Из-за вас Россия живет под такими, как наш мэр, понимаете вы это или нет?! Придурки! – Стас смотрел мне в глаза и продолжал рычать, брызжа слюной и яростно жестикулируя. Я его даже испугался сначала. - Вы пасуете перед силой, ложитесь на спину перед принятием любого, пускай даже и неправильного решения, сдаетесь. Сдаетесь перед всеми. Перед этой жизнью. А эту сучью жизнь надо загибать и иметь. Ломать. Кто сделал твою жизнь такой? Мать? Общество? Мэр с его гребаными охранниками? Нет, ты! Ты сам сделал её такой! Так измени её!
Изменись!
- Сварив заживо людей? – только произнес я это так тихо, что Саморез не расслышал. Отдышавшись, он обнял меня одной рукой за плечи, а другой достал из кармана джинсов жужжащий сотик:
- Я, верно, всё сказал, а?
Я кивнул.
- Ты ещё расплачься. Я же из лучших побуждений, ты же понимаешь?
- Начнем, - выдохнул я.
Меня трясло осиновой дрожью, во рту сухо, а сердце стучит так быстро, что его не слышно. Вспомнил почему-то маму, как она собирала меня до самого девятого класса в школу. Как гладила рубашки, раскладывала аккуратно на стуле носки… А ещё, когда зимой было холодно, она нагревала мне одеяло на батарее и укрывала перед сном…
- Давай, ты стой на шухере, а я открою её, Лиза сказала, что должно быть легко, это новая задвижка, – голос Стаса стал грубей. Может, и он тоже, как и я, боится?
- А если?..
Стас позвонил Черчиллю. Как только у него там, на том конце неизвестно какой трубы завибрирует телефон, Черчилль позвонит Зубу. Саморез в это время досчитает до ста и откроет задвижку.
Я отвернулся, когда Стас произнес восемьдесят. Он уже стоял на лестнице, ухватившись за железные «крылья» задвижки, и тихо считал.
- Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один…
Задрав голову высоко вверх, я увидел спутник. Красная звездочка среди темного, ни звезды, неба. Как символ, как знак…
- Сто.
Я зажмурился.
- Бля, и правда легко пошла, - донеслось за спиной, - слышишь, Четырехглазый, как вода понеслась? Во как ревет.
- Холодная? – спрашиваю, не открывая глаз.
- Холодная. Пошли отсюда скорей.
- Нет, правда, холодная? – и сам смотрю в его глаза-щелки, вдруг лжет.
- Да пошел ты, что я, на убийцу похож?
В кармане посреди ночи и труб зажужжало.
За забором нас уже ждали возбужденные друганы, а на кухне у Стаса дожидались шесть литровых бутылок водки и столько же пива.
Операция прошла успешно. Только вот всю дорогу до дому я пытался отыскать в небе тот самый спутник и не мог. Может, улетел? Размышлял я, или это был вовсе не спутник, а падающая звезда? Спросил у попутчиков: может, кто из них видел?
- Под ноги лучше смотри, итак ни хрена не видишь, - почему-то огрызнулся Валерка. Хотя почему, известно – недотрахокардия у него, она же сперматоксикоз. Что ж, дело сделано - завтра уже снова может тешить свою плоть сколько угодно.
- Нет, правда? – повторяю я.
- Правда, Четырехглазый, сейчас творится вон там, - сказал Лешка и показал вперед, в темноту.
- И что это там за правда?
- А ты догадайся, вроде не тупой.
- Ты про мэра?
- Про него самого, - усмехнулся Черчилль и на ходу прикурил.
- А вы знали, что в трубе мог быть кипяток? – съязвил я.
- Да хоть раскаленный металл, - это сказал Валерка, - нам-то что. Мы в министерствах не сидим и честных людей не грабим.
- Из дома надо будет Лизунье позвонить, - выпустил дым Лешка, - а то она все ногти на ногах сгрызет.
Зуб громко заржал:
- Ты ей свои потом погрызть дашь.
До Самореза добрались в половине четвертого. Получается, час в дороге. Черчилль сразу сел на телефон. Зуб направился к холодильнику. Я подошел к раковине, полной стаканов и тарелок, и открыл кран с холодной водой. Воды не было. Открыл кран с горячей – то же самое.
- Стас, - позвал я, - у тебя воды нет.
- В холодильнике пиво, зачем тебе вода?!
- Нет, я про кран. Воды в кране нет.
- Наверно, перекрыл…
Стас подошел ко мне и покрутил оба вентиля.
- Но это точно не из-за нас. Случайность. Не бери в голову, пойдем лучше выпьем.
- Пойдем, - согласился я, пытаясь выкинуть из головы события полуторачасовой давности.
Мы допивали второй литр водки, когда в кране загудело. Все, как по команде, поднялись.
- Вода идет, – сказал я.
- Ага, приближается, – Саморез.
- Может, закроем краны? – Черчилль.
- Поздно уже. – Зуб.
- А если горячая?.. – снова я.
- Тогда молись, – кто-то.
Часов в пять утра городской глава проснулся с диким желанием попить водички. Он вчера здорово перебрал в гостях у губернатора. Доковыляв кое-как до кухни, мэр взял из раковины стакан и открыл холодную воду. Говорят, с похмелья хорошо пить именно воду из-под крана - в ней всякой гадости хватает. Все, что было в желудке, вмиг осядет, и можно продолжать жить. Но то, что плюхнулось в его стакан, мало напоминало воду. Мэр даже не сразу понял, что это. Поднес стакан к глазам и наконец сообразил, что это, но было поздно. Желтовато - коричневая мутная масса хлынула из крана, марая лицо и грудь мэра, а потом кран разорвало от напора.
Мэр принял опрометчивое решение, он позвал на помощь, закричал, только крик его захлебнулся в вонючем потоке. А когда мэр упал, и его глаза залепили ошметки туалетной бумаги он каким-то третьим глазом увидел, что это конец.
Он так и не узнал, кто этот человек, превративший воду в…
И только Лиза, возвращающаяся со смены, так и не дождавшись сменщицы в девять часов утра, еще почти целый час оставалась чистой.
ДАЧА Между первой и второй…
Вот вы видите, как по желтым обоям медленно, крадучись, ползет таракан.
Вы видите, как он шевелит усами, как передвигаются рывками крохотные противные лапки.
Вы никогда не любили тараканов? Или любили? Скажем, вы могли, к примеру, раздавить таракана? Прихлопнув его ладошкой или хотя бы пальцем?.. Упаси Боже? Ха! А вот Наталья Владимировна Рожкова может. Правда, делать это она научилась не так давно. Всему в жизни рано или поздно приходится учиться, ведь так?.. Она научилась не сразу. После второго стакана разбавленного спирта.
Смотрите, вот сейчас она заходит в калитку. Это, кстати, её дача. Она всегда мечтала о собственном доме, но так получилось, что всю свою жизнь (а ей сейчас сорок) Наталья жила сначала в коммуналке с родителями, потом в общежитии для молодоженов и наконец в двухкомнатной квартире.
О даче за городом, у реки, мечтала и видела сны. Сначала пробовали с мужем копить, откладывали с получки по три тысячи рублей, но каждый раз случалось непредвиденное, и… приходилось разбивать копилку.
Муж ещё, как назло, пил. А, впрочем, вон там, за забором, слева от калитки, в которую только что вошла Наталья, на лавочке сидит он собственной персоной. Петр его зовут. Точнее, как он любит говорить, его не зовут – он сам приходит. С проседью волосы, красный нос картошкой, ничего не выражающий взгляд пьяных мутных глаз. Он забыл, что когда-то увлекался хоккеем. Обрюзг, скукожился, погас.
Наталья держалась. Держалась из последних сил и из-за сына. Сын не приехал сегодня на дачу. Сын считал покупку дачи первой ласточкой в материной вечно пьяной весне. Именно с дачи и началось мамино отступление. Мамино падение.
Вот видите, как она с трудом поднимается на веранду. Как прогибается её худощавое тело под натиском бурлящего в крови алкоголя. Ей тяжело наступать – поднимать ногу, смотреть вверх… Ещё это солнце, как на грех, так ярко светит, слепит… и солнца свет пробуждает старую подругу - головную боль.
Вечная весна только тогда приятная, цветущая и безболезненная, когда всё ещё полон стакан… ну, с водкой, скажем. Вон, пожалуйста, в киоске у самых дач пол-литра водки-катанки, прозванной среди дачников «гониловкой», стоит всего 40 рублей. Если с мандариново-лимонными корочками «гониловка» - это чуток подороже, за 50-60 рубликов.
У четы Рожковых только что разбилась полуторалитровка взятой в долг катанки.
Это Петр споткнулся у Степановской дачи и, во-во, теперь вы видите, как Петр поднимается с лавочки, а в руках у него осколки. Он лижет стекло и жадно нюхает. Петр - алкоголик со стажем. Наталья в это время долго возится с дверью, никак не попадет ключом в замочную скважину. Через пять минут она бросит это «грязное» дело и присоединится к мужу. Они отправятся на новые поиски. Для пьяницы поиск бутылки - священный ритуал. Пьяница ищет огонь, который очистит его изнутри и поглотит снаружи. Это своего рода катарсис. Недаром говорят, что пьяница ближе к Богу. Вот посмотрите, видите, как они идут, обнявшись, по пыльной дороге между дачами. Как труден каждый шаг - словно на заклание. Иисусовыми следами. Шаг за шагом. С крестом и за крестом. Муж и жена Рожковы нашли свой «крест» на даче у самогонщицы бабы Шуры.
Там Наталья раздавила кулаком своего 345-го или 347-го, не помнила она уже точно, таракана. Раздавила и сказала:
- А я ведь не пила, баба Шура. И тараканов боялась, а как купила дачу…
- Дачу-дачу, - проблеял муж и потянулся за стаканом.
Сидели на кухне. Баба Шура, тощая старушенция со вставной челюстью и в рыжем парике под «каре», разлила по кружкам, которые небрежно сполоснула в тазике с желто-коричневой водой (всё равно спирт убьет всех микробов), протянула гостье «бокал» и громко, торжественно изрекла:
- Дачи - это то, что роднит нас с водкой и тараканами.
- Я покупала дачу, чтобы отдыхать на ней, а не пахать, как лошадь.
- Тогда за лошадей, - промямлил мужчина и, не чокаясь, выпил.
Старуха с Натальей чокнулись кружками.
- За наши дачи, - и баба Шура выпила.
- За дачи, - и Наталья выпила.
А ещё три года назад она на дух не переносила запаха спиртного. А пить начала на следующий день после покупки дачи. Дача досталась за копейки. И какая дача: с верандой, двухэтажная, с камином и оборудованным погребом. В общем, повезло. Знакомый Петра по работе срочно уезжал в Германию и по дешевке всё распродавал. Дача досталась Рожковым.
- Нет, есть Бог на свете, - признавалась Наталья, - я молилась на дачу, где смогла бы спокойно закончить свои дни, умиротворенно, на солнышке, среди цветов и птичек… И вот, пожалуйста – вымолила. Меня убивал город с его зловонием, квартира, где всегда тесно и шумно, кухня добивала, я с неё не вылезала. Глеб ещё с друзьями, понятное дело, подростковый возраст, тяжелая музыка, но не вечером же, когда я усталая бегаю из кухни в ванную, успевая и приготовить ужин, и постирать спецовку Петра. Пете я и носки с трусами стирала. Зато Глеб у меня с седьмого класса всё сам стирал, кроме джинсов. Уставала всё это время, как собака. Однажды на ходу уснула, шла из кухни с тазиком белья и… уснула. Грохнулась на пол, тазик в одну сторону, белье в другую. Я же ноль эмоций – дрыхну. Ну, полагай, баба Шура, какая жизнь рабская.
Старуха соглашается. Подливает самогонки, кивает.
- Спала и видела, как отдохну на своей даче. Как приеду туда, наделаю окрошки, наемся до отвала, одна, никого, и лягу посреди грядок с укропом и петрушкой на солнышке. Буду сладко дремать до вечера, а вечером разожгу камин и просплю у камина до самого обеда. И чтобы на даче, и чтобы одна. А как наотдыхаюсь – пускай все приезжают. Шашлыков наделаем, салатов…
- Салаты - это да, - подала голос захмелевшая баба Шура, - я тебя понимаю.
Петр, взгляните, под шумок налил себе еще с полстакана и быстро выпил. Кашлянул в сторону, занюхал зеленым луком и выдал:
- Она, это, после дачи только согласилась со мной выпить. Тока после дачи водочки попробовала, веришь - нет, баба Шура, а до дачи в рот и пива ни капли не брала.
- Дача помогла, видит Бог, - согласилась старуха, - выпивший человек ближе к природе, к растениям, грядкам, деревьям, жучкам всяким… По себе, вот вам крест, знаю.
- Прав Петя, прав. Ненавидела спиртное, да и сейчас не сказать, что люблю, так, дачу обмываем.
Когда на вопрос сына-восьмиклассника: «Сколько можно пить, мама?» мама отвечала: «Дачу обмываем», парень недоумевал: «Третий год?!»
Мать тупо пыталась вспомнить, когда она взяла свой первый стакан водки, и… и не могла вспомнить.
«Ну, уж не три, точно», - отвечала она сыну. И продолжала пить и давить рукой тараканов. Потому что выпивший человек ближе к природе и жучкам всяким…
Первая неделя на купленной даче пролетела пьяно-похмельным угаром, за ней вторая неделя, месяц. Глеб не мог узнать мать. Всегда трезвомыслящую, строгую, бескомпромиссную… Куда делась та сильная, как казалось, женщина? Да так быстро. Разве такое возможно?..
Глебу стало казаться, что мама пила всегда. Её взгляд стал другим, и кожа на лице, и мимика, и слова…
Мама изменялась каждый день, каждый час … Когда она уехала, наконец, с дачи, теперь уже злосчастной для Глеба, мальчик надеялся, что мама образумится: дача далеко… Увы.
- Что с дачей? – спрашивал Глеба друг еще с садика Витя.
Глеб боялся, что кто-то увидит его мать, увидит пьяной, с растрепанными волосами, мертвым взглядом и дряблой, повисшей на щеках кожей. Боялся. Ладно, отец, но мама…
- Скоро свожу тебя туда, - отвечал, стесняясь, Глеб, - предки вот-вот в город переедут.
Впрочем, скоро всё открылось само собой. И как Глеб ни пытался скрывать новое пристрастие мамы, как ни прятал её от соседей, учителей и Вити… Всё открылось.
Наталья Владимировна Рожкова проснулась приблизительно через полгода после покупки дачи у себя в квартире на неразобранной кровати и поняла, что ей необходимо похмелиться. Денег в кошельке почему-то не оказалось. Муж был на очередном калыме. Сын в школе. Позвонив к соседям справа и к соседям слева, Наталья, которую уже начинала колотить похмельная дрожь, выслушав тишину, босиком пошла через дорогу к дому, где жила её подруга. Навстречу, как всегда это бывает, попалась учительница Глеба, которая как раз шла к Наталье Владимировне по поводу успеваемости сына. Денег учительница Наталье не заняла. Наталья продолжила свой путь дальше.
- Вам лечиться надо, - выкрикнула вслед женщине учительница, - пьянь.
Молча, ни слова, под бешеный бой висков и убийственные спазмы желудка Наталья поднялась к подруге. Её почти стошнило у дверей нужной квартиры, она выплюнула желто-зеленую мокроту и тихо постучала в дверь.
Сил не хватило, чтобы дотянуться до звонка. Наталья постучала ещё раз и ещё тише, а потом из неё всё полилось, и женщина, схватившись в последней надежде за ручку подругиной двери, сползла на пол. Дверь открылась.
- Наливай, что ли…
С этих слов теперь начинала любой разговор Наталья.
На её счету был 444-й или 448-й раздавленный таракан. Три с лишним года прошло. На даче из всех этих лет она была в общей сложности не более четырех месяцев. Обмывать, как оказалось, можно и в городе. Глеб уже не прятал мать по комнатам и в ванной от знакомых и друга Вити, а, смирившись, терпел все её пьяные выходки и не мог поверить, что когда-то мама была другой.
На дачу успели привезти только четыре табуретки, старый книжный шкаф, стол, кучу ненужных книг и кое-какую посуду.
Глеб приспособился к такой жизни, она ему казалась достаточно свободной. Деньги каким-то образом были, пускай и не тысячи. Часто он ездил к бабушке и ночевал у близких родственников или у Вити.
- Как тетя Наташа? – спрашивал друг.
- Пьет, - спокойно отвечал Глеб, - дачу обмывает. Сама там уже сто лет не была, а всё обмывает. Говорит, что между первой и второй перерывчик небольшой.
- А про больницу что слышно?..
- Кого там?! Батю вон пытались положить, и чё? Он там в первый же день нажрался, его и выпнули.
- Не хочешь спасать мать?
- Спасал уже. Не спасается.
- А я бы ещё постарался.
- Сколько можно, Вить, ты не в деле, не в среде… Поживи с моё в такой дурке и всё поймешь. Посмотрим потом, кого надо будет ещё спасать.
- Думаешь, я слабак? Что, не выдержу?..
- Не об этом сейчас, Витя. Ты, кстати, пробовал самогон уже?..
А вот и утро следующего дня. Или, постойте, это не утро, а вечер?! Как чета Рожковых от бабы Шуры добралась до своей дачи, никто из них не помнит.
Утро похмельной казни стучит и пытается вырваться изнутри. И не хочется ничего, кроме как выпить чего горячительного.
Отекшее лицо Натальи не отойдет уже, наверное, никогда, как и не сойдет алый цвет с носа Петра. Сидят они друг напротив друга на табуретках и не решаются заговорить. Кто первый?..
- Может, до Гальки твоей поедем, - тяжело пробасил мужчина, - она точно нальет, у неё всегда есть.
- Жди чуток, кажись, калитка скрипнула.
- Ну, бля…
И точно, через минуту-другую дверь открывается, и вот вам нате: рыжеволосый сын Глеб с другом Витей, и в руках у Глеба спасительная жидкость. Немая сцена. А хотя нет, видите, как затряслись у Петра руки, и задергалось правое веко, а на Наталью взгляните - как расплылась по её и без того расплывчатому лицу довольная улыбочка.
- Сынок, ты приехал, - со слезами на глазах женщина протягивает к мальчишкам руки и пытается встать.
- Сиди, мам. Упадешь ещё, - просит Глеб.
- Витенька, - всхлипывает тогда Наталья, - как я рада, что вы приехали.
А глаза уже пьют из стеклянной бутылки драгоценный эликсир. И уже вроде жива, и можно продолжать жить.
- Мужики, - подает голос Петр, - самогон-то где брали? Не паленый? Я паленый пить не стану...
- Щ-щ-щ, Петя, замолчи, мальчики с дороги устали, давай приберем со стола.
- Поесть есть что? Мы только хлеба с колбасой взяли.
- Есть, Глебушка, есть, родненький. Сейчас картошечки в мундирах заделаем, салатика нарежем. Вы располагайтесь. У-у, пакость, - женщина неожиданно хлопает по столу ладонью, - вот так, получай. Никак пятисотый, а, Петр?
Наталья с мужем переглянулись.
- Что? Кто пятисотый? - спросил Глеб. - Напугала, чуть в штаны не наложили.
Друзья смотрят на улыбающихся взрослых, на мужчину с двумя стаканами и женщину с рукой, сжатой в кулак.
- Не говори им, Наташ, пусть нальют, потом скажешь.
- И верно, ребятушки, давайте по чуть-чуть, и тетя Наташа покажет вам кое-что и всё расскажет…
Глеб с Витей переглянулись.
- Наливайте, что ли…
И женщина раскрыла ладонь…
ЩЕНОК
Вернись, Ленин!
Не замечая, что библиотекарша Людмила Федоровна наблюдает за ним, пятиклассник Валентин Зорин достал ножницы из рюкзака и быстрыми, привычными для него движениями - раз, два, три - вырезал из старого журнала «Смена» черно-белую фотографию Владимира Ильича ЛЕНИНА.
«Может ли ожить камень? Памятник? Сколько для этого нужно душ? Хватит одной?..»
- Так вот кто портит мне тут книги и журналы!
Валя не успел спрятать трофей, библиотекарь поймала его за руку и подняла:
- Зорин?! Валя?! Встань! Достань всё из портфеля!
Мальчик вынул альбом. Костлявая рука в ржавых пигментных пятнах Федоровны раскрыла его:
- Боже мой! - воскликнула пожилая женщина, вкладывая в свой выкрик все тяготы её библиотечной жизни, - это сколько же ты мне всего попортил?! Повырезал?! Боже мой!..
Она резко листала страницы альбома. На всех были наклеены фотографии Ленина.
Ленин анфас, Ленин профиль… Маленький Володя с семьей, Ульянов Ленин – гимназист, в ссылке, в Стокгольме 17-го… Вождь с женой, со Сталиным, с руководителями «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»… С десяток фотографий памятников Ленину…
Вырезки из книг, энциклопедий, журналов, газет… Пожелтевшие за давностью лет и цветные, глянцевые снимки…
- Зачем, Зорин?!
Огромные светло-голубые глаза за толстыми линзами очков дырявили по очереди Ленина - Валю, Валю…
Мальчик посмотрел на только что вырезанный снимок Ленина:
- Я хочу вернуть Ленина, - он сказал.
- Зачем?! - библиотекарша схватилась обеими руками за тощую птичью грудь, - зачем, Бог ты мой? - потрогала голову мальчика, - у тебя жар, нет?..
- Ленин, который у нас на площади стоит, на самом деле не Ленин. Это другой памятник…
- Что ты такое говоришь, Валя?!
- Вы просто не видите. Или не хотите видеть. А я вижу. Вот доказательства.
Валентин ткнул пальцем в альбом:
- Вот. Вот какой Ленин. А у нас памятник черте кому стоит.
Шла третья неделя апреля. 15-го выпал снег, и горожане, все, как по команде, снова надели пуховики и шапки. Валя с одноклассником Борисом стояли на безлюдной площади Ленина перед памятником. У памятника лежали цветы – это новобрачные привезли их несколько часов назад. Так уж в городе повелось - приезжать после регистрации в загсе к памятнику Ленину. Здесь же вместе с букетом цветов стояла пустая бутылка из-под шампанского.
- Значит, ты и знать не знаешь, как он выглядит?
- Не, - издал полный мальчик в очках с альбомом в руках, - и дед тебе, Валька, не верит?
- Никто мне не верит. Дед ещё вздул меня, когда библиотекарша пришла к нам. Обещал вечером ещё поддать.
- А мой батя говорит, что этот Ленин был тиран. Тысячи людей по его приказу убили. Террорист, говорит…
- Не знаю, Борька, мои его любят. Дедушка и бабушка всегда говорили: «Вот бы Ленин вернулся». Я ведь из-за них начал этим заниматься. Хотел вернуть им Ленина, особенно когда бабули не стало. Дед целыми днями молчал, смотрел старые фотографии, там я и увидел настоящего Ленина, не этого чурбана.
Валя забрал у друга альбом.
- Это памятник какому-то нечто. Чудовищу. И почему вижу это только я?!
- Может, было два Ленина. Хороший и плохой, а?..
Валя спрятал альбом за пазуху в пуховик:
- А может, все взрослые видят иначе, по-другому?.. Может, все они ослепли?!
- Мои-то точно слепые, - усмехнулся Борис, - отец особенно, как выпьет, углы ходит сшибает…
Дед Вали, Зорин Михаил Игоревич, высохший, сгорбленный старик любил рассказывать внуку про свою жизнь, «чего только в ней не было». Про то, как он потерял правую ступню – «производственная травма была», про войну, на которой служить не пришлось, «зато душой и мыслями бил фашистскую заразу», про Ленина - «святой человек был Володя Ульянов». И ни разу не рассказывал, как погибли родители Вали - «авария на дороге случилась», и от чего умерла бабушка Лилия - «болезнь забрала».
Вечером обещанной порки не было. И не потому, что разболелась чувствительная к переменам погоды покалеченная нога, Михаил Игоревич, выслушав путаный рассказ внука, решил сам всё проверить:
- Сто лет у Ленина не был, как бабушка умерла, всё сил нет доковылять, поклониться хоть, - жаловался дед, - а раньше на митинги все ходил, на парады и в день рожденья Ильича всегда с цветами… Какой человек был наш Ленин, за народ боролся, за таких, как мы. Всю жизнь свою этому делу посвятил.
- А папка Борин говорит, что Ленин тиран, палач, кровавую революцию совершил…
- Дурак Борькин отец. Не разбирается в истории, пусть не лезет. Тирана нашел. Это вот Ельцин тиран и теперешний президентишка не лучше. За быдло весь трудовой народ держат. Бизнесмены только и жируют. Что, нравится Борькиным, как они живут?.. Как платят за всё?! Даже за вату для укола в больнице платят. Вот такие, как Борькины, всё и развалили. И разваливают. Не поняли ни черта ленинских идей, вот и хают его теперь. Собственную историю перекраивают, дегенераты. Ни стыда, ни совести. Уже и до флага добрались. Серп с молотом им помешали. Историю, как хотят, кроят. Всё перевернули с ног на голову. То им не так, это не эдак… Прошлая жизнь им не нравится. Когда рабочему народу хорошо жилось. Ничего ведь не боятся. А народ молчит, молчит, терпит, терпит, да в один прекрасный день как бабахнет… Эх, вернуть бы Ленина…
Валя стоял перед огромной «до неба» каменной стеной. Он ткнул в стену пальцем, стена рассыпалась, как труха.
«Нет, мы пойдем не таким путем, не таким путем надо идти».
Мальчик увидел людей с закрытыми черными полосами глазами. Тысячи людей. Все они толпились, слепо натыкаясь друг на друга, мычали, блеяли, стенали… У Вали в правой руке оказался зажат камень.
Валя удивленно посмотрел на него и понял, что нужно делать.
- Подъем, революционер, - голос дедушки раздался с той стороны сна, - айда до Ленина. Посмотрим что к чему.
Внук открыл глаза. Он улыбался.
За окном в ответ ему улыбалось солнце. И никакого снега.
- Я тебе, как Ленин когда в тюрьме в одиночке сидел, рассказывал, как он молоком между строк в книгах писал, а потом эти книги на волю передавал?
Они подходили к центральной городской площади. Мальчик придерживал деда слева за руку. Правой рукой Михаил Игоревич упирался на обмотанный синей изолентой костыль.
- И про «Потемкина», про восстание на флоте рассказывал? - удивился дед.
- Конечно, ты что, забыл?..
- И когда успел?!
У памятника остановились. Замерли. Михаил Игоревич с трудом, крякнув, поклонился.
- Вот он, наш Ленин. Каким я его с детства помню. И что ты там болтаешь, не пойму?! НеЛенин. Вот он. Нет, надо было тебя ремнем. За книжки испорченные еще, поди, платить ваша эта библиотекарша заставит…
- Я так и думал, что ты, как все. Не видишь.
- Так что видеть?! Я памятник этот, во сне разбуди, посреди ночи опишу. Рука у Ленина за жилеткой, другая вытянута вперед в направлении центра, в кепке Ильич стоит, взгляд жжет…
Дед говорил. Внук ещё по дороге приметил отколотый от тротуара кусок камня.
-… Вам, молодым, что только не видится. Поколение такое ненормальное. Выдумываете всё, чего непонятно. Мы были другие, жили в реальности. Серьезно к жизни относились. К истории. К прошлому. Для нас лучше суровая правда…
Валя ударил деда по голове куском бетона. Ударил в затылок. Михаил Игоревич сполз по костылю на колено. На затылке мгновенно вздулась сине-фиолетовая шишка.
- Ехарный бабай, - прогудел дед, хватаясь за ушибленное место, - чё такое?..
Испуганный (а вдруг ошибся?! Вдруг не подействует?!) Валя отошел от деда.
«Только бы сработало!»
- Деда?..
- Валентин... Что это было? Меня кто-то по голове бац-трац…
- Деда, ты?..
Внук подошел к старику.
- Вставай, - помог подняться.
Дед встал, потер шишку:
- Ёпс-трёпс… Крови хоть нет?..
- Не-а…
- Что это было-то, ты не?..
«Заметил».
Валя увидел, как дед уставился на памятник. Старика качнуло. Валя схватил его под плечо. Костыль громко упал на мраморные плиты.
- Мама родная, - процедил дед и шмыгнул носом.
- Ты видишь? - голос Вали, испуганный, почти девичий, - увидел?!
Дед заплакал. Тихо. Он не плакал, со смерти жены Лилии, она умерла три года назад. А сейчас он плачет. Плачет, потому что он увидел. Он видит! Он прозрел!
- Это… Это… Невозможно… Как?! Когда?! Почему никто?!
Его затрясло, Валя испугался, что с дедушкой может что-то случиться, что-то плохое, инфаркт, он сильно прижал его к себе и сказал:
- Всё будет хорошо, дедушка. Мы откроем всем глаза. Мы вернем Ленина. Не волнуйся, деда. Вернем, я обещаю. Я клянусь.
- Как? - дед всхлипывал, начал икать.
- Я знаю способ. Пойдем. Пойдем потихоньку, я всё тебе расскажу.
Поднял костыль. Михаил Игоревич ещё раз посмотрел на памятник, который увидел впервые:
- Сколько лет мы возлагали цветы этому… этому чудищу?! Сколько лет это стоит здесь, и мы не видим?! Сколько?! Оплевана история. Убиты все ценности. Всё, что дорого… На свалку. В утиль. В… В… Как?! Кто?! Кто это сделал?! Или что?.. Не понимаю… Поверить не могу… За что?!
- Пойдем, деда, - Валя потянул старика, - я расскажу, что надо сделать. Что мы сделаем. Идем. Мы вернем людям Ленина. Настоящего Ленина. Вернем!
Они ушли, медленно, не оборачиваясь, ушли. Оставив на постаменте серую, бесформенную массу из углов, шипов и наростов. Чудовищный памятник неизвестных рук (рук ли?), творение пялился им вслед одиноким черным глазом. На солнце казалось, что глаз смотрит, что глаз видит. Всё видит. Не человеческий глаз.
Через пять дней. 22 апреля в день рождения Владимира Ильича Ленина на площади перед памятником собралось более трехсот человек.
Дед Михаил с внуком Валентином заготовили к этому дню больше пятисот «подарков», все их они собрали на стройке возле дома.
- Историю нельзя коверкать. Историю нельзя извращать. Нельзя менять. Предавать. Забывать. Убивать… - Михаил Игоревич говорил это, доставая из старого рюкзака первый «подарок», - история, какая бы она ни была, она всегда останется с нами. Она наша. Прошлое невозможно похоронить. Прошлым возможно только жить. Идти вперед и жить. А кто против, кому это не нравится, не по вкусу, что ж… - он взвесил в руке кусок истины, - тяжеленький. Что ж, камней, камней на всех хватит. Если и промахнешься, есть запас.
И подмигнул внуку:
- Как написал наш Серега Есенин:
«Того, кто спас нас, больше нет.
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон».
Валя сказал:
- Я нам на подмогу всех своих друзей позвал. Борька согласился.
- Я тоже, - усмехнулся дед, - пришло время прозревать. Кто видит, тот побеждает! Тот победитель! Он никогда не упадет ни в какую яму и не наступит ни в какое дерьмо.
- А вот и они, - Валентин снял с головы красную кепку и помахал ею группе мальчишек.
- Ну, кто первый бросит камень?!
Бутылка и бомба (Отрывки из писем бывшего заключенного в газету)
На зоне его звали старожилом, или ещё наставником. Старик, рассказывают, родился в тюрьме, потому всегда отшучивался так: «Коль с рожденья в неволе, нечего мне на воле искать. Мне срок сам Господь Бог определил. А это наивысший судья. Кто посмеет его приговор отменить?» Вот и не выходил он из стен с колючкой всю свою жизнь. А старику давно уже перевалило за семьдесят. Седой был весь. И хоть на свободе не был ни разу, много, если не всё, про неё знал. Он даже, что в стране происходит, что в мире творится, знал. И с газетой его вроде никто не видел. Он и читал-то с горем пополам. К нему все новенькие за советом и помощью ходили. А кто и так просто поговорить да историю какую интересную послушать. Я от него эту историю и услыхал. Случайно. А как только отмотал свой срок, решил опубликовать её в какой-нибудь газетенке, вот и подвернулась ваша. Заранее благодарю за публикацию…
…История эта свеженькая. Случилась она в нашем городе во время какой-то не то демонстрации, не то какого гуляния на центральной площади. Народу там, сами знаете, собирается всегда до кучи, вот и в тот день плюнуть было некуда, если только себе на ботинок. Среди гуляющих-выпивающих был парнишка лет так двадцати, с ним еще были кореша, но не в этом суть дела. Уже смеркалось, народ обожрался не на шутку, пьяный угар проник даже в стены близлежащих кварталов. И вот тот самый парниша сдуру или по наитию вдруг заорал, насколько хватило глотки: «Люди! На кого Бог пошлет!» И бросил вверх над собой и над всей толпой пустую стеклянную бутылку из-под пива. Бутылка долго выделывала сальто-мортале над головами горожан, а потом, на мгновенье застыв, шмякнулась на голову какого-то фраера в фирменном костюмчике. Тот, как потом рассказывали свидетели, даже не мяукнул. Схватился молча за голову и осел, как мешок, сами знаете, с чем. Народ когда спохватился, фраерок уже в жмурика сыграл. А из головы, прямо из самого темечка, торчала та самая бутылка. Она не разбилась даже, вошла всем горлышком и там осталась. Парнишка – тот, который кидал, сдался властям сам. Добровольно дал надеть на себя браслеты, хотя его бы, если по уму разобраться, никто никогда бы не сцапал. А он, малый, честным оказался и не лох-то был, как посмотреть, а сдался. Это потом все поняли, почему. Когда же его приговорили к восьми годам лишения свободы, за него никто не встал. А он, без балды, был башковитым и тянул в учебе на красный диплом, и нигде не был ранее засвечен. Чистым был, в общем. Заступился бы кто, срок, глядишь, и скосили. А так только матушка одна его покричала, поумоляла, а толку. Сына наголо - и на зону.
Там он, не выдержав и года, повесился. Издевались над ним сильно и зеки, и офицеры службы безопасности. Не стало, короче, парня. Честный был он или гордый, но даже на амнистию бумагу не катал. А мамке на свиданках все время говорил: «Вину признаю. Знаю, виноват, должен пострадать. Вынести». А не вынес. И ведь сам не знал, почему вдруг швырнул бутылку над толпой, может, думал, что она на него прилетит?
Вроде и истории конец, только старику нашему, наставнику, не давала она покоя. Говорит, что бредить ею стал, ночами не спал. Забрался этот случай с бутылкой к нему в душу, будто послание какое, что в море о спасении выбрасывают. А старик на старости в Бога уверовал и втихаря молиться начал. Услышал, рассказывал старик, меня Бог. Попал на зону земляк, который, узнав про наставника, взахлеб и задыхаясь, рассказал забойную «вещицу». Пару лет назад он входил в банду под крышей одного влиятельного в городе человека. Так вот эта гнида однажды решила неизвестно в каких целях взорвать центральную площадь во время народного гуляния. По задумке, он сам так захотел. Он принес самопальную бомбу на площадь в сумке, видимо, кроме себя, никому не доверял, и в самый разгар веселья должен был завести механизм и, оставив сумку в самой гуще народу, скипнуть. Только бомбу не дала ему завести бутылка, которая упала ему на голову прямо с неба. Тысяча жизней была спасена. Сумка с взрывчаткой пропала, а может, её стражи порядка загребли и, чтобы не раздувать вокруг влиятельного лица шумиху, дело по-быстрому замяли.
Перст Господень. Только тот, кого Бог избрал на миг своей рукой, только он не спасся. А может, и наоборот: спасся как раз - таки он. Одному только Богу известно. Наставник больше никогда не молился и поклялся рассказывать эту историю всем до конца своих дней. Он умер перед моим освобождением. И эту его миссию взял на себя я…
…Спасибо вашей газете, что опубликовали. Пускай и в рубрике «Хотите - верьте, хотите - нет». Бог вам всем судья. А старику-наставнику и тому парнишке царствия небесного. Аминь…
РАЗРЕЗ
Нытик. Наиболее верное определение мужчины двадцать первого века. Буду говорить за тех мужчин, которых знаю. А знаю я немало мужчин. Их и мужчинами назвать нельзя. Наличие некоего органа в штанах ещё не гарантия мужественности, ведь так? Размер, как мы давно знаем, ничего не значит. Спрашиваю у подруг: «Встречали ли в жизни хоть одного мужчину с большой буквы?» И все, словно сговорившись, отвечали: «Ты что, дорогая, нет, конечно. Где сейчас такого найдешь?!»
Замужние подружки рассказывают порой такое - волосы дыбом. Взять хотя бы разведенную Кристю: её бывший, когда уходил, то вместе с простынями, обои в гостиной снял и унес. «Они тебе всё равно не нравились», - прокомментировал он на прощание. А как они пылесос с мясорубкой делили… Кристина не верила ни глазам, ни ушам. Муж творил такое, что и вспоминать не хочется. Предложил пользоваться мясорубкой по очереди - неделю он, неделю… Она отдала ему мясорубку и пылесос, в придачу сломанный фен и блок вонючего мыла «Дуру».
У каждой женщины есть куча таких примеров. Мужчины некоторые горланят, что это крайности, что женщины сами виноваты. Мол, «мы – затюканное мужское поколение - есть следствие войны. Безотцовщина. Нас мамки «кроили», когда отцы воевали. Мы - выращены под каблуком и подзатыльниками мам. Между юбкой и поварешкой. Нам свойственно подчинение женщине. Да и женщины в последние годы на женщин не похожи - если не мужиковатые лесбиянки, то воинствующие феминистки…»
В общем, у наших мужчинок одни отмазки. Виноваты все - и мамы, и усатая соседка по лестничной площадке тетя Дуся, и кондукторша в автобусе, и… Виноваты все женщины, но только не он, мужик. Конечно, ведь он глава семьи, хозяин, носитель семени.
Кричат, что место женщины на кухне. У домашнего очага. Готовить еду, стирать грязные носки, ждать мужа, как второго пришествия, снимать с его усталых ноженек ботинки, ублажать по мере его (его!) возможностей. Да если бы, дорогие мои мужчины, мы все так поступали, вам бы есть нечего было на той самой кухне, где должна хорониться супруга. Получка-то ваша сколько? Живет бедняжка Зоя, знакомая моя, на мужнину зарплату, так из долгов не вылезет, и с двумя ребятишками. А супруг её ещё каждую пятницу напиваться умудряется и жалуется, как домой на кухню завалится, на жизнь свою тяжкую. И плачет, уткнувшись в полинялый халат женушки, себя всё больше жалеет. Работягу.
Я помогаю Зое, потому как могу, а Гришка её «на нет» изводится. Я его понимаю: у меня свое дело, с которого я в месяц имею по несколько тысяч долларов. Он работает крановщиком на стройке за 6000 рублей. Каждому своё. Я при нем уже и про деньги стараюсь не говорить, и на машине не приезжаю, и одеваюсь скромно. Но он все равно кипит.
Бесится. А когда узнал, что все, что я имею, я сама себе сделала, ни под кого не ложась, так не поверил. Зоя рассказывала, что весь вечер Григорий метался по квартирке и шипел: «Не верю, все равно кому-то дала, машину такую за просто так не купишь». А «порше» свой я купила после удачной сделки с японской фирмой по пошиву автомобильных чехлов. Основная моя направленность - это пошив спецодежды. Есть ателье, шьем свадебные платья. Так что пробную партию чехлов мы сделали за две недели, нам даже не пришлось перестраивать станки. Японцам понравились наши качество и стиль. Через месяц я купила «пежо». Это была моя вторая личная машина.
Чтобы не расстраивать мужа, Зоя не сказала, сколько стоит нижнее белье, которое я подарила ей на Восьмое марта. Мы ходили по бутикам, и ей приглянулся бюстгальтер с трусиками от «Valery», в общем, сумма была что-то около пяти тысяч рублей.
Смеха ради или чтобы в очередной раз показать место на жердочке кое-каким (надеюсь, что не всем) мужчинам, расскажу, сколько стоят некоторые вещи на мне.
Страсть как люблю мини-юбки с разрезом. Все дело в разрезе. Юбку украшает разрез, делает её более привлекательной, более ценной…
Перед тем как сесть в машину, я видела мужчину лет тридцати пяти, он бежал на трамвай, в сером пуховике в каких-то нелепо-желтых, помятых брюках, в грязных ботинках. На бегу готовил мелочь и смотрел на меня так, словно во мне сосредоточились все его несчастья. Будто я причина его маленькой зарплаты, сексуальной неудовлетворенности, потных рук и мятых штанов. Вот это истинное лицо среднестатистического мужчины. Всем недовольный (а всё из-за баб), ни на что не способный (хорошо хоть жена маляр), мечтающий поиметь всех женщин и не могущий удовлетворить одну.
Он бы прожег во мне дыру. Его явно задели мой вызывающе открытый наряд и ключи от «пежо» в руках. Но мужчина, о, это звучит гордо, только плюнул, попав себе на ботинок, заскочил в трамвай.
Ну, теперь уже за рулем в машине я выбью чек вещам, что сейчас на мне, готовьтесь.
Туфли от Marni - 12000 рублей. Колготки от Voque - 800 рублей, а собиралась надеть Jean-Paul Gaultier - у него гольфы стоят как минимум три с половиной тысячи. Едем дальше, трусики из шелка и кружев от Vannina Vesperini - 4650 р. Почти по своей цене в центральном универмаге. Любимая мини-юбка Diesel - четыре тысячи с копейками. Теперь топик от Gaetano Navarra, чистый хлопок, за восемь тысяч и… и, пожалуй, хватит.
Скажете, вот сучка, носит трусы за десять тысяч в то время, как кругом нищета. Отвечу: у меня сумочка от Bruno Magli за 17 тысяч и тональный корректор-карандаш L’Oreal Paris за четыре. Почему о голодающем народе должна заботиться я, а не президент? Не правительство? Я сделала себя сама. С четырнадцати лет шла к цели, добивалась её слезами и потом, где-то даже кровью, и всё сама. Сама. Никого не было поблизости, даже родителей, когда мне нужно было делать выбор - выбор, который стоил мне всего, жизни. Даже любимого человека не было рядом. Поэтому когда я слышу выражение: «Не подставишься, не поимеешь», я искренне улыбаюсь.
Люди созданы, чтобы помогать. Без помощи друг другу мы бы прекратили свое существование.
Вот я уже жалею, что обнародовала цену своих покупок. И на тысячу процентов уверена, что куча женщин сейчас назвала меня не иначе, как сукой. И это самое мягкое. Не мужчины обозлились на меня за вышеозвученный ценник, женщины. И я их в какой-то мере понимаю. Понимаю.
Назвать меня феминисткой будет неправильно. Женщины в редких случаях феминистки. Феминизм - это мужчинам. Я люблю киношных мужчин. Тех, которых сделали женщины - стилисты, визажисты, сценаристы. Образ же настоящего мужчины, живого, соседа, бой-френда - собирательный. Я не встречала пока еще настоящего мужчину. Нытиков – до кучи.
Они кричат, что матриархат приведет к концу света. И правильно, сколько можно говорить, точить лясы и сидеть, сложа руки. Пора действовать, вот только мужам нашим легче чесать языками. А знали бы вы, как мужчины любят этим заниматься! Они валят всё на нас, мол, мы такие трещотки, а сами? Я частенько слышу, как и о чем разговаривают мои рабочие в раздевалке или в цехе. Такого трепа, девочки, вы никогда не слышали. Думаете, они говорят о нас? Не тут-то было: либо о себе любимых, либо о сериалах. Видит Бог, когда я услышала, как трое мужиков, одному уже за пятьдесят, обсуждают молодежный мыльный сериал, о котором я даже и не слышала, мне стало жутко. Вот он, наш сильный пол. Потом я, конечно, рассмеялась и смеялась долго. Но в голове все ещё звучали слова: «Я тебе говорю, вот этот придурок Рахелио и был тем козлом, который поимел блондинку». А ещё говорят, что у блондинок ума нет. Это надо ещё разобраться, у кого что… Я, к слову, жгучая брюнетка.
За окном дождь, а мне еще на интервью для журнала в другой конец города ехать. Мне за неделю продиктовали основные вопросы, там и была парочка закавык про мужчин. И я, как подобает любой себя уважающей женщине, завелась. Завожусь от одной искры, эта черта характера и помогала мне в кризисные моменты жизни. У меня даже и мысли не было когда-нибудь положиться на мужчину. Опереться на сильное плечо. Мне нравится загорелое с легкой волосатостью, в меру упругое тело мужчины. Порой меня привлекает взгляд мужских, по-собачьи печальных карих глаз. Временами заставляет задуматься та или иная мысль, высказанная знакомым мужчиной. Но всё это мозаично. Все разбито. Я уже молчу про истинно мужские качества. Смелость – осталась лишь у женщин. Храбрость – там же. Отвага, жертвенность, подвиг…
Сколько знакомых мне женщин жертвуют собой, своей красотой, здоровьем, удовольствием, карьерой ради пьяницы мужа, который присосался и паразитирует. И живут они в парах перегара и в зловонии вонючих носков только ради детей, и стареют, и слово «оргазм» знают только из фильмов и книг. Вечно затюканные, вечно неудовлетворенные, самые прекрасные существа на земле. Женщины. И им не вырваться, потому что привыкли. Привыкли так жить, заботясь о сильнейших. Таща их на своих хрупко-сильных плечах к лучшей жизни. А мужик шары залил, поужинал крепко, посмотрел футбол и, свесив ножки на плечи жены, довольный, обстиранный и обглаженный айда в сладостный мир будущего. Будущего, где без женщины он полный ноль. Но зато сколько гонора: «Да, я мужик, глава угла. Я только фыркну, все подчиняются. В деда пошел, он, бывало, как бабке промеж глаз врежет…». Это хорошо, что некоторые женщины научились давать сдачи. Мужик, поднявший руку на женщину, может сразу надевать юбку и красить губы. Мы научились за столько лет говорить мужчинам «нет» и указывать им на свое место, что нас уже не остановить. Нас обвиняют, что кое-кто из нашего племени и на женщину не похож – так будьте мужчинами, тогда мы будем женщинами.
Мне симпатичны мужественные лесбиянки и ангельские папочкины нимфетки. Использовать мужчин, доить - это не по мне. А честно, мужчина, если он и правда мужчина, должен понимать всё сам. Он никогда не обвинит жену, подругу, придя с работы усталый, что она не приготовила ему ужин. Он не будет на неё орать и махать руками, он возьмет и приготовит ужин сам. Она, его нежная, его прекрасная, тоже устала, она, в конце концов, женщина. Он не будет мелочиться и жадничать. Жадность - вот ещё чем грешат наши мужчины. И хочется уже самой перезанять, чтобы купить ему подарок к Восьмому марта. И хочется задаться вопросом, спросить, где этот разрез между мужским и женским? Между мужчиной и женщиной? С юбкой - тут всё понятно, а с полами? Все стороны обвиняют друг друга в том, что кругом правит унисекс, что бисексуальность берет верх, а гомосексуализм наивысший писк моды. А виноваты обе стороны, да и виноваты ли?.. Эволюция, конечно, здесь ни при чем, и перекладывать всю вину на мам, на женщин мужчинам должно быть совестно. Тем не менее во всех грехах и извращениях так называемый сильный пол винит пол слабый. «Не доглядела, разбаловала, разнежила. Вот и пожинай». А где, хочется спросить, были сильное плечо и кулак, когда росло новое поколение?..
Разрез между полами лопнул по всему шву. Все обвиняют друг друга, потому что так легче. Свалил вину и живешь до нового столкновения дальше.
Только это удел мужчин валить всю вину на чужие плечи. Не наш, девочки. Мы привыкли идти к светлому будущему сами и ещё тащить за собой диван с мужем и детьми. Не считая двух килограммов картошки и килограмма лука. Так? Тогда к чему биться? Продолжаем в том же духе в темпе вальса. Эта война не закончится никогда. Разрез - он может пойти дальше, и со временем так оно и будет. Появится новое поколение, а потом еще одно новое, и оно сотрет границы. И это будет правильно. Если не можем примириться сейчас, потом примирение будет невозможно. Границы сотрутся. Разрез исчезнет. Правда настанет тогда, как писал Вейнингер, когда из двух станет одно, из мужчины и женщины – третье, самосущее, что есть не мужчина, не женщина.
Как вам такое решение вопроса? Вейнингер, говорят, познал психологию женщины и покончил с собой. Он, быть может, и прав был в чем-то, но я не верю в такое окончание.
Мы создания Божьи, хотим мы этого или нет. «Мужчину и женщину сотворил их», - написано в книге Бытия. И боремся мы, по сути, за одно. За право быть. И никто никому не хочет дать поблажки. Потому что в этом и заключается жизнь. В борьбе. Войне...
Мужчины обвиняют нас. Мы – женщины - обвиняем их. Мужчин. Это время такое пришло. И оно скоро пройдет. Только бы набраться сил и не переступить границу дозволенного, не распороть.
Подчиниться, сдаться, смириться, вот что нам нужно, девочки, чтобы потом, со временем, ударить новыми, свежими силами и победить.
Мы же всегда знаем, что победа за нами. И они это знают, только продолжают по инерции вести борьбу, добровольно сдавшись нам в плен уже давным-давно.
Что ж, за проигравших! Завожу мотор и разворачиваю авто, выезжаю на полосу. И вижу, как из трамвая выходит тот самый мужчинка в сером пуховике и желтых помятых брюках, в руках у него тощий букет гвоздик. Но уверена, что его жена, когда он подарит его ей, будет сиять, как начищенный хрусталь в лучах солнца, и она будет готова сделать ради него всё. Пойти ради него, неказистого, со своими гвоздями на Голгофу. И назавтра у него будут выглаженные брюки, свежие носки и чистые ботинки.
Улыбаясь, провожаю взглядом мужчину с гвоздиками и думаю, что на интервью я именно про это и расскажу. Поехали.
КИЛЬКИН СУП (Ненужный человек)
Иваныч и Римма
Избавиться от человека легко. Для этого нужна всего лишь угловая шлифовальная машинка с обрезным диском по дереву. «Болгарка» попросту. А Иван Иваныч всегда любил простоту. Всю жизнь он жил просто и говорил просто, и… Простым, одним словом, был Иван Иваныч. Почему не Иванович?.. Опять-таки всё дело в простоте. Хотя и не всё гениальное просто…
«К чему эта финдипуперность?! - любил говорить Иваныч, особенно после своего пятидесятилетия. - Простота - залог открытости. Искренности. Она от Бога - простота».
У Иваныча была жена.
«Одна-единственная, любимая и неповторимая», - любил повторять, подвыпив, дед. А выпить он любил. И жена его Римма тоже любила опрокинуть рюмочку-другую, «шоб взбодриться». Так всегда приговаривала бабуля, прежде чем приложиться к «огненной воде».
Они вместе прожили тридцать лет. «И в радости, и в горести, и в счастье, и в несчастье», - всегда констатировал дед. Он любил говорить штампами. Вся его жизнь была одним продолжительным (бесконечным) штампом. И Римма была штампом, и жила, как это и полагается, по штампу. Штампом.
Иван Иваныч с женой страсть как не любили фашистов. А ещё мануальных врачей, гречку без молока, Филю Киркорова, клизмы и неправильных людей. Ненужных.
Первым ненужным человеком они считали, конечно же, президента. Далее шли все президентские прихлебатели, депутаты городской Думы, мэр и... соседка на подселении Нина. Соседка из всего этого большого списка была самой из самых ненужных.
Каждый божий день у четы Лужиных начинался с обсуждения ненужностей соседки Нины.
Солнце ещё не успело пролезть в темный зал сквозь серые занавески, а в комнате шепотом, чтобы соседка чего не услышала, уже готовился заговор.
Старики сидели за столом, перед ними лежали открытая тетрадь, ручка и футляры от очков.
- Если бы тебя тогда не стукнул инсульт, я бы не переписала на неё вторую комнату, понятно тебе?.. Миллион раз уже говорила.
- Так, Римма, кто же знал-то, что я через год поправлюсь?!
- Через полтора, - поправила старуха и пододвинула тетрадь с еле разборчивыми каракулями к себе:
- Что ты там написал, не пойму? На китайском, что ли?..
Старик ворчит, подвигает тетрадь к себе, поправляет очки на переносице, долго смотрит на лист:
- Чё такое? - подносит тетрадь к лицу, читает. - Ме… ме… шает, когда моется запол… запол… запол… пол… н…
- За полночь, - подсказывает Рима, - всё понятно, написал чего, сам не разберешь. Ты пиши план действия. Как? Чем? Когда? Что потом?..
- А что потом?.. Умрет, и комнаты наши станут.
- Но мы же, дед, не из-за комнат. Ты что?..
- Ну, и из-за комнат тоже.
- Да ну тебя. Она сына твоего сблядовала окончательно. У неё одному четыре от какого-то хрена, так теперь и наш туда же. Он ведь семью из-за этой сучки оставит, вот из-за чего мы должны это сделать.
- Так Илья, думаешь, это от него у неё пузень?!
- Иван, ты если в чём не разбираешься, не суйся. Не лезь. Когда тебя три года назад парализовало, они уже стали шептаться. Он ночевать у нас останется, а по ночи к ней в комнату шасть. Я не слепая, не глухая. Наш Ильюха и уговорил меня вторую комнату ей отдать. Говорил: «У неё вон малыш, она, мол, молодая, ей жить надо и всякое такое». Вот и ютимся теперь с тобой в этой клетушке. А всё ты…
- Так инсульт…
- Вот теперь и думай, что делать. Нет, лучше бы ты не выкручивался.
- Помер, что ли?..
- Так семьдесят с гаком лет прожил.
Старик швыряет тетрадь на стол, отворачивается к двери и начинает скрипеть вставными зубами.
- Я с Ильей поговорю, - сквозь скрежет говорит Иван, - как это он собственных родителей из-за сучки предал.
- Никто тебя не предал, дед, что ты мелешь?! Сами виноваты. Мне тогда за больницу платить надо было, бульон тебе куриный каждый день таскала, а это деньги. Илья предложил вторую комнату Нинке выкупить, она и выкупила. Я вроде сначала сопротивлялась, да подумала, на кой мне на старости две комнаты?! А ты взял и поправился, видно, бульон мой с настойкой на пользу тебе пошел.
- Я бы и с килькиного супа поправился, - пробубнил дед.
- Скоро так и будет. Как Илья сюда переедет. К ней. Килькиным супом и выживать будем. Денег нам тогда шиш. А она и женит его на себе, как пить дать, женит. Это же блудница. Она и сына нашего ненужным сделает. Вот тогда поглядим. Поглядим, поглядим, если вовремя чего не придумаем.
- Прибить её к чертовой матери, и… всё.
- Дед, а как прибить? Мы уже второй год гадаем, что да как. Толку…
- Может, Илюху подговорим?
- Ты чё, дед, в своем уме? Он же живет с ней.
- Как?
- Ты не слушаешь меня, что ли?! Спят они вместе, и беременна она от него. Скорей всего…
- Батюшки, - старик схватился костлявыми руками за лысую голову, - да как же ты это допустила у себя под носом?!
- А ты где был, старый?.. В больничке ссался под себя да вкусненькое ел, ась?..
- Она же ненужная девка, у неё любовников поди куча. Она поэтому и комнату нашу вторую так быстро на себя переделала, спала, видать, с кем-то в жэке, с начальником небось. Ой ты, Господи. А ещё как по ночи в ванну залезет и шумит водой, плескается, спать не дает, мерзавка…
- А как плиту в прошлый раз изговняла… - вставила бабка, - а трусы свои, когда сушит и врет нагло, что это сынка её, Игорька. Конечно, я же дура, я не различаю, где мужская передница, где женская...
Старик закрывает лицо руками и тихо завывает.
- Ты, дед, кончай, нытьем тут ничего не поделаешь. Ещё инсульт или чего хуже шарахнет. Кончай. Сына спасать надо.
- И жилплощадь, - вытирает красные глаза Иван.
- Себя, - выдыхает старая, - что ты там, Иваныч, говорил про «болгарку»?..
Илья и Нина
Они встретились второй раз вне дома.
- Там на квартире такой запах, - сказал Илья.
- Это запах старости, - сказала, слегка покраснев, Нина.
Им было по тридцать лет. Илья жил гражданским браком в квартире жены Вики, что в сорока минутах езды на автобусе от дома родителей.
У Нины от первой любви остался сын Игорь.
Игорь первый привязался к Илье - спокойному, доброму, всегда улыбающемуся. Он и познакомил их, три года назад. Привел Илью за руку к ним в комнату и сказал, что Илья будет жить теперь с ними.
- Помнишь, когда мы первый раз встретились у памятника, ты сказал что-то про запах?..
Под ручку пара шла по оранжево-красной листве, и небо над ними было не по-осеннему синее, ни облачка.
- Я сказал, что работал в больнице, там в некоторых палатах был такой же запах.
- Твой отец – это из-за его болезни.
- Старость вечно живет лекарствами. Таблетками только и выживает. К чему, не понимаю, такие мучения?..
- Теперь этот запах и в комнате Игоря.
- Я сегодня поговорю с ними.
- И переедешь?..
- Почему ты боишься их? Раньше, раньше ты не боялась.
- Последнее время, Илюш, мне кажется…
- У тебя будет мой ребенок, это их первый внук. Когда они узнают, они… они на руках тебя носить будут.
- Ох, не знаю.
- Да что с тобой?!
Он притянул её к себе и посмотрел в глаза:
- Ты необыкновенна. Невозможна.
Поцелуй был недолгим, но на губах всё же остался вкус любимого человека.
- Я люблю запах осени: запах дыма, горечь рябины, листья. Падающие листья, Илюш, пахнут слезами, не замечал?..
- Я не настолько романтик. Стихи, конечно, писал, и про осень, только жизнь отбила охоту. Всю жизнь с родителями, где одна комната обязательно сдавалась… Я не понимал и не понимаю своих предков. Вроде и не жадные, а из-за денег… испортили мне всё детство. Всю жизнь делить с чужими ванну и кухню – не понимаю я их. Наверное, все мы в чем-то друг друга не понимаем.
- Они это делали и ради тебя.
- Детству не до денег и выгоды. Это участь взрослых. Так зачем портить детство своему ребенку? Вот и ты сейчас с Игорьком, а скоро родится наша прелесть, и… и…
Теперь она взяла его за голову и поцеловала быстрым, обжигающе-запоминающимся поцелуем:
- Ты хороший. И почему я раньше тебя не замечала?
- Я тогда жил с Викой. Но только не в этой квартире. Она как болото. Не выберешься, если засосало. Потом батю парализовало, и мне пришлось навещать их чаще, на этой почве у нас с Викой и возникли разногласия.
- Боже. Боже, ты сейчас сказал, как твой отец.
- Штампом?..
- Вы не похожи. Ты не должен даже…
- Я всё понял, котик, буду стараться. Чесслово, обещаю.
Они прошли до памятника. Они всегда так прогуливались - от памятника до конца парка и назад.
- Вернуться с тобой, Нин?..
- Мне кажется, что они всё знают. И что мы уже столько вместе, и про беременность мою, и что отец ты, и даже про то, что ты собираешься со дня на день переехать… Тетя Римма вчера опять ругалась за то, что поздно моюсь, и смотрела на меня так, что я всю ночь не спала, боялась. А Иван Иванович уже какой день не разговаривает со мной и с Игорьком. Ни здравствуй, ни… Так работа у меня сейчас до десяти. Магазин никак на зимнее время не переведут, всё из-за выручки. Разве я виновата?!
- Я сегодня же поговорю с ними и завтра перееду. Вика вроде уже на всё забила. Вчера сказала, что ушла на сутки, а её сменщица звонила и сказала, что Вики и в помине на работе не было. Где ночевала, черт её знает.
- Ты только вернись чуть позже меня.
- Если ты хочешь.
- Я, правда, напугана. Мне сны снятся страшные. Родители твои пугают меня, я за ребенка боюсь. Уже и Игорька с ними не оставляю. В садике сидит до семи, потом у Томки, подружки. Может, это всё из-за моего положения? Как токсикоз и прочее?.. Но только страшно мне в этих двух комнатах. Пусто как-то. И тетя Римма намекает, чтобы я…
- Так комнаты эти твои, а на что там тетя Римма намекает, это её проблемы. Вот видишь, они и здесь хотят всё контролировать. Но уж дудки. Хватит. Достало просто.
- Ты, Илья, обязательно должен переехать, иначе я с ума сойду, точно. Кто-то под дверь, где мы с Игорем спим, две восковые фигурки положил, одна похожа на меня, другая…
- Ты, это, почему, почему ты мне сразу про это не рассказала?! Когда это было?!
- Давно, тогда к ним ещё соседка Мальбина Спиридоновна ходила, я подумала, что это, может, она. У неё такие глаза, и вечно она всем недовольная, и всякие настои на травах знает…
Нина сдерживала слезы из последних сил, губы заметно дрожали. У Ильи по лицу забегали нервно желваки.
- Хрень какая. Что ты сделала с-с-с этими куклами?..
- Вытащила из них все иголки и сожгла. Я знаю, что это такое, только не знаю, правильно ли всё сделала? Там ведь какие-то заклинания говорятся.
- Чушь какая. Я прибью этих старперов. Из ума выживших. Колдуны, бля.
- Я тогда в церковь сходила, батюшке всё рассказала, вот и покрестились мы с Игорьком поэтому, всё легче под Богом.
- Да и это тоже хрень, - психанул мужчина и прикусил кулак, - я не могу просто, что за бредятина.
- Такое существует, Илюш. Только Бог…
- Здесь не на Бога надеяться надо, Нина, не на Бога, на себя.
- Они по ночам и рано утром у себя в комнате словно молитву или наговор какой читают. Долго, бывает, бубнят, часа два.
- Кто? Родители?..
Нина кивнула.
- О дела, неуж правда крыша съехала?! Я не могу, вот жизнь пошла… Я, я… нет, я прямо сейчас с тобой пойду и разберусь с ними.
- Нет, Илья, нет, ты можешь всё испортить.
- Что всё? Всё уже испорчено давно, с детства ещё.
- Они совсем возненавидят меня. Проклянут.
- Я им прокляну. Хватит. Напроклинались. Себя прокляли, меня, теперь за тебя взялись. Посмотрим, посмотрим ещё, кто кого.
- Не навреди.
- Кому, им-то? Им навредишь, старости уже ничего навредить не может. Только она одна всем всё портит. Надо же, колдовать ещё вздумали, помешала ты им. Я им выселю, сами не рады будут. Тоже мне нужные люди нашлись.
Иваныч, Римма, Илья, Нина, Игорёк
«Килькин суп»
За столом, который накрыли на кухне, сидели все жильцы квартиры № 43. Стол пришлось разложить, тетя Римма достала из своих закромов белоснежную скатерть в синий цветочек, Нина принесла бабушкин сервиз на шесть персон и рюмки для водки. Игорьку положили всё сразу, чтобы не отвлекал. И началось.
- Ну, кто первый тост скажет, - спросил Илья, поднимая полную рюмку водки, - а, батя?..
- Я-а-а, а что батя?! Что батя?! Я пью за то, что все мы тут собрались, значит, за то, что вместе все. Вот за что.
- Прекрасно, батя. Выпили.
Выпили все, кроме Нины.
- Я морсик.
Женщина налила себе разведенное водой облепиховое варенье.
- И верно, - засмеялась Римма, - в твоем положении…
- Всё нормально, мам, давай лучше ещё по одной, как говорится, и затрапезничаем.
- Конечно, Люшка, как скажешь, давай, родимый, за новую семью я хочу выпить. Хочу выпить за невестку и за внука. За будущую внучку. Это же уже точно известно, что девочка?..
- Точно мама, точно, на УЗИ дважды ходили.
- А раньше ведь такого не было… Раньше по форме живота глядели.
- Тост, ма.
- У, какой ты вечно нетерпеливый, Илья, а в семейной жизни тебе терпение понадобится, да ещё как понадобится. Я вон терпела, терпела, вытерпела. Папку твоего из могилы вытащила… а всё терпению благодаря.
- Отлично, мать, давай только тост до ума доведи и на…
- Не перебивай. Вот всегда он так. С малолетства. Ты гляди, Нин, может, ещё передумаешь замуж за него выходить, глянь, какой неспокойный.
- С вами успокоишься. В могиле если что.
- О, видишь. Тут праздник, а он про могилу вспомнил. Много, можно подумать, ты смертей переживал.
- Что вы, тетя Римма, будет…
- Я тебе уже не тетя, дорогая…
- Мама, или тост, или я пью.
- Хорошо, сынок.
Старуха подняла высоко над головой рюмку и произнесла:
- За вас, дети мои и внуки. Это будет мой первый внук, внучка, дай Бог ей…
Римма залпом осушила рюмку и бросила рядом с собой.
Бах-трах… Стекло бисером разлетелось по полу.
- Бабушкин сервиз, - взвизгнула Нина.
- Ма, ты что, уже перебрала?.. С утра, наверно, прикладывались, дед вон почти спит. Рюмку-то…
- Ничего не случилось, Илюша, это ведь на счастье, да ведь, дочка?..
Нина согласилась:
- Только стекло надо прибрать, Игорёк может порезаться.
- Я уберу.
Илья ушел в комнату родителей, Игорёк поспешил следом.
- Пускай похозяйничает. Он в детстве любил подметать, а мы пока с тобой дёрнем ещё по одной и закусим. Огуречки вон малосольные.
- И я, - подал голос Иваныч, - вы все тут трещите без умолку, а не наливаете.
- Ты, дед, глупости не говори, мы уже третью разлили.
- А мне чё?
- А у тебя, сам знаешь, рука в говне, - и Рима засмеялась, гулко, неприятно, - сейчас напьешься, и что я одна буду делать? Как действовать?..
- Не напьюсь я, говорят тебе. Нинка, подтверди.
- Я не знаю, Иван Иванович, вы сами себе хозяин.
- Да, я хозяин, я всего здесь хозяин, даже твой хозяин, ясно?..
Нина поднялась:
- Я пойду, посмотрю, где мальчики пропали.
- Да там они, у нас, веник ищут. Сядь. А ты, старый, будешь язык распускать, по лбу получишь. Хозяин тоже нашелся. У Нины, между прочим, две комнаты.
- У-у, бля-а, - прогудел старик, заглатывая водку прямо из бутылки.
- И когда они поженятся, вся трехкомнатная её будет, а ты, старый, отправишься в могилу.
- А ты не… не отправишься, что ли?..
- И я отправлюсь, не переживай.
- У-у, бля-а…
- И не пей водку из горла, твоего Бога мать.
- Ты мою мать не трогай, Римка. Она получше твоей была.
- Ах ты, сучок старый, совсем, что ли, сбрендил, мать мою трогать. Твоя ведьма моей матери и в подметки не годилась.
- Твоя не ведьма, а то…
- Да я тебе, сучаре, последние волоса пообрываю за семью свою, только тронь, я тебя в могилку-то загоню за мать свою. Не тебе с твоим поганым языком о ней говорить. Понял, старый?!
- Ненужным человеком твоя мать была. Ненужной. Неправильной, и тебя такую же родила…
- Ненужной?! Не-нуж-ной?! Да ты, козел сраный… Ненужный. Ты кому нужный, сволочина зассанная…
Римма вскочила и бросилась на мужа. Нина закричала:
- Илья!
Старики упали на пол, на разбитое стекло, вцепившись в горло друг другу.
- Илья!
Муж появился с тетрадкой.
- Разними их, - воскликнула женщина.
- Посмотри, на, - тихо ответил мужчина, протягивая ей потрепанную тетрадь.
Игорек стоял на пороге и с удивлением смотрел на борющихся на полу Лужиных. Старики хрипели, выкрикивали что-то, оставляли на линолеуме, когда-то розовом, а теперь уже пожелтевшем капельки крови.
- Я не могу всего разобрать, так написано коряво, - пролистывая лист за листом, говорила Нина, - про яд поняла, мышиный яд, про «болгарку». Это же пила такая?.. И что они, твои родители, меня блядью считали. Ненужным человеком… И что в феврале из-за них Игорек попал в больницу, они специально открывали окна, когда меня не было дома, а он был босиком и… Что, что это, Илья? Это их дневник? Их записная книжка?.. Режим дня?..
- Ага, это план действия. Они с ума сошли. Они давно уже с ума сошли, ты стала последней каплей. Психи. Старые маразматики. Старые, больные, ненормальные психи. Ненужные… Слышите?! - закричал мужчина. - Ненужные! Вы ненужные люди!!! Ненужные!..
Старики на полу на мгновенье застыли, обнявшись, но вот еще мгновенье, и они снова вертятся и барахтаются под столом, словно выброшенные на берег рыбы.
- Пойдем отсюда, Нина, - тише продолжил Илья, - оставим их.
- Но…
- Пойдем, пойдем.
- Вот так вот всё оставим?..
- Да, всё оставим и пойдем отсюда.
- И с ними ничего не решим?..
- Не сейчас, они сами всё решат. Без нас…
- Думаешь, я, я это…
- Скорей, Нин, мы с Егоркой почти готовы…
- Я, мне, я возьму с плиты Игорьку суп, а то голодный целый день?..
- Какой суп? Килькин?..
- Что?.. Почему?..
- Это так ещё бабушка моя называла суп из консервированной кильки. Килькин суп. Дешево и сердито. Мать только его и могла готовить.
- Не знаю, может быть...
- В мусорном ведре я видел три пустые консервные банки.
- Значит, килькин.
- Пойдем лучше в ресторан, почему бы нет?! Пойдем, поедим что-нибудь хорошее. Вкусное… Деликатесы. Оставь суп старикам. Мы их здесь на какое-то время закроем. Запрем. Проголодаются на ночь… Пожрут. Пускай разберутся, за жизнь подумают, как дальше, что дальше… Пойдем. Одевайтесь.
Иваныч с женой ещё долго катались по полу, мараясь в пыли и собственной крови. Они так выдохлись, что не могли разговаривать, молча сидели на полу и хрипели, стараясь не попадать в такт друг другу.
На плите остывала полная кастрюля килькиного супа.
Килька каспийская консервированная, можно в томате, стоила копейки и была самым любимым блюдом стариков. Добавить картошечки, лучка чуток, если есть, лавровый лист, и килькин суп готов - объедение для всей семьи. А кому не по душе, остается голодным.
Старики отчего-то знали, что кухонная дверь откроется только тогда, когда в кастрюле с супом будет пусто, ну или хотя бы половина. Догадывались.
Смотрели на кастрюлю, на окровавленный пол, снова на кастрюлю, на стол и снова на кастрюлю… и никак не могли решиться… На кастрюлю, на пол…
Только время берет своё…
Ужин затянулся. Илья и Нина не вспоминали об инциденте дома. Они заказали самые дорогие блюда и две бутылки хорошего белого вина. Они смеялись и строили планы. Они признавались в любви и пили на брудершафт. Игорь около часу ночи уснул. В три они приехали домой на такси. У них была ещё целая бутылка вина и куча еды из ресторана. На кухню они не заглядывали. Зачем?..
Под утро Нина услышала какой-то шум, он её разбудил. Шум, похожий на бряканье ложек о тарелку. Осторожно выбравшись из объятий Ильи, она подкралась к кухонной двери и прислушалась. За запертой на два оборота дверью было тихо. Мертвая тишина.
«Как в могиле», - подумала женщина, возвращаясь в постель. Устроившись под горячим боком мужчины, Нина закрыла глаза и чему-то улыбнулась. Сама себе. Её мама тоже готовила, когда не было денег, такой суп, только называла его не килькин, а Нинкин. За это Нина всю жизнь его и любила. Суп. Её суп.
КИРПИЧИ
Здравствуй, мой любимый и единственный внучок.
Пишет тебе твоя слепая бабушка. Уже глазки мои не видят ничего совсем. Всё будто пелена. Боюсь, ослепну уже совсем скоро и не увижу ни тебя, ни солнышка. Доктор из поселковой больницы говорила, что это катаракта у меня. Говорила, помутнение хрусталика. Бог его знает, чего это там за хрусталик. Только вот буквы совсем не вижу, пишу мимо строчки порой, ты уж, любимый мой внучек, прости свою бабку. А что долго не писала тебе, так всё подробненько расскажу сейчас. Вот надо было так случиться, что судьба развела нас по разные стороны Земли. У тебя там и зимы-то нет, а у нас нынче была суровая зима. Да и весна пришла только в конце апреля. Лето каким будет, Бог его знает. Посадила только три грядки картошки, сил не было, проболела всю зиму, до сих пор не отошла. Нет-нет, а бывает, так кости выкручивает – караул кричи. Сделала, как баба Зина говорила, настой на спирту, вроде обезболивает. Тихо-тихо хожу - до почты, огород поливаю, до соседей и на лавочку. Старая твоя бабушка стала, уже себя в зеркале не узнает. Присмотрюсь, бывает, одним глазом, а в зеркале словно не я. Смерть уже стоит. Поджидает. Перекрещусь и на фотки, в молодости когда, не смотрю, попрятала все. Зачем? Прошлое не возвратить, а душеньку теребить - и без того вся истрепана. С юности ещё. И вот ещё это несчастье, которое со мной приключилось. И не поможет никто, и самой не побороться. Кулаки и локти кусаю, плачу – все глазки уж выплакала, а толку. Соседям рассказывала, бедой делилась, помощи просила – ничего и никто. Баба Зина, правда, старалась помочь, подруга как-никак, за что ей спасибо и дай Бог здоровья. Тоже уже ни зги не видит, и ходит ногу волочит, с клюкой ходит.
Был бы ты, внучек, рядом, такого бы, конечно же, не случилось. Так ты далече. И не вздумай думать, что я тебя виню. Каждый строит свою жизнь сам. Ты молодец – выучился, устроился, а что далеко так от бабули, так ничьей здесь вины нет. Каждому своё. Здесь на поселке молодежи почти нет. Васька-дурачок, Софьи Михайловны, учительницы твоей внук, и Семеновские двойняшки. Остальные - старики, которым нет места в городе. А вам, молодым, нет места подле старости. Привыкнете ещё. Свыкнетесь с её ожиданием кончины. Ни к чему это. Взрослые поселка – несчастные, загубленные души. Пьяницы и не устроившие свои жизни люди. Ты должен помнить дядю Колю, тетю Валю, Федора Ивановича… Это ведь мертвые души. Никому не нужные, потерянные. Что ни судьба, то боль и разочарование, слезы и невозвращение. Живут в ожидании. Стареют. Исчезают. Становятся тенями. Такими, что и зрячий, если приглядится, с трудом разберет, кто это перед ним - Витька Мельник или Катерина Поповская?..
А есть у нас тут Ирод, ну сущий Ирод, который наживается на этом, на несчастных, безвольных и безответных, использует в своих целях, сатана проклятый. И ведь все знают, какой это черный человек, а пожаловаться некому. Вроде года два назад на него в городскую газету жалобу писали, не помогло. Он после этого письма ещё хуже сделался, всех дворников и слесарей жэковских премии на полгода, а кого и на год лишил. Хозяин адский. Ты его, внучек, не захватил. Это Валерий Павлович Каторга – начальник поселкового жэка. Контора-то у нас, прости Господи, пять дворников, два слесаря с Лёней-плотником и инженер-электрик. Так мучает начальник их, дьявол бы постеснялся. Говорят, Каторга (ему в поселке дали кличку Боров - толстенный, одна морда чего стоит) раньше работал на зоне строгого режима, так от него там все зэки вешались. Порой в прямом смысле этого слова – вешались. На него после одного такого инцидента дело уголовное завели, а за неимением достаточных доказательств, улик, или что там у них?.. уволили по собственному желанию. Он и пробрался через старые знакомства, «по головам» и «трупам» к нам в начальники жэка. И началась «сладкая» жизнь у поселковцев. Меня, старуху, и вообще стариков он вроде и не замечает, не здоровается даже, хотя и знает нас всех по фамилиям. На наши жалобы – у кого крыша протекает, у кого с сантехникой неполадки… отвечает всегда одинаково: «В ваши годы стыдно желать благоустройства. Отжили. И будет с вас». Всегда так, и не словечка более. Продает квартиры бичей и пьяниц, выселяя их в барак, где раньше баня была, помнишь? Обменивает, скупает… творит, что хочет, и никакой управы. И вот беда коснулась и меня.
К этому времени Боров у многих стариков отобрал огороды, гаражи, стайки… За ненадобностью, мол. Всё равно не пользуетесь. А я, сам знаешь, свой огородик держу аккуратным, ухоженным. Год назад, по теплу, с Васькой-дурачком вытащили из стайки дедовский кирпич. Всего насчитали сто два кирпича. Дед твой сам их лепил – в формы заливал, сам обжигал, много лет назад, когда на кирпичном заводе работал. Теперь завода и в помине нет, только труба одна памятником российской расхлябанности над поселком торчит. И деда уже двадцать лет как нет, а кирпичи… Дедовские кирпичи… Мы с ним тогда на двух садовых тележках привезли. Дед сказал тогда: «Мать, будем строить забор – хороший, прочный, чтобы за этим забором всегда могли укрыться и цветы с деревьями, и человек с добрым сердцем и чистыми руками». Твой дед был справедливым. Его честности не было предела. Такие люди долго не живут. И кирпичи я решилась достать, чтобы в память о дедушке выложить цветочную клумбу и посадить на ней его любимые ромашки. Дед твой любил ромашки, потому что они похожи на солнце, и подсолнухи он любил. Мы их всегда вокруг забора высаживали. Не раз тебе попадало от меня, когда ты играл в подсолнухах, не забыл? Ты обижался тогда, не разговаривал со мной. Ох уж эти прошлые деньки. Я тогда еще видела, могла различать цвета, лица, читать. Теперь с лупой читаю до рези в глазах. И пишу так же. Пишу по несколько дней, недель. Месяцами. Месяц за месяцем. Потому и шлю тебе одно письмо в год. Пишу уж так, не могу быстрей. А как заболею, так не могу ни руки поднять, ни глаза открыть. Вслепую ищу лекарства, вслепую хожу по квартире, вслепую готовлю, вслепую ем…
Зимы тяжелые, холодные, болезненные, потому с солнышком по теплу и оживаю. И попросила Ваську помочь с дедушкиным кирпичом. Вытащили мы их на солнце, все сто два кирпичика, сложили у стайки между ранеткой и облепихой и порешили на неделе клумбу собрать. Я цемент-то сама разведу, а вот клумбу поможет выложить Васька – за литр бражки и блок папирос. Накрыли кирпичины клеенкой, и в огород я заглянула только через два дня - дожди шли, и кости ныли.
Кирпичей не было. Клеенка была, а кирпичика ни одного. Не сразу я заметила, что замок на калитке покоцаный, будто его чем-то поддевали, срывали. Сперва подумала на Ваську-дурочка. У, шельмец, сейчас заявлюсь к нему и устрою взбучку, пока весь кирпич назад не вернет, не сложит. Думаю, уж я его за чуб потаскаю, возьму Зинину клюку и так по его хребтине пройдусь, месяц с постели не встанет. А потом иду, догоняет меня Василек – плачет навзрыд, за руки меня хватает. Прощения просит. Говорит, что разболтал на поселке, что баба Варя бражки ему с папиросами за клумбу подгонит, вот и пронюхал Боров жэковский про кирпичи. Нанял двух бичей они, и стащили все кирпичи из огорода. Теперь плачет и пускает слюни Вася, этим кирпичом мусорные контейнеры возле дома Каторги обложили. Побелили уже. Белила разноцветные.
Хотелось, внучек, надавать дурачку подзатыльников, да сдержалась. Приберегла для Борова. Во мне закипело, что давно погасло, – это чувство мести. Возмездие. Ненависть обуяла, придала силы. Я не шла, я бежала, оставив Васю далеко позади. Я и видела лучше, и слышала…
Кирпичи деда красной кладкой стояли перед заплывающими катарактой глазами, и я, словно бык на красное, спешила застать Борова на работе. Думала, разоблачи его перед всеми, он послушается, признается и вернет дедушкин кирпич. Думала…
Внук, если бы ты был рядом, не потому пишу, чтобы как-то обидеть тебя, уколоть. Просто пишу вот это тебе, и слезы капают на лист бумаги. Видишь, эти подтеки чернил? Это место, куда упали мои горячие слезы. Слезы – вот единственное утешение старости. Беспомощности. Слезы и ещё капли корвалола или валерьянки. Воспоминания тяжелы, как крест. И вспоминаешь-то всё больше плохое да ненужное. Хорошее на бумагу тяжелей выплескивать. О плохом всегда легче писать. Плохое – это наша жизнь, уж поверь мне, внучек. Хорошее – мгновенно. Почти незаметно. Плохое же сидит в тебе занозой, будущим.
Когда я встала лицом к лицу с вором и негодяем Боровом, сроду не называла никого кличками, а ему так и сказала: «Если ты, жирный боров, не вернешь мои кирпичи до захода солнца, я засажу тебя за решетку». Он рассмеялся и ответил все той же избитой фразой: «В ваши годы стыдно желать благоустройства. Отжили. И будет с вас». Потом отвернулся и пошел к столу. В открытую дверь заглядывали отдыхающие дворники.
- Это кирпичи моего покойного мужа, - продолжила я уже спокойней, - это память. Я собиралась отдать дань мертвому мужу, сделать клумбу.
- К чему, бабуся, мертвому клумба? Ты, похоже, с ума под старость лет сошла. Или Альцгеймера схватила? Тебе эти кирпичи были ни к чему, а я благоустроил поселок. Людям, твоим соседям, тебе помог. Как в Библии написано: ближнему надо помогать. А ты заныкала под старость лет ворованные с завода кирпичи, и рада-радешенька. В могилу себе их заберешь? Или гроб кирпичный захотела? Я, между прочим, имею полное право конфисковать поселковую собственность. Кирпичи с завода? С завода. В поселке основной управляющий орган жэк? Жэк. Кто латает крыши и делает ремонт подъездов? То-то, дорогая моя. Скажи спасибо, что бумагу на тебя никакую не накатал – опозорилась бы на старости лет. А ведь могу тебя куда надо определить. В дурдом, например. Ни детей, ни плетей, один внук у черта на куличках, она тут ещё права качает. Ишь ты, за ворованными кирпичами пришла. Надо бы на квартирку к тебе заглянуть, там, поди, всё краденое.
У меня, внук, сердце оборвалось. Я заплакала, чего не простила себе. Ну не сдержалась. Слезы сами по себе вдруг потекли.
- Я не воровка, и муж мой был честным в отличие от тебя. Это его кирпичи. Мы прожили всю жизнь, не украв, не солгав…
- Да что ты?! Я тебе ещё за Борова не сказал. Завтра же напишу заявление за оскорбление. Публичное оскорбление личности – все в жэке подпишутся, что слышали, посмотрим тогда, как ты запоешь. Тебе как штраф на всю твою пенсию впаяют, поговоришь потом, забудешь, как саму зовут. А уж про Борова тем более.
И я, внучек, попросила у него прощения.
Он велел сделать это перед всеми работникам ЖЭКа. Созвал их, сам довольно развалился в кресле, и я извинилась ровно сто два раза.
Когда все разошлись, я попросила вернуть хотя бы один кирпич.
Боров рассмеялся:
- Иди отсюда. И забудь про кирпичи. Ты ничем не докажешь, что они твои. Поэтому расслабься. Ты в могиле уже обеими ногами, а всё туда же - за правду борешься. Давай, мне некогда, и забудь дорогу сюда. Как бы не пришлось меры принимать.
И он снова заржал, как конь.
Я шла, как оплеванная, поднялись давление, температура, меня стало трясти, и я еле переставляла ноги. Дома легла на пол и зарыдала. Я предала деда. Я не могла поднять глаза и посмотреть ему в лицо – он смотрел на меня со старой фотографии на стене, и я знала, что было в его взгляде.
Не защитила. Не уберегла. А память – это главное в жизни.
Искала помощи весь месяц, никто не хотел и слушать. Только Зина пошла и разбила стекло в усадьбе Борова. Долго с ним ругалась, он орал, что засудит её, требовал денег за стекло. Порывался ударить, но на глазах собравшихся на «представление» поселковых зевак не смог. Баба Зина ведь бывший секретарь в нарсуде, и кто знает, какие у неё остались связи. Она пообещала, что заплатит за стекло, когда кирпичи вернутся на свое законное место.
- Я - это закон, - был ответ.
Зина приходила успокаивать меня каждый вечер. Мы пили с ней чай и травяные настойки и думали, думали, думали.
А кирпичи деда покрывались коркой мусора и прочим хламом и срамом. Через неделю кто-то черной краской написал на них слово из трех букв и проиллюстрировал его. Мне было больно ходить мимо этого мусорного контейнера. К Зине приехали внук с внучкой, и она забыла на время про меня и мою беду. Я жаждала справедливости, ждала и от безысходности молилась. Мы всегда обращаемся к Богу, когда нам плохо, такой уж он – человек. Я молилась и обращалась к деду. Просила помочь.
И, внук, я нашла решение, не понимаю, почему оно ко мне не пришло месяц назад, когда я еще более ли менее видела. Держись, любимый мой, ты сейчас упадешь.
Каждую ночь, сто две ночи подряд, твоя восьмидесятипятилетняя бабка, где-то, наверное, все-таки сумасшедшая, отбивала по кирпичу и уносила с собой.
Часа в три ночи, еле-еле передвигая артритные ноги, слепая старуха ковыляла, если не ползла, до злосчастной мусорки, где костлявыми, в шишках от отложенных солей, пальцами отдирала кирпич. Прижимала его к груди. К сердцу. Возвращалась. Уходила в три, приходила в пять. Бывали ночи, когда идти не было никаких сил, когда легкие вот-вот и загорятся, и меня ударит инфаркт, тогда я просила о помощи деда. И он, не поверишь, помогал. Приходил. Я чувствовала, как он шел рядом, придерживая за локоть, придавая силы, забирая усталость. Он верил в меня. Верил в правое дело. На пятьдесят шестую ночь меня караулили у контейнера. Я притаилась – шел дождь. Незнакомый силуэт был с зонтом. Прошло очень много времени, тень топталась на месте. Ждала. Сказав себе «будь, что будет», выхожу из укрытия и медленно шаркаю к цели. И слышу:
- Баба Варя, это внук бабы Зины, я пришел помочь.
У меня как с сердца камень.
- Спасибо, внучек, - потрепала я его за руку, - только это моё дело. Ступай. Передай бабушке мой горячий привет и скажи, чтобы напоила тебя чаем с малиной, ночь вон какая холодная, дождь, ступай, я уж как-нибудь сама. У меня есть помощник.
- Да? Где он? Кто?..
- Он рядом. Всегда рядом.
Мне стало тепло в той мокрой, холодной ночи, стало жарко от осознания того, что все-таки не все потеряно. Боровы не победят никогда, ни за что, как бы их не становилось с каждым годом больше, как бы они не напирали и не давили - им не сломить. Не победить. Победа на противоположной Боровам стороне. На нашей стороне. И я даже не чихнула, не кашлянула ни разу, вернувшись насквозь промокшая домой. Что меня грело, думаю, ты понимаешь. Знаешь!
Боров, когда заметил пропажу кирпичей, наведывался ко мне в огород, домой приходил с рабочими. Но не нашел ни кирпичика, ни красной крошечки. С его умом-то, Господи прости.
Когда от кирпичного забора осталась ополовиненная стена из двадцати камней, за Боровом приехали на милицейской машине. Его увезли в наручниках люди в гражданском. Поговаривали, из ОБЭПа приезжали. Заворовался, мол, о махинациях его наконец узнали, следили, говорят, давно за ним. Больше о Борове в поселке не слышали. Через две недели в поселке был новый начальник жэка.
Я продолжала ночами таскать кирпичи и верить в справедливость.
Когда последний кирпич исчез с мусорки, я почувствовала, как моя душа запела. Запела в унисон голосу дедушкиной души. Души - они ведь не умирают. Души - они вечны и всегда рядом друг с другом. Любящие души не разлучат ни смерти, ни вечность. Главное, внучек, верить. И быть честным перед собой, перед людьми - какие бы они ни были, перед небом - где Бог…
Доктор, позавчера была на приеме, не может поверить, что у меня больше нет катаракты. Я вижу - не так хорошо, как в молодости, но вижу. Намного лучше, чем полгода назад, когда начала писать тебе это письмо, вижу.
Куда делась пленка с глаз, не знаю, и думу не думаю. Так должно быть. Всё, что ни делается - к лучшему. Хотя кое-какие подозрения на этот счет имеются.
Сейчас допишу тебе письмо и пойду, помогу с письмом бабе Зине.
Надеюсь, ты соберешься ко мне на следующий год, я буду тебя ждать. На месяц, на пару неделек…
Пиши письма, теперь ответ не заставит себя долго ждать. Я совершаю каждый день прогулки. Особенно на рассвете и на закате. Солнце, его лучи, они ведь лечат. Солнце - СВЕТИТ. И люди тоже СВЕТЯТ! И свет их подобен солнцу! Это свет чистоты. Истины. Божественный…
СВЕТИ, любимый мой и единственный.
Крепко, насколько могу, обнимаю тебя.
Целую в уста триста, а в щечку без счету, твоя бабушка.
Да, тебе интересно, куда подевались дедушкины кирпичи? Почему Боров не нашел их? Так приезжай скорей, и когда пойдешь по нашей улочке к дому навстречу солнцу - посмотри на дорожку в цветах, там ромашки и подсолнухи, и всё поймешь. Жду!
ТОНИ, АТЛАНТИДА!
ГРОБЫ
Дождь всегда кстати. Под дождем всё одинаково. Серо. Не чётко. Сокрыто. Старик принес доски в дождь.
- Чтоб поменьше любопытствующих было, - объяснял он жене Валентине, - а то ведь разговоры пойдут. Одна Шура чего стоит…
Дождь и старик как сговорились. Словно одно целое, они действовали сообща. У дождя и старости - у них вообще много общего.
Второй гроб (для жены) старик сколотил, когда за окном поливало.
- Это не небо плачет, - говорил старик громко, - это человеческие слезы, людьми пролитые… Слышь, Валь, а Шурка меня, когда я последние доски заносил, засекла. Вышла на площадку и спросила: «На кой, дед, тебе досок столько? Я, - говорит, - считать устала, сколько ты их в квартиру перетаскал…»
- Знаю, она меня уже сто раз про доски спрашивала, - старушка сидела в кресле рядом с только что сколоченным гробом. Она одета во все серое. В комнате «зале» сумрачно. Только гроб - темно-желтое пятно - кажется реальным, одухотворенным, живым…
На старике серая роба. Старики худы и сильно похожи друг на друга, за шестьдесят лет совместной жизни всё становится на всё похоже, даже окружающие вещи (шкаф, сервант, стол, два кресла, нерабочий телевизор…). Одинаковые залысины, схожие морщины вокруг глаз и на подбородке… Зубы вставные. У Валентины не видит правый глаз, дед Егор жалуется на левый. Обоих мучают артрит и соли… Ночами плохо спят и видят одинаковые сны…
В зеркале – большом, во весь шкаф - отражается почти весь зал. Если пристально вглядеться в левый угол зеркала, виден кусок другого гроба. Гроб стоит в коридоре возле «тёщиной», его старик сколотил позавчера, в дождь, для себя:
- Я должен первый уйти, сердцем чую, - бубнил два дня назад старик, - и случится это в дождь, помяни мои слова, мать. Дождь всю жизнь со мной рука об руку. Особенно теперь, перед смертью…
Гробы не помещались в «тёщиной» – маленькой комнатенке между залом и кухней, где старики хранили дорогие им вещи прошлого – любимые в молодости пластинки, проигрыватель, книги, журналы, швейную машинку, лыжи…
Гробы старики решили перенести в спальню:
- Надежней будет, - пыхтела старушка, поднимая обструганный деревянный ящик за один край, - Шура или ещё кто нагрянет, делов будет…
Дед взял другой конец гроба:
- Это мой или твой? - спросил он, - я чё-то попутал.
Баба Валя выдохнула:
- Да какая разница, понесли, давай живей, чует моё сердце, придет кто к нам сегодня.
- Угу, - старик встряхнул ящик, - тяжел гроб.
- Надо будет на неделе обшить их чем… Некрасиво так. И занозы…
Дед соглашался, кивал, пыхтел:
- Скока зато мы с тобой денег сэкономили…
- Тыщ пять, наверно?..
- Побольше, Валюш, в ритуалке, когда я глядел там, один такой все пять стоил, бархатом обшит красным, с золотыми лентами…
- Это мы с тобой хорошо придумали, ещё не все мозги растеряли.
Старики дружно засмеялись.
- Не уронить бы, дед, а то шуму будет…
- Гром на улице, если что, можно подумать. Дождь ведь вон как льёт.
- Ага, - сказала старушка, - дождь. Всё время дождь, будто так и надо…
Про крышки для гробов дед вспомнил наутро. Проснулся, ещё не было шести, и разбудил жену:
- Крышки-то забыли, - деда Егора затрясло, - напрочь из головы вылетело. Надо же про крышки забыть, совсем напрочь…
- Чё разнервничался?! - поднялась с кровати баба Валя, - успеешь крышки сбить. Глянь, как тебя колотит, смотри, так и до инфаркта дотрястись можно, не двадцать лет, все восемьдесят…
Дед подошел к окну, раздвинул занавески:
- Дождя нет, - всхлипнул, - может, ещё нагонит?
- И чего тебе дождь сдался, принесешь пару-тройку досок, ничего не станет и без дождя. Шурке всё равно я сказала, что для рассады ящики делаем, она не допетрит… Не додумается…
Старик сел рядом с женой. Два открытых гроба стояли между стеной и отодвинутыми, соединенными в одну кроватями.
- Племяша нашего, Павлика, в бельевом шкафу хоронили, - вдруг тихо пробормотала старушка, - в Азербайджане в девяносто девятом. Денег на гроб не было. Русские потому что. Говорила же им, писала, бегите оттуда, а они всё одно заладили – Родина. И могилки теперь неизвестно где и как?..
- Может, правда от шкафа дверцы снять?! Подойдут ведь… Если что, обстругаю…
Переглянулись.
- Павлуша, говорят, в шкафу бельевом не поместился, высокий был племяш, так ему добивали еще с локоть фанеры… Бедняжечка, весь Афганистан прошел, а тут…
- Я пойду, двери шкафные замерю…
- Там и петли готовые, покупать не надо.
- Ты, мать, всю жизнь дело говоришь, - дед чмокнул жену в подбородок, - если бы я тебя не слушал, помер бы давно от пьянки в какой канаве…
Валентина обняла деда, уткнулась лицом в живот:
- Кожа и кости. Вроде и кормлю тебя, а дохляк.
- Так смерть, поди, всю еду вместо меня ест. Себе в рот кладу, а она, подлая, жует и глотает, жует и глотает… - хохотнул, - ты тоже, мать, не плюшка, щеки вон впали…
- Глядишь, так и исчезнем совсем, и гробы не понадобятся?..
- Гробы всегда будут надобиться. Это ведь второй дом. В земле без гроба лежать нельзя. Не положено. Закон такой Божий, неписаный. Земля-матушка всех, кто без гроба, вытолкнет из себя рано или поздно.
- Ишь, что ты знаешь! Никак Петр-плотник, алкаш проклятущий, так говорил?!
- Мать, ну ты как вспомнишь!
- Он как напьется, знаю его, вечно про Бога вспоминает. Вот и призвал его Бог к себе, к ответу… Договорился.
- А чё? Угорел Петро...
- Боженька наказал.
- Петр тоже себе гроб собирался мастерить, говорил, что и место на кладбище выкупит, не успел…
Валентина отпустила мужа, поднялась:
- Пора новый день начинать.
- Глянь, заморосило. Дождь. Я же говорю, мы заодно…
Двери от шкафа подошли.
Егор закрутил последний болт, проверил, как села петля, открыл и закрыл лакированную дверцу гроба.
- Скрипит как, мертвого разбудит.
- Надо бы оба гроба опробовать, - Валентина подошла к своему гробу, взялась за ручку-кольцо, потянула, крышка-дверь легко поддалась, - постелить на дно надо что-нибудь…
Она взяла с кровати одеяло.
- Хочешь лечь?
- И ты своё бери и тоже залезай. Ложись. Привыкать будем.
Старик открыл свой гроб, свернул вдвое одеяло, постелил:
- Подушку возьми.
В гроб деда Егора перекочевала и подушка.
- Ты зачем ногами к дверям ложишься? - захрипела и закашлялась,
разволновавшись, Валентина, - совсем рехнулся, что ли?! Живой ведь пока ещё!
Дед переложил подушку на другую сторону гроба:
- Не верю я во все эти твои приметы.
- Это не мои приметы, дурень, так отродясь было.
Егор промолчал. Залез в свой гроб, сел:
- Дождем как пахнет. Все доски пропитались, пока я их с огорода нес, -
старик лег. Шумно втянул носом воздух, - какой запах… Тихо, спокойно… Чем не жизнь?! Не вылезал бы отсюда вечно, - и закрыл крышку.
Баба Валя легла в гроб, вдохнула:
- Деревом пахнет, досками, слышь, дед?!
Из соседнего гроба раздалось непонятное мычание.
- Деревом пахнет, а не дождем, говорю, - повторила она, - я не буду крышку закрывать, так и задохнуться недолго.
Снова мычание.
- Ты там не того, случаем?! - Валентина поднялась, в пояснице громко хрустнуло, - ох, батюшки, чуть не переломилась. Дед?! Слышь меня или нет?! Вылезай давай, помоги мне!
Ни звука.
- Да что ты будешь делать… Дед?! Егор!.. Вылезай! Мне, правда, в спину ступило, не разогнусь! Егор!.. Чтоб тебя…
На стене висели часы, подарок дочери, Валентина считала круги секундной стрелки, собиралась с силами. Рывок на тридцатом кругу стрелки, и старушка вывалилась из гроба:
- Егор…
На четвереньках она подползла к гробу мужа. Ухватилась за ручку, дернула. Крышка не поддавалась.
- Да что же это?! Егор!.. Ети твою мать!..
Ещё попытка. Гроб не отпускал своего жильца. Старушка дергала ручку, кричала, стучала, плакала… Гробовое молчание было ей ответом. Вдобавок за окном по подоконнику и в стекла застучал дождь. Сначала тихо, потом сильнее и сильнее…
Уснула возле гроба мужа. Обняла теплые доски гроба, ощущая тонкой, дряблой кожей каждую занозку, уснула. Без сновидений.
Разбудил стук. Глухой, далекий стук.
«Егор. Гроб. Крышка. Загробие…»
Проснулась, позвала:
- Егор?..
Прислушалась. Из гроба не доносилось ни звука.
Стучали. Тарабанили в дверь.
«Шурка?!»
- Иду, - пискнула Валя и оперлась на гроб мужа, поднялась. В позвоночнике стрельнула боль.
- Мать честная…
«Доковылять бы».
В спальне, во всей квартире полумрак. Серость. Мимо зеркала к двери, а в зеркале, кроме неё, кто-то ещё. Валентина вскрикнула.
- Мама?! - за дверью была дочь.
- Деда! Ба! - с восьмилетним внуком Даней.
- Валя! Егор! - и, куда без неё, соседка Шура.
- Сей-ч-час… - она потянулась к замку, в горле не слюны, в груди разгорается пламя изжоги, или это сердце?! Она им так и не открыла, упала, схватившись за тощую грудь, на лоскутный коврик и выдохнула, - гроб-ы-ы-ы…
- … дождь, как всегда, не кстати, - сказала дочь Полина. Она разговаривала с кем-то по сотовому телефону, нервно курила, ходила из кухни в коридор к входной двери и таким же маршрутом обратно, - …она не разговаривает, какие-то ящики сколотили. Я понятия не имею, где батя. Тетя Шура, соседка, говорит, видела его дня два назад, когда он доски с огорода таскал, на рассаду, дескать. Нет никакой рассады, с чего бы?!
Игорь Корниенко: .