Pas de deux
«На дедушку похож, - говорит бабуля, - такой же высокий, на щеках ямочки. И лоб вон какой. Ну вылитый дед».
Деда я не застал - он умер, когда мама еще даже не была беременна мной. О дедушке по маминой линии я тем более ничего не знал. Он погиб еще в Великую Отечественную, а всю свою жизнь прожил в сибирской тайге, в глухой деревушке без названия. Поэтому дед, можно сказать, у меня был один, и похож я на него. «Ну просто копия», - утверждает бабуля и каждый раз норовит показать мне его единственное фото. Дед у меня был строгий. Не любил фотографироваться. Что скажешь – капитан милиции. Всегда в форме, всегда с серьезным лицом. Он и смеялся редко. Папа говорит, боялись они его, до смерти боялись: «Его даже собаки поселковые стороной обходили, во какой твой дед был. С кобурой не расставался, предполагаю, он и спал с ней. А в кобуре, сам понимаешь, не огурец лежал. И наказывал всех нас четверых по справедливости, и тетку твою, сестру нашу старшую, бывало, так отделает словами, уж лучше, кажется, побил бы, чем так. Да, дед любил такие задушевные разговоры за жизнь. Это ты в него такой болтун – находка для шпиона. Только он по делу всегда говорил, словами не разбрасывался, а ты, бывает, трещишь, как помело. Дед взвешивал каждое словечко, думал, прежде чем сказать. Недаром капитана заслужил, таких, как он, в милиции больше нет. Все вызовы сам лично проверял, все дела просматривал, а если какое тяжелое – все под контролем держал. При нем в поселке была тишь да гладь, никто даже по мелочи не тибрил. Строгий был к себе и ко всем, никому поблажки не давал - ни жене, ни нам, ни тому парню. Видно, поэтому так быстро ушел из жизни. Такие люди, люди с полной отдачей, люди дела долго не живут. Это мы любители отлынивать, где не доглядим, где не захотим… а у него все было, как должно, как надо. И при всем этом дед твой безбожником был. Не поверишь, а у него даже в военнике печать такая стояла квадратная, как сейчас помню, «безбожник». Тогда, видать, такие заморочки необходимы были по партийным соображением. Хотя точно не знаю, врать не буду. Но печать была. Вот и этим вы в чем-то схожи».
Батя любил рассказывать про деда. Говорил о нем, как о святом. Хотя дедушка таковым не был. Однажды он даже сковороду с жареной картошкой в папку запустил. Отец поздно пришел с улицы, ему тогда было, как и мне сейчас, семнадцать, и, разуваясь, в коридоре оступился. Чуть не упал. Дед ужинал в зале и, конечно же, вроде как не обращал на загулявшего сына никакого внимания, вроде бы. Он умел это очень хорошо делать. По нему, говорят, никогда нельзя было определить, какое у него настроение, и что ожидать. Дед был непредсказуем. Только улыбался и мило шутил - и вот те нате, выдал кренделей на всю катушку. Зла, правда, дед не записывал. Но помнил, и очень долго. По прошествии нескольких лет при удобном случае он мог припомнить обиду или, скажем, какой-нибудь «косяк», с точностью до запаха, до секунды: где ты стоял, в чем, что делала мамка на кухне, о чем болтало радио на подоконнике… Может, это и не лучшая черта в характере деда, но меня это привлекло в нем. Хотя, честно, когда я узнал, что дед поднимал руку и на бабулю, я признался самому себе, что не любил бы деда, будь он жив, уже за это.
В тот вечер дед делал вид, что не обращает внимания на, как ему показалось, «выпившего» папу. Обычно дедушка позволял детям поесть и только потом наказывал, если, конечно, было за что. Но не в этот раз. Почему? Может, настроение было другое, или вправду папка пришел под шафэ?.. Как бы там ни было, еще не успевшая остыть сковородка с ужином пролетела над головой папы и врезалась в дверной косяк. Все, что досталось папке, - это пара ломтиков хорошо прожаренного картофеля с луком и жаркий «плевок» подсолнечного масла.
Дед никогда не извинялся: «Для того, чтобы ни у кого никогда не просить прощения, нужно всегда быть начеку, следить за собой и поступать правильно». То, что я так же, как и дед, люблю сильно жареный картофель – это стопудово, а вот с извинениями «не судьба», облом. За свои семнадцать лет я уже столько наизвинялся – не сосчитаешь. У меня не дедовский характер. Я мягче. Намного мягче. Для меня извиниться - как сказать «здравствуй». Я не придаю этому слову чересчур какое-то там значение. Слово как слово. Извини, подвинься, застрелись…
У дедушки же на этот счет было свое мнение. Про деда можно смело сказать – мужчина. Бабуля, сколько я не пытался разведать у неё, бил он её или нет, всегда говорила, что дед у меня хороший, что когда она с ним познакомилась, она как будто крылья обрела.
«Мы и дом этот с дедушкой твоим в четыре руки строили. Только он и я. В те дни он уже работал участковым. Он на работу, а я кирпичи по одному с кирпичного завода таскаю. Ох, и тяжело было. Детей покормлю - папку твоего да тетку - и за глиной до карьера. А карьер, сам знаешь, не ближний свет. Наберу там, значит, ведро глины и назад. И так несколько раз за день. Дед вечером придет, мы стеночку сложим. Так потихонечку дом и построили. Шутка ли? А в ругани да в драке – такое разве можно было состряпать? Э, внучок, мы с дедом жили - не тужили. А то, что бранились? Куда без этого. То я что не так, то он…»
В общем, любила бабулька деда и никогда плохо о нем не говорила. Не вспоминала. «О мертвых либо хорошо, либо…» А то, что дед руки распускал – так я же не глухой. Там кто обмолвился, тут словечко как будто невпопад обронилось.
Часто вспоминали, как дед колдунье помог умереть. У нас в поселке ведьмы - как само собой разумеющееся. И сейчас я знаю, где одна такая старушенция живет. Порчу снимает, а кому надо, то и насылает. Мы, когда ещё детьми были, всегда этого дома боялись, обходили. Сейчас только фигу в карманах прячем и то не всегда.
Так вот, как-то вечером за дедом прибежали соседи той самой колдуньи. Говорят, ведьма никак умереть не может. Чтобы умереть ей спокойно, необходимо передать свой черный дар кому-то из близких или знакомых. А у той никого под рукой не оказалось, вот и мучается колдовка, волком воет, ревет не по-людски, что за версту слышно. Соседи заглянули, а старуха на стены кидается, по потолку ходит. И молится, кому - непонятно. Дед дело «просек», взял из кухни самый большой нож и пошел до ведьмачки. Зашел к ней в дом, соседи остались ждать, что будет дальше, во дворе. Вскорости дед оказался на крыше. Колдунья орала, пока дед не воткнул нож по самую рукоятку в конёк крыши. Мученица тут же рассталась с душой, которая направилась прямиком в ад. Так, по крайней мере, все посчитали.
Дед же не любил рассказывать о своих «подвигах». А о том, как он самого опасного вора-рецидивиста поймал, в поселке только через областную газету узнали спустя почти месяц после происшествия.
«Я отцом гордился, все мы были горды, что у нас такой батя, - подвыпив, любил вспоминать дядька, когда приезжал в гости. От него я и узнал про то, что у деда было три ножевых и два пулевых ранения. - Дед шел всегда на таран. Смелый был, а здоровый, как танк, тебе чуток подкачаться, и точь-в-точь его фигура будет. Впрочем, ты ещё не служил. А дед был моряком. У него с флота, знаешь, сколько татуировок осталось?.. Впрочем, у твоего пахана больше. Дед, правда, никогда не хвастался ими, мы вообще его раздетым толком и не видели, это батя твой любитель оголять свои наколки, дед был – скала, если говорить о нем одним словом. Я ещё сопляком был, когда он голыми руками четверых ублюдков завалил. Они на него с финками, а у него только кулаки, представляешь? Грабить залезли в нотариальную контору, а там он, твой дед, ну и чё – двое отделались переломами, третий до сих пор, наверное, калека, а четвертого - самого шухарного - на месте зашиб. По «дыне» кулаком пару раз съездил и привет. Но нас драться не учил никогда, веришь? Говорил, разбираться со всеми проблемами надо уметь без кулаков. В кулаках нет правды, и в силе её нет. Правда там, где разум. Ну а мы с твоим отцом все равно дрались. Младший братишка – складешок - всегда с нами, если не в носке, то в кармане». И тут дядька с довольной миной доставал из кармана брюк складной нож.
Я знаю, как часто влетало им за драки и за ножи. Дед лупил сыновей чуть ли не до армии. А я тоже ножи не люблю. Я вообще не люблю острые режущие предметы. Это мой бзик.
Мамка деда не застала. И поэтому рассказать ничего о нем не могла.
«Да и, судя по фотографии, что я видела, не похож ты на него, ну если только ушами. Так и у моего папки такие же. Лоб у тебя ленинский, широкий, а ямочки – у многих они. Не знаю, какое еще между вами сходство?.. Ты скорей на племянника моего похож, на Ярослава, чем на дедушку. А длинный ты такой, потому что с детства только яблоки одни и ешь. Чуть что - яблоко. Ты их немереное количество слопал».
Мама свекра не любила – потому что слышала о его грубости. Может, я и ошибаюсь. А женщины всегда откровенней друг с другом.
По малолетству я ещё пытался подслушивать разговоры взрослых, но толкового все равно не слышал, да и зеленый я был, не понимал многого. Сейчас вот, что удалось разузнать, тем и делюсь. Много, конечно, можно рассказывать о дедушке. К нему и это уменьшительно-ласкательное слово не подходит, как-то странно звучит – дедушка. Дед он. Хозяин. Мужик. Скала. Кулак. Капитан…
Умер дед от разрыва сердца жарким июльским днем посреди базара. Поехал в город за продуктами, и нашли его только спустя неделю. Он и мертвым, говорят, стойко держался. Мужественно. Даже смерть не справилась с ним. Не сломила. Только грудь почернела. Взгляд все так же оставался строг и пронзителен. Широкие скулы, большой лоб и очаровательные, так с дедом не вяжущиеся, ямочки на щетинистых скулах.
Хоронили его всем поселком, всем городом. Что говорить, дед мой был местной знаменитостью. Легенда. Человек-скала.
И можно закончить на этом, если бы не события последних трех дней.
На чердаке, перебирая старые книги, я нашел половинку оторванного билета. Билет на балет в городской театр оперы и балета. Дату не разобрать, но, судя по бумаге, билет этот был приобретен очень и очень давно.
В тот день, может, это было лет двадцать, может, тридцать назад, некто ходил на балет Петра Чайковского «Щелкунчик».
На обратной стороне старого билета рукой было написано: «Давай сохраним эт…», продолжение, нетрудно догадаться, осталось на другой части порванного билета. Я спрятал находку. Нежно, осторожно в карман рубашки. Ближе к сердцу. К сердцу, которое вдруг почему-то тревожно заколотилось. «По ком стучит сердце?».
Быстро спустившись с крыши, нашел бабушку и показал ей «сокровище» с чердака.
«Это твоего деда, - сказала бабуля, - его почерк, это он так писал. Твой дед часто, когда мы накопили на телевизор, ночами смотрел его. Что уж он там глядел, не знаю. Скрытный был человек. Всё в себе держал. Ничем не делился. Всё в себе переживал, вот сердце нагрузки такой и не выдержало – лопнуло. А коли и делился чем, всё только что смешное рассказывал, интересное. Мы ведь с ним даже ни разу и не поцеловались. Это сейчас всё кругом показывают. Кто, с кем и как, а раньше ты что - упаси Бог. Я и деда твоего голым никогда не видела, всё в темноте…» - разоткровенничалась бабушка.
Всю ночь не сомкнул глаз. Думал. Гадал…
Ближе к рассвету в полудреме мне показалось, будто это мой билет – я купил его давно, но по какой-то причине пойти не смог. Может, я боялся? А может, умер?..
Кое-как дождавшись утра, побежал на первый автобус до города. Половинка билета аккуратно лежала у меня возле сердца.
В это утро я не мог надышаться. Казалось, в мире что-то происходит, что-то необыкновенное, и это что-то я скоро должен познать. Меня привлекали прозрачные, искрящиеся разноцветьем листья деревьев, трава свежескошенная, одурманивающая, солнечные лучи. Мне был виден самый тоненький лучик, пронзающий туманную дымку утра. Стали откровением лица идущих навстречу прохожих. Обычно я старался не смотреть людям в глаза – смотрел под ноги, как учили с детства. А теперь… Я почувствовал. Почувствовал прикосновение нового утра. Нового мира. И небо стало ближе.
У красивейшего в городе здания театра оперы и балета не было ни души я подошел к закрытому окошечку кассы и увидел за стеклом пожилую женщину. По-видимому, сторож или вахтер, не знаю.
Старушка тоже увидела меня. Она долго смотрела, как я разглядывал афиши, а потом поднялась со своей табуретки и вышла.
Придерживая дверь, она позвала меня. Я подошел, нисколечко не удивляясь происходящему. А старушка, как будто так и надо, достала из своей билетерской старенькой сумочки вторую половинку моего билета.
- Вы не за этим разве пришли, молодой человек? - спросила она тихим голосом.
В ответ я достал свою половину.
- Ваш дед знал, что вы придете рано или поздно. Он боялся, что не придете. Очень боялся, что этот билет пропадет. Он оставил его для вас. Это как карта к сокровищам. К сокровищу вашего деда. Он был загадочным человеком. Не спрашивайте меня, я многого не знаю. Всё, что я могу вам рассказать, это то, что ваш дедушка очень сильно любил балет. Но он никогда, ни-ког-да не был здесь. Он смотрел балет только по телевизору, поздно вечером, боясь разбудить свою жену, своих детей. Он любил их, любил свою работу, свой дом, но еще он любил балет. Это был его секрет. Его тайна. У всех ведь у нас есть свои маленькие, безобидные тайны, правда?
Я кивнул. Я вдруг увидел деда, сидящего посреди темной поздней ночи у экрана маленького черно-белого телевизора, а там балерины в белых пачках выделывают замысловатые па. Сверкают софиты, блещут декорации… И дедушка - весь такой счастливый, сияющий. А потом наступало утро, балет только закончился, а ему уже пора собираться на работу. Пора начинать жизнь. Жизнь, где почти не осталось места хрупкому, ангелоподобному миру балерин…
- Вы меня слышите? Ваш дедушка так и не увидел балет вживую. Возьмите билет, он ваш, - она отдала «драгоценность», которую столько лет хранила, берегла в ожидании этого дня. - Я пообещала, что дождусь вас. Если бы не я, вас бы все ровно дождалось это наследство. Все равно бы нашло. Искусству не подвластны земные законы. Оно – вечно. И мы - его служители, исполнители его воли - тоже переступаем порог смерти. Пойдемте. Не бойтесь.
По дороге, в окружении старинных фотографий знаменитых балетмейстеров и балерин, афиш прошедших и будущих спектаклей, я сложил обе половинки билета-карты и прочитал послание ко мне из прошлого. Послание от дедушки: «Давай сохраним это между нами. Pas de deux».
- Пас де декс? – произнес я вслух.
- Па де дё, - прошептала, словно боясь кого разбудить, старушка-билетерша, - танец двоих.
В темном зале, куда мы вошли, уже шло представление. Знакомая музыка, знакомые декорация, я узнал этот балет, я смотрел мультфильм – это был «Щелкунчик».
Старушка посадила меня в кресло и, попрощавшись, оставила одного в пустом зале.
Балет я досмотрел до конца. Признаюсь, в некоторых моментах я плакал, слезы своевольно бежали из глаз и высыхали на щеках. Меня взволновало всё происходящее – но больше музыка. Её нельзя передать, её нельзя объяснить, её можно только прочувствовать… пережить.
И все это время мне казалось, что я не один в зале, что за спиной сидит кто-то ещё. Кто? Конечно же, это был он. Он. Кто же ещё?
Хранительницу билета я больше не видел.
А то, что в балете «Лебединое озеро» умирает лебедь - умирает он, а не она - я узнал только вчера.
Уж в чем-в чем, а в этом я не ошибаюсь.
И эта тайна останется только между нами.
Она наша. Я сохраню её, обещаю, как pas de deux.
Потому что все мы чем-то друг на друга похожи.
Жаркое из Феникса
Бомж, который верил в презумпцию невиновности
Приснились белые лошади. Жуткие. Где мои нормальные сны? Узнал, что мой отец - не мой отец, и сны стали будто не мои. Я никогда не видел наяву белых лошадей, по телевизору только. Эти были как живые. Окружили меня и заржали все разом. Проснулся от страха. Скалящиеся морды шрамом остались в голове. Закрывай глаза и возвращайся в лошадиное кольцо. В ржанье…
Мама считает, что надо было рассказать про отца раньше. Мама говорит, что давно собиралась рассказать, но боялась, не могла никак решиться, мне всё-таки уже семнадцать. Мама плакала на кухне и просила понять её и простить. Конечно, сказал, что простил. Не мог иначе. И при чем тут мама?! Мама обняла. Я её обнял. Сказал:
- Меня взяли внештатным корреспондентом в «Вечернюю среду», побегу, опоздаю а то.
Мама попросила ещё раз простить её:
- Он бросил, когда я была на девятом месяце, я ждала тебя и не могла причинить тебе боль. А он смог. Он просто взял и ушел. Пропал. Мне даже советовали в милицию обратиться. Но тут подошел срок, родился ты. Ты тяжело болел. Мне было не до отца, да какой он отец…
- Биологический, только что, - подсказал и отправился в коридор за обувью.
Мама с кухни продолжала сквозь всхлипывания:
- Ты же не станешь папу называть Антоном из-за этого? Это убьет его!
- Да нет, не стану. Он всегда был со мной рядом. Столько лет.
Обернулся. Посмотрел в светлый дверной проем, там в свете нового утра на стуле сидела мама и комкала полотенце. Она показалась мне очень старой. Вернулся с ботинками в руках, поцеловал её в щеку. Она неловко обняла меня.
- Вы мои родители, а про оплодотворителя, - я хохотнул, радуясь такому определению, - забудь. Я ему всё это время был не нужен, он мне сейчас ни к чему. Такое нам и даром не надь.
Шучу я.
- Правильно, сына, ты моя умочка.
- Ну, пошел, надо ещё придумать, о чем нынче написать. За полосу можно и две тысячи получить.
Мама встала, проводила до двери, закрыла за мной.
Постоял на лестничной площадке. Подумал, что да, существуют тысячи способов причинить человеку боль. На стене прочитал привычную надпись, нацарапанную мной еще в восьмом классе: «Чем больше ты несчастлив, тем больше уродлив». Сам сочинил. Юность всегда неравнодушна к собственному несчастью, в большей степени надуманному, к обожествлению смерти. Созревание через гниение, так, наверное. У меня это быстро прошло, только закрасить надпись никак руки не доходят.
На улице моросит, грязища, бегом не побежишь, а до редакции полчаса ходьбы. Лучше сегодня на трамвае. И, как всегда, трамвая нет, а время не стоит и дождь усиливается. Прячусь под крышей пивного киоска и тут вижу, как на перекрестке ни с того ни с сего подымается крышка канализационного люка. Вокруг никого. Только вороны у мусорных баков сразу через трамвайную линию, напротив, устроили пирушку.
Люк отодвинула черная рука, вспомнил детскую страшилку про черную-черную руку и с трудом подавил в себе желание убежать. К остановке подошла старушка в плаще и с целлофановым пакетом на голове.
- Во, глядите, - обратилась она ко мне, - у нас тут кто-то поселился. Давненько никого не было, видать, зима близко.
Она засмеялась.
- Так октябрь почти, - говорю, а сам не свожу глаз с люка, откуда «на свет божий» появляется чумазый, одни глаза, бомж: в шляпе, кожаной задрипанной куртке и в солдатских, чуть ли ни галифе, брюках.
- Явление Христа народу, - комментирует явно не страдающая отсутствием юмора бабулька, - явился, не запылился, а на ногах-то что?! Мама родненькая.
На ноги наш герой сегодня решил надеть валенки.
Осторожно, оглядываясь по сторонам, закрывает люк, замечает нас, машет рукой, бубнит.
- И тебе доброго утречка, - старушка плюет и отворачивается.
- Аж досюда воняет, никак мочится под себя, тьфу ты, черт, прости Христа ради.
Я вонь тоже почувствовал.
- Он там живет, - не то спросил, не то констатировал факт я.
- Они как птицы перелетные, бомжи эти, как зима, так они в канализации к трубам, где потеплей, слетаются. Скорей бы у нас бомжатник открыли, от них ведь неизвестно чего ожидать, тут и до аварии дойти может, напьются всякой дряни и костры разжигают. Я когда до пенсии нянечкой в центральной больнице работала, стольких этих бомжей перевидала, жуть. Вшивые, грязные, больные, косые, засратые - не дотронься. Вши от них так и прыгают, клопы… Отмоем их из шланга, а когда воду горячую отключали, вообще кошмар.
Бомж в это время разогнал ворон и с чувством хозяина полез в один из трех баков. Вынул бутылку из-под крепкого пива, потряс её, понюхал, допил остатки.
Меня передернуло:
- Мерзость, - сказал.
- Это ещё ничё, вот когда они голодают, вы бы видели, чего они едят, представить страшно, и как выживают, ума не приложу. Проспиртовались, что ли.
Бомж полез во второй бак. Самая смелая из ворон села ему на плечо, не прогоняя нахалку, бомж выпрямился, что-то сказал птице, та ответила, каркнула. Я не верил глазам.
- Вот и трамвайчик наконец, - обрадовалась собеседница, - у меня от такого давление поднимается, как увижу, до чего наше государство людей довело, так давление так и шарахает. Выбирай после этого этих президентов и депутатов. Последний кусок изо рта вытащат и на помойку отправят. Как вы, молодой человек, жить дальше будете, просто не знаю. Жалко мне вас, молодых, только вот такое и видите, бомжей да срам всяк…
В трамвае смотрю сквозь «заплаканное» стекло, как бомж, уже без птицы, бежит, хромая, под проливным дождем, наверняка до следующей мусорной свалки…
Вот в Америке процветает весь этот им, америкосам, нужный психоанализ. У нас - потому как нам, русским, это не нужно - психоанализ не процветает. Так бы я много чего рассказал о своем отце, которого никогда не видел.
Отец, биологический который, его образ возникал у меня всегда, когда я, например, вспоминал бомжа из люка. Порой мне казалось, что выверни моё лицо наизнанку - и там будет его лицо. Это у Ключевского, по-моему: «Привычки отцов, и дурные и хорошие, превращаются в пороки детей». Лицо это без глаз, его выклевали вороны, оно черное, и только глазницы горят красным. Мама сказала, что не хочет вспоминать его имени, я согласился. Не настаивал. Назвав его неотцом, я старался изо всех сил не вспоминать о нем, он ведь обо мне забыл.
У меня есть друг, я не стал посвящать его в тайну своего рождения, потому что недавно он сказал мне, что не может забыть, как в морге, глядя в гроб на лицо отца, он видел ещё не успевшие сойти синяки у того на скулах, на лбу... Синяки, которые поставил ему он.
- Мы много чего своим отцам не прощаем, - делился друг, - и даже после того как они уходят от нас, умирают, скажем, от сердечного приступа, мы всё равно не прощаем. Если бы он не умер тогда, я бы рано или поздно его забил. Я всегда знал, что вырасту и отомщу за всё, что он делал, особенно с мамой… Я ему в одиннадцать лет дал первую сдачу. Ты знал, что мамка моя оглохла на левое ухо из-за того, что не успела погладить робу этому ублюдку?..
Сны выдают нас с потрохами, если верить тому же самому Фрейду. Если верить Ольге Александровне, секретарю редакции «Вечерней среды», то белые лошади - хороший знак.
- А как же смерть? – перечу ей я, - белая лошадь – это испокон веков символ смерти. Увидеть её во сне не предвещает ничего хорошего.
Мы с ней сразу сблизились с первого моего дня в редакции. Она понимающая, открытая, если так можно сказать, добрая. А честно, она просто сильно похожа на маму. Нам, мальчикам, всегда образ матери близок. А как иначе…
Я ей рассказал и про бомжа.
- Об этом и напиши, почему бы нет?! Может, он тебе что-то вроде интервью даст, как до такой жизни докатился. Я тоже знала одного врача, который спился и теперь бичует, а трехкомнатную квартиру имел, стоматолог...
- Так об этом уже столько писали…
- А ты эдак напиши… как не писали. Будешь кофе, только вскипел?
Всю неделю шли дожди, я редко выходил, готовился к вступительным экзаменам, решили с мамкой, что пойду на журналистику. И бомжа «своего», само собой, не видел. Между штудированием русских писателей двадцатого века и современной историей делал записи для статьи о бомже.
Засыпая, ловил себя на мысли, что это должна быть сенсационная статья, самая-самая, бомба. Первый блин не должен быть комом. Может, меня только за эту статью, по собеседованию, и зачислят в институт. После таких мыслей лошади не приходили и не тревожили мой сон.
У всех этих бомжебичей заурядные истории. Поэтому, карауля героя статьи на остановке, я понимал, что мало чего интересного смогу из него выдавить.
Он вылез ровно в девять, я замерз, и мне не терпелось попасть в тепло. Из открытого люка пахнуло так, что заслезились глаза. Бомж все в той же шляпе, куртке и валенках походил на русский вариант Фрэдди Крюгера из «Кошмара на улице Вязов». Вот опять как тут не вспомнить сны, ассоциации и весь этот чертов психоанализ…
Бомж поспешно захлопнул люк. Ба-бах. И посмотрел на меня. Улыбнулся. У него не было верхних передних зубов, а нижние…
- Чё? - пробасил бомж, - чё уставился, бля?!
На пальцах у него были длинные, с загибом, грязные ногти с коростами. Он протянул обе руки и пошел на меня.
Нет, их Фредди Крюгер с нашим не сравнится. Наш вычурнее, колоритнее, что ли, неприкрытый... От нашего не убежать, проснувшись. Наш, он живет с
тобой по соседству, в канализационном люке. Он пропил свою семью, родню, друзей, пропил мозги, себя, свою жизнь.
Я по правде испугался. И вороны тут как тут. Кружат над нами, каркают.
- Их запах из моего логова притягивает, - шипит бомж Крюгер, - у меня там подгнило кое-чё, так легче жевать.
Он показывает свои оставшиеся зубы – они все изломаны и черно-зеленого цвета.
- Я журналист, - боюсь, как бы голос не выдал мой необъяснимый страх, баллончик ещё с собой не взял, а ведь Ольга Александровна говорила.
Бомж останавливается. Замечаю - у него желтые глаза, и огромная язва выглядывает из-под порванной шляпы.
- И чё ты?
- Мне хотелось узнать…
- А пососать тебе не хотелось? Или чтоб я тебя того…
И он смеется, и смех его клокочуще-булькающий, нечеловеческий, как кваканье…
- Я верю в презумпцию невиновности! Если ты, сучок, в чем-то собрался меня обвинить, так знай! - хрипит бомж, - я не виновен, пока моя вина не будет доказана законом! Слышал о таком, мудила!?
Меня будто расчленили его мерзкие, гадкие слова. Никто никогда не говорил со мной так. Правду, значит, говорят: «закипает кровь». Понимаю, ещё одно слово из его дерьмового рта, и я врежу ему по морде, не боясь заразиться. Врежу изо всей силы, чтоб успокоить свою закипевшую от злости кровь.
- Вы не выгоните меня отсюда, не выселите, сучары, мусора! Я вас всех уложу здесь! Я смогу! За меня вся моя тьма встанет, бля буду! Мне нечего терять, я уже труп! Газетчика подослали, ментяры гребаные…
Он брызжет слюной, размахивает руками, вороны вторят всей этой его бессмыслице, и я говорю ему:
- Я нашел тебя, папа. Ты бросил меня, а я тебя нашел.
- …это презумпция невиновности…
- … хоть на что-то ты сгодился, старый козел…
- …не выгоните, кровью захлебнетесь, я не жилец, у меня и рак, и СПИД…
- …вот и увиделись наконец. Я тебя таким и представлял…
- …суки, я не дамся, это мой дом, питушары, бляди, говнюки…
- …я напишу о тебе статью, хоть что-то останется от тебя. Папа…
Он орал мне вслед, вороны поддакивали, я шел, улыбался. Фредди Крюгер всегда проигрывал. Умирал из серии в серию. Это не сон – это явь. Это жизнь.
Статью написал за два дня. Всё это время мне снился неотец с вороной на плече. Он трансформировался то в киношного Крюгера, то в меня самого. Потом пришли белые лошади. И снова в кольцо, и ржание.
Проснулся в четыре часа ночи от вибрации сотового. Это я специально завел будильник и отключил звонок, чтоб родителей не разбудить.
Осталась кульминация, и можно нести свою первую, дебютную статью на суд редактору. А для развязки нужно ещё кое-что сделать. Прямо сейчас. В самый темный час, когда спят вороны и не спят белые лошади.
Мама заглянула ко мне и сказала:
- Папа прочитал твою статью. Звонил сейчас, говорит, что у него на фирме её все прочитали, ты молодчина, так держать. Он тобой гордится. Мы все. Обещал тебе сюрприз вечером, я бутылку белого вина купила, отметим.
Мама ушла вся такая сияющая, и я подумал, что вот оно, счастье. Мне этого в семнадцать хватает с лихвой.
«Бомж, который верил в презумпцию невиновности». Первая полоса «Вечерней среды», крупный заголовок с моей фотографией. Продолжение статьи на второй полосе с фотографией неизвестного бомжа, ковыряющегося в мусоре. Фотку сделал фотокор «…среды».
За неё я получил очень даже неплохо. Полторы тысячи отдал маме, остальные спрятал на «черный день». Если захотите прочесть статью, можете всегда заглянуть в редакционную подшивку или спросить в библиотеке.
Скажу, что написал я историю про юношу, который с рождения до совершеннолетия не знал отца и вот однажды встретил его в канализационном люке. Сбомжевавшийся по воле случая отец, бывший юрист, научил мальчика многому, о презумпции невиновности, например, рассказал, прежде чем погибнуть. Он сгорел в том самом люке, где они встречались с сыном. Сгорел из-за неправильного обращения с огнем. Известный финал неудавшейся жизни. Не правда ли?..
Не написал, а значит, и вы не прочитаете, в статье одно. Как я прокрался на цыпочках в четыре часа ночи в «тещину», достал приготовленную заранее канистру. Прежде чем выйти из подъезда и раствориться в осенней темноте, я ключом отскоблил надпись, которую нацарапал в восьмом классе.
С несчастьем нужно бороться любыми способами. Любыми средствами.
Вернувшись, заснул на удивление быстро, с той ночи белые лошади забыли дорогу ко мне. Остался один лишь не совсем приятный запах керосина. Но и он через неделю-другую, уверен, выветрится. Время берет своё – это истина.
И только дядюшка Фрейд и иже с ним пытаются глядеть на всех нас из каждой прочитанной книги, из каждого приснившегося нам кошмара, из-под каждого предмета…
Следующую статью написал через неделю, речь в ней шла о повышении цен на коммунальные услуги, здесь, я думаю, обойдемся без комментариев.
Воздушный поцелуй (Несколько часов из жизни человека)
Четверг, 2 сентября
7-00 – встать.
7-05 – найти зубную щетку.
Вчера Шах забрался в ванную комнату, он часто так делает, когда хочет меня проучить, и съел полтюбика мятной пасты. Потом вытащил мою щетку и по всей видимости играл с ней. Может, загнал её под шкаф? Или под холодильник? Не мог ведь он её съесть?!
7-20 – Если на поиски щетки хватит 15 минут, то водные процедуры и завтрак. Если Шах щетку и правда съел, чищу зубы пальцем - и завтрак.
2 яйца всмятку, белый хлеб 2 куска, кофе без сахара. Деньги кончались, оставил только на дорогу до галереи. Если не продали ни одну работу, повешусь на хрен. Сестра пьет чай с карамелью, одну конфету на кружку. И мне советует – как сахар кончится, и деньги будут только на дорогу. А у меня и карамелек нет. Откуда? Уже какой месяц без работы. Не до конфет тут. Да и не люблю я сладкое.
7-25 – яйца, чтобы были всмятку, необходимо варить осторожно. Это если вкрутую, пускай болтаются до посинения. 3 минуты после закипания воды - и готово. Теперь под холодную воду.
7-50 – послушать радио. На 107,4 УКВ – по будням в это время передают новости культуры. А по «Маяку» идет какая-то лабудень или же гороскоп на день. Я не слушаю гороскопы. Не верю. Не в звезды не верю. Звезды не врут. Зачем им это? Врут гороскопы. Астрологи врут. «Скорпиону звезды пророчат высокую работоспособность. Прекрасное самочувствие и хорошее настроение станут гарантией успешности во многих сферах деятельности. Следует продумать свои цели на ближайший месяц. Карьерный рост в дальнейшем будет зависеть от вашей кропотливости сегодня».
8-00 – выключаю радио. Принципиально не слушаю новости. Боюсь. Слышать одно и то же каждый день страшно. В Дагестане кого-то расстреляли прямо в машине. В Бобруйске взорвалась котельная, в Москве террористка-смертница … сифилис мутирует, школьница убивает родителей, русский хоккей больше не русский и не хоккей… Прогноз погоды всё равно не точен. Гидрометцентр работает по принципу, как все – как платят, так и работает. А платят сейчас… уж лучше б совсем не платили.
8-01 – посмотреть, что там на улице.
8-02 – говорят, должен быть дождь. Если это так, надеть плащ. Если дождем и не пахнет, подойдет куртка.
8-03 – если дворник дядя Гриша еще не успел подмести под окном, можно вылезти в форточку и поглядеть на землю под окном. Шах мог запрыгнуть на форточку и выбросить щетку на улицу. Однажды он так вышвырнул мое старое порванное портмоне. Хорошо, там ни копейки не было.
8-05 – закурить у окна. Осталось 6 сигарет. Плюс полпачки папирос. Но это уже на крайний случай. От дыма сигареты режет глаза и видно, как пейзаж за стеклом растекается подтеками серо-голубого цвета. В такие моменты всегда хочется взяться за кисть. И быстрыми штрихами запечатлеть этот миг на холсте, подойдет ДВП или картон. Но слез нет. И сигарета почти докурена до бычка. Что ж, до новой сигаретки. Да и красок таких нет, и денег на краски. Остались ранние работы. Только почему-то их никто не берет. И мне с каждым днем всё больней и больней наблюдать, как они стареют. Стареют. Стареют. Потом картины умрут. Умрут, как и всё, и мне придется устроить им похороны. Самые всамделишные похороны. С поминками и водкой. А деньги откуда? Не воровать же?..
8-10 – и снова не забыть покормить Шаха. Для него у меня в хорошие дни всегда есть кошачья еда или мороженая рыба. В такие дни, как сейчас, в дни безденежья и невыносимости бытия – вчерашняя уха с покрошенным хлебом.
8-15 – прочесть парочку мыслей из круга чтения Льва Толстого.
«Чем ближе люди к истине, тем они терпимее к чужим заблуждениям. И наоборот».
«Есть несомненное правило, которое мы должны всегда помнить: если доброе дело не может быть совершено без отступления от добра, то или это дело не доброе, или время этого дела ещё не наступило».
8-20 – зачеркнуть в календаре сегодняшнее число. Не потому, что день кончался. Потому что начался.
8-22 – собираюсь. Рубашка, галстук, свитер, брюки.
с 8-23 до 8-30 – погладить брюки. Жуть как не люблю это дело. Особенно проглаживать стрелки. Одеваюсь.
8-35 – ботинки. На правом отклеилась подошва. Тоже кушать хочет. Я-то, понятно, набью желудок, чем придется, и в путь. Башмакам нужно другое. Как-нибудь доковыляю. Поставлю крест на большой палец – не забыть спросить у Феди клей. Хоть какой. Но лучше «Момент». Или до сестры сводной дойти? Далеко, правда, а если дождь?..
8-40 – закрыть дверь ванной на щеколду. Проверить, есть ли у Шахусика вода в блюдце. А он наглец – к ухе даже не притронулся. Закапывает её, противно царапая линолеум. Шипит. Ничего, голод не тетка.
8-42 - проверить газ и форточки. Все закрыто?
8-43 - где ключи от двери?
8-45 - посмотри на тумбе в прихожей.
8-46 – тогда в кармане куртки. Так, вчера никуда не выходил. Значит, или в замке, или опять потерял. Если верно второе предположение, то это у меня пятый за этот год потерянный ключ.
8-47 – ключ в брюках. Еще раз осмотреть квартиру. Кран на кухне капает. Нужно менять вентиль. Уже второй месяц закрываю холодную воду с помощью плоскогубцев.
8-50 - на улицу.
По дороге на остановку обязательно проведать сухое дерево. Оно растет сразу за домом, у забора детского сада. Дети, я часто замечал, копошились возле зеленого дерева. Играли с ним, ковыряли кору лопатками, вырезали что-то… Спустя год, может, меньше дерево погибло. Засохло и стало похоже на крест. Дети, оставив умершее дерево, взялись за рябину рядом с качелями. Сначала они ободрали горькие ягоды…
Мертвое дерево привлекло меня странностью формы. Невооруженным и даже нехудожественным глазом можно увидеть крест и будто свисающие с креста распятые руки. Этим летом я сделал набросок дерева карандашом. Страшный получился рисунок. Тогда еще было пасмурно, как сейчас, и дети собрались у забора и смотрели на меня молча, прижавшись к железным прутьям забора. Смотрели до победного – пока воспитательница не загнала их на полдник. Теперь посещение дерева-креста вошло в распорядок дня. Стало неким ритуалом. Эдакое паломничество к памятнику человеческой жестокости. Невинность в наше время мертва. Все в чем-то виноваты. Даже дети.
Каждый день, каждый час где-то кого-то распинают. Кто-то добровольно, кто-то насильно входит на крест. Приносит себя в жертву. В жертву будущему. Без жертв не бывать будущему. Будущее – жестоко. И чем оно ближе, тем страшнее. Сосуществование сегодня вообще один огромный полигон. И часто в ход идут бескомпромиссные приемы уничтожения. Вплоть до применения запрещенных ударов и оружия…
9-02 – порой до автобусной остановки мне удается дойти за пять минут. Порой за пятнадцать. На остановке всё те же лица, что и позавчера, и запозапозавчера. Мне иногда хочется со всеми ними поздороваться. Столько лет мы уже вместе ездим на одном и том же автобусе. Когда кого-нибудь не бывает, даже чувствуешь напряжение всех тайно «окрещенных». Вот полная женщина с большущей родинкой на носу. Она, мне кажется, работает поварихой в какой-то захудалой столовой. А вон тот молодой человек - ему лет 20, с серьгой в левом ухе – голубой. Как-то в автобусе я случайно подслушал его разговор с мужчиной моего возраста. Они встретились в салоне случайно, и молодой начал слезно просить мужчину простить его и разрешить вернуться.
Люди не могут жить полноценно без второго человека. Двое – вот целое. Для того, чтобы жить полной жизнью, нужны двое. И пол здесь никакой роли не играет. Еще на остановке порой бывает она – девушка с печальными глазами. У неё всегда в руках цветы – полевые, комнатные, нежные, колючие… Она стоит спиной ко всем, лицом к парку, и, кажется, разговаривает с бутонами. Я весь этот год собирался заговорить с ней, но так и не решился. И не потому, что струсил или испугался отказа - мне не хотелось втягивать её в свою медленно текущую, постепенно загнивающую жизнь. Жизнь, в которой вместо живых цветов – мертвое дерево-распятье. Молча любуясь ею, я какое-то время просто так ходил до остановки и смотрел на неё. Сажал в автобус, провожал, долго смотрел вслед удаляющемуся в утро маршруту №5. Потом уходил назад, в свой мир.
Это у других мир и всё к нему прилагающееся - впереди. У меня – всё позади. Сзади.
И не потому, что я пессимист. А потому что родился не в то время. Не приспособился, как многие, к так быстро сменяющей маски жизни. А маски срываются и изменяются каждый день, да что там – каждый час. Только привык, смирившись с одним положением вещей, ба-бах – наутро всё по-другому, и нужно перестраиваться. Нужно учиться жить заново. А мне уже не 20 и не 25…
9-07 – её опять нет. Всё и все на месте, а её нет. Её нет уже давно. Я и на календаре делал пометки, сколько её не видел. Её нет уже три месяца. Последний раз она была на остановке с искусственными цветами. Осмелившись, я заглянул в её глаза и увидел в них слезы. Слезы заставляют земной шар крутиться быстрей. Настоящие слезы. Смотреть на всё через слезы – видеть другой Свет. Слезы способны пробивать границу между мирами. Между этим миром и тем… Она, наверное, ушла в тот мир. И ей, должно быть, теперь там хорошо. Там лучше, чем здесь – всегда так. Всегда лучше там, а не здесь. Это закон. Это жизнь.
А в жизни не должно быть места искусственным – мертвым - цветам. Необходимо избавляться от искусственного. Неживого. Чтобы жить.
9-10 – маршрут «пятерка» ходит согласно расписанию.
Я стал планировать свою жизнь вплоть до минуты, начал жить по расписанию после смерти матери. Так получилось, что в один день я потерял всё – и маму, и работу, и... Сводной сестре я тоже не был шибко нужен. Сейчас никто никому не нужен. Разве только в целях самосохранения, да когда есть хоть какая-то выгода… Друзей я не имел никогда – они не хотели называть меня другом. Я всегда один. Один на один с красками и картинами, с вдохновением и природой…
Рисую я с детства. У меня за плечами три персональные выставки. Две мои картины висят в Амстердаме и еще одна у частного коллекционера в Чикаго. Те времена – времена взлета - давно прошли. Деньги кончались. Работа… Конечно, если не найду ничего подходящего, пойду работать дворником в бригаду дяди Гриши, но рисовать не брошу. Никогда. Даже когда не будет красок. Буду рисовать в сердце. В душе. Деньги дворники получают небольшие, но на краски и еду для Шаха должно хватать. С квартиры, правда, придется съехать. Дворникам, пока ты работаешь, выделяют какой-то угол. Выживу. Если не перестану рисовать…
9-15 – в дороге.
Автобус полупустой. Обычно сажусь у окна в левом ряду. Слева по дороге поля. Всегда, глядя на поля, сливающиеся на горизонте с небом, думаю о Ван Гоге. Вот ведь тоже жизнь прожил. Может, все несчастные после смерти обретают счастье? Покой – не то ли это счастье, к которому все стремятся и которого все жаждут?!
9-17 - посчитать мелочь. Нужно набрать пять рублей за проезд.
9-18 – отдавать предпоследние деньги кондуктору жестоко. Ненавижу жестокость ни в каких её проявлениях. Пускай даже в таких безобидных. Зачастую самое из самых безобидных и бывает опасным.
9-20 – только не думать о плохом. Плохие мысли могут притянуть неприятности. Беду. Проблемы, а мне они ну никак не нужны. Ни сегодня. Ни-ког-да.
9-23 – осмотреться. Всегда и везде можно найти что-нибудь интересное. Забавное. Красивое. Достойное того, чтобы быть нарисованным хотя бы ручкой в блокноте. Блокнот всегда при мне. Маленький – специально, чтоб влезал в карман рубашки. У сердца. Возьмешь его в руки, откроешь на чистом листе, а лист теплый, порой горячий. Это тепло тела обменялось теплом с бумагой. Всё живое. И ручка карманная тоже. Мне её в художественном центре подарили на выставке местных модернистов, она тоже оживает, когда прикасается к телу. К листку. К сердцу.
9-25 – есть! Прямо напротив. Старушка в серой, как утро, беретке, отражается в треснувшем стекле. Лицо застряло в многочисленных трещинках и разбилось на миллион клочков. Вот оно истинное лицо старости – раздробленное, но и в то же время целое. Отражение меняется, будучи во власти пролетающего за окном пейзажа. Солнца скупые лучи позолотили паутину трещинок, и они заблестели – лицо старости стало похоже на лик какой-нибудь там святой великомученицы. Старость – священна. Всем, дожившим до глубокой старости и сохранившим себя и свой ум более или менее в целостности, а главное, в согласии друг с другом и с природой, следует поставить памятник. А лучше написать икону. И вознести в лик святых. Скажем: «Аминь».
Странная штука получается – молодость спешит умереть. Старость спешит жить.
9-30 - достать блокнот и сделать быстрый набросок. Желательно остаться незамеченным. К чему лишние вопросы и взгляды? Взгляды – отвлекают. Вопросы – ждут ответов. А ответов нет и быть не может, потому что зачем отвечать, когда самому ничего не ясно.
Я не из тех людей, кто учит, не зная сам, чему. По мне так лучше молчать, чем болтать попусту. Все беды земные от пустой болтовни. Все войны и прочее… Лучше жевать…
ПРОДОЛЖЕНИЕ
9-45 – паста имеет особенность заканчиваться в самый ненужный момент. Стержень стоит около трех рублей. Не хватит на обратную дорогу. А если продали хоть одну картину? Можно купить краски. И пасту. И кошачью еду.
с 9-46 до 10-00 – не думать ни о чем. Даже о крохотном простом карандаше, который остался на подоконнике дома, и о порванном ботинке.
10-01 – не забыть спросить про клей у Федьки.
10-04 – моя остановка. Отсюда до галереи пешком минут двадцать. Переулками по сокращенке минут 13-15, смотря как идти. Я хожу быстро. Привычка такая. По жизни ползу, а походка у меня такая, как будто куда опаздываю, - бегу.
10-05 – в дождь никогда не брал зонт. Не было его у меня никогда. Всю жизнь мокну. Никак не промокну. В молодости мечтал промокнуть, заболеть, скажем так, перед экзаменом по алгебре. В детстве думал, что промокнуть, значит, растаять, как снег. Значит, умереть. Боялся кислотных дождей, начитавшись рассказов Брэдбери. Сейчас, наоборот, люблю дождь, какой бы он ни был. Экология оставляет желать лучшего, и тем ни менее люблю всё от природы. Дождь больше всего. Это слезы неба. Земля и небо во время дождя сближаются. Становятся ближе. Любовниками. Ну разве не прекрасное это время. А когда поливает, как из ведра?..
10-10 – в юности в такое время загадывал желание. Теперь не осталось желаний. Теперь не верю в желания, в их исполнение не верю тем более. И страшно жить без мечты, и с мечтой жить страшно. Вдруг исполнится, а ты не готов. Ты не справишься, не удержишь… Вдруг ты не создан для своей мечты? Слаб? Что тогда? Убивать мечту всей жизни своими руками? Делать нечего, придется убивать. Только делать это нужно будет с закрытыми глазами. Чтоб не видеть, как она умирает.
10-15 – пройти мимо газетного киоска, стараясь не взглянуть, кто там сегодня работает. Там может быть на смене бывшая подружка, прозвавшая меня неудачником. Расстались шесть лет назад, а она все еще нет-нет, да выглянет в окошко киоска и закричит громко вслед: «Неудачник! Слышишь, неудачник, ты бы пластинки мои занес!».
Я ей давно уже все отдал, и про какие такие пластинки она говорит, не знаю даже. Зашел как-то к ней. Она в слезы, говорит, никак любовь забыть не удается. Я спросил, что за пластинки? Она не знает. Ушел быстро. «Даже чай не попьешь?» - спрашивает. «Некогда, работа», - соврал я. «Ага, как же, две работы», - вредничает она. «Как-нибудь в другой раз», - пытаюсь сгладить ситуацию. «Другого раза не будет, - отвечает она, - неудачник ты. Каким был, таким остался». И захлопнула перед носом дверь.
Только мы расстались бы с ней, будь я хоть трижды удачлив. Она считает, что секс и любовь - это одно и то же. Верит, что всего можно добиться с помощью денег, а Айвазовский – «это какой-то зажравшийся олигарх, который заворовался дальше некуда, и его тоже не мешало бы посадить».
10-30 – городская художественная галерея. Не забыть про клей. И…
10-31 – на двери галереи, в которой висят шесть моих работ, объявление: «Закрыто на ремонт!». Обхожу серое одноэтажное здание. Во дворе есть служебный вход. Там в окне тоже объявление: «Закрыты на ремонт! Через месяц художники смогут забрать свои картины. Справки по телефону…».
10-38 – и что теперь?
10-40 – куда делось солнце?
10-43 – неприятность ходит в паре. Только по двое или по трое и никогда в одиночку. Мало того, что галерея вот так вот неожиданно закрылась, так еще из соседней общаги заорало позорище российской попсы. Король ремейков, правда, какой из него может быть король - петух разве что. Затошнило от его голоса, правдивый, значит, анекдот сочинили. Настроение упало ниже нуля. Я за хорошую музыку, за сильные тексты. Нам песня строить и жить помогает. Так было и так будет. Я часто напеваю про себя, а порой и вслух. Люблю всё настоящее…
10-45 – подальше отсюда, пока совсем не поплохело.
10-50 – за углом висит телефон-автомат. Номер телефона художника-примитивиста Феди Захарова должен быть записан на задней стороне блокнота. Федя может занять до лучших времен. Он всегда меня выручал.
11-00 – позвонить Федьке.
11-05 - длинные гудки вызова. Внутри перед неизвестностью всегда все замирает. Притаивается. Ту-у-у… Ту-у-у…
11-06 – Алло, Федор?
11-15 – Федор. До него пешком далековато. Сам бы он с удовольствием подъехал к галерее, только болеет с похмелья, подняться с кровати не может. «Сына за пивом послал. Раньше как после обеда не оклемаюсь». Понятно. Опять я в проигрыше. Сколько уже на счету не в мою пользу - 99:0? «Давай до завтра, - предлагает Федор, - завтра я сам к тебе приеду. С бутылкой, если хочешь. Тебе много занять-то нужно? Немного, тогда тем более. Договорились, давай держи хвост пистолетом. Я сейчас за тебя выпью, кажись, сын пришел. До завтра». И я повесил трубку.
11-20 – прямо перпендикулярно галерее через переулок и два дома находится дом для душевнобольных. Там у меня одногруппница по институту работает. Нянечкой. Катя Стриж. Это она мне подала идею серии картин с использованием рисунков шизофреников. Она подарила мне полную папку рисунков душевнобольных. На папке, как сейчас помню, было написано: «Пытаться совместить любовь и тишь да гладь. Как веру правую и ложную равнять. Преступна даже мысль лечить лекарством душу и снадобьями скорбь из сердца изгонять». Я спросил у неё, чьи это слова. Она ответила: Хайяма. Мы все не в своем уме. Кто-то больше, кто-то меньше. Все мы нуждаемся в лечении. Только лекарства у всех разные. Кому-то помогают таблетки и уколы, кому-то – объятия любимого человека и доброе слово соседа. Каждому своё.
11-30 – идти или не идти? Вот в чём вопрос. Прийти к Кате только для того, чтобы занять денег, не дело. Я чувствую, что у неё ко мне что-то есть. Но я не могу портить ещё чью-то жизнь. Одного меня достаточно. Разве нет? Поблагодарить её за поддержку и помощь – значит, дать надежду. А я не хочу. Катя оставила живопись, бросила ради мужа и ребенка. А муж оставил её ради бутылки и шлюх. Я спросил её, когда мою картину купил коллекционер из Амстердама: «Вернешься, может, в славные ряды художников?». Она посмотрела на меня, улыбнулась: «Я нужней здесь. Тут тоже есть свои холсты и краски. Я и здесь рисую. Рисую новых людей. Помогаю им поверить в себя, найти себя. Я несу ответственность за них. За каждым штрихом, за каждой линией – человеческая жизнь. Судьба. Счастье. Люди – они, правда, не картины, но их тоже можно испортить. Так же можно не заметить, не оценить, порвать, выбросить… Поэтому я все тот же художник, а значит, я вместе с вами, и мы идем в ногу».
11-40 – сегодня не мой день. Кати скорей всего в больнице не будет. Не её смена или ещё что-нибудь. Да и в общем-то пешком ходить не привыкать. А деньги завтра мне займет Федя.
11-42 – в кармане последняя монетка. Если вытащу орлом – пойду до Кати, если решкой – пойду до дома. День-то только начался.
11-43 – орел.
11-45 – перейти дорогу. Потом в переулок. В нем полно мусора – коробок из-под обуви и пустых бутылок. Любимое пристанище бичей и пьяниц. Все мы – неприспособленцы - в одном шаге от «гордого» звания «бич». Сейчас быть бичом модно: не работаешь, налоги не платишь, целыми днями знай себе пей и бутылки собирай. А если еще в Центре занятости на учете стоишь и получаешь каждый месяц пособие – ваще красота.
12-10 – дом, где зарезали друга детства Пашку. Убили случайно не того. Перепутали. А Павлу было 16 лет. Уродам за непреднамеренное убийство дали условно. Папочка одного из нападавших кому-то хорошо позолотил лапу. Родители Паши писали Горбачеву – без толку. Потом они уехали из города.
12-25 – городская психиатрическая больница.
12-30 – Катя. Я буквально налетел на неё в дверях. Она приклеивала информацию для посетителей на дверь, когда я собрался с духом и вошел.
- Ты?! Каким ветром?
- Попутным, заходил в галерею, там ремонт. Не могли предупредить, я бы в магазине при Худфонде картины выставил.
- Деньги нужны?
- А кому они не нужны? Знаешь такого? Пускай поделится.
- У нас скоро обед. Ты голоден?
Я соврал, что нет.
- Все равно накормлю. Пойдем.
- Что, к психам?
- Новые чувства, новые переживания - разве не интересно? Не бойся, мы поедим в моей комнатушке. У меня там спрятано домашнее вино, сама ставила. Пошли.
13-00 – 14-02 – обед.
Рис с рыбной котлетой, рассольник, компот, 3 куска хлеба, пирожное «картошка».
- Ты похудел.
- Это от нервов.
- Все мы потенциальные клиенты этого заведения. Все без исключения. И чем больше я здесь работаю, тем больше в этом убеждаюсь.
- Тебе здесь нравится.
- Ты спросил или сам за меня ответил?
- Так по тебе видно. Сияешь вся.
- Это дневной крем. Я всегда им лицо мажу.
- Не про то я.
- Ты про сияние изнутри?
- Оно чувствуется. Ты вроде и не улыбаешься совсем – а само счастье. Кого-то нашла?
- Разве что только себя.
- Да, это самое главное. Найти себя.
- А ты разве не нашел?
- Не-а…
- Жениться тебе надо. А уж жена тебя настроит на нужный лад.
- Думаешь?
- Уверена.
- Я подумаю.
- Сколько можно думать? Действовать надо.
- У меня ни работы, ни денег… кто за такого пойдет. И жить со мной – бурлакам только под силу. Кроме картин и мыслей, ничего нет. Кот еще по кличке Шах и ботинок, который нужно заклеить.
- У тебя клея нет?
- Мы вроде только говорили о моей женитьбе?
- Этому у шизофреников не надо учиться, чтобы прыгать с мысли на мысль. Так клей у тебя есть?
- Я-а, я это, как его…
- Всё понятно. Доедай, а я сейчас.
Катя была простой женщиной, худенькой с редкими жиденькими волосами, чувственным ртом и тускло-голубыми глазами. Я бы использовал её как натуру, если бы когда-нибудь рисовал фею или девушку-эльфа. Хрупкая, почти воздушная… Как облачко… И как она сможет справиться, если огромный детина-психопат решит поразвлечься? Страшно представить… и тем не менее Катя здесь работает уже больше десяти лет. И счастлива.
Она вернулась с тюбиком клея «Момент». Мне стало неудобно.
- Вернешь, когда сможешь, - сказала она и положила клей передо мной на стол. - Ты всё еще не разучился краснеть, когда стесняешься. Брось – мы уже взрослые. А взрослые - значит сильные. Нужно уметь бороться. Везде и всегда. В конце концов и проигрыш порой победа.
Я молча слушал, дожевывал пирожное и слушал.
- Я никого не виню в своей жизни. Все кого-то ругают. Кто правительство и президента, кто родителей и общество, кто строй и политику партии, кто Бога… Я никого не ругаю. Даже себя не обвиняю в такой жизни. А какая у меня жизнь? Нормальная человеческая жизнь. Чего-то хотела, пускай не добилась всего, но ведь шла, стремилась, хотела. Да и ещё не вечер, как говорится. И ты не сдавайся. Может, тебя в медбратья пристроить, а? Ты как?
- Не понял, что?
- Пойдешь к нам работать, спрашиваю?
- Ой.
- Чё ой? Платят неплохо, общения предостаточно. Все ж лучше, чем ничего, и времени для творчества и вдохновения куча. Те картинки тебе вон как пригодились…
- Я подумаю, Кать.
- Говорю тебе, нечего думать, всё б ему думать – действовать надо. В общем, я сегодня поговорю с главврачом. А ты завтра приходи часам к восьми. Деньги на дорогу есть?
- Есть.
- Точно?
- Зуб даю.
- Слушай, может, ты зайдешь ко мне, заберешь, какие приглянутся, вещи моего бывшего. Они мне только полку в шкафу занимают. Столько лет прошло, а все выбросить жалко. Там ни разу не ношенные сапоги есть. Куртка с подкладом, как новая. Зайдешь?
- Неудобно так, Кать.
- А что неудобно? Друзья все-таки, какие ни есть, а друзья. Учились вместе… да и так…
- Зайду.
- Годика через три?
- Ну почему, на днях зайду, а сын как?
- Он уже не живет со мной. Подженился.
- Вот как. Вот время летит.
- Потому и надо торопиться жить.
Я сказал:
- Да. Надо.
14-05 – на крыльце мы были одни. Сейчас у больных сончас. Посещения начнутся после четырех. Катя напомнила о завтрашнем дне и: «Побрейся. Тебе не идет недельная щетина, или сколько она у тебя там?».
14-10 - попрощались. Я спустился с крыльца и пошел той же дорогой. Обернувшись у самого поворота, увидел Катю. Она всё ещё стояла на крыльце и смотрела мне вслед. Увидев, что я обернулся, она помахала. От неё действительно исходило сияние. Его нельзя не заметить. Оно ощутимо даже физически. Я помахал в ответ. Катя улыбнулась. Мне захотелось послать ей воздушный поцелуй, но сдержался. Улыбнувшись, зашел за дом и остановился. И, поцеловав ладонь, послал свой воздушный поцелуй по направлению к больнице. По направлению к Кате…
14-23 – долго стою за углом. Полный сил и опустошенный напрочь. Хочется бежать, лететь, пронзая синеву неба, к звездам, и в то же время хочется медленно брести по тропинкам, любуясь огненно-рыжей палой листвой… Такого со мной еще не было. Ни разу. Вот оно - Альфа и Омега. Конец и начало.
14-40 – так тихо я ещё никогда не ходил.
15-10 – а я ещё только у галереи. Рабочие заклеивают окна выставочного зала газетами и слушают орущий на всю катушку магнитофон. Поет любимая Жанна Агузарова. Что-то в жизни переменилось. Похоже, что её новая маска мне к лицу. И не надо подстраиваться, не надо прогибаться. И, может быть, там, за новым поворотом, за тем углом меня снова подкарауливает пара неприятностей - я готов. Не знаю, почему я так уверен, но готов. Потому что не один, потому что в моей жизни появился Человек. Мой человек.
15-25 – за новым углом меня ждала монетка – 5 рублей. Я поднял её и пошел к автобусной остановке, на которой нашел еще одну пятирублевую монету.
Около половины четвертого – за сегодня я выкурил только одну сигарету. Явно, что-то изменилось в мире. Достаю замятую пачку сигарет и вдруг вижу её – девушку с цветами. Она бежит навстречу юноше, в руках у него букет роз, и я знаю, что они - счастливы.
Что-то в жизни изменилось. Не только в моей. Что-то изменилось и вокруг.
Стоит только одному человеку почувствовать счастье – всё изменяется. Должно быть, так.
15-40 (если верить расписанию маршрута №5) – в автобусе стою. По правую сторону – за окном знакомые поля. Слышу, как женщина говорит мужчине, что «датчики зафиксировали какое-то колебание в воздухе. Что-то вроде воздушной волны. Как бы дыхание Всевышнего. (Поцелуй?) Оно обрушилось из космоса, и состав воздуха изменился. Воздух стал чище. Даже не чище – прозрачнее. Мы связались с центром, и нам подтвердили показания приборов. Волна была. Что это, правда, такое было, непонятно. Может, со временем узнаем. Во сколько? Приблизительно в 14-00 по местному. Ты тоже почувствовал? Землетрясение? Ну, скажешь тоже. Хотя, не знаю…».
Приблизительно полпятого – один человек плюс еще один человек – уже сила. Уже Бог. Внутри меня будто произошел сбой. В хорошем смысле слова. Сбой со знаком плюс.
Сбой (если так можно сказать) произошел не только со мной.
У садика я остановился специально, хотя уже был уверен, что меня ждет очередное подтверждение. Чудо случилось и здесь.
Дерево-распятье зацвело. Детишки собрались вокруг него с открытыми ртами. Некоторые из ребятишек плакали. Мертвое еще утром дерево за несколько часов ожило. Зеленые молодые листочки шумели на ветру и сверкали в лучах готовящегося ко сну солнца.
Я стоял и смотрел на зеленое чудо до вечера. Может, часов до семи – не могу сказать точно. Но когда стемнело, и на небе зажглись первые звезды, я пошел домой.
На пороге меня встретил Шах с растрепанной зубной щеткой и пустой миской.
Покормил кошака остатками ухи. Уже за полночь достал старые полусухие краски и на оборотной стороне рисунка с черным деревом осторожными штришками начал рисовать сегодняшнее чудо. Приготавливаясь к завтрашнему дню. Завтрашнему чуду.
И послезавтрашнему. И послепослезавтрашнему…
Идут облака
Это вот когда встаешь резко с теплой постели на холодный пол босыми ногами, всегда так бывает. По крайней мере у меня. Такая колющая боль пронзает с пяток до самых висков. Хоть закричись. Вспоминаю всегда, как отец рассказывал: у них в посёлке один мальчик маленький спрыгнул босиком с кровати, а в те времена с кровати хрен просто так слезешь, какие высокие были, и пяточками ударился об пол и умер мальчик на месте. Меня эта байка с детства напрягала. Даже с бордюра спрыгнуть боялся. И сейчас вот почти каждое утро как с постели на пол, так всегда вспоминаю того босоногого.
А ещё когда с похмелья. Мне незнаком вкус истинного русского похмелья, наверное только потому, что я не совсем русский. По национальности в паспорте, если только что. А в душе я… А вот с душой я всё ещё никак не могу разобраться. Дожил почти до тридцати, догоняю возраст Христа и до сих пор не разберусь, чего же я хочу?.. От своей души, от себя и от того парня…
Я, честно, когда женился на своей Саше, думал, что она мне чем-то поможет в познании самого себя. Мне все напропалую твердили: «женись и увидишь, как изменишься». Обещали, что с женитьбой у меня четко определятся цель, жизненные приоритеты, стремления. И вот мы уже женаты четыре года, и всё, что я за эти годы приобрел, это только сотню-другую седых волос на голове. Ха, когда я в ванной недавно обнаружил белого «лазутчика» у себя в паху, я сказал себе: хорош, парниша, пора менять позиции как в жизни, так и в себе. Знаю, женщины не любят нерешительных мужчин, но, поверьте, свою Александру я привлек именно этим. Не сказать, что она женила меня на себе, хотя всё, может быть, так и было. Мы, мужчины эпохи Водолея, больше женщины, чем мужчины. Только мало кто в этом признается. Конечно, может, женщины - это и чересчур я загнул, но не правители мы, это точно. Опять-таки это моё личное мнение, с которым всегда многие не согласны. Даже Саша норовит всякий раз подкольнуть меня, заострив внимание на моем «не идейном», как она любит говорить, мнении. Ещё она называет мои мысли вслух «Изопоповой мудростью». Говорит: «у каждого поколения свой Эзоп и свои Изопы». И всегда тут же успокаивает: «Нам достался ты, и за это спасибо». Говорим ли мы с ней о любви? Мы спим-то только ради ребенка, которого опять-таки хочу только я. И тут есть одно «но» - я хочу ребенка для себя. Воспитывать его с Сашей… Я не могу и представить, как это будет работать в действии. Да и она, как мне кажется, это понимает.
У тапочек, что поджидают тебя у подножья кровати, есть особенность, я бы сказал, мистическая особенность странным и необъяснимым способом перемещаться. Иногда их можно обнаружить далеко под кроватью, порой они как ни в чем не бывало пялятся на тебя из-под шкафа с бельем или из-под письменно-рабочего стола. Сегодня тапок нет и подавно. А на кухне гнусливо выдает очередной новомодный попсняк под аккомпанемент воды из крана и звон тарелок моя суженая-ряженая. Как всегда наряженная. Любит она это дело страсть - наряжаться. Я не ёрничаю, просто у нас с ней такая любовь. Любови ведь, сами знаете, бывают разные… У нас она вот такая. Мне порой кажется, что я и изменить ей толком не смогу, а она мне, может, и уже, и, может, и не раз. Я у неё спрашивал как-то про секс на стороне, Саша долго смеялась, а потом выдала: «Как ты это слово назвал по буквам, пожалуйста – с-е-ки-с-с». В общем, больше мы на эту тему не разговаривали. Только иногда Сашка с издевкой нет-нет да протянет, гнуся: «С-е-ки-с». И давай хохотать. А поржать она любит. Мне порой кажется, что она умрет от смеха, захлебнется. Однажды у кого-то на дне рождения ей рассказали анекдот не то про лося, не то про слона, так она так смеялась в течение получаса, что соседи снизу милицию вызвали, а все перепуганные гости «скорую помощь». Она мне это сама еще по молодости рассказала. А вот что за анекдот, говорит, забыла – высмеяла.
На рабочем столе бардак, всё никак не добью статью в местную газетенку про безрукого и безногого бича, который картины зубами рисует. А за неё тыщу обещали заплатить, как раз перед Восьмым марта было бы неплохо.
Тапочку одну нахожу у чуть приоткрытой двери.
- Это я твои тапки одела, - сообщает, выглядывая из кухни, Саша, - а потом выбросила, сняла, какие-то неудобные они у тебя. Стоптал ты их, что ли, косолапый.
- С добрым утром, - отвечаю и иду искать второй «отброс» - пол немытый, а я босиком щеголяю.
- Я вчера картошки полную кастрюлю начистила.
- А мне статью надо дописывать.
- Журналист хренов.
Промолчу, думаю, а сам выдаю на-гора:
- Фея.
А для неё, знаю, это хуже, чем обозвать шлюхой. Слышу, как летит в раковину со звоном горсть ложек-вилок, и тут же нахожу свою вторую тапку. Как ни в чем не бывало предательница лежит посреди прихожей.
- Я слышала, как ты меня назвал.
И вот оно свершилось. Почти явление Христа народу.
В коротеньком блестящем платьице, которое она вынудила меня купить ей на день всех влюбленных, и цена которому две тысячи, она моет посуду.
- Ты и полы бы в нем, а лучше им вымыла, - говорю, стараясь без напряга в голосе.
- Пожалуйста, - отвечает она и снимает с себя платье. На Саше замечаются одни только трусики «танго». Боже, ловлю себя на мысли, какая у неё жутко веснушчатая грудь. Даже соски в веснушках, и почему я раньше этого не замечал? Платье прилетело мне в лицо в тот момент, когда я размышлял на тему веснушек.
- Забирай.
- Нет, уж лучше вы, - и бросаю платье её назад. Думаю, если снова кинет, хана платью, разорву к чертям, и плевать, что столько стоит.
- У меня, между прочим, - слезливо, но всё так же гнусно продолжает суженая, - месячные сегодня.
- Не заметно, - отвечаю я, теперь рассматривая её нижнее бельё.
- Так не началось ещё, но скоро. Я и дергаюсь потому.
- А что дергаешься?
- Да иди ты, - и она победно натянула на себя платье.
- А что, - спрашиваю, - у меня тоже веснушки?
И смотрю на свой живот и дальше на ноги. Вроде нет. Белый вот только чересчур.
- Купи сходи хлеба, завтракать нечем.
Саша уходит на кухню, я быстро одеваюсь.
- Я же не умылся ещё, - кричу, чтоб она услышала, - а ты уже «сбегай».
- Потом умоешься, тут до киоска дойти, кто на тебя смотрит, Ален Делон нашелся.
Смотрюсь на себя в зеркало. А в джинсах и куртке я легко могу сойти за Делона. Только в русском, слегка потрепанном варианте, не для Парижа, но для местной провинции сойдет.
- Твой Ален голубой, - кричу и захлопываю дверь. Прислушиваюсь. Саша что-то кричит в ответ и снова бросает нержавейки в раковину. Но если он, правда, голубой, своими глазами читал в какой-то газете.
В подъезде полумрак, на улице ветер и мелкий снег. Весной попахивает только возле мусорки, где сегодня на удивление более ли менее убрано. Наверное, бичи постарались. От дворников такой чистоты не дождешься. Мне надо пройти четыре мусорных контейнера, дальше детскую площадку, незаконченную стройку, а она мне, «тут до киоска», киоск только через дорогу, а дорога за стройкой. Строителей уже год на этом объекте не видно. Хотел поклеп написать в областную газету, там у меня ответсек знакомый, да не стал, а надо было, теперь думаю. Вечно на этих заброшенных стройках что-нибудь да случается, то разденут кого, то изнасилуют. А собак здесь сколько! Любой масти, выбирай - не хочу. Я люблю собак, люблю больше, чем людей. От них пользы больше, они и преданней, и глаза у собак честные.
Сколько времени, не посмотрел. А вон пакет кто-то потерял, что ли? Чуть левее от тропинки, сразу за вагончиком призрачных строителей, целлофановый пакет – красный и внушительного содержания. Бомба? Во бы был материал. А если рванет? Ноги идут сами, им, похоже, лучше знать. Я всегда полагался на ноги, а не на голову в таких ситуациях. Пакет зашевелился, я не остановился. Нагнулся над свертком, где-то внутри себя зная уже, что это. Что в пакете? В пакете бомба – пищащая бомба с глазками и носиком-пимпочкой. Бомба в кружевах, укутанная, похоже, в шерстяное одеяло. Бомба открывает свой крошечный ротик и не плачет, и не пищит. Нагибаюсь к самому ротику крохи. Улыбается. Шевелится, по видимости пытается высунуть ручку.
- Хорошо укутала мамка, - говорю и пугаюсь произнесенных слов.
К слову о мамочке, где она? Юлой прокручиваюсь на каблуках вокруг себя. Пусто. У мусорки две псины пытаются заглянуть внутрь баков и над нашей пятиэтажкой крутятся в антеннах воробьи.
Не могла же мамаша потерять ребенка. Она его выбросила. Почему не в подъезд, где тепло? Кто-то помешал? Вот это скорей всего. А может, я и помешал? Она, наверное, хотела спрятать «бомбу» в вагончике – там теплей, а тут я подался за хлебом. Сука. Про мать я. Хоть не под снег. Или дождь уже пошел?.. Смотреть на пакет нельзя, вдруг кто что заподозрит, доказывай потом, что ты не верблюд. Точно, из окон это место хорошо просматривается, сейчас кого-нибудь привлечет мужчина, посреди непогоды разглядывающий неопознано лежащий пакет. Вызовут ещё милицию, наряд. Нет. Да, надо забирать пакет, и поскорей. Трогаю его кончиками пальцев, легонько, теперь полной ладонью трогаю. Смотри-ка, не намок. Подбираю. Тяжелый сюрприз. И быстро иду по направлению к киоску. За хлебом? Дурень, ты с ребенком вернешься домой? И что скажешь суженой-ряженной? Что вот, дорогая, аист принес. Посылочка. Получайте – распишитесь. А малыш смотрит прямо в глаза. С ним тепло. Я не держал никогда живого ребенка. Впрочем, мертвого не держал тем более. Его, или это она? Я хочу девочку. С мальчиком у меня будет наверняка куча хлопот. Девочка лучше. Боже, так стучит височек, я чувствую это ладонью, держу ляльку, так, как видел, держат все, а у неё височек стучит – венка, наверное. Хорошо бы, чтобы ты была девочка. Так, зачем мы идем туда, к киоску? За хлебом нам больше не надо, куда тогда? Вот тебе хорошо, тебе не надо думать, как поступить, смотришь на меня, нет уже не на меня, куда ты маленькая смотришь? На небо? Угадал? Поднимаю голову, сильней прижимая находку к себе, не уронить, не дай Бог, и вижу, как не по весенне-серому небу бегут, как сумасшедшие, облака. Белые при - белые облака.
- Знаешь, куда идут облака? - спрашиваю негромко. Малышка смотрит большими глазенками зачарованно на небо, как будто и впрямь знает ответ. И я вижу в её голубых зрачках отражение спешащих по небу облаков, словно небо опрокинулось в глаза малышки, явив ей знания. Теперь она знает, куда идут облака. Но в ответ она закрыла глаза. Уснула.
- Облака идут туда, куда идем мы. А мы идем следом за облаками, - ещё тише произнес я, направляясь мимо хлебного киоска к дороге.
На автобусной остановке народ. Сколько сейчас времени? И какой сегодня день? Разве вторник? Среда. У меня в кошельке должно быть рублей пятьсот, чуть меньше. На остановке кто-то да заинтересуется бестолковым папашей, вытащившим ребенка в такую холодрыгу на улицу. Та вон толстая тетечка в берете и с мопсом, ей явно палец в рот не клади, откусит не хуже своего четырехногого. «Что же это ты ребенка под дождь, а, юродивый?» - спросит она ехидно. А собачка, поддакивая хозяйке, так же противно гавкнет. А может, нам к врачу? И правда. А может, от мамочки увожу никудышной, разводимся мы, бросила она нас. Если скажу так, тогда тетечка с мопсом, может, сжалится. «Так зонт бы хотя бы взял». И что мне сказать ей? «Да, надо бы, но «бы» мешает»? Или: «Не твое собачье дело»? Второй вариант дерзкий, но верный. Чё прицепилась, итак тяжко, тут ты ещё со своими вопросами и облезлым, уродливым мопсом лезешь.
Только я ведь так не скажу. Я не могу оскорбить. Она может заплакать, а у неё тоже наверняка проблемы, как у нас у всех. У неё, может быть, трагедия, а я возьму и подолью масла в огонь.
Подъехало маршрутное такси, и все, что были на остановке люди, в него, как в резиновый, поместились. Удивительно, на что способен русский человек в экстремальных погодных, да и не только погодных условиях.
Мне ждать следующую маршрутку, теперь можно смело, только куда ехать? Куда и к кому? Вот ещё пара извечных вопросов, после «кто виноват?» и «что делать?» А быть или не быть? Это оставьте англичанам. Мы, русские народ, такие, мы и в маршрутку, рассчитанную на пятерых, вдесятером залазим, и все сидим, никто не стоит. Итак, куда и к кому?
Дождь, как назло, припустил. Всё вокруг застыло, словно в предчувствии чего-то. Идет дождь. Идут облака. И я пошел. Пошел не один, на руках у меня малышка, если это девочка, конечно. Ладонью ощущаю, как бьется её сердечко. Я и свое сердце чувствую, только оно стучит ужасно громко, кажется, что разбудит сейчас кроху, так стучит. И не заткнешь его ничем. Пробую рукой прикрыть. Потревоженная соня заворочалась, закряхтела. Под навесом на остановке сухо, но зябко. Сердце ещё это так достало, что грохочет почище барабана. Волнуется сердце за меня. Переживает. Ничего, переживет, голове сейчас тоже не легче. Куда? Мучает и терзает вопрос. КУДА? На столбе приклеено объявление: «В связи с командировкой сдаю однокомнатную квартиру! Срочно! На полгода». И телефон. И адрес здесь же.
Если то, что я делаю, правильно, если всё это кому-то нужно, то мне повезет. На остановке телефонный автомат за два рубля. Аккуратно перекладываю малютку на другую руку. Эта рука начала с непривычки затекать, вся мурашками пошла. Набираю судорожно номер. Занято. Вытаскиваю монетку. Жду. И всё ждет. И дождь сплошной стеной будто и не идет. Только идут… И что мне эти облака сдались?! Вроде даже и по детству не увлекался, не заглядывался. Сегодня же как прорвало. От неба не отвожу глаз. Разве что на малютку. Ещё одна попытка и:
- Алло, - женский, довольно приятный голос в трубке.
С сердца отлегло:
- Я по объявлению.
- Уф, слава Богу. Вы мой спаситель. Мне через три часа улетать, а у меня квартиру не на кого оставить. Уже думала закрывать, только у меня канарейка, - затараторил голос, - я не дорого с вас возьму. Вы один заедете? Меня зовут, извините, не представилась, Люба, я еду на повышение квалификации в Ебург.
- Как? - переспрашиваю удивленно.
- В Екатеринбург, это мы его так сокращенно называем. Вы сможете сейчас подъехать? У меня регистрация за три часа до вылета, простите, я забыла, как мне вас называть? У меня дело в том, что ещё канарейка, я говорила уже, да?
- Да не волнуйтесь вы за канарейку. Я люблю птиц.
- Ой, как прекрасно. За свет до сентября я заплатила. У меня просто после семинаров ещё одна поездка, поэтому до осени, всё лето, квартира в вашем распоряжении. Так вы сказали, будете не один или я прослушала?
- У меня ребенок, э-э, девочка, э-э, двухмесячная.
- Прелестно. Значит, за порядок я могу не волноваться. У Долли - это мою птичку так зовут, как овечку клонированную, помните? Корма Долли тоже должно хватить, я его столько накупила, увидите - умрете. Вы успеете за час до меня добраться? Я так переживаю, что могу опоздать, у меня на нервной почве расстройство желудка случилось. Если я долго не буду открывать, вы всё равно ждите, я, значит, в ванной, у меня совмещенный санузел, но я вас жду?..
- Еду. Меня зовут, если что, Алексей.
- Замечательно, Алексей, а меня Любовь, ой, простите, кажись, прихватило, я жду.
Когда пошли гудки, снова посмотрел на небо. Кому-то это всё-таки надо.
Малышка проснулась в маршрутке. В салоне я был с парочкой студентов, которые о чем-то спорили. Первую пару остановок я ещё пытался просечь тему спора, но мне это так и не удалось. Да и слово такое «десюдепорт», который может быть выполнен в виде восьмерки, я впервые слышал. Водитель следил за скользкой дорогой. Я позволил себе расслабиться. Стало интересно, чем занимается в данный момент моя наряженная? Заметила, что я так долго хожу до киоска, или продолжает мычать на кухне очередной молодежный хит? До нужного места осталась остановка, я уже попросил хмурого водилу остановить на следующей, и тут сверток в руках задрожал, да так сильно, и громко заплакал.
Плачь был похож на вой четырех пожарных сирен. Малышка громко открывала рот, не обращая на моё молитвенное «тсс…» никакого внимания.
- Девочка? - спросил неожиданно водитель, останавливая маршрутку, - ты покачай её, папаша, первая небось?
- Ага, - киваю и начинаю неловко качать малютку.
- У меня три дочки, младшей – десять, старшей завтра будет восемнадцать, так я до сих пор с ними нянькаюсь. Я и мускулы накачал, убаюкивая их, правда, правда. Ты ещё так ей делай: «а-а-а, а-а-а», точно уснет, тебе говорю.
Послушав совета бывалого отца, выбираюсь из душного салона.
- А-а-а, а-а-а…
Маленькая больше не плачет, а любопытно разглядывает меня. Неужели и ей я кажусь смешным и нелепым на вид? Мне моя часто любит повторять, что когда она меня первый раз увидела, то неделю хохотала. Впрочем, надо её спросить, когда она не смеется? Разве что только когда думает о себе любимой.
Нет, ты должна точно быть девочкой. Такое личико. А хотя я профи ошибаться. Уж в чем, в чем, а на ошибках я собаку съел. И не одну, а с десяток. Мопсов. Малышку, похоже, привлекает моё улюлюканье, то, как я это делаю, как забавно открываю рот, должно быть:
- А-а-а, а-а-а.
И, о чудо, она улыбается мне в ответ беззубо чистой улыбкой, и мне кажется, что серость утра пронзил лучик солнца. Весеннего, нового солнца.
Дом нашли сразу. И дверь в квартиру на первом этаже с номером 14. Пока я размышлял, стоит ли мне позвонить в наполовину приоткрытую дверь, как в проеме появилась хозяйка. Худенькая, обесцвеченная, уже одетая в длинное пальто девушка при виде нас натянула на голову, как по команде, замысловатую шляпку и начала:
- Проходите, проходите, Алексей, я уже убегаю. Вот, ключи возьмите, запасные, если потеряете, в книжном шкафу на третьей полке между Ремарком и Саган. Вам нравится Саган?
С этими словами она широко распахнула дверь, впуская нас.
- Не читал.
- А Ремарка? Эриха Марию Ремарка?
- Я, Любовь, предпочитаю малость, другую литературу.
- Только не говорите, что вам нравится Набоков?!
В коридоре, кроме вешалки и подставки для ботинок, висело на одной стене большое зеркало, на другой восемь, как я успел сосчитать, маленьких, если не крохотных акварелей.
- Телефон на кухне, я вам буду звонить. В холодильнике ещё есть продукты. Мы не обговорили цену, всё так взбалмошно получилось, я уже думала запирать квартиру, и вдруг вы позвонили. Как я обрадовалась! Понимаю, сейчас вы не заплатите мне, но давайте тогда после. У вас честные глаза, как, сочтите это за комплимент, как у собаки. Я люблю собак, а вы? Я бы и собаку завела, пуделя персикового, только некогда пока. А приеду, и мы с вами рассчитаемся, договорились? В ванной порой почему-то начинает бежать кран с холодной водой, вы не пугайтесь, сможете - почините, нет - я вам кое-какие тревожные телефоны, жэка, аварийки, антенного хозяйства оставила. На столе на кухне. Только телевизор у меня уже год, как не показывает, не обессудьте.
Она перевела дыхание, и я, наконец, смог вставить слово:
- Может, вам свои документы оставить?
- Что вы, вы с ребенком, я вам и так верю, да и что у меня грабить? Книги старые, акварели? Кстати, это я всё в юности нарисовала, когда в художественной школе училась. Вы разувайтесь, проходите в комнату. Тяжело ведь держать. Как малышку зовут? Неужели Люба? Мне моё имя нравится. Знаю кучу людей, которые недовольны своим именем. Клава там, Вадик, Иветта, а мне Люба имя нравится. Да, чуть не забыла, я соседке позвонила, сказала, что на время здесь поживете вы. Она жуть любопытная, зайдет, будет интересоваться, не пугайтесь, она такая страшная болтушка, -
девушка взглянула на часы, - ой, всё, я побежала.
И молниеносно схватив большой чемодан на колесиках, выкатила его за дверь. Всё еще с ребенком на руках я вышел следом.
- Я вам позвоню по прилету. Вдруг будут вопросы. Долли кормите, как сами будете есть: завтрак, обед, ужин. Она непривередливая. Я её с час назад покормила.
«Вы на такси?» - хотел спросить я, но Люба уже пронзала дождливый день по направлению к желтому таксо. Она помахала мне на прощание и, не разрешив водителю засунуть чемодан в багажник, уселась с ним на заднее сиденье.
Машина скрылась. Я обнял вновь задремавшую «кнопку», вернулся в квартиру, закрыв за собой дверь.
В комнате, где книжный шкаф, диван-раскладушка, журнальный столик и нерабочий телевизор, я положил малышку на диван и сел рядышком. Как всё необыкновенно. Все так, как будто так и должно быть. Словно кто-то ведет, руководит. Я не знаю, верить ли мне после этого в высшие мотивы, которые руководят нами по жизни? Но сегодняшнее утро должно сыграть в моей судьбе, в которую я не шибко и верю, решающую роль. Такой вот коронный выход из-за печки. Печки под названием жизнь, где все мы варимся. И где горшки обжигаются.
В квартирке уютно и как-то по-домашнему. Словно твое, родное. Вон и вазочка с сухими полевыми цветами на подоконнике кажется знакомой. И фигурки из соленого теста на книжных полках – родные. Корешки книг. Чтобы ознакомиться с ними, я слегка приподнялся. На первой полке кучей навалены журналы и тетради. На второй удалось заметить томик Цветаевой, Гумилева. На третий уже упомянутую Саган, Пастернака, «Любовник Леди Чаттерли» позабавил, Морис Дрюон удивил. На четвертой полке среди старых томов большой советской энциклопедии настырно смотрелись любовные романчики в мягких обложках с броскими названиями: «Я секс-машина» и «Плоды страстей». Выше были ещё полки с книгами, только проснулось чадо и захныкало. Дальше, понял, будет, хуже.
- Да ты, наверное есть хочешь, - произнес, - неужели мамка не покормила? Вот сучка. Сейчас посмотрим, что у нас тут, - продолжал я вслух, шагая на кухню, про себя молясь на пакет молока в холодильнике.
Молоко было. Обрадовался, как раньше бы порадовался с похмелья спасительной бутылки холодного пива или сигаретке «Честерфилд», когда бросил курить.
Налил молоко в маленькую кастрюлю, поставил на плиту.
Всё не может быть, как по маслу. Молоко, не успев закипеть, свернулось. Прокисшее.
- Бляха, - воскликнул. Досада ударила в виски головной болью. И комната, и кухня наполняются всё больше криком. Ещё эта любопытная соседка. Срочно в магазин. Оставить её, кричащую, одну? Не дело. Опять выносить под дождь? Может, попросить соседку? Не, не пойдет. Бегом до магазина, видел его на углу, когда сюда шли, и быстро назад. Но сначала успокоить принцессу. А вдруг это принц? А вдруг она описалась или того хуже?
Памперсы, интересно, им в таком возрасте уже можно?
Лет ей сколько? Вечные у меня проблемы с возрастом, не могу никогда точно определить. А у такой крохи тем более. Ей скорей всего пара месяцев, ну три.
Помнится, мамка говорила, что у меня в пять месяцев появился первый зубик. У моей ещё ни одного зуба вроде. Только очаровательный пушок на головке.
Молоко сейчас главное, или сначала посмотреть, все ли нормально в одеяле? Пожалуй, раскутаю. Если надолго оставить малютку мокрой, могут быть опрелости, это мы в курсе. И разворачивать надо осторожно. Внутри пакета оказалось запасное бельё - две пеленки в розовый цветочек. Мамочка, похоже, не такая и сука. Во время распеленания глазенки следили за мной, а ротик пускал веселые пузырьки.
Жутко стесняясь, щуря глаза, посмотрел на голенькое тело замолчавшего ребенка.
- Девочка, - выдохнул вслух.
Малютка смотрела на меня и тянула обе ручки ко мне. Осторожно беру её. Прижимаю. Она такая мягкая, легкая, а теплая какая. Внутри меня не понять что, куча мыслей, полчища чувств и странное ощущение моей причастности к жизни этой девочки. В такие моменты, должно быть, отцы и хотят быть матерями. Опять-таки говорю за себя. Мне не хотелось ребенка от Александры, какая из неё мать? А я, я всегда ощущал в себе мать, нежели отца. Во мне, наверное, с юношества, с полового созревания проснулись материнские чувства. Чувство природы. Я не знаю, можно ли это ощущение, желание назвать бисексуальным. А если это даже и так, что ж, все в руках матушки-природы. Куда нам без неё.
На радость малышка не описалась, возвращаю её назад и закутываю. Канарейка, если её подвесить в клетке на протянутую поперек комнаты веревку, на которой скорей всего хозяйка сушила бельё, может развлечь девочку в мое отсутствие. Я быстро, в пять минут. И, стараясь не смотреть на оставленный посреди дивана улюлюкающий комочек, быстро выскакиваю за дверь.
В подъезде вспоминаю про ключи. Господи, надо закрыть двери, а где ключи? Вот так со мной всегда случается что-то мелкое и не нужное в самый решающе-роковой момент. Шарю по карманам, ключи, ура, в куртке. Точно, Любовь ведь отдала мне. Ключ от квартиры и ключ от подъездной двери.
Закрываю домашнюю дверь, прислушиваюсь. Вроде всё тихо. Бегом в магазин.
В магазине сразу к кассе, за кассой симпатичная женщина в парике.
- Девушка пакет молока и смесь «Малютка», есть такая?
Кассирша улыбается:
- Именно «Малютка»?
- Желательно.
- Это что-то из моего детства.
И выбивает чек.
- Да, и бутылочку с соской. Ну, такую, чтобы малыш из неё мог пить.
- Всегда восхищалась женщинами, которые так могут построить мужчин. Это вам в другую кассу.
Говорю спасибо и вот уже снова под дождем, прыгаю через лужи. Только бы не плакала, можно и голос сорвать, а вдруг это прирожденная певица. Оперная. Улыбаюсь сам себе, и плевать, что могут подумать окружающие, а раньше бы не смог. Комплексовал. Вдруг за придурка или за голубого приняли бы. У подъезда смотрю на небо, идут ли там облака? Идут. Бегут. Снова себе или теперь уже небу и тому, кто оттуда сейчас на меня смотрит, широко улыбаюсь.
Дома лишь слышно, как гудит работающий холодильник. Канарейка уснула вместе с новой маленькой хозяйкой. Крохи много спят – они так растут быстрей. На кухне завариваю смесь, и пока она остывает, разглядываю бутылку для смеси. И как дорого нам обходятся наши дети, одна бутылочка сто рублей, поэтому моя не спешит стать мамой. По мне так лучше тратить на такую крошку, чем на блестящее платье из бутика за две тысячи, чтобы потом в нем мыть посуду. Нет, Саша не мать, она скорей кукла, накрашенная, наряженная кукла для развлечения. Что она там делает? Не интересно ни капельки, но пока все спят, и есть свободное время, и холодильник отключился, позвоню.
Вот дела, и номер свой домашний с трудом вспоминаю. Вроде 65-971…
К телефону долго никто не подходит. Ошибся, что ли? Или ушла куда?..
- Алё, - раздаётся неожиданно, - кто там? Марк это ты звонишь так рано, а?
Вот тебе и дождался, думаю, и произношу:
- Угадай с трех раз, кто?
- Ой, ты, что ли? А я уже обрадовалась. Ты за хлебом же вроде пошел, нет?
- Но.
- И что, в киоске хлеба нет? Я так и думала. Я ноги отпариваю, вечером встретиться нужно кое с кем.
- Но, но, - говорю, - я понял. Так уже вечер.
- Что ты тогда звонишь, телефон занимаешь? Мне с минуты на минуты позвонить могут.
- Я понял.
- Хлеб-то купил?
- Нет, не купил.
- Так купи, я целый день с голоду умираю.
- На улице дождь.
- И что? Хлеба из-за этого нигде нет? Так? Ты до вечера не можешь его купить, а ещё звонишь и претензии мне выставляешь.
- Ты видела, как идут облака?
- Не поняла? Ты на что намекаешь?
- Просто ответь: ты видела идущие облака?
- Да к чему ты клонишь, не пойму?
- Всё к тому же, к облакам.
- Поняла, это твоя очередная Изопоповая мудрость. Нет, я не видела и не собираюсь видеть, как и куда бегут эти твои облака, понял?
- Я знал, что ты так ответишь.
- Вам ли из племени Изопов ещё не знать. Кому, если не вам? Умней, чем про облака, не нашел, о чём спросить?
- Я не вернусь к тебе.
- О, это что-то уже новенькое. Пойдешь следом за облаками или как?
- Знаешь, а ты угадала.
- Хлеба мне сегодня не увидеть, так?
- Так.
- И завтра?
- Извини.
- Ты опять начал курить этот долбаный «Честерфилд» и боишься признаться?
- Нам пора было это сделать давно.
- Что? – закричала она гнусливо в трубку, - закурить «Честер»?
- Расстаться.
- Это твое новое редакционное задание? Поиздеваться над женой во время месячных, так?
- Я тебе ещё позвоню. Вещи можешь не собирать, сам соберу. Не утруждай себя.
- Нет уж, я себя утружу. У тебя что, наконец, появился с-е-ки-с-с, угадала? Кудлатая и прыщавая практикантка-недоучка с кафедры журналистики? Раз дала, и ты подумал, что навсегда. Ха-ха, ты на себя посмотри, кому ты нужен?..
- Привет Марку.
И трубка вернулась на рычажки отбоя. Я не поверил, что это говорил сейчас я. А я ли это? Стоит ущипнуть себя? Сплю, может, заснул рядом с малышкой?
Да, конечно же, я - это я. Просто что-то, а скорей всего всё изменилось. В жизни.
Вернулся в комнату. Долго смотрю на сладко спящую чудесную находку, не включая свет. Медленно опускаются сумерки. Смотрю, и глядя на неё, в её сияющее личико, не боюсь больше будущего. Зачем его бояться, когда ты почувствовал, что такое быть не один. Быть кому-то нужным. Когда ты, наконец, понял, что такое простое человеческое счастье. Пафосно? И пусть будет так. Все мы, живые, не можем прожить без пафоса. Пускай все меня осудят. Пускай накажут. Сейчас уже на кухне точно остыла молочная смесь, и мне придется впервые с рук кормить малышку. Ещё нужно придумать ей имя. Самое лучшее имя на свете. Самое-присамое. Чтобы, когда она выросла, она любила его, и чтобы все его любили. Это будет самое прекрасное женское имя на свете.
В синеве сумерек на диване зашевелилась моя девочка и мило закрякала. Что ж, пора приступать. С Богом.
Как горбатого могила исправила
Дико, конечно, но так всё оно и было. Дикость - девиз сегодняшней жизни. Без неё ничего не происходит. Всё новое сегодня родит ненормальность, безумие, дикость.
Душным июльским днем, возвращаясь с работы на рейсовом автобусе, я и думать не мог, что такое случится. Хотя надо было предполагать. Во-первых, автобус опоздал на двадцать минут. За эти минуты меня успели трижды послать на три буквы (известный, думаю, всем адрес), а всё потому, что в отличие от других ожидающих я упорно пытался добиться у кассиров автостанции объяснения причины задержки автобуса (ходят ведь они точно по расписанию). Во-вторых, в автобусе на моем месте (согласно билету) кто-то разлил клейкую жидкость, пришлось ютиться на краешке сиденья. А завершением всего этого стало пробитое колесо.
Наивный, тогда я думал, на этом всё и закончится. Не тут-то было. Всё интересное, как говорится, только начиналось. Всех нас, пассажиров автобуса, высадили на дороге. Я пообещал сразу по прибытии пожаловаться в автоколонну на такой примитивный сервис, пара человек меня поддержала. Приятно, когда встречаешь рядом с собой такую же, как и ты, разумную жизнь. Братьев по разуму. Вокруг – отвратительный пейзаж: заброшенные, поросшие травой поля, редкие чахлые деревья, разрушенный дом. Тарковский представляет. Нет, скорей это самое занятное место для съемок фильма ужасов типа «Джиперс Криперс» и «Поворот не туда».
Полчаса ожидания, и, как на грех, мне захотелось по-маленькому. Компания молодых парней и девушек уже успела устроить «паломничество» за деревца. Выкроив момент, чтобы поменьше пялилось на меня любопытных глаз, отправляюсь к разрушенному (ни крыши, ни окон) дому. Трава дышит неприятной влагой, запах - ближе к вони - щекочет нос, от чего начинают слезиться глаза. Ненавижу лето с его этой мокротой. Лето для меня всегда ассоциировалось со старостью – такой желтый потный старикашка из потрескавшегося асфальта и пыли, отхаркивающий мерзкую мокроту с запахом пряностей, и этот гул кузнечиков, словно старческое слабоумное бормотание, бестолковое, шизоидное.
Кузнечики и прочая насекомая мелочь норовит запрыгнуть на тебя, на щеку, на нос, в рот, оцарапать лицо, забраться под рубашку, в штаны... Лето - это маленькая жизнь. Ну уж фигушки, лето - скорее маленькая смерть. Осень - другой разговор. Ни комаров, ни пыли, ни мошек… А к грязи, к грязи мы давно прилипли. То есть привыкли. Нечего строить из себя чистюль.
У дома-развалюхи росли кусты ежевики. Что-что, а колючие ягоды мне по душе. Ежевика особенно. Ярко-красные, почти черные ягоды в окружении острых шипов. Я всегда когда их вижу, думаю о Христе. Размышляю о нем, о его природе бытия. Правда, терновый венок и прочие атрибуты мессии не по мне, не для меня. Я рожден для другого. Не спаситель я. Пусть другие спасают мир. По мне, так, мир без героев был куда спокойнее. Герою ведь всегда необходимо доказывать, что он герой, отсюда все вытекающие последствия… Про войны я молчу…
Ежевика и Христос - в них столько много общего, почему никто этого раньше не замечал?.. Если бы я умел рисовать, я бы без «б» перенес эти образы на полотна. Поэтому обхожу кусты стороной, внутри ощущения сродни катарсису. Будто на распятие. Не могу же я помочиться на святыню?! Прячусь за стеной из кирпича и быстро делаю свое дело, земля жадно принимает мою влагу. Мочеиспускание, как и всё остальное из раздела физиологии, для меня жуть как интимно. Почти свято. Не как ежевичный куст, но… где-то рядом, совсем близко. Любые посягательства кого-либо в эту интимную область считаю нарушением моей территории, моих прав. Не люблю поэтому на людях ходить в туалет, пускай и общественный, готов терпеть сутки, только бы не впустить никого в свой тайный, сокровенный мир.
(О, поглядите, он только что опустошил свой мочевой пузырь).
Это моя ежевика – одним словом.
Сделал дело и иди. Нет же, я осмотрелся. По сторонам. За домом увидел несколько оград. Кладбище? Место вечной тишины и покоя. Я бы хотел работать на кладбище, можно сторожем. Никто тебя не донимает вопросами, никто не требует от тебя ответов… Вокруг молчаливые, смирные жители, редкие гости полны скорби и воспоминаний. Вот это мой мир. Прожил бы в нём всю жизнь и в нём же остался. Кто бы что не думал и что бы не говорил. Плевать. У всех у нас свои представления о смысле жизни. Я мыслю свою жизнь так.
Выбираюсь из дома - и к оградам. Старые ограды увиты ежевикой и какой-то ползучей травой. Оград не много, если правильно сосчитал – восемь. Плюс минус одна-две. Обхожу каждую, читаю надписи на крестах и памятниках. Некоторые могильные холмики без оград. Не наступить бы. Мертвые этого не прощают.
Незнакомые имена, фамилия, лица, даты… Здесь тише стрекочут кузнечики, и солнце, кажется, не так палит. За это и люблю кладбища. Другой мир. Здесь всё по-иному. Не по-людски. Не живое… Моё…
Вот более свежая могила. Без оградки. Несколько искусственных, бесцветных цветочков воткнуты в сухую землю. Железный, покрашенный черной краской крест. На овале сначала читаю свое имя, фамилию и отчество, потом читаю дату своего рождения и… дату смерти - 1 января этого года. Фотография в овале моя. Это я два года назад (если честно, это моя единственная фотография), сфотографировался, когда мне исполнилось 25 лет, на паспорт. На паспорте фотографию так и не поменял, всё некогда до паспортного стола добраться. Работа в другом городе, утром на неё, любимую, вечером домой. Никаких отклонений от нормы. Всё по графику, по расписанию. Так два года и пролетело, а вроде ещё вчера сидел перед объективом толстого фотографа. Всё боялся штрафа за просрочку, а теперь, а сейчас…
Опять перечитываю имя, фамилию, отчество, вспоминаю точную дату своего рождения (может, циферка хоть одна не совпадет). Всё правильно. И фото – фото-то моё. Получается что? Что я умер в начале этого года? Хрень какая-то. Как такое может быть-то? Ошибка? Вот это скорее всего. Дикость. Я же говорю, без дикости мы жить не можем. Скучно. А тут нате, пожалуйста, пошел отлить и нашел свою собственную могилу. Оказывается, ты, дружище, мертв уже больше чем полгода. Хе-хе… Кто же, интересно, только что сходил по-маленькому? А с автобуса кто сошел? Кто с работы домой едет?..
Нет, это ошибка! Дикая, сумасшедшая ошибка. Люди всю жизнь совершают ошибки. Ошибку за ошибкой в этом и есть жизнь. Вот и меня кто-то по ошибке похоронил. Заранее. Весело. Похороненный заранее. Ну надо же, и именно мне в этом повезло. Жил вроде тихо, никого не трогал, и тут полгода как похоронен, оказывается. Мертв. В общем, в этом есть свои плюсы. Теперь можно не умирать. Как можно умереть, если уже похоронен?! Забавно.
Сел на собственную могилу. Аккуратно так сел, тихонечко, нежно. Своя всё ж… Всего два цветочка воткнули. Вот уроды. Неужели на венки никто не мог собрать деньги?! На работе хоть бы кто?! Столько лет с этими придурками отработал. Себя всего на алтарь работы положил, всё делал, лишь бы наш статистический отдел из-за смены руководства не сократили. Работу на дом брал, ужинал с калькулятором, от цифр с ума начал сходить… А тут два паршивых цветочка. Сукины дети. Этот Николай Николаевич, зам наш, ещё вчера чуть ли не целоваться лез, когда я ему баланс за полгода сделал, «золотым» называл. Тьфу в твою мерзкую, усатую рожу, Николай Николаевич. Тьфу на тебя ещё раз. Тьфу! А секретарша Фая? Куда она-то смотрела? Всё мне счета для сверки свои носила, конфетами угощала. Мерзкие, наглые, чванливые морды. Я ещё потанцую на ваших могилах. Я вас всех переживу. Похоронили, думаете, ха, не тут-то было. Если я и умер, то только по собственной воле. Сам. Моё место всегда было здесь, в тишине и покое. Никто не нужен. Я никому не нужен… Сосед дед Иван тоже хорош, деньги занял, тысячу, и венок не смог заказать. Позорище. Старый, драный козел. Жалко мне его старика было – помог, одолжил деньги на подарок внучке, а он туда же. Наверняка и на похороны не пришел, лень было со своей культей в такую даль тащиться. Нелюди… Одно радует, что место хорошее выбрали, никак Ольга Игоревна из жэка постаралась. Знала, как я не люблю весь этот шум и гам, вот и посодействовала, место такое. Даже соседей-мертвяков шиш да маленько. Хорошо. Она часто со мной, когда я за квартиру платить приходил, разговаривала, мать мою покойницу уважала, говорит, училась у неё до восьмого класса. Мать мою все в квартале знали, это меня никто не знал и знать не хотел, а мамку… Так учителем в школе работала. Всё время там и пропадала. Как, интересно, я раньше не помер от одиночества. Один дома, один во дворе... Изгой самый натуральный. Друзей не было, потому что за друга надо ответственность нести, а мне бы за себя научиться отвечать… Мать водила своих учеников домой, чай пили, в игры играли, занимались дополнительно. Они все были старше меня, и мне с ними скучно было до слез. Уйду, закроюсь в туалете и сижу там, пока кому не приспичит. Мать плюнула на обустройство моей жизни. Сказала, что устала, что мне самому захотеть жить, как все, надо. Я не захотел. Мама умыла руки. Я назло ей, учительнице по истории, занялся математикой. Алгебра, геометрия… Поступил в институт, а мать покинула меня. Оставила одного, предоставила самому себе. Умерла, чтобы меня научить жить.
Вот, наверное, тогда я уже и начал медленно умирать. Если и жил когда вообще?! Умирание изо дня в день. На работу - умирая, с работы – умирая. Говоришь, пишешь, едешь, читаешь, злишься, и всё это делаешь, умирая. Медленно приближаясь к логическому концу. Конец, согласно надписи на кресте, случился первого января. Как это, интересно, произошло?! Я лег на кровать в своей комнате или в зале и перестал дышать? Или я что-то сделал с собой? Я ведь всегда стремился к покою. На суицид я бы не решился - кишка тонка. Если только кто-то меня не довел до белого каления. Люди любят такие состояния. Я с детства доводил своим молчанием, своей пассивностью многих до бешенства. Маму, учителей, одноклассников… Меня за это колотили. Обзывали. Квазимордой называли. А всё потому, что мне не хотелось ни с кем ни о чём говорить. Я не сдавался, меня всё это ещё больше заводило. Я продолжал совершенствоваться. Цифры не могли спрятать от реальности, приходилось приспосабливаться, тихо ненавидеть.
Я не верю, что существует прощение. Прощают только слабые. Мне приходилось говорить, что я прощаю, приходилось убеждать самого себя, что простил, но всё это только для того, чтобы продолжать своё медленное умирание. Двигаясь к цели, приходится жертвовать. Многим жертвовать. Квазиморде и любовь нужна была постольку-поскольку. Половой акт, так же как мочеиспускание, я считал очень-очень интимным занятием, разделять его с кем попало я не мог. И не собирался. Было дело как-то лет в двадцать, о нём и вспоминать не хочется. Не здесь, не на своей могиле в окружении Христовой ежевики. Любовь, опущенная до скотского уровня, а сейчас она, куда ни плюнь, везде такая, меня пугает. Уж лучше никак, чем по-животному. В чистую любовь не верю. Нет примеров. Нет примеров - значит, и любви такой нет. Сказки, в которые, к слову, я с детства не верил, слушать их не любил, читать тем более. Все эти Андерсены, от них одни беды. Детям нужно прививать реальность, их необходимо готовить к войне за жизнь, к борьбе, к смерти… Мне не повезло с детством. У меня не будет своих детей. Зачем рожать ещё одну мертвую душу?.. Да и кого сможет родить мертвец (уже полгода как мертвец)? Оставьте это сказочникам, у них мертвые живут. В сказках. В реальности мертвецам места нет. Как там в Евангелие: Что вы живого среди мертвых ищите?..
Как мертвый может найти себя? Могилу ещё куда ни шло, могилы есть у всех. У живых их порой больше, чем у мертвых. Столько внутри могил нарыли, стольких похоронили, подумать страшно, а если представить… Человек – ходячее кладбище. Двуногое. Своими мыслями-лопатами столько в себе ненужного посеял. Угробил. Закопал. Зарыл…
Не люблю двуногие кладбища, люблю… Солнце здесь светит иначе. Для мертвых солнце светит не как для живых. Темнее. Ограду мне не поставили, только крест, может, позднее?.. Может, ещё поставят? И цветы принесут, и венки?.. Полгода - это не срок, а уж для мертвых тем более…
Поднял голову, хрустнуло в шее, так мало мы смотрим в небо. А с собственной могилы смотреть на небо как-то странно. И небо открыто для тебя, а достань? Взлети?..
Я так окно в квартире ни разу в жизни не открывал, даже после смерти мамы. Никогда не открывал. Не впускал свежий, новый ветер, не впускал солнце, не впускал дождь… Как в гробу. Бывает пыль в гробу? У меня этой пыли завались, везде, кругом пыль, и в сердце… Всё руки никак не доходят – говорю себе в оправданье. Вот и теперь не дойдут.
В небе ни облачка. Птицы черными точками рисуют крученые параболы. Людям летать не положено, они сверху всё изгадят. Потому мы и не летаем – слишком дерьма в нас много. Трупов. Костей… Вот не было бы… Не было бы ни зла, ни зависти, ни ненависти, ни лицемерия, ни похоти… Так такого не будет никогда. Это утопия. Мы такие, какие есть, со всеми нашими неполадками. Хе-хе, неполадками. Вот неполадка – собственная могила, на которой сидишь и размышляешь о собственной жизни. Жизни, которая и нежизнь вовсе. И уже не хочется смотреть в овал, на котором тебе двадцать пять лет, не хочется перечитывать свои имя и фамилию, подсчитывать точно, сколько времени прошло с твоей смерти… Хочется похоронить себя на собственном кладбище и не думать, а вдруг завтра будет новый день, и завтра всё будет по-другому, лучше. Хочется…
Прыгнул на ладонь кузнечик – крохотный, цвета молодой травы, покрутился на руке, пощекотал.
Сожми ладонь, и не станет кузнечика…
Мысли большие враги человека, чем язык. Мысли и роют в нас могилы. Могилу за могилой… И вот ты уже кладбище.
Отпустил «зеленого». Кузнечик вернулся. Ну чего тебе, безмозглому, надо? Поднялся с могилы. Своей. Кузнечик переместился на рукав, прыгнул на плечо. Дурашка.
У заброшенного дома набрал горсть ежевики и целиком проглотил. Вкус терпкий, трезвящий обжег нёбо и желудок.
И кровью его мы исцелились.
Ох уж эти мысли…
Попробовать начать рисовать? Мертвому всё ведь теперь можно. Поменять работу. Забыть старые обиды. Родится заново?..
Странно, даже дико, но меня все ждали. Ждали! Они стояли у автобуса (и компания молодых здесь) и встретили меня веселым «а-лю-люканьем».
- Уже полчаса вас ждем, - сказал, улыбаясь, шофер, - вы там заснули или так сильно прихватило?
Я засмеялся вместе со всеми. «Прихватило», – захотелось ответить, но по привычке промолчал. Куда деваются слова, когда они так нужны?!
Стало стыдно за себя прошлого. Опустил глаза и заметил, что и на землю всё это время толком не смотрел. Всё куда-то в сторону. Вкривь… А на земле каждая песчинка может рассказать о жизни. И о том, что она жива.
Все сели на свои места, мое место было чистым.
- Ой, на вас кузнечик, - девушка рядом взяла осторожно насекомое, - мы в ответственности за тех, кого приручили, - сказала она, возвращая кузнечика мне на плечо.
- Постараюсь, - ответил, и увидел себя в квартире настежь распахивающим окна.
Марсианское утро
Страшно просыпаться в новом мире. Вчера ещё до восьми часов вечера всё было по-старому. И уже перед сном раздался телефонный звонок, и голос совсем незнакомый сказал:
- Завтра всё будет по-другому. Всё изменится. Все изменимся.
Я спросил незнакомый голос:
- Будет конец света?..
Голос продолжил говорить, словно не слыша меня:
- Это будет новый мир. Новая жизнь. Где не будет места многому и многим. Новое не приемлет старое. Отсечь, чтобы лучше жить. В новом – всё новое. Перечеркнуть старое. Стереть. Ни следа. Ни воспоминаний. Новое. Новое.
Потом были гудки, похожие на вой пожарной сирены. Похожие на сигналы SOS. Спасите наши души.
Разве после такого заснешь?..
Набрал номер сестры. Номер был занят.
Наверняка и ей сейчас этот самый голос рассказывает о завтрашнем новом дне. Она стоит в ночной сорочке, босиком у ночного столика и, прижав трубку к уху, слушает, проникается каждым словом этого незнакомого голоса. Она соглашается с ним. Она всегда мечтала о лучшей жизни. О новой жизни. Новом…
- Уехать бы за рубеж. В Европу куда-нибудь. Там ведь и дышать легче, и свобода чувствуется, не то что здесь… Россия - одна большая ссылка. Одна большая сибирская каторга. Рождаешься только на мучение, уже и рожать никому не хочется.
Сестра рано поседела. «От такой жизни как не поседеть». У неё рано стали выпадать зубы, впрочем, у меня раньше. «И не в кальции дело, - говорила сестра, - от жизни всё». С мужем развелась ещё в двадцать лет. Прожили они два года. Он как начал со свадьбы пить, так и не переставал употреблять до развода. Подозреваю, что он и не знает, что у него двойняшки родились.
- Россия мне дала только боль.
Сестра никогда не плакала, несмотря ни на что. Она сильная женщина. Для сильных мира, видать, и нужна эта новая жизнь. Новая. А люди, люди всё могут забыть, если постараются. Многим и стараться не нужно. Проснулся в новом мире и уже не помнишь мир старый. Мир отошедший. Ничего не помнишь из того мира - ни хорошее, ни плохое…
Я так не могу. Наверное. Я снова, подождав пять минут, набираю номер сестры, единственной сестры.
- Алло, слушаю, - говорит она сонно.
- Ты сейчас с кем разговаривала? - спрашиваю тихо, будто боюсь, что он услышит.
- Не знаю. Кто-то незнакомый звонил, сказал, что дождалась.
- Дождалась?
- Дожила. В мои тридцать пять важно дожить.
- О чём ты таком говоришь?
- Тебе разве не звонили?
- Звонил. Вот именно что. Спать теперь хоть не ложись.
- Скажешь тоже. Я, наоборот, голову на подушку не успела положить - уснула. Это ведь классно засыпать, зная, что проснешься в новом мире.
- Да, наверное. А если этот новый мир будет ещё хуже старого?
- Глупости говоришь, братишка, новое не может быть хуже старого. Новое - это совершенное. Лучшее.
- И тебе не страшно?
- Не так, как было до звонка. В старом мире страшно было жить. Дышать страшно, а теперь, на пороге нового… И разделяет нас всего одна ночь. Меня аж потряхивает. Наконец. Скоро уже. Новое. Просто фантастика какая-то. А я не верила.
- Ты и не читала фантастику. Не любила. А, между прочим, у фантастов новый мир не всегда хороший. Большинство писателей-фантастов сходятся на том, что новое - не человеческое. Не для людей. Мир машин или инопланетян…
- Вот поэтому фантастику я и не люблю. Терпеть не могу. Придумывают чушь всякую, только людей расстраивают. Никакой надежды.
- Ну почему, у Брэдбери человечество перебирается жить на Марс после катастрофы на Земле.
- Ага, на Сатурн. Какой русскому человеку Марс, ты скажи? Марс - это для американцев. Для русского человека мало одного Марса. И двух Марсов мало.
- Ты же мечтала о Европе?
- Так если теперь всё будет у нас по-новому. Зачем мне Европа? И Марс не нужен. Знаешь, от фантастики одни беды. Ужасы читать надо. Особенно наши, русские. Включи канал новостей и ужасайся. Кингу такое и в самом страшном сне не привидится. Российский ужас – это наша привычная жизнь. День за днем. Наше состояние.
- Все беды от новостей. Они зомбируют.
- Ладно, ты что звонил-то?
- Так поговорить. Неприятное ощущение какое-то после этого звонка.
- Согласна, новое всегда настораживает, но ведь всё, что ни делается…
-… к лучшему, будем надеяться, - заканчиваю я и слышу, как колотится сердце в висках. Рука от напряжения вспотела, и трубка вот-вот выскользнет.
- Прими снотворное и ложись, - предлагает сестра, зевая, - я тебе утром позвоню.
И не хочется говорить «до утра», «до завтра», а в трубке гудки. SOS. И кажется, что это сигналы с другой планеты. С Марса?.. Но кто расшифрует их? Кто поймет? Кто придет на помощь? И кому нужна эта самая помощь? Нам? Им? Мне?..
А я хотел бы улететь на Марс. Стать марсианином, только бы не переживать перемены. Все мы втайне боимся перемен, не все только в этом признаемся. Но боимся все. Говорить о переменах, о новом мире хорошо, переживать же все это болезненно. Страшно. Пускай я буду трижды трусом, но я признаюсь. Разрушать легче, чем строить, а всё новое несет в себе разрушения. Войны?.. И здравствуй, Марс…
Я положил трубку, снова поднял, послушал далекие гудки-сигналы и торопливо набрал номер друга. Единственного друга. Я попрошу его приехать, переночевать у меня, вместе мы справимся, выстоим, переживем…
Гудки вызова, долгие гудки в пустоту. Во Вселенную? SOS.
Друга нет дома - понимаю, но все равно держу трубку у уха. Вслушиваюсь в сигналы.
Марс на связи.
Рычажки отбоя встретили свою подружку-трубку радостным клацаньем.
Вот и снова один на один с самим собой. И страшно повернуться, страшно обернуться соляным столбом, страшно посмотреть в окно и увидеть. Страшно.
Старое одиночество, новое одиночество - какая разница? Человек всегда будет одинок в мире непостоянства. В мире, где живешь только ради лучшей жизни. В ожидании этой лучшей новой жизни. В поиске…
Трубка, телефонная трубка - единственная связь с прежним миром.
Не спать. Сон приблизит утро. Новое утро новой жизни.
Набираю наугад цифры. … 3, 7, 8… Знакомые сигналы ласкают ушную перепонку. Голос звезд. Эхо Вселенной. Вселенная, говорят расширяется, всегда обновляется, новеет… Вечно молодая…
Марс слушает?..
- Да, - раздается неожиданно.
Голос молодой, девичий.
- Извините, - отвечаю взволнованно, - я случайно набрал ваш номер, дело в том, что мне сейчас минут десять назад позвонили, и незнакомый голос сказал…
- Про новый мир, - говорит девичий голос, - и вам стало не по себе?..
Я замолкаю. Стены в зале, кажется, стали ближе. Комната стала тюрьмой. Решетки на окнах впились в стекла, железная дверь слилась с дверью деревянной… Один в клетке вчерашнего мира. Не вырваться. Не сбежать…
- Алло, - всё тот же почти детский голосок, - вы ещё здесь или там?..
Вопрос был странным. «Там» - это где?.. В завтрашнем утре или в прошедшем дне?..
Говорю тихо:
- Я здесь.
- Вы не первый, кто позвонил мне. Я тоже уже кому только не звонила. Счастливы, похоже, только старики да безбашенная молодежь. Мне, честно, жутковато. Вдруг мы проснемся, а того, что делало нас людьми, нет. Что если новый мир - это мир насекомых или животных, а не людей?
- Марсиан, - шепчу.
- Во-во, - отвечает она, - ещё лучше. В Библии знаете, как говорится: «Не все мы умрем, но все изменимся». Вот и думай, гадай теперь, что будет завтра утром…
Молчу. Слышу её тяжелое дыхание.
- Меня, если честно, устраивала эта жизнь. Пускай не сахар, но ведь жили. Да, войны, да, платное образование и медобслуживание, так кто в этом виноват? Сами и виноваты. Правительство сами выбирали, жизнь свою сами строили, хотите сказать, нет?.. А новое может быть гибельным. Кто сказал, что новый президент будет лучше старого? И что цены расти не будут? И дышать простому человеку станет легче? Кто даст гарантию, что мы вообще проснемся завтра?.. И проснемся самими собой, а не кем-то другим. Иными… Кто ответит?..
- Вам сколько лет, извините?..
- Двадцать три будет, если будет, конечно… Но это не значит, что я не могу трезво судить и смотреть в будущее. За молодостью будущее, разве нет? А молодость боится перемен. Привыкли жить по-старому, как родители. На готовеньком. Ничего менять не хочется. Лень. Мы поколение лентяев, хотите сказать, нет? Не соглашусь. Вы сами ведь боитесь. Это всё из-за лени. Страх и лень под руку ходят. Разрушать можем, строить - нет.
Я промычал что-то. Она говорила. Мне было приятно её слушать. Этот твердый голос разума среди грядущей неразберихи и хаоса. В моей голове был хаос. Мы не готовы к новой жизни. Не только я один, нас много. Мы поколение слабаков… Лентяев.
Она говорила:
- … и может, правда планеты поменяются местами. Изменимся. Проснемся марсианами, и дело с концом. В России только марсианам и выжить. Голос этот явно не человеческий был, с нотками металла, не живой, как из могилы…
Я слушал, накручивая на палец телефонный провод, нервничал…
- … всего боимся, ни слова сказать не можем, не сделать ничего. Стадо. Бараны. Свиньи и бараны. Разве нет? Я частенько ощущаю себя именно так. И хочется жить иначе, а толку, год-два и всё вернется на круги своя. Мы не можем жить иначе. Не можем по-другому. Только так. Мучаясь и страдая. Это судьба России. Её крест. Все мы жертвы этой страны. Все, и никуда нам не деться. Не избавиться. Это наш общий крест. Поэтому перемены – смешны… Ха-ха-ха… Почему вы не смеётесь? Смех - единственное, что нам осталось. Что наше. Собственное. Ха-ха…
Её смех испугал. Он был страшен. Отчаяние - его не спрятать. Я бросил трубку. Всё меняется. Перемены. Медленное разложение. Занавески на окне полны пыли, серы и страшны. Обои в желто-коричневую клетку давят. Больно смотреть, режет глаза. Голова, болит затылок, и понимаешь, что цитрамон не поможет. Нет таблеток от будущего. От изменений. От нового мира…
Кому бы ещё позвонить? Мысли не дают успокоиться, взять себя в руки. Слабак. Слабаки. Позвонил некто, сказал об изменениях, о новой жизни, и мы сдались. Или ещё не сдались? Не все сдались? Но как бороться с неизвестностью? Кому позвонить? Был бы жив отец. Лучше мама, она бы успокоила. Она бы знала выход. Мамы всегда всё знают. Мы - поколение прошлого. Нас пугает другая жизнь. Новая. Без прошлого.
Потолок стал ниже. Придавит сейчас, как букашку. Я пригибаюсь, чтобы не удариться о люстру. Неужели потолок жаждет встречи с полом? На полу ковер, рисунок на ковре ужасен. Змеи. Сотни разноцветных змей. Ненавижу змей. Кому позвонить? Чей услышать голос? Чтобы голос успокоил? Излечил?
Марс на связи…
Поднимаю трубку, подношу к уху. Сначала думаю, что оглох. Подношу к другому уху. Тишина. Ни гудка, ни треска… Ни звука. Как в космосе. Закладывает уши – это тишина вырывается из телефонной трубки наружу. И вот уже вокруг полнейшая тишина, и холодильник привычно не тарахтит, молчит, и на улице будто вымерли… Тишина. Именно так приходят перемены. Так рождается новый мир…
Я не помню, как добрался до постели, но утром, когда открыл глаза, я лежал на неразобранной кровати, смотрел в потолок и боялся посмотреть в окно.
Страшно просыпаться в новом мире.
Утро. Новое утро.
Со мной явно было что-то не так. Я чувствовал перемену в себе. Не в голове, в теле. С ним что-то произошло за ночь. В новом мире - новое тело.
Что с моим телом? Захотелось спросить у нового утра, но оказалось, что у меня нет рта, нет языка, голосовых связок. Может, я просто-напросто онемел? Хорошо, что остались глаза. Что не ослеп. Заставляю себя посмотреть в окно. За серыми занавесками яркое солнечное утро. Новое утро.
Смогу ли я встать? Встаю. Делаю шаг, робкий шаг к окну. Шаг. Руки берутся за пыльную ветхую ткань занавесок и отводят их в стороны. За окном в лучах нового солнца (или солнце осталось старым, прежним?) горит безумным одноцветьем красная планета.
SOS.
Сажусь у телефона, по-прежнему одинокий, такой же, как и вчера забитый, потерянный, никому не нужный я, и жду, когда хоть кто-нибудь позвонит и скажет, что всё в порядке. Что жить можно. Расскажет, что стало с Россией? С Землей в целом, и кто я? Что я?..
Но телефон молчит, и с каждым новым часом нового утра я всё больше и больше ощущаю себя гуманоидом.
Любовь с привкусом сала
ПРОКИСШЕЕ МОЛОКО
Утро третьего
Наверное, надо хоронить детей вместе с собой - не то подумала, не то произнесла вслух Варвара Степановна. Она лежала в темной комнатке с закрытыми глазами, укутанная в одеяло, и пыталась вспомнить, произносила она эту чудовищную мысль вслух или все-таки не произносила. Если сказала, то насколько громко? Неужто дочь услышала? Что тогда? Миленький Господи, только бы она не услыхала, и без того измучена вся, ещё, поди, сделает с собой какое непотребство. Это я вон, из ума выжившая калека, уже порой и не помню, думала про себя или говорила вслух… Бессонными ночами да бесконечными днями бывает, когда Гали нет, разговариваю сама с собой. Беседую. Уже какой год - шестой? седьмой? Я не ходок до улицы. До балкона кое-как дохожу и то последний месяц не садилась даже. Всё лежу.
И вспоминать, когда бегала, нет мочи - как только вспомню, сердце спотыкается. Полетела как головой вниз в подъезде, сразу всплывает картинка в дырявых мозгах. Ничто так не запомнилось, как это. Бах об лестницу виском, и лучше бы сразу насмерть. Чтоб никого не мучить, а особо Галину, она и так у меня болезненная: одна ножка короче другой, а тут еще старуха-мать взяла да грохнулась. Пришла в себя в больнице, а там и новость слёту – парализовало на левую сторону. Ни подняться самой, ни перевернуться. Я тогда сразу в слезы, а Галя, дочка, ни слезинки. «Поправишься», - говорит, но я-то знаю, как она хочет зареветь. Прямо как эта, как её там - белуга…
- Про что ты, мам? Что бурчишь под нос? Белье, что ли, опять хочешь сказать, испачкала?..- раздался в комнате глухой женский голос. Потом Варвара услышала, как скрипнула раскладушка, на которой спит дочь с тех самых пор, как со Степановной случилось несчастье, и «рваное» шлепанье. Старуха открыла глаза.
Дочь в это время распахнула занавески в сине-розовый горошек, приглашая в гости серое раннее утро.
- Сколько сейчас? – спросила мать.
- Я говорю, не изгадила опять с утра пораньше простыни?.. Я ещё вчерашние не постирала, замочила только.
- Когда я со спанья ходила?
Голос бабульки был на удивление звонким и громким. Варвара гордилась своими связками, говорила, что ей бы певицей стать, а она всю жизнь на керамическом заводе проработала. Унитазы с раковинами таскала да плитку собирала.
Галина, невысокого роста, коренастая, с короткими редкими волосами женщина, похожая на миллион таких же, ничем не примечательных женщин, обладала в отличие от многих, потрепанных судьбой, звериной одержимостью, граничащей с безумным стремлением улучшения своего существования. Бальзаковского возраста женщина уже давно копила деньги и готовила себя к лучшей жизни. Копилка, которую она прятала от матери, всегда была при Гале. Она фанатично боялась её оставить без присмотра. Порой доходило до невозможного: женщина брала сундук размером с коробку из-под обуви с собой в туалет.
- Со спанья когда она ходила? А кто неделю назад, ещё семи не было, даже подушку обгадил, мой дед?
- И что тебе дед сдался? Что ни день, его поминаешь. Пускай лежит себе в земле спокойненько, меня дожидается.
- Ой, начала, - и женщина, тяжело прихрамывая на правую ногу, вернулась к раскладушке. Села.
- Будь дед живой, ничего этого, глядишь, и не было.
Галина терпеливо слушала.
- Ждет он меня. Тоскует по мне. Зовет. Нынче опять во сне его видела. Он мне каждую ночь сниться стал. Значит, скоро преставлюсь. Тебя хоть освобожу, а то закабалила совсем, столько лет уже ты подле меня. А, Галюшь? Лет семь-то есть?
Женщина тяжело выдохнула:
- Одно по одному каждый день. Может быть, хватит? Достало. Сил никаких с тобой нет.
- Потерпи чуток, скоро уже оставит тебя мама.
- У тебя это «скоро» на протяжении уже семи лет. Скоро.
И Галя быстро, насколько это было возможно с её ногой, прошла на кухню.
- Всю жизнь мне собой испортила. Не жизнь, а издевательство. Одна радость - загаженные простыни и разговоры про скорую кончину. Может, правда скорей бы…
Загремела посуда в раковине, зашумела вода. Галя продолжала что-то говорить, только Варвара Степановна не могла толком разобрать слова. А через две минутки её снова одолела дремота.
Вот так бы уснуть и не просыпаться, каждый раз думала старушка, засыпая, и каждый раз просыпалась.
Сегодня на завтрак Степановне захотелось вареного яичка и гречки с молоком.
- Помнишь, как ты её любила?
Она сидела на кровати, облокотившись на гору подушек, а Галя сидела на стуле рядом и кормила мать с ложечки только что снятой с плиты кашей.
- Не помню. Дуй давай сама, у меня ни капли дыхания не осталось.
- Так не горячо.
- Я сказала, дуй.
И бабка послушно принялась фукать на ложку.
- Не хватало, чтобы ты еще рот обожгла.
- Говорю тебе - не горячо.
- Вот и ешь сама, коль не горячо.
Бросив ложку в тарелку с дымящейся кашей, женщина поднялась и, больше не сказав ни слова, ушла на кухню завтракать.
Это было самое страшное наказание за последние семь лет для Варвары Степановны. Причем такое происходило почти каждый день и чаще за обедом. Тогда Степановна пытается взять ложку в одну рабочую руку, и иногда ей это удается. Дальше ей может повезти, и она зачерпнет в ложку какое-то количество содержимого тарелки. Потом происходило ужасное и непоправимое, рука отказывалась сгибаться в локте. Варвара, глотая молчаливые слезы, тянется бледными губами к драгоценной нержавейке, и тут ложка, ожив, вырывается из костлявых пальцев старушки и летит на пол.
Что остается делать ей, голодной и парализованной? Только громко заплакать и звать на помощь дочку. Степановна так и поступает. Она знает, как отомстит за такое издевательство дочери, только бы плотно набить желудок, а дальше организм сделает всё сам.
Как будто я виновата в том, что упала. А если это Галин крест, так пускай и несет его, и терпит. Я ей всю свою жизнь отдала, а она голодной меня оставить хочет. Пусть терпит. Мать я ей или как?..
- На пенсию мою живешь, ещё дергаешься, - звонко выкрикнула старушка, - уж больно нервные все стали. Да за такие деньги, как у меня, меня в доме инвалидов на руках будут носить. А я еще на них и квартиру перепишу. Будешь знать тогда, как с матерью себя вести.
Громко топая, Галя прихромала очень даже быстро и ловко к матери и шлепнула её по лицу. Бледная старушечья щека тут же загорелась красным румянцем. Варвара Степановна заплакала. Ей хотелось закрыть свое лицо, чтобы не видела дочь её позора, её слез, но она не могла. Уже семь лет Степановна ничего не может, а уж дать сдачи тем более, и это унижение растет внутри и гниет, не имея выхода наружу. И каждый раз Варвара думает про себя или говорит вслух: «Я накажу тебя. Отомщу. Ты ещё у меня попляшешь. Посмотришь, как на мать руку поднимать».
Галя стала бить мать через полгода после падения Степановны в подъезде. Первый раз старушке досталось за то, что она перевернула на себя кружку с молоком. Пришлось раздевать неподъемное тело, а Варвара Степановна тогда ещё весила больше восьмидесяти килограммов, и менять пододеяльник и две наволочки. И если за первые оплеухи дочь извинялась, то сейчас это стало само собой разумеющимся. Как попить чай, как послушать радио…
- Вывела уже, - рявкнула дочь, всё еще держа занесенной над матерью руку, - сколько можно? Думаешь, моя жизнь не стоит твоей нищенской пенсии? Да кому ты в этом дурдоме нужна?! Квартиру она отдаст. Попробуй только - придушу, как котенка, и схороню, что никто вовек не найдет. Всю жизнь мне изгадила, а ещё бухтит. Ни мужика нормального в дом не приведешь, ни ребенка даже для себя с тобой не родишь, что вылупилась?! Не так разве?!
Не так, спрашиваю тебя?!
- Так, - пищит старушка, - только я есть хочу, желудок сводит.
- Во-во, вот так всю мою жизнь и сожрала. Я с тобой, твою мать, всю молодость просрала. Ничего хорошего не видела, кроме тебя инвалидки и твоего дерьма. Да я видеть тебя уже не могу, меня воротит. Скоро саму от нервов перекосит, и будем тогда вместе лежать рядышком. Пенсией она меня своей попрекает. У меня тоже немаленькая, могу спокойно уходить от тебя, так куда там, совесть не позволяет, долг. Суешь вечно свою пенсию во все дыры, тебе она ну зачем нужна, в могилу с собой заберешь?! А сколько сейчас квартплата знаешь?! А еда, ты же любишь поесть колбаски, знаешь, почем сейчас полкило твоей любимой колбаски?.. Знаешь?..
- Доча, дочь, я больше не буду, покорми меня только, - теперь Варвара пытается будто бы слезть с кровати, - я бы сама все делала - и стирала, и полы мыла, еду готовила. Да, если б ручки и ножки работали, я бы уже все переделала и тебя бы не мучила! Да как? Сейчас вот давай встану и уйду, куда глаза глядят. Что б, наконец, оставить тебя в покое.
- Куда вот ты опять начинаешь? Если звезданешься, я подымать не буду. Сиди, коль посадила. Я ложку сполосну. Каша уже, наверное, остыла.
Довольная своей победой, Степановна опрокидывается на подушки и слушает, как напевает что-то на кухне дочь.
Все победили.
- Пенсия-то у меня когда? – спросила старушка.
- Шестого, – донеслось из кухни.
- Это через сколько значит?
- Что, уже и какой день не помнишь? Через три дня.
- Хорошо.
- Что?
Галина вернулась в комнату к матери.
- Хорошо, говорю.
- Конечно, хорошо, колбаски тебе куплю, бананов, молока. Открывай рот давай, и пошире. Дуть уже не надо. Остыло.
Вечер третьего
Степановне стало плохо сразу после ужина.
- Наверно, не надо было так много сала копченого есть, - успокаивала себя старушка. В то время как внутри у неё, и не только в парализованной части, было совсем не спокойно.
- Давай травяной настой тебе дам, и ты ляжешь.
- Ой, Галюш, кажись, уже скоро.
- Перестань, тебе сказала.
- Так плохо…
- Это из-за сала. Ты же не можешь помаленьку есть, как чайка, наглоталась, будто последний раз, вот тебе и поплохело. Сейчас таблеток с травой выпьешь и завтра проснешься, как огурчик.
- А душно как. Ты что, Галя, форточку закрыла? Открой, может, это из-за духоты. Как в бане жарко.
- Да не закрывала я ничего. Говорю, от переедания это у тебя. Вечно на ночь нажрешься, а с утра выдаешь мне номера. Попробуй мне только завтра в штаны наделать. Изобью.
- Так кажется или правда, дед твой говорит вон в том углу? Будто пришел, стоит там и говорит.
- Прекращай, слышишь?.. Глаза разуй, открой и посмотри.
- Нет, не открою, я и так его прекрасно вижу. Манит меня. К себе зовет. А я хочу, и боязно. Это ведь там у них другой свет. А тот свет не имеет света, зачем тогда нужен тот свет. И ты как, как без меня ты с этой жизнью справишься…
- Причитать перестань, мама, - строго приказала женщина, - на вот лекарства выпей. Давай поднимайся. И глаза открой, ты еще на этом свете.
- А видела тот. Вот те крест, видела, - шепчет старушка и открывает глаза, - вроде и полегчало, как деда твоего увидела.
- Ты, главное, до пенсии дотяни. Деньги получи и еще на месяц можешь умирать.
- Да, деньги получить надо. Нынче хорошая прибавка, надо. И тебе надо помочь.
- Запей и ложись.
- Три дня осталось промучиться.
- До пенсии уже два, ложись давай.
- Уже два. И то дело, и то хорошо. Дед долго ждать не любит, обозлится еще, глядишь, что тогда делать будем?
- Всё, спать. Спать.
- В меня словно кто забрался и давай колотить изнутри. Так дыханье сперло, что не продохнуть. И сердце биться перестало, и будто я - не я. Будто нет меня. Как кувшин - вроде есть он, а внутри пусто. Мне, доча, так страшно сделалось и смотрю: дед…
- Спокойной ночи, ма.
Галина потушила свет.
- До пенсии бы дотянуть, чую, последний раз получать придется, не жилец я больше на этом свете. А деньги нужны, тебе вот… Ты легла, Галя?
- Хватит болтать.
- Я по молодости любила с выключенным светом разговаривать.
- Зато у меня молодости не было.
- Моя вина. Так кто же знал? Когда тебя из меня доставали, думаешь, кто-нибудь знал, что акушер тебе ножку так растянет?.. Правильно, никто не знал. Да если б я знала, что упаду в тот день, я бы из квартиры и носу не казала.
- Кто-то все-таки всё это знал, - пророчески сказала Галина, - но, видать, так ему было надо.
- Ты про кого эт, про деда, что ли?
- Ага, про деда. Спи, я пойду на кухне почитаю.
- Сегодня и телевизор не посмотрела. Как там Кончита, поправилась?..
На кухне зажегся свет. Варвара Степановна долго смотрела, лежа на боку, на полоску света и снова, как и утром, не то подумала, не то произнесла вслух. Наверное, все-таки надо хоронить детей вместе с собой. Оставлять их одних, без поддержки, без родной кровушки в этой жизни несправедливо. Жестоко. Не по-матерински. Не по-человечески.
Полоска света на полу вдруг стала разрастаться. Свет рос, и с каждым сантиметром становилось в комнате тепло. Жарко. Степановна не могла оторвать глаз от светопреставления, а на висках у неё закатывался в блестящие шарики бисера пот. И тогда свет поглотил всю комнату вместе со старушкой, и этот свет стал другим. Светом.
Утро четвертого
Галя заметила еще с раскладушки, что мать улыбается с закрытыми глазами. Она часто разговаривала, не открывая глаз, но Галя до сегодняшнего утра ни разу за семь лет не видела мать улыбающейся во сне.
И что у неё с лицом? Словно помолодела. Кожа натянулась, очертив скулы, нос заострился, губы…
- Мама?..
Наверху соседка баба Шура или внук её Гриша спустили воду в унитазе.
- Мам, ты спишь?..
Внизу кто-то хлопнул железной подъездной дверью.
- Уже утро.
Галина поняла, что случилось, и как бы в подтверждение за окном завыла милицейская сирена.
Закричали истошно пружины раскладушки. Женщина встала, снова села, вцепившись в матрац, она смотрела на белые губы матери и ждала, что они вот-вот раскроются и произнесут:
- Видишь, я же говорила, что надо хоронить детей вместе с собой.
А еще они могли произнести:
- Пока это была шутка, но если ты еще раз подымешь на меня руку или оставишь без еды…
Галина встала. Раскладушка всхлипнула, и женщина пнула её покалеченной ногой. Раскладушка отлетела к окну и испуганно притаилась.
Она не могла так поступить со мной.
- Не могла, - произнесла женщина вслух, надевая на ночную сорочку халат, - не могла. Не честно. Не должно.
Слезы Галя научилась скрывать ещё в начальной школе, когда её обзывали хромоножкой или шлёп-ногой. Плакать она разучилась на втором курсе института, когда любимый мальчик сказал, что она не в его вкусе.
Сейчас пришло то время слез, но она не может. Даже если она заплачет, это будут не её слезы. Это даже будут не слезы – клей. Клей, которым уже не склеить потерянное, загубленное, невозвратимое…
- Ты даже мою мечту убила.
Отвернувшись от мертвой улыбки матери, Галина подошла к книжному шкафу, убрала с третьей полки восемь книг и достала спрятанную за ними копилку. Тут же открыла её. Сверху, на аккуратно закрученных в разноцветные резиночки пачках денег, расфасованных по пять и десять тысяч рублей, лежал лист. На нем Галя записывала оставшуюся сумму до полного исполнения в жизнь её мечты. До полного её счастья. Развернув бумажку, женщина села на пол у шкафа и высыпала деньги у ног. Пересчитала.
Вниз она положила купюры по десять тысяч рублей, сверху по пять. Осталось накопить не так-то и много. Материнской пенсии, да её грошей наверняка бы хватило. Галина закрыла копилку, поднялась и вернула всё на место. Раньше она бы незаметно от матери посыпала потревоженные книги и полку собранной из-под кровати в стеклянную банку пылью, раньше…
Женщина отошла от шкафа и вдруг увидела на балконе на спинке стула забытый ещё с прошлого месяца мамин пуховый платок. Под сердцем кольнуло воспоминание. Она была тогда маленькой. Зачем-то поехали в город и попали в снежную пургу. Мороз бесчинствовал. Галя дрожала до тех пор, пока мама не сняла с себя этот самый пуховый платок и не обернула им кроху.
- А ты как, мам?
Варвара взяла дочь на руки и ответила:
- Ты меня согреешь.
Тогда Галя положила свои ручонки в варежках на непокрытую голову матери и сказала:
- Я буду твоим платком. Теплым пуховым платком. Я всегда буду греть тебя. Я ведь лучше, чем платок?
Мама сказала:
- Да.
Балконная дверь почему-то долго не хотела открываться. Когда же Галя её распахнула, то вздрогнула. Труп мертвой вороны, невесть откуда взявшийся между балконными дверьми, клубком кроваво-черного месива был той преградой к платку матери.
Галина отодвинула труп птицы ногой. Как бы в укор у вороны неожиданно открылись глаза. Белые, неживые.
- Пошла, - и женщина спихнула мертвую птицу вниз. Только перья остались торчать между дверьми каким-то символичным знаком случившейся беды.
Платком, который Галина сняла со спинки стула, женщина накрыла лицо матери. Она не смотрела на тело. Она знала, что означала эта мертвая улыбка. Мать и тут победила. Эта вечная неудачница, несчастная женщина, проведшая последние свои годы в постели, победила, взяла реванш над дочерью даже после своей смерти. Их молчаливая война закончилась дочериным поражением. Что ж, значит, удел всех дочерей проигрывать своим матерям. А удел всех матерей хоронить своих детей вместе с собой.
Первый раз Галя услышала это от матери примерно год назад, после очередного сердечного приступа. Мать проспала целые сутки, а вечером вдруг заговорила, не открывая глаз. Она говорила тихо, поэтому, чтобы что-то услышать, дочери пришлось наклониться к самым губам матери.
Эти слава сначала показались Галине простым маразматическим бредом, но потом, размышляя над ними, она пришла к выводу, что, должно быть, так оно и есть.
Оставив тело матери с прикрытым лицом, Галя неторопливо оделась. Подперла слегка приоткрытую балконную дверь тапками, ей казалось, что в квартире уже начинало пахнуть трупом. Открыла форточку на кухне, чтобы был сквозняк, и с чувством полного поражения капитулировала с места боя, закрыв дверь на два замка.
Наступил день.
Ночь на пятое
Она сразу прошла на кухню и зажгла свет. В квартире было холодно. Сквозняк гонял по коридору черные перья и парочку пожухлых листьев.
На часы смотреть не стала. Ещё на площади она слышала, как куранты пробили два часа ночи. Целый день Галина блуждала по городу и искала ответы на вопросы. Вопросов у неё было много. Но терзал один: как быть с мечтой, до воплощения которой осталось всего лишь полтора дня и восемь тысяч рублей?..
Мать умерла специально перед получением пенсии. Она даже в туалет эти два дня не ходила. Она сделала это нарочно, чтобы я помнила, кто есть кто. Помнила всегда. Потому что надо хоронить своих детей…
Галина разговаривала сама с собой, хромая по улицам города. И, как покойная мать, не могла позже вспомнить, говорила она вслух или про себя…
Она ничего не ела целый день, и её подташнивало.
Но есть в доме с мертвецом она не сможет. Открыла холодильник, по глазам и сердцу снова ударило и обожгло прошлое. Пять литров молока, разлитые по банкам. Мама всегда любила молоко с сахаром. А после парализации так и вовсе помешалась на молоке. Варвара Степановна всё запивала только молоком. И борщ, и тушеную капусту, и пельмени, и копченое сало…
Взяв кусок хлеба и несколько вареных картошек, Галина вышла в подъезд, где всё это быстро, боясь, как бы не увидели соседи, съела. Вернувшись, заставила себя выпить холодный чай без сахара и, устроившись за кухонным столом, уставилась в ночь.
Спать не хотелось.
- Если бы можно было… – вдруг вслух произнесла женщина.
За окном чернотой прямо ей в глаза пялилась ночь. Никто не зажигал почему-то в этот час свет. И дом напротив был черен. И длинная улица с фонарями. И небо. Звезды тоже гаснут. Все и сразу. Вмиг.
- Если бы можно было…
Мечтам гаснуть нельзя. Мечты не звезды. Их не боги зажигают. Быстрей погаснут все, что есть Боги, чем мечты. Мечты – вечны. И если у тебя есть мечта, то ты тоже…
Надо проверить маму. Как ножом по сердцу. Ушла на целый день, оставив маму одну. Ну и что, что мертвая? Что, мертвые – значит, обязательно одинокие? Нет, это неправильно, нельзя бросать своих мертвецов. Нельзя оставлять их.
Подняться, стоило немалых усилий. Ноги с непривычки болели после долгой ходьбы.
В комнате свет решила не зажигать. Подошла к кровати и тихо позвала:
- Мама, - не дожидаясь ответа, продолжила, - я пришла, мама. Я больше не уйду так надолго, обещаю тебе. Извини. Извини, пожалуйста. Мы дети так мало просим у вас, матерей, прощения. Из-за этого нет прощения и нам. Мы виноваты, во многом виноваты. Сейчас уже поздно, мама, я пойду, лягу. Извини меня, еще раз тебя прошу, мама. До завтра.
Она прикоснулась легонько к пуховому платку и… отдернула руку. Несмотря на то, что в комнате было холодно, от платка шло тепло.
- Ты… мама… жива?..
В комнате лишь тишина разговаривала с темнотой размеренным тиканьем часов.
- Я пойду, лягу.
Галина поправила перевернутую с утра раскладушку, легла, не раздеваясь, на подушку лицом и, укрывшись с головой, произнесла не то про себя, не то вслух свою мечту. Пусть мама тоже знает.
Во сне, который настиг её вскоре, Галина увидела фотографию в рамке на стене, где были сфотографированы они с мамкой. Во сне Галя на фотографии была, а на месте мамы сидел теперь дед и как-то знакомо улыбался.
Вечер пятого
- Если бы был запах, я бы не решилась, честно, мам. Тут осталось-то совсем ничего, сейчас уже семь вечера. Я когда утром убрала у тебя с лица платок, то думала, что увижу синее лицо мертвеца. А ты посмотри, как ты хорошо выглядишь, прямо и не знаю, что и думать. И не пахнешь… Я уже и форточки все позакрывала, думала засифонит, ан нет. Принюхивалась до самого вечера, тебя всю обнюхала. Ты и твердая смотри какая, не скисла.
Если бы запах и пятна трупные, я, конечно, не решилась бы, ты же понимаешь меня, мам?.. Да, мы часто спорили с тобой, не понимали друг друга, ругались, но теперь… Теперь, когда моя мечта в одном дне от исполнения, мы вместе. Так ведь?! Ты ведь не сердишься, не злишься на меня, мам?!
Женщина сидела на кровати и держала руку матери в своих ладонях. В комнате было темно.
- Видела сегодня во сне деда. Ты всегда хотела, чтобы он был жив, зачем только, мне не объясняла, только говорила, что уж больно он любил тебя. А я, помню, боялась даже его фотографий. Сурово он смотрел на меня с них, как-то по-звериному. Вот сегодня впервые я во сне его, значит, увидела. Его увидела, а тебя нет. И мне стало не по себе, я подумала: а вдруг вы поменяетесь местами? Ты ушла, а он придет вместо тебя со взглядом из старых фотографий, и я проснулась в ужасе и сказала себе, что сделаю всё, лишь бы только ты не уходила. Знаю, все мы когда-нибудь рано или поздно уйдем, и это чудовищно. Поэтому я считаю, что всему на планете Земля есть объяснение. Всем поступкам, всем желаниям, всем встречам и всем жертвам… Вот сейчас я специально не стала включать свет, чтобы, как ты в молодости, поговорить, будто с подругой, которая осталась на ночь, о жизни. О нашем. Знаешь, я тебе никогда не рассказывала, но я в 20-ть писала тебе письма. В них я рассказывала тебе о своей жизни, о своих проблемах, своих влюбленностях и своих мечтах. Я писала их, каждый день и каждый раз рвала, даже не перечитывая. Последнее письмо я храню до сих пор, я помню его слово в слово, помню наизусть, потому что написано там одно только слово: «не прощу».
Я не могла простить тебе такой жизни. Ты вечно на заводе, я вечно одна, ты не интересовалась, был ли у меня мальчик, как обстоят дела в школе. Зачем ты меня вообще родила, не знаю. Я выросла, в 25-ть ушла в общагу, и вот вроде жизнь моя потихонечку стала налаживаться, как – бац! Ты специально, чтобы вернуть меня, сиганула вниз башкой с лестницы. И не говори, что всё это случайность. Судьба. У матерей такое бывает, они не могут простить взросление своим детям. А ты всю жизнь держала меня у себя, как какую-то собачонку. Придешь домой, а она тебе пускай и не радуется, но всегда рядом и готова служить.
В тот день в больнице я поняла, что просто так ты меня от себя не отпустишь, что до конца жизни я буду на привязи возле тебя. И я поклялась отомстить. Я поклялась своей мечтой.
Моя мечта. У тебя, я знаю, тоже когда-то была мечта. У всех они когда-то бывают. Твоя мечта была - никогда не отпускать меня от себя. Моя мечта всегда была одна - вырваться от тебя. Я мечтала о хорошей, богатой жизни, где будет всё, и удовольствие в первую очередь. Я стала копить деньги, и теперь осталось совсем чуть-чуть, и тут ты снова нанесла удар и победила. И я сдалась. И не подумай, что в этом отступлении я в проигрыше, всё ещё впереди. До завтрашнего утра, мама, - закончила Галя и поцеловала мертвую старушку в лоб. Варвара Степановна по-прежнему улыбалась.
Утро шестого
Будильник зазвенел в семь. Почтальон, которая разносила пенсию, обычно приходила к ним ближе к двенадцати. Но сегодня у Галины много дел. Прибраться, поменять постель и надеть на мертвую маму всё свежее. А главное, проветрить комнату и побрызгать освежителем. В квартире с утра пахнет чем-то странным. Испорченным.
Неужто засмердела?
Самым тяжелым, конечно, оказалось - переодеть маму. Тело застыло в позе эмбриона, и чтобы хоть как-нибудь просунуть руки в новую ночную рубашку, пришлось их ломать. Каждый новый хруст Галина встречала победным «уф». Поломать пришлось и ноги. Голову матери дочь трогать побоялась, очень уж живая улыбка и наклон шеи.
Запах после проветривания с освежителем стал вроде не сильно ощутимым, вот только чем это пахнет, женщина никак ни могла понять. Принюхивалась к каждому углу, и под холодильником, и в ванной под раковиной нюхала. Откуда шел запах, не понять. К двенадцати достала необходимые пенсионные бумажки и приготовила ручку.
В дверь позвонили в 12:03.
Проверив, как лежит и смотрится мать, женщина впустила почтальона.
- Галина Степановна, здравствуйте.
- Танечка, проходи, дорогая.
Молодая девушка с родимым пятном розового цвета в пол-лица, прошла по-свойски в комнату, где лежала пенсионерка. Эту квартиру она обслуживает уже почти седьмой год, сразу же после парализации хозяйки. И дочку Галину она хорошо знает.
- Может, чайку? - предложила женщина.
- Нет, я ненадолго.
- Просто баба Варя только заснула. У неё ночью приступ опять случился. Думала уже «скорую» вызывать, но обошлось, слава Богу. Таблетками напичкала её, вот и заснула, не дождалась, бедняжечка, всю ночь не спала. Я и думала, пока посидели бы, чаю попили, может, и проснулась бы Степановна. Она так соскучилась по людям, кроме тебя, ведь к нам больше никто и не ходит.
- Я бы с удовольствием осталась, только работы нынче много. Пенсию прибавили, новых бланков кучу теперь заполнять, ужас.
- Может, тогда я распишусь за Варвару Степановну и заполню всё?.. Чтоб не будить её.
- Конечно, раз уж такое дело - расписывайтесь.
Татьяна села на стул рядом с раскладушкой, Галина подкатила журнальный столик.
-Варвара Степановна улыбается во сне, взгляните.
Галя обернулась:
- И правда, улыбается.
- Улыбается - это хорошо, мне мамка говорила. Когда улыбаешься, значит, выздоравливаешь.
- Дай Бог. Глядишь, и разработается онемевшая сторона-то.
- Главное, верить.
- Это точно.
Пока Галина заполняла бланк и ставила, где надо, росписи, Татьяна рассказывала про новую систему начисления пенсии, про налоги и вдруг неожиданно:
- А чем это у вас пахнет, Галина Степановна?
- Пахнет? – женщина оторвалась от бумаг.
- Вы разве не чувствуете?
- Может, баба Варя что наделала?
- Да нет, это молоком пахнет, точно - вот чем.
- Молоком?..- Галя повела театрально носом по сторонам.
- Только прокисшим. Вы, наверное, его в тепле надолго оставили.
- Наверно. На столе, что ли забыла? Вот зараза, прокисло. А всё батареи не по сезону как ненормальные греют, кипяток, не дотронься. Молоко даже киснет. Ничего уже на столе не оставишь.
- А у меня мамка специально ставит молоко киснуть. Она потом из него оладьи стряпает. И вы тесто замесите, зачем добро выбрасывать.
- Так и сделаю, бабушку Степановну порадую.
Почтальон Таня ушла в 12:25. Она еще успела продиктовать рецепт маминых оладий и уже на пороге вспомнила:
- Да, вы только, Галина Степановна, обязательно попробуйте прокисшее молоко. Оно бывает горькое. Коли так, смело его в унитаз.
Галина сказала: «До встречи через месяц» и закрыла на два замка дверь.
В холодильнике она обнаружила пять литров прокисшего молока. Не прикасаясь к молоку, женщина вернулась в комнату, где посчитала материнскую пенсию. Три тысячи рублей и девяносто копеек. Часть денег она спрятала в копилку, а другую часть положила в кошелек. Поправив на теле матери заботливо одеяло, Галина быстро оделась и ушла, как она пообещала маме, ненадолго.
Вернулась через час с полными пакетами продуктов.
- Я тебе колбаски купила, которую ты любишь, - сказала дочь, выкладывая покупки на кухонный стол, - и молоко свежее. А из того прокисшего я тебе оладьи напеку. Только ты не вздумай меня подводить, хорошо? Мне всего-то ничего накопить осталось. Вот ещё Таня предупреждала, надо это прокисшее молоко попробовать, чтобы оно не было горьким, а то мало ли что…
Галина говорила, говорила без остановки, как будто не могла наговориться. Пробовала прокисшее молоко - говорила. Жарила оладьи и снова не замолкала ни на секунду. Говорила и говорила… Словно боялась, что в тишине вместо неё заговорит кто-то другой.
Так и наступило утро седьмого.
Пустые стулья
Не знаю почему, но у нас в семье ужинали поздно. На улице уже часа три, как темно, а я до сих пор в своей комнате, в дальней части дома, пытаюсь собрать хоть что-нибудь понятное из конструктора. Пластмассовые детали непослушны сегодня, и мне причина непослушания ясна. В доме со вчерашнего дня что-то не то. Не так. Что-то происходит – это слышно по доносящимся звукам из зала и кухни. Слышно по тому, как стучат отцовские башмаки и нервно подзынькивает, стукаясь друг о дружку, посуда. Кто-то бормочет, кто-то плачет. Дом полон людей в черном.
«И закройте где-нибудь мальчика», - сказал ещё утром бородатый дядька, когда я появился в зале с желанием посмотреть телевизор. Меня по приказу бородатого мама торопливо привела в детскую и рассыпала на ковре конструктор.
- Не мешайся. Обед тебе принесет сестра, - сказала мама, запирая меня на ключ, - сегодня не до тебя.
Щелкнул замок. Я пнул какую-то деталь, злобно пнул, отчаянно. Всегда - как что, так страдать мне. Ни в чём не виноватая деталь отлетела под кровать и там притаилась. Я не сразу начал собирать конструктор. Долго пялился в окно на осенний сад. Видел, как приехал грузовик со взрослыми. Здоровенные, испачканные в грязи мужики покидали лопаты и ломики в огороде, зашли, громко шумя, в дом. Кто-то снова заплакал. Сначала я подумал, что, наверное, по радио объявили конец света, вот и причина всего происходящего в доме. Но тогда почему я не участвую в этом непонятном действии? Мне тоже надо подготовиться к встрече конца. Конец света - это ведь удел не только взрослых. Скажем, моя старшая сестра. Она старше меня всего на три с чем-то года, а туда же – бегает по дому взъерошенная, перетаскивает с места на место бельё, готовится. Так я думал сначала. Потом мне стало казаться, что причина суматохи во мне. Но у меня уже был день рождения. В августе отметили моё десятилетие. Я уже взрослый, у меня даже железный конструктор есть, только играю я все равно с пластмассовым. Ближе он мне, что ли, роднее. Сейчас же мне кажется, что в доме (дом у нас большой: восемь комнат, не считая пристроек и теплиц в саду) все домашние просто сошли с ума. Как при полнолунии, например. Или, может, стало известно, что Землю захватили инопланетяне? Вот было бы здорово. Или американцы объявили нам войну? Или…
После обеда, который мне молча принесла сестра, я плюнул гадать и, наконец, взялся за конструктор. Решил собрать космический корабль. Но толковую вещь сегодня, по всей видимости, мне не смастерить, атмосфера не та. Уже давно стемнело, и я с нетерпением принялся ждать ужин.
Наша семья (а это бабушка – папина мама, папа, мама, сестра, я и парализованный брат папы - дядя Лёня с сыном моего возраста Костей) жила в семи комнатах дома. И только одна комната никем никогда не использовалась. Мне так вообще к этой таинственной комнате даже подходить строго-настрого запрещалось. Правда, я все равно подходил и, даже больше, подсматривал в замочную скважину. Так вот, семья наша почему-то любила поздние ужины. А может, ужинали поздно из-за того, что папа работал до девяти вечера? А может, так было заведено задолго до меня? Задолго до всех нас? Ужинали всегда в десять вечера. Ночь уже, можно сказать. С полным желудком спать тяжело, поэтому меня до десяти лет кормили раньше, до программы «Спокойной ночи, малыши». После десяти, правда, не всегда, я имел честь отужинать со всей семьей. Сегодня, похоже, такой день.
За мной зашла бабушка, она плакала.
- Это конец света, ба? - спросил я, обнимая любимую старушку.
- Ну что ты такое говоришь, Глебонька?! Пойдем ужинать.
Почему-то к ужину всегда из той самой таинственной запертой комнаты к столу бабушка выносила стулья. Шесть разных стульев. Стулья ставились на свои места за столом и пустовали весь ужин. На эти стулья нельзя было никому садиться, к ним нельзя было прикасаться. Напротив пустых стульев на столе стояли пустые тарелки и рюмки, в которых была видна прозрачная жидкость. Нынче, когда я зашел в зал, в котором, кроме длиннющего стола, телевизора и книжных полок в две стены, ничего больше не было, за столом уже сидели. Я поздоровался с мамой, папой, незнакомым дяденькой – бородачом. Костьки – двоюродного брата - не было. Сестра вошла вместе со мной, а бабушка… Бабушка обошла вокруг шести пустых стульев и сказала:
- Пойду, принесу Лёнькин, - и закрыла лицо руками.
Меня посадили между родителями и сунули в рот кусок хлеба. Это, наверное, чтобы я при госте ничего лишнего не сморозил. Можно подумать, только я мастак глупости говорить. Анька хоть и старше, а тоже как ляпнет что, так и мне за неё краснеть приходится.
Меня всегда волновали эти пустые стулья. Я понимал, что они не просто стоят тут. На этих стульях всё время кто-то сидит и ужинает вместе с нами. Только кто? И, может быть, это из-за них, из-за тех, кто сидит на пустых стульях, мы ужинаем так поздно? На мои расспросы о стульях все отвечали одно и то же, как сговорившись: «Вырастешь – узнаешь». И Анька туда же: «Сопляк ещё, не твоего ума дело». А стулья всегда стояли на своих местах. Их осторожно приносила из той самой запретной комнаты бабушка и заботливо расставляла у стола. Большой, с красной спинкой - во главе стола, слева - стул со сломанной спинкой, справа - маленький, оббитый цветной материей стульчик… Всё как всегда, как и раньше. Словно исполняя какой-то ритуал – как индейцы.
Четко очерчена граница стола. Эта сторона и та. Мы – наша семья, и они – пустые стулья. Вернулась бабушка. Впереди себя она толкала пустое инвалидное кресло дяди Лёни. Насколько мне известно, дядя не часто выбирался из кресла. Он даже спал в нём. Как это, интересно, он решился расстаться со своим «двухколесным» помощником? Неужто вылечился? Я до сих пор не знаю, из-за чего его парализовало. Анька говорит – попал в аварию. А его сын Костя сказал, что из-за мамы. Когда она их оставила, бросила, отец сильно запил и однажды не смог подняться с постели. Проснулся как-то и не смог пошевелиться. С тех пор дядя Лёня и поселился в инвалидном кресле. Отец мой приделал к креслу моторчик, чтобы рука дяди не уставала. Я не сказал: правая рука у дяди работает мал-мал. С удивлением я разглядывал пустое кресло дяди. Бабушка толкала его и плакала. Слезы разбивались о кожу кресла, оставляя темные мокрые кляксы. К моему ещё большему удивлению бабушка подкатила кресло к той стороне стола и осторожно поставила рядом с одним из пустых стульев. Всхлипнула сестра, мама обняла её за плечи. Папа опустил глаза в тарелку с картофелем. Бородатый кашлянул и достал платок. Бабуля села.
Между пустыми стульями и нами всегда оставалось пространство, сегодня оно заметно уменьшилось, да и стулья стояли не так, как всегда. А всё из-за дяди Лёниного кресла. И я спросил:
- Что, дядя Лёня не будет кушать с нами?
Громко звякнула о тарелку чья-то выскочившая из рук ложка. Я от неожиданности вздрогнул. Сестра фыркнула на меня и демонстративно отвернулась.
- Нет, - наконец сказала мама, - дядя Лёня больше не будет с нами кушать.
- Он ушел, - сказала бабушка, - далеко-далеко. К своему папе – твоему дедушке ушел. К своему маленькому братику Паше.
- Умер, - резко оборвал бородатый, - твой дядя умер.
Мама с отцом переглянулись. Жуть как захотелось повторить, конечно же, знакомое слово – умер. Мне еще предстоял долгий разговор с мамой о том, что такое смерть, и что люди имеют такую особенность - умирать. Особенно им нравится это делать неожиданно, в самый неподходящий момент.
Я знал, что такое смерть, но впервые вот так вот, сидя за столом, лицом к лицу с пустой инвалидной коляской, с реальностью слова «смерть» я познакомился сегодня. И мне эта встреча, скажу честно, не пришлась по вкусу. Сидеть за одним столом с пустой коляской, в которой всего лишь день назад сидел живой человек, а вот теперь он лежит где-то в морге, а может, уже и в могиле, а вместо него с нами продолжает ужинать пустое место. Пустое кресло.
Еда сама попросилась наружу. Я съел-то всего ничего, пару-тройку ложек картофельного пюре и сосиску. Живо представив мертвое тело дяди Лёни, чётко увидев перед собой спинку кресла, на которую облокачивался, будучи в живых, дядя, обсыпанную теперь всю червями, белыми толстыми червями… меня стошнило прямо на себя.
- Я же говорила, рано ещё! - крикнула мама и вскочила. «Потревоженный» мамин стул упал. Она бросилась ко мне с полотенцем, но я уже начал стряхивать с себя не успевшие перевариться кусочки ужина на пол.
- Да пора уже, - тихо говорит папа, - пускай поест на кухне.
Мельком, одним глазом, я заметил, как бородатый начал разливать водку в пустые рюмки напротив каждого из пустых стульев.
- А как он умер? - спросил я у мамы, когда она переодевала меня в чистую рубашку.
- Ты ешь давай, а не спрашивай. На ночь такое тебе знать не нужно. И вообще, маленький ты ещё.
- Ну, ма, я же просто.
- Ешь, - и пододвинула ко мне тарелку с тушеной капустой.
На кухне мне нравилось смотреть на часы с кукушкой. Но не сегодня.
- Поешь, умойся. Я приду сказать «спокойной ночи».
- Я не хочу кушать.
- Молоко?
- Не-а, водички и… А почему бабуля прикатила инвалидное кресло?
- Потом, - как отрезала мама.
Спать лег со светом. Одному в комнате без света стало страшно. Жутко. Почему-то в голове стали появляться непонятные картинки: мертвецы, кладбище, пустые стулья… Надел пижаму, забрался в холодную постель. С чуток потрясся от холода, укрылся с головой и начал считать до миллиона. Обычно я засыпаю на 100 – 150. Этой ночью мне представлялись стулья. Пустые стулья. Я считаю их, а они всё не кончаются и не кончаются.
«…двести один, двести два, двести три...»
Я всё никак не усну, сон не осилит, а мне страшно, а стульев всё больше и больше.
«Двести двадцать три, двести двадцать четыре, двести двадцать пять, двести двадцать шесть…»
Проснулся от кошмара, захлебываясь от слез и икоты. На улице серое утро, ветер треплет, издеваясь, голые ветви фруктовых деревьев. Жуть как захотелось в туалет. Мне приснилось, будто я умер, и меня похоронили. Встал, снял пижаму, пока натягивал домашнюю одежду, вспоминал вчерашний ужин. Перед глазами – шесть пустых стульев плюс инвалидное кресло дяди Лёни. Нужно обязательно расспросить обо всем у Кости. Почему это вдруг ни с того ни с сего умер его папа? Вообще, почему взрослые умирают? Когда я, получается, тоже стану взрослым, я тоже должен буду умереть? Раз, и всё? И больше меня нет? И после меня не осталось ничего? Никого? И мамы? И бабули? Нужно обязательно разузнать, что остается, когда умираешь? Что оставил после себя дядя Лёня? И умирать, это как?..
На кухне была мама. На её вопрос «проснулся?» я с ходу выдал:
- А умереть - это как?
Мама недовольно выдохнула:
- Умереть - значит, пропасть. Исчезнуть для всех, стать невидимым.
- Невидимым? Как здорово!
- Ничего в этом хорошего нет, Глеб. Ведь близкие, любящие люди тебя больше не видят. Ты невидим для них. Тебя нет.
- А мертвый видит всех?
- Не знаю, может быть, видит.
- Значит, дядя Лёня не ушел из дома? Он всё ещё здесь?
Опять появился страх. Сеткой колючей, щекотной он накрыл меня всего - я передернулся. «Мурашки» пробежали по телу – убежали. Куда они всегда деваются? И откуда берутся? Я представил, как невидимый дядя ходит по комнатам и заглядывает в лица ничего не подозревающих родственников.
- Умирать, получается, не так уж и плохо? Почему тогда столько волнений, и бабуля плачет, не перестает?
- Ты ещё не до конца понял, что такое смерть. Вот тебе и кажется, что это всё так просто. На самом деле… на самом деле смерть ужасна. Чудовищна. Хватит об этом. Ты уже умылся?
- Дядя стал привидением, я понял.
- Перестань говорить ерунду. Пойди лучше почисти зубы, - закончила мама.
Все мои утрешние попытки увидеться с двоюродным братом не увенчались, как говорят взрослые, успехом. Костю от меня, по всей видимости, прятали. А может, Костя тоже умер?.. Или дети не умирают? Умирают только взрослые? Вот если бы я, как все нормальные дети, ходил в школу, я, наверное, знал бы, кто умирает, а кто нет, а так… Я не хожу в школу только потому, что не умею общаться с другими детьми. У меня что-то вроде болезненного отношения к большому скоплению людей. Какая-то там фобия, социофобия, что ли? Врач-психиатр поставил мне такой странный диагноз и выписал справку, по которой я должен буду скоро учиться на дому.
Я ходил в школу до третьего класса, потом у меня случилась конфликтная, так уже мама говорит, ситуация, и я потерял много нервов. Стал бояться школы, одноклассников… Что это была за ситуация такая, я, как ни стараюсь, не помню. И мне никто не рассказывает. Говорят, с возрастом всё пройдет, и я буду учиться, как все. По правде, я честно не люблю, когда в комнате собирается много народа, и все говорят, спорят, кричат разными голосами, словами. Мне нравятся тишина, пустота. Похоже, что лучшая компания для меня - это те самые пустые стулья. Вздрогнул. Что это я такое думаю? Вдруг произойдет что, и вокруг меня никого не станет, кроме этих пустых стульев?! Испугавшись своих мыслей, спешу поглазеть на комнату дяди Лёни. Первая дверь слева, сразу за кухней. Стучу. Тихо стучу, чтобы никто из домашних не услышал. Тук. Тук. За дверью мертвая тишина. Интересно, а дядю уже закопали? Тук-тук-тук. Толкаю дверь, в замке щелчок, и вот я внутри. В комнате темно, шторы закрыты. Диван, на котором лишь иногда спал дядя, рядом телевизор, маленький сервант с лекарствами и стаканами… К комнате была пристройка из кирпича – каморка Кости. Дядя с сыном переехали к нам сразу, как дядю парализовало. Обхожу комнату. Притрагиваюсь к каждой вещи, даже к каждой таблетке, пилюле. Хочу ощутить то, что ощущали жильцы этого места, что ощутил дядя, когда умирал?.. Нет, лучше сказать не «умирал», мама говорит - это страшное слово, лучше сказать «когда становился невидимым». А где кресло? И тут же пришла догадка. Кресла здесь больше нет. Теперь его место там – вместе с остальными, в комнате пустых стульев. Вот бы попасть туда хоть на секунду. Как Алиса, съесть что-нибудь или выпить, и раз – ты в таинственной комнате. Дотрагиваюсь до бутылочек с какими-то таблетками, должно быть, обезболивающими. У дяди последнее время были страшные боли, сам слышал не раз, как он кричал посреди ночи. Вдруг мне показалось, что кто-то промелькнул позади меня. Дядя? Он же невидим, и ему наверняка совсем-совсем не нравится, что я тут шарюсь без его разрешения. А невидимые, которые мертвые, могут причинить вред? И я медленно, бочком, бочком к двери. Могут! Распахиваю и захлопываю за собой дверь что есть силы. Могут! Щелкнул замок.
Костя у бабушки, решил я, а у самого сердце вот-вот выскочит. Вытираю о штаны вспотевшие ладони и даю деру с места преступления. Умерший ли это дядя был, или показалось? Мучает вопрос. Заглядываю на кухню и только здесь перевожу дыхание. Пронесло. А если бы он схватил меня, то что?.. На кухне за столом, как на троне, сидит бородач и читает. Не здороваясь, хотел уйти незамеченным.
- Выпьешь киселя? - даже не взглянув на меня, спросил дядька.
- А можно?
Он пододвинул к краю стола кружку, до краев полную густого вишневого киселя.
- Есть блины, но они холодные. Подогреть? Будешь?
- Не-а.
Подхожу, беру кружку и делаю два большущих глотка.
- Вам не нравится кисель? – спрашиваю.
- С чего ты взял?
- Это вы ведь себе налили?
- Это у меня была бы уже четвертая кружка.
- А-а…
- Глеб, скажи честно: тебе жалко дядю? – бородатый отложил то, что читал, и посмотрел мне в глаза. Я смотрел на темные пятнышки в киселе – косточки от вишен.
- Не знаю, - отвечаю.
- Все здесь считают тебя маленьким, я же думаю, ты уже взрослый. Почти мужчина. Так ведь?
Киваю.
- Вот видишь. А ты знаешь кто я?
- Нет.
- Я очень далекий-предалекий родственник. Скорей даже не родственник, а очень хороший близкий друг твоей семьи. Я знаю тебя еще с пеленок и сестру твою. Мы давно дружим. Я имею в виду себя и твоего папу, и тетю Галю
- Вы и бабушку давно знаете?
- Она, можно сказать, меня вырастила.
- Понятно. Во дела.
- Можешь называть меня дядей Геной. По рукам? - он протянул свою большую волосатую ладонь. Мы пожали друг другу руки.
- Друзья?
Я улыбнулся и вместо ответа спросил:
- Дети тоже умирают?
Дядя Гена убрал руку, выпрямился. У него были белые зрачки. Глядя ему в глаза, казалось, что в них видишь свои глаза. Своё лицо.
- Дети тоже умирают, - ответил и не моргнул.
- Значит, я тоже в любой момент могу умереть?
- Значит, так.
Захотелось возразить, но как, я не знал. Со смертью у меня были не ахти какие отношения. Точнее, вообще никаких. И, похоже, новый друг мог мне в этом помочь. Пролить свет.
- Умирать не больно?
- Когда как. Всё зависит от обстоятельств.
- Обстоятельств?
- Смерти. Смерть может настигнуть в любой момент, при любых обстоятельствах.
- И в инвалидном кресле? И в школе? И во сне?..
- Совершенно верно, Глеб, в руках смерти всевозможные оружия.
- И нож?
- Болезнь, пистолет, неисправные тормоза, кусок мяса, утечка газа…
- Интересная эта смерть.
- Да уж. Только не больно ей интересуйся, сынок.
- Она этого не любит?
- Никому не нравится чрезмерный интерес к его персоне, если только этот интерес не обоюдный и не выгодный.
- Мама говорит, когда умираешь, становишься невидимым.
- В какой-то мере.
- Значит, значит… это не так плохо? Я бы хотел стать невидимым. Как невидимка. Проходить сквозь стены и всё такое.
Сделал ещё пару глотков теплого киселя.
- Тут ты, Глеб, не прав. Это не хорошая невидимость. Это не невидимка. Невидимка был живой. А мертвый, умерший, он становится невидимым для окружающих, с ним нельзя поговорить, с ним нельзя поделиться едой, разделить свои чувства. Это мертвый невидимка. Он больше не с нами, а значит, его нет.
- Значит, дяди в доме нет? И дедушки? И…
- Над этим вопросом, мой друг, ещё предстоит спорить, и ни одному поколению. Может быть, ты разгадаешь эту загадку? И твое поколение сможет дать конкретный ответ на вопрос «что там»? Там, за чертой? За смертью?
- Смерть - это плохо?
- Конечно, ведь ты больше не сможешь увидеть дорогого тебе человека.
- Значит, дядя не был мне дорог, если мне не плохо совсем, а он умер?..
- Дорогих людей у всех нас не много, поэтому нам нужно беречь их. Оберегать. Охранять.
- Я очень люблю маму и бабушку, и сестру, и папу, они мне дороги. Я должен беречь их. Охранять.
- Правильно. И начинай это делать прямо сейчас.
Допиваю кисель. Ставлю пустую кружку на стол. Дядя Гена возвращается к своему чтению.
- Можно ещё спросить?
- Угу. Только давай не про смерть?
Мы улыбнулись друг другу.
- А про стулья?
- Какие стулья?
Он снова смотрел на меня, и я видел свои глаза, отражавшиеся в его глазах. Мне показалось, что дядя похож на вампира. Вот тоже, пожалуйста, интересное создание – вампир. Оживший мертвец.
- Про пустые стулья, которые прячутся в запертой комнате.
- Понятно.
- Почему бабушка выносит их к ужину?
- Так заведено в этом доме. Это делали твой дед и прадед, и, насколько я знаю, это как семейный устав, как закон этого дома, вашей семьи. Я помню время, когда за столом в зале стоял всего лишь один пустой стул. А в старину их было больше десяти стульев, потом поколение сменилось, и пошел новый счет. Новые стулья, на которых сидели…
- Стулья заменяют людей, - прошептал я взволнованно, - живут дольше нас? Почему так?
- Такова жизнь.
- Такова жизнь, - повторяю.
- Вот ты где! - раздалось громко. Я взвизгнул и чуть не наделал в штаны. Это была Анька.
- Потеряла братишку? - дядя Гена встал, - а мы тут беседуем.
- Вы не собираетесь на кладбище? - тише спросила сестра.
Дядя Гена сказал:
- Сейчас. Конечно.
- Машина уже подошла, автобусы.
Погладив меня по голове, он ушел.
- А я?
Аня взяла меня за руку:
- А ты остаешься дома.
- Один?
- Куда я без тебя, пойдем, поможешь мне убраться. О чём болтали с дядей Геной?
- Так…
- Странный он какой-то.
- Это у него такие глаза.
- Это болезнь такая, дурень.
- И я могу заразиться?
- Легко.
И сестра засмеялась. Тихо. Скрытно.
- Ты тоже можешь умереть, Аня.
- С чего ты взял?
- Все это знают. Все могут умереть.
- Это не значит, что смерть нужно ждать или бояться.
- Я не боюсь.
- Ты ещё маленький.
- Дядя Гена говорит, что нет.
Мы пришли в мою комнату, сестра заставила меня собирать разбросанный со вчерашнего дня конструктор, а сама стала вытирать пыль. Впереди меня ждали обед и сон.
- Костя что, тоже умер? - спросил сестру.
Она разозлилась:
- И что ты всегда чушь порешь, Глеб? Если считаешь себя взрослым, научись держать язык за зубами или соображай, что говоришь. Думай сначала.
Она постучала пальцем по моей голове.
И, правда, вечером я увидел Костьку живого и невредимого.
Нас решили покормить сегодня пораньше, потому что на ужин оставались какие-то родственники, и пораньше уложить спать. На мою радость Костю положили спать со мной. И ещё я услышал, как бабуля сказала кому-то: «Мертвецы по одному не ходят, всегда по двое». Это мне показалось странным. Как так? Мертвецы ходят по двое? Почему? И с кем ушел дядя Лёня? Ходит с кем? Где ходит?
- Не вздумай надоедать Косте своими дурацкими вопросами, понял?! - велела сестра. Сказал, что понял.
В комнате горел один ночник. Я лежал у стены на спине и ждал неизвестно чего. Костя за весь вечер не произнес ни слова и сейчас молчал.
- Хочешь спать? - спросил я.
- Не очень.
Костя лежал на боку и смотрел на ночник.
- Боишься спать без света?
- Не очень.
- Я тоже. Тебе вермишелевый суп понравился?
- Не-а.
- Не очень? Мне тоже. Ты где пропадал? На кладбище?
- Но.
- Врешь.
- Честно, ты чё.
- А я ни разу не видел вживую кладбище. Только по телевизору.
- Там страшно и пописать негде.
- Ты там папу хоронил? Дядю Лёню?
Костя в ответ тихо заскулил, заплакал. Я пожалел о своем вопросе, предупреждала ведь Аня. Начал про себя считать. Досчитал до ста одного, прислушался. Костя успокоился, молча сопел, дышал.
- Хочешь, Кость, я тебе открою тайну? Хочешь?
Он всхлипнул:
- Хочу.
- Все кто умер, становятся невидимыми, как невидимки, - шепчу ему в ухо, - а все, кто умер в этом доме, скрываются в закрытой комнате.
Почему я это сказал, сам не знаю. Сам удивился – просто слетело с языка, и всё тут. Костя же оживился, повернулся ко мне и спросил:
- Чё? И мой папа тоже?..
- Они невидимые, понимаешь. И папа твой.
- Там сейчас его кресло? В этой комнате?
- Ага, его бабушка вчера на ужин выкатила и подкатила к остальным пустым стульям. А ещё она сказала, что мертвые ходят по двое.
- Значит, кто-то ещё умрет, - выдохнул Костя.
- Как?
- На кладбище говорили, мертвец тянет мертвеца. Год ещё такой нехороший, говорят, столько смертей, одна за другой. Вот и папа…
- А кто умрет?
Двоюродный брат не ответил. Он укрылся с головой и опять заплакал.
- А вдруг это кто-то из дорогих, - произношу, и в голове картинка за картинкой появляются пустые стулья. Этот стул папин, он любит на нем сидеть, поджав правую ногу под себя, широкий стул с длинной спинкой. Этот стул бабули, он с подушкой, подушка в желто-красную клетку. Мамин стул - он такой же, как у сестры, только у мамы дерево светлей, и я люблю сидеть на нем, когда рисую за столом в зале.
- Нам нужно сберечь дорогих нам людей. Слышишь?!
Костя бубнит что-то. Засыпает. Мне не до сна. Если мертвец тянет мертвеца, то время пришло. Ночник отбрасывает тени на потолок и стены. Тени похожи на стулья. Сердце быстро-быстро стучит. Страх забрался под одеяло, под кожу, под сердце. В голове винегрет, и хочется прямо сейчас разрыдаться от непонятного ощущения потери. Будто кого-то провожаешь, и он уже никогда не вернется. Нет, надо взять себя в руки, так говорят все взрослые и во всех фильмах. Надо быть сильным. Надо дождаться поздней ночи, пусть все уснут, и действовать. Только самому не уснуть. Я всё время засыпаю, даже когда мне разрешают посмотреть позднее кино про Тарзана или «Миллион лет до нашей эры». Всё равно засыпаю. Тру что есть мочи глаза. Не спать! Ты сможешь! Ты взрослый! Давай, становись взрослей! Больше! Сильней! Вылезаю из-под одеяла, перелажу через Костю. Буду смотреть в окно. В саду голые деревья пугают, и мелкий ночной дождь течет по стеклам, оставляя разводы, так сильно похожие на силуэты стульев. Сажусь в пижаме у ночника. Дядя Гена приехал не случайно, ничто ведь в жизни не случайно, если бы не он, я бы не знал, что делать, спал бы сейчас, а наутро появился бы ещё один пустой стул. Восьмой. На кухне смолкли голоса. Все разошлись спать. Ещё час-два и… Несколько раз голова норовила упасть на ночной столик, но нет. Нет! Я должен охранять! Должен сберечь! Дорогих! Любимых! Должен! Смогу!
Сколько было времени? Наверное, уже давно больше трех. В доме тихо, слышно, как храпят папа и дядя Гена. На цыпочках прокрадываюсь к залу. Тени от уличного фонаря тянут ко мне костлявые и корявые пальцы. Первый стул бабушкин, беру его осторожно, и тут одна из теней хватает меня за руку. Тянет к себе во тьму. Не отдам! Прочь! Вырываю руку, тень недовольно шипит, отступает. То-то же! Со стулом бабушки так же тихо, только изредка половицы скрепят, возвращаюсь в свою комнату. Потом очередь маминого стула. А со стулом Ани прихватываю ещё и Костькин стул. Идти ни тяжело ни капельки. Чувствую, как внутри меня разрастается что-то огромное, полное света, ликованья, радости, жизни. Хочется прыгать и смеяться, подпрыгнуть и полететь. Наверное, это душа. Наконец я её почувствовал. Или, может, это сердце выросло во мне, стало большим, что не вздохнуть?!
Возвращаюсь за тяжелым стулом папы. Куда исчезли тени? В зале стало светлей. Мне кажется, я подрос. Стал сильней. Собрав все стулья в своей комнате, я даже не вспотел. И руки не ломит. Дышалось легко, хоть пой. Я посидел на каждом стуле и только потом залез в кровать. Что-то большое во мне смеялось, смеялось и колотилось так громко, что мне казалось, Костя услышит этот веселый тарарам и проснется.
Я приподнялся, ещё раз посмотрел на стулья.
Мама. Бабушка. Сестра. Отец. Дядя Гена. Костя. Вы спите, а я буду вас охранять. И сегодня вы проснетесь. И завтра… И послепослепослезавтра…
Я вам обещаю. Клянусь! Дорогие! Любимые! Больше не будет пустых стульев, вот увидите!
Лег и, свернувшись калачиком, сразу заснул. Улыбаясь.
Три весёлые буквы
Из интервью с писательницей Инной Прут
Журналист: - Как же семья?
Инна: - Это не для меня, оставьте. Семья - это ячейка, помните? Ограничение. Не для меня все эти условности, а тем более какие-то ограничения, не для меня.
Ж.: - Ограничения в литературе?
И.: - Для своего творчества – никаких. Я же не какая-то вам там детективщица Аринина или Пунцова, и к концептуалистщикам я ни ногой. Я пишу, что чувствую, что переживаю, и это, скажу я вам, многим нравится. Недаром я уже который месяц в первом эшелоне бестселлеров.
Ж.: - Большинство ваших произведений - это пропаганда вседозволенности, распущенности…
И.: - А для чего тогда жить, если не ради удовольствия? Если не нравится, не читайте.
Ж.: - Ваше, не побоюсь этого слова, безумное стремление к употреблению в своих произведениях слова из трех букв, что это? Я сосчитал, в романе «Уже не девочка» на двадцатой странице это слово встречается пятнадцать раз.
И. (долго смеется): - Устала, вот честно, уже устала вам, журналюгам, говорить, что это, как я их полюбовно называю, мои самые любимые три весёлые буквы. Не пенис, не член, не фаллос, а именно ***. На нём вертится вся наша жизнь, вся Вселенная вращается вокруг него. Ради него. Зачем скрывать очевидное. Это основа жизни, основа всех основ. Божественность… Я честна в своих «вещах». Три весёлые буквы изменили мою жизнь и, будьте уверены, изменят и вашу, если вы впустите их в свою жизнь. Выше *** не прыгнешь. (Смеется).
Инна Прут сама с собой
«… Твердим, что отдаваться природе надо добровольно, сами же загоняем себя в бетонные плиты правил и воздержания. Вот дебилка, надо было так сказать, готовилась же, и чё наговорила, чушь какую-то, теперь этот очкастый крысеныш напишет. Марака. Ненавижу всех этих журналистишек, так и перебила бы всех. Сели бы да сами написали чё толковое. *** им, видите ли, не нравится, пятнадцать раз я его на странице употребила, подождите, вот скоро новенькое выдам, там сто пятнадцать раз будет написано *** и большими буквами…»
Отрывок из романа «Уже не девочка»
Из целесообразных соображений не публикуется. (Примеч. редакции).
***
Инна любила представлять себя героиней Шэрон Стоун, писательницей-маньячкой из фильма «Основной инстинкт», убивающей ножом для колки льда. Высокая, фигуристая стерва в коротком, обтягивающем все выпуклые места платьице, без нижнего белья, она сидит на стуле посреди комнаты, закинув ногу на ногу перед допрашивающими её полицейскими и медленно покуривает. Влажные губы, сигаретный дым, флюиды секса и смерти…
Сама же Инна Прут - худющая, почти лысая, никогда не носит коротких юбок и платьев, прячет острые коленки и безобразные икры под брюками и длинными балахонами. Сексом занималась два раза, с пьяными и страшными (следуя понятиям среднестатистической женщины о мужской привлекательности) дедками, и все эти разы были до её тридцатилетия (сейчас ей тридцать пять). Инна стала фантазировать, фантазии записывать, её графомания не то чтобы понравилась, пришлась к месту широко известному издательству эротической (если не чернушной) прозы. Инна прошла редакторскую правку, её подчистили, подкрасили, одели в глянец и… раскрутили, одним словом. Реклама с обнаженными телами на TV тоже не могла не дать свои результаты. Первые романы Прут разлетались с прилавка «на ура». Может, потом покупатель и плевался, прочитав творение Прут хотя бы до тридцатой страницы, только Инне до всего этого было трёхбуквенно. Она получала свои гонорары, после пятого романа купила неплохую, по её меркам, двухкомнатную квартиру в центре города, компьютер и позволила себе раз в месяц посещать закрытые клубы с приватным мужским стриптизом.
За компьютер она садилась, как не села бы сама Стоун (только ради этого образа Инна научилась курить). Закинув ногу на ногу, затягивалась ментоловой сигаретой и начинала осторожно щелкать одним указательным пальцем (ногти наращивать Инна взяла за правило после издания второго романа) по клавишам клавиатуры. Она не любила компьютер, ей легче было написать все, что представляет, на листе в блокноте, а уж потом…
- Чёрт. Барахло, - Инна, взвизгнула, вскочила из-за стола, сломанный ноготь остался торчать между буквами «ф» и «я», - ненавижу это дерьмо.
На белом листе 14-м шрифтом Times New Roman было набрано: «Инна ПРУ…» И ни буквы больше. Настойчиво мигал курсор, а женщина тупо смотрела на сломанный ноготь:
- Надо было, как всегда, взять блокнот, дура, восемьсот рублей насмарку, идиотка.
Выключила компьютер, взяла со стола блокнот с ручкой, плюхнулась в кресло. Стараясь не замечать покалеченный ноготь, начала писать, шепотом проговаривая всё, что писала:
- Её белая кожа могла свести с ума любого кобеля. Будь то молодой кобель или старый кобелино. Ей месяц назад исполнилось двадцать, а она уже знала вкус мужской…
Инна исписала лист, дошла до рекордного количества числа употребления слова из трех весёлых букв, а последняя строчка на листе заканчивалась словами: «… и у покойника бы встало…», как вдруг (она не поверила своим глазам) с листа, буква за буквой стали исчезать слова. Буквы не просто исчезали, они впивались в пальцы Инны, словно ядовитые насекомые, жаля, прогрызали себе дорогу внутрь. Инна посмотрела на свои ладони и закричала – ладони стали черными, буквы под кожей жили, они шевелились, копошились в ней, жгли.
Писательница увидела, как исчезли три её весёлые буквы. Первая больно ударила по правой щеке, вторая буква хлестнула по левой. Третья весёлая буква ударила в переносицу, окрашивая лицо Инны красным. Женщина опрокинулась на спинку кресла, кресло, не выдержав натиск, перевернулось. Инна потеряла сознание впервые в жизни.
Из интервью с писательницей Инной Прут (II)
И.: - Я не верю в силу слова. Это всё выдумки ничего из себя не представляющих, так называемых интеллектуальных писак, надо же как-то прикрывать свою невостребованность в коммерческом мире литературы. Сейчас нет места Слову с большой буквы, сейчас главное - коммерческий успех, раскрутка, имя. Если народ это хавает, жрёт, почему бы ему этого не давать. Килограммами. Тоннами. А все эти высокопарные слова о Слове, ибо в начале было Слово и всё такое, знаете, куда всё это?..
Ж.: - Догадываюсь.
И.: - На три весёлые буквы. Слово - это всего лишь сочетание нескольких букв, не более. И, скажу вам, не верю я и в то, что словом можно убить. Словом даже не покалечишь – это всё старые, зачерствелые, изжившие себя понятия. Штампы. Надо жить в современном мире, где правят деньги и сила, но никак не слова и уж, конечно, не слово. Если, конечно, это слово не из трех букв. (Смеется).
***
Тошнило. Болела голова, и она жуть как боялась посмотреть на свои ладони, руки. Инна лежала на полу, чувствуя, как под кожей муравьями шевелятся буквы:
- Бред, - сказала тихо, и тут же её тело пронзила острая обжигающая боль.
«Закипела кровь».
- Всё! Всё! Всё! Больше не буду, - закричала она, - не буду, клянусь.
Перевалилась, постанывая, на бок, встала на четвереньки.
«Собаке собачья смерть».
Одного мимолетного взгляда хватило, чтобы разглядеть на голых руках черные пятна букв, руки по локоть исписаны корявым почерком. Её почерком. Она заметила букву «х» и букву «п», букву «б» и букву «ю»… они были выпуклыми и пульсировали. И ничего общего с татуировками. Ей показалось, буквы не просто пульсировали в такт её сердцу, они дышали, дышали самостоятельно.
«Живут».
Инна взвыла и повалилась на спину, слезы побежали как само собой разумеющееся.
«Слезы иногда помогают».
Смотрела на белоснежный натяжной потолок, который обошелся ей в копеечку, на дорогущую люстру, и вспоминала, когда плакала последний раз. Последний раз был десять лет назад на похоронах матери.
«Слезы делают мир чище».
Долго собиралась с силами подняться. Считала вслух:
- И раз, и два, и…
На счет три повернулась, облокотилась об пол, села и, ухватившись за перевернутое кресло, наконец встала.
«Спаси и сохрани».
Подняла кресло, села в него. Экран компьютера пугал своей бесконечной чернотой.
«Вот она, расплата».
Инна взяла в руки свой последний опубликованный роман «Щели», который критики назвали самым бесстыжим романом года, и открыла…
Инна Прут сама с собой (II)
… Должно быть, не мне одной достается. Рокину, скажем, Иловой и Могутину тому же самому, да и Арининой с Пунцовой сейчас тоже несладко. Не только ведь мне одной расплачиваться?! Что посеяли, то и пожинаем. А думали, всё нам с рук слезет. Вот и нате, получайте. Получайте сдачи. Всему свое время. Пришло время получать по заслугам. Сдачи. Cashback. Бумага всё стерпит. А вот и нет. Натерпелась бумага. Исстрадалась. Пришло время расплаты. Выжить бы только. А там поглядим. Слово не убивает. Ой, и дура же я. И чем только думала…
***
… открыла на середине. Буквы хлынули из книги черным потоком, вонзаясь в тело писательницы, впиваясь, вгрызаясь... Инна опрометчиво закричала, её рот в ту же секунду заполнился чернотой печатных букв. Она не смогла проглотить этот живой, колючий ком, схватилась руками за горло и, вновь опрокинув кресло, загремела на пол.
Ударилась головой. Проглотила. Буквы, слова, предложения проскочили в желудок, и Инне полегчало.
Укусы (пытки) букв принимала как должное, вскрикивая лишь иногда, когда заглавные буквы «Ж» и «Х» пытались пролезть в ухо.
***
Три весёлые буквы
Её привел в чувство настойчивый телефонный звонок.
«Только бы всё кончилось».
Инна подползла на четвереньках к телефону, он лежал на диване, и ответила:
- Да.
- Инна, - голос её литературного агента, - милая, как ты, тебя два дня не было видно. Ты уже знаешь?
- Что?
- Все твои книги…
Инна положила трубку. Она всё знала, а ещё она увидела свое отражение.
«Как я выйду на улицу? Как покажусь перед людьми?! Журналистами?!»
Она закрыла глаза, для уверенности спрятав лицо в ладонях, отдышалась.
«Всё хорошо. Ничего страшного. Всё хорошо».
Убрала ладони, открыла сначала левый глаз, потом…
Всё лицо, шея, плечи, грудь, руки… всё было в буквах, маленьких, заглавных, курсивом, полужирных, черных буквах…
«Заслужила. Всё наладится. Всё исправится. Всё пройдет».
На лбу красовались три самых любимые буквы Инны Прут. Три весёлые буквы, как она любила уточнять. ***.
Инна потерла лоб вспотевшей ладонью. Три весёлые буквы стали ещё ярче.
«А во лбу звезда горит».
Писательница улыбнулась.
- Не умирать же из-за этого. Сама виновата, - сказала она, - будем исправляться, - тяжело выдохнула, глубоко вдохнула и громко, истерично рассмеялась. Инна смеялась, смотрела на себя в зеркало, на буквы на лице, слова, смеялась, и сама не заметила, как смех незаметно перешел в плач.
Что-то вроде эпилога
В одном из книжных магазинов кто-то решил купить книгу, открыл ее, а там пусто.
- Не понял, - возмутился кто-то, подошел к продавцу, показал пустые, чистые листы. Ни буквы.
Продавец только пожал плечами:
- Попробуйте ещё раз, - посоветовал продавец, - попробуйте другого писателя.
- А с этим что? - поинтересовался кто-то.
- С этим ничего, - ответил продавец, - абсолютно ни-че-го.
И отправился на склад собирать пустые книги для макулатуры. Килограмм стоит два рубля пятьдесят копеек, а пустых книг у них в магазине много, очень-очень много.
ТРЮК
Увидев афишу, распечатанную на плохом черно-белом принтере, вдобавок ко всему размноженную на ксероксе, с смазанными, кое-где потертыми буквами, вы наверняка не обратили бы на неё никакого внимания. Так ведь? Но только «наверняка». Ударившая по глазам надпись: «Трюк, который вы ещё не видели!», заставит вас остановиться и прочитать афишу до конца.
Итак: «Трюк, который вы ещё не видели! Трюк, который изменит ваше представление о мире! Не пропустите! Семиклассник из поселковой школы № 14 Саша Березин войдет в зеркало. 1 октября в 18 часов в зале поселкового Дома культуры «Вестник». Вход бесплатный».
Ну, конечно же, вы ухмыльнетесь, конечно, не поверите, но… Но что-то внутри вас шевельнется, «Трюк, который изменит ваше представление о мире!», и 1 октября вы будете там.
Саша Березин переехал в шестикомнатный дом – барак на улице Подгорной в начале лета. В сентябре он пошел в поселковую школу в седьмой класс. Новичков, как он узнал после первого занятия, одноклассники принимают с радостью - в поселке мало молодежи, только (так уж с издавна повелось) каждый прибывший должен придумать и показать трюк. Об этой традиции Саше рассказал сосед по парте Глеб Косенков по кличке «Череп» (происхождение клички налицо – голова у Глеба сильно походила на лампочку, ну или грушу).
Позже про трюк Березину рассказали так называемые «смотрящие» - самые главные «держатели» школы и поселка. Без них никто не мог просто так кого-то обидеть, все вопросы и разборки в рамках школы и поселкового двора решались через них. Пятеро безвозрастных юношей объяснили, что от трюка можно откупиться, сумма небольшая - 300 - 500 рублей, только это будет не очень по-мужски, «все должны завоевывать свое положение в обществе испытаниями. Трюком».
Как оказалось старшая сестра Саши - Лина знала про трюк. А ещё она дружила с Русланом, одним из «смотрящих»:
- Я могу с ним поговорить, если что, и всё уладить.
- Ты жениться на нем собралась?
- Во-первых, не жениться, а выйти замуж, а во-вторых, не твоего ума дело. Лучше трюк свой придумывай, пора уже становиться хоть чуть взрослее.
- Можно подумать! - пробурчал мальчик.
Трюк нужно было придумать за месяц.
- Какой ещё трюк?!
Это спросила Сашина мама. Все сидели за столом на кухне, ужинали.
Лина покосилась на брата:
- Здесь так заведено, мама, испытывать новичков.
- Да, - заступился за дочь отец, - у нас такое во дворе тоже было, в детстве.
- Что и девочек?
- Мама?!
- Трюк… Ну надо придумать.
Саша проглотил целиком вареную картофелину.
- Папа, а ты какой трюк делал? - мальчик не сводил с отца глаз.
- Мы все до одного должны были сходить на кладбище после полуночи, найти указанную могилу и вонзить в неё нож. Утром все идут проверять. Если нож на могиле, то ты становишься «своим», если нет…
Муж с женой переглянулись. Женщина кашлянула в кулак.
- Если нет, то?.. - Саша ждал ответа, открыв рот.
- То… живи, как знаешь. Был случай, рассказывали, один с испытания так и не вернулся…
- Опять, - перебила женщина, - потом это нельзя рассказать, обязательно за столом.
- Ма?! - Саша.
- Нытик! - Лина.
- Ладно-ладно. Все равно все уже доели.
Мальчик скорчил рожицу сестре. Лина фыркнула:
- Будешь придумывать трюк! Во, - показала дулю, - шиш я за тебя слово скажу. Нытик.
Мать стала собирать грязные тарелки.
- Давай, па.
Отец открыл форточку, прикурил, он любил рассказывать о своем детстве:
- Не помню, как его звали, Вадик, что ли?.. Не помню. Значит, назвали ему, чью могилу он должен найти, дали нож, и к полуночи все отправились к кладбищу. Вадик, назовем его так, поднялся, кладбище было на холме, остальные остались ждать его. Прошел час, второй, хоть и было лето, а к трем часам ночи стало холодно. Решили с утра сходить до могилы, может, Вадик подшутил и обошел их другой дорогой, подумали. Наутро на указанной могиле нашли Вадю. Он лежал мертвый, умер от разрыва сердца. Нож, когда он вонзил его в землю, зацепил край его рубахи, Вадик стал подниматься, а его кто-то держит, тут сердце, видать, и не выдержало.
- Он подумал, что это мертвец его схватил?
- Наверное, хотя кто знает, что там произошло на самом деле. Кладбища хранят, сынок, столько тайн. Ты со своим трюком тоже осторожней. Сначала нам расскажи, что надумаешь.
- Мне почему-то страшно.
- Почему? - отец докурил папиросу, выкинул её в пасмурный вечер. - Если ты не хочешь…
- Я должен. Ведь ты тоже через это проходил. И Лина говорит, что пора…
- Уроки делать пора, вот что, - женщина вернулась на кухню, - сделай уроки за полчаса, вот это будет трюк. Трюкачи.
Саша подружился с Глебом. Череп жил напротив Березиных в таком же доме-бараке. В бараках почти семьдесят лет назад жили первостроители города. Поселок городские власти сохранили как дань прошлому, живой музей истории. Поселок превратился в маленькую автономию, оброс своими традициями, правилами, ритуалами и совсем не нуждался в поддержке города. Поговаривали даже об избрании своего мэра, так, в шутку.
Глеб видел только два трюка. Оба три года назад. Первый – прыжок со старой пожарной вышки:
- Один конец веревки он привязал к себе, другой где-то там, на крыше, и сиганул, не раздумывая, - дрожащим голосом рассказывал мальчик, - его потом с трудом отвязывали, веревки в тело впились до крови, ужас. Он обмочился, кажется. Я далеко стоял, подойти боялся, маленький ведь. Этот трюкач потом вскорости уехал, им квартиру в городе дали.
Второй трюк делал старшеклассник Вова, я тебе его покажу, он проглотил гитарную струну, просунул её прямо себе в горло, потом вытащил назад. Струна, - тише заговорил вдруг Череп, - вся струна была в какой-то слизи.
- Слизи?!
- Ага. Кто-то я слышал, ходил по краю Черной скалы, с завязанными глазами, а ещё когда-то давно кто-то сделал себе крылья и полетел.
- Враки это.
- Рассказывают так, Сань.
- Далеко улетел?
- Разбился, крыло одно отвязалось. Его могила на кладбище есть, говорят…
Ты что собираешься показывать, не придумал? Трюк? А?..
Саша молча смотрел в лужу под ногами, в луже отражалось небо – темно-серое небо. Сидели на лавочке под вечнозеленым плющом у дома Косенковых. Глеб больше ничего не спросил, замолчал. Саша наклонился, заглянул в лужу, увидел свое отражение.
- Придумал что-то, а что, пока не знаю. Но что-то придумал, - Саша потянулся, тронул лужу ладонью, отражение поплыло, он шлепнул по луже, и отражение исчезло. Лужа стала черная.
- Исчезновение.
Саша встал.
- Что? - Глеб поднялся следом, - что?!
- Я исчезну, - ответил и наступил ногой в лужу.
Зеркал в доме было предостаточно. В коридоре висело самое большое, в полный рост. В спальне родителей два зеркала, на стене у сестры…
Саша дождался, когда в доме никого не будет, и пробрался в комнату сестры.
Зеркала должны быть пусть и не одинакового размера, решил он, но обязательно чтобы одно было в его рост-то зеркало, в которое он будет смотреть. «Я должен видеть себя целиком». Второе зеркало может быть любой формы, хотя бы вот такое, как у сестры – небольшое, квадратное. «Самое то».
- Так раньше гадали, - рассказывала покойница бабушка, - обязательно должны по двум сторонам зеркал гореть две свечи одинаковой высоты.
Сейчас Саша свечей не зажигал. Он встал перед стенным зеркалом и навел на него зеркало сестры. Увидел свое отражение, сначала одно и сразу второе, третье, четвертое… Он увидел себя в зеркальном коридоре - сумеречном коридоре. Отражение отдалялось, становилось меньше. Легкий наклон зеркала, и очередной, уже крохотный Саша ещё немного и исчезнет в темной точке зеркального коридора. В конце того мира – мира зеркального, нереального, потустороннего…
Мальчик закрыл глаза, убрал зеркало.
«Я исчезал. Ещё бы чуть-чуть, и…»
- Я бы исчез, - сказал вслух, открыл один глаз. Из зеркала на него смотрело что-то темное. Саша закрыл лицо зеркалом сестры:
- Прочь!
Бабушка говорила, что из коридора может выбраться нечто – то, что живет по ту сторону света.
- Прочь!
Мальчик всё так же одним глазом взглянул на стенное зеркало. И увидел себя.
«А что если оно не выпустит меня назад?!»
Классный руководитель 7 «Б» Антонина Вячеславовна взглянула на Березина, приспустив очки:
- Саша, ну зачем? Я, конечно, позволю тебе воспользоваться нашим принтером, распечатай штук десять-пятнадцать афишек, но этот трюк - это, это… Не подумай, я считаю тебя хорошим мальчиком, ты без пяти минут отличник, только идти на поводу…
- Это традиция.
- Я тоже здесь девять лет назад была новенькой.
- Так вы же приехали уже взрослая. Взрослых это не касается.
Учительница не нашла, что ответить.
- Знаешь, это исчезновение с помощью зеркал, Александр, может быть опасным.
Саша вспомнил темную фигуру.
- Почему вы так решили?..
- Я тебе принесу энциклопедию, сам прочитаешь.
Мальчик кивнул.
- И ещё, Саша, у тебя ошибка в афише.
Саша перечитал написанную черным фломастером сегодня утром афишу.
- Бесплатно тебя, а тем более всех, кто захочет на тебя посмотреть, в «Вестник» никто не пустит.
- Но ведь трюк - это традиция поселка… Я думал…
Перед тем как идти с Глебом развешивать афиши, Саша зашел к директору Дворца культуры «Вестник». Толстый усатый мужчина напомнил ему кота Базилио из фильма-сказки про Буратино, поэтому мальчик улыбнулся доброй, чистой, мальчугановской улыбкой и, поздоровавшись, протянул директору Базилио распечатанную афишу.
Мужчина взял лист, прочитал, потушил в пепельнице недокуренную сигарету:
- Не люблю, чтобы дети видели, как взрослые курят.
- А мой папа при мне курит и на кухне курит, хотя мама и ругается.
- Правильно делает мама. Все беды от вседозволенности. Вот и трюки эти ваши.
Протянул афишу назад. Саша не решался взять, он спросил:
- Вы мне отказываете?
- Вы смелый молодой человек. Смело. Смело заявить, что вы исчезнете. Я ведь правильно понял ваше вхождение в зеркало? Вы должны исчезнуть?
- Должен.
- Замечательно. Исчезающий на глазах зачарованной публики семиклассник.
Лист афиши лег на стол директора.
- У нас в ДК последнее время, кроме творческих вечеров и редких показов кинофильмов, ничего интересного, поэтому, думаю, почему бы и нет? Только по червонцу с любопытствующих можно было сдернуть, - толстяк лукаво подмигнул мальчику, - а почему бы и нет, поделим по честному.
- Я-а, я, правда, не знаю, вдруг трюк, вдруг трюк…
- Не удастся?!
- Да, - тяжело выдохнул Саша.
- Знаешь, если ты соберешь полный зал, аншлаг, это уже будет трюк, я тебе обещаю.
Директор Базилио встал и протянул мясистую большую ладонь мальчику. Саша неуверенно пожал её.
- У нас есть старенький ксерокс, можешь отксерокопировать на нем, сколько тебе нужно афиш. Знай: - чем больше - тем лучше.
- Но ведь вход…
- Вход пусть будет бесплатным. Я, мы, мы здесь организуем своё. Свои ставки.
Он похлопал Сашу по худенькому плечу.
- Давай, трюкач. Буду держать за тебя пальцы.
И Базилио скрестил два толстенных пальца-сардельки.
Это выдержки из краткой энциклопедии славянской мифологии Н.С. Шараповой, которые Саше принесла Антонина Вячеславовна:
«Зеркало – символ «удвоения» действительности, граница между земным и потусторонним миром (поэтому разбитое зеркало, т. е. нарушение этой границы, считается предвестником беды). Особую опасность зеркало представляло в моменты рождения и смерти, когда происходит неизбежное пересечение границы жизни и смерти. Опасность состояла не только в соприкосновении через зеркало с «тем светом», но и в последствиях самого удвоения (посредством отражения в зеркале), грозящего двоедушием, раздвоением между миром людей и миром нечистой силы, превращением в колдуна, ведьму, вампира…»
- Достаточно? - был вопрос классной руководительницы.
Готовящийся стать через две недели трюкачом мальчик вернул исписанный крупным подчерком красной пастой лист женщине:
- Спасибо.
- Родители знают?
- Весь поселок знает.
Она посмотрела, как всегда, как на всех, приспустив очки:
- Ты совершаешь ошибку, Березин. Делаешь шаг по кривой дорожке. Оттуда не возвращаются.
Саша громко сглотнул:
- Я не боюсь.
- А надо бы.
- Откуда «оттуда» не возвращаются?
- Увидишь.
Она вырвала из его ладони свой вечерний труд в десять строк. Подняла очки. Ушла. Хлопнув дверью учительской.
Конец сентября в поселке. Дожди и ожидание. Грязь. Ранний листопад, депрессии. Алые гроздья рябин по глазам, и мокрые, плачущие чёрным афиши необыкновенного представления. Скоро. Осталось три дня.
В школе шушукались. Завидовали. Сторонились. Вторым Копперфильдом называли. «Смотрящие», особенно Руслан, друг сестры, интересовались, не опасен ли трюк? Не попадет ли кому потом? Вдруг? Мало ли что?..
- Сможешь вернуться? - спросил как-то отец и крепко прижал, - что молчишь?
- Я постараюсь, папа.
Березин Николай Дмитриевич почувствовал страх. Он вдруг испугался за сына.
- Может, я тебе тайком дам триста рублей или сколько там нужно?
Сын улыбнулся:
- Мне то же самое по секрету мама пообещала вчера. Говорит, ещё сверху на нужды мне всякие даст, если я брошу эту затею. Только это не затея. Я знаю, папа, если я это не сделаю… Я должен попробовать. Столько людей ждут этого, этого… чуда.
- Но это не чудо. Время чудес миновало. Это фокус, иллюзия, аттракцион, фикция, обман, разве не так? - тараторил расстроенный отец.
- Нет. Нет, па. Это чудо. Колдовство.
- Мне страшно за тебя, сына.
- У меня должно получиться. Ты ведь сам говорил, какой трюк без риска.
- Но чудеса-то рискованным не бывают.
Ещё одна репетиция. Вторая. За день до представления. Саша зажег бра в коридоре. Смотрит в зеркало. Всё тот же коридор, и он в нем, отдаляющийся. Всё дальше и дальше… Впереди точка темноты, в которой он должен пропасть, исчезнуть.
«Попробовать сейчас?» - думает он.
Из точки что-то отделяется. Темное. Оно быстро приближается, и Саша знает, что если он не перевернет сейчас зеркало в руках темной стороной, то…
Он больше не видит свое отражение в зеркале на стене. На него смотрят такие привычные, такие родные, любимые глаза… Он давно их не видел. Лет пять точно.
- Бабушка?! - шепчет Саша и протягивает к покойной бабушке руки. Зеркало падает на пол.
Темнота.
- Я запру его дома, никуда он не пойдет, - кричит мама Саши, Анастасия, - у него жар, если ты хочешь знать.
- До вечера завтрашнего дня ещё целых, целых, почти сутки, поправится, - отвечает тише Николай, - мы не можем его не пустить. Это как убить мечту. А это у него больше чем мечта. Это его чудо. Понимаешь? Чудо. Он сам его придумал.
- Да, конечно, только я не хочу потерять сына. Я завтра сама пойду в этот ДК и всё всем расскажу. Что? Куда? Зачем? Я там такой трюк покажу, на всю жизнь запомнят!
- Мама! - включается в беседу на повышенных тонах Лина, - он должен. Ему надо повзрослеть.
- Я смотрю, и тебе повзрослеть не мешало.
Саша очнулся. Он у себя в комнате. На столе разбросаны чертежи его трюка, ему видно с кровати ещё кусок зеркала. Зеркала из комнаты сестры.
«Слава Богу, не разбилось».
Он слышит:
- Его все будут считать за лоха, у него еще вся школа впереди, а ты?!
- Вот будут у тебя дети, тогда посмотрим, как ты заговоришь!
- Настя!
- Не кричи на меня, Коля, я сказала, и всё!
- Он пойдёт!
- Да, мама, это ты «хватит». Хватит!
- И ты не ори на меня, соплячка!
- Я-а, да я-а…
Хлопает кухонная дверь.
- Сашенька, - всхлипывает женщина, - а если мы его потеряем?..
- Ну хватит, Насть, Лину зачем-то обидела...
- Ты же знаешь, как сильно я его люблю.
- Мы все его любим.
- Как я тяжело его рожала, ты знаешь…
Плач, смешивается с журчанием воды из-под крана.
- Мы не будем ему мешать, - говорит отец, - он нам потом всю жизнь не простит.
- Я тоже вам всю жизнь не прощу, если с ним что случится, - Анастасия кричит, - не прощу!
- Он справится.
«Я справлюсь».
Саша закрывает глаза и не видит, как из зеркала на столе за ним подглядывает белый глаз луны.
Первое октября. От афиши на столбе у Дворца культуры после ливневых дождей осталось немного: «Трюк… изменит ваше мире!.. п…устите! Саша в зеркало. 1. 18…сов. зале…ход бес…»
Так было там написано.
Семья Березиных собирались молча и все - по отдельности.
В обед Саша с Глебом утащили зеркала во Дворец. Бра обещал достать и протянуть на сцену директор Базилио.
- На тебя уже столько человек поставили, - потрепал он за щеку мальчика, - можешь спокойно не исчезать, всё равно мы в выигрыше. Уж поверь мне, старому бывшему картежнику. Азарт у меня в крови.
- Деньги мне не нужны.
- Деньги нужны всем, малыш, впрочем, как сам пожелаешь. Ну-с, в половине шестого жду тебя за кулисами. За сценой. О зеркалах мы позаботимся, будут стоять в самом лучшем месте, видно будет всем.
Есть не хотелось, до пяти вечера он сидел в своей комнате и смотрел на чертежи.
«Трюк должен удаться».
- Ты, если боишься, что не сможешь вернуться, привяжи к зеркалу один конец бельевой веревки или лески, как эта, нить Ариадны как будто, - советовал Череп.
- Уже не боюсь, - Саша был серьезен, - то что должно случиться, то случится. Так моя бабушка всегда говорила.
Помолчали.
- А ещё она говорила мне: «Будь, что будет».
- А меня только подзатыльниками дед «кормил», я свою бабульку даже на фотках не видел.
- Такое разве бывает?
- Поживи в моей семейке, ещё не то увидишь. Кстати, батя говорит, что ты никуда не исчезнешь, что в полу будет люк или вместо зеркала дверь.
- Дурак твой батя.
- Он не дурак, он алкаш. Ладно, пойду собираться. Хочу прийти пораньше, чтобы в первый ряд попасть. Ходят слухи, что весь зал уже выкуплен. Мои тоже ставку сделали.
Саша не стал интересоваться «за» или «против», он сказал другу:
- Увидимся, - и пошел по направлению к дому.
- Уверен?
Канонадный раскат грома над поселком перебил ответ Александра.
«Трюк - слишком неподходящее название для моего номера, скажу всем я со сцены - это и не номер вовсе. То, что вы сейчас увидите, это – чудо».
Только этого он не скажет перед забитым - не пройти - залом. Он выйдет на сцену, одетый в брюки и красно-черный свитер, в простых кроссовках, увидит глаза людей, сотни, тысячи глаз, и ничего не скажет. Он вспомнит, как мама сказала, когда он уходил из дому:
- Иди, обниму тебя на прощание.
Вспомнит, как она обняла его и на ушко прошептала:
- Если что, я за тобой приду. Не бойся.
Она поцеловала его.
Отец пожал руку:
- Мы будем смотреть на тебя и гордиться. Трюкач. Ни пуха, ни пера.
Саша не ответил.
Сестра Лина была с Русланом. Руслан обнадежил:
- Как бы не прошел твой трюк, ты «нашенский».
И отвесил легкий подзатыльник.
- Русик, - пропищала сестра и чмокнула младшего брата в щеку, - ничего не бойся, Сань. Мы тебя в обиду не дадим. Да и трюк-то плёвый, - она подмигнула ему, - ты сам мне говорил, нет?
Брат кивнул:
- Конечно.
Вспомнил бабушку.
«Я видел её тогда в зеркале, точно видел».
Базилио зачем-то второй раз представил его. Он кричал, надрываясь, в микрофон:
- Исчезновение в зеркале. Такого вы ещё не видели! Впервые и только у нас! Трюк, который изменит ваше представление о мире! Саша Березин на ваших глазах войдет в зеркало!
На этот раз музыку сменила барабанная дробь, знакомая многим, кто бывал в цирке.
Саша не стал искать знакомые лица в зале.
Была команда:
- Свет в зале!
Зал погрузился в полнейшую тьму.
На сцене у большого настенного зеркала из коридора Березиных вспыхнуло два светильника.
Мальчик-трюкач поднял зеркало сестры и уверенно шагнул и встал между «свечей».
Он увидел себя в зеркале. Увидел коридор. Всё было без изменений. Он видел всё ту же черную точку, в которую должен превратиться, уйти, войдя в зеркало.
«С зеркалом в зеркало?»
Шаг.
Зал притих. Тишина. Ни дыхания. Ни скрипа. Ни звука.
Третий шаг. Он почувствовал, как коснулся костяшками пальцев холодной гладкой поверхности зеркала. Черная точка приближалась. Ещё шаг, и он встретится с ней.
Трюкач коснулся лбом стекла.
Два зеркала коснулись друг друга, неприятно скрипнули.
Зал вдохнул.
Трюкачу осталось сделать один шаг.
Трюкач его сделал.
Зеркало разбилось.
Зал исчез.
ФЛАГ
Сергей загадал: если Анна Ивановна, учительница по истории, начнет урок словами: «Я всё бы отдала, чтобы жить во времена Екатерины», то он первым вызовется отвечать сегодняшний параграф. Но учительница сказала следующее, и Сережа руку не поднял:
- Десятый «Б», вы уже должны были слышать о предупреждении?!
Десятый «Б» дружно загудел. Ничего они не слышали, разве что только про концерт модной рок-группы, которая приезжает к ним в город с новой программой в связи с очередными выборами мэра. Городской глава делал всё, чтобы остаться на третий срок, не пожалел денег и на дорогущих столичных музыкантов, позабыв горький опыт прошлых подобных мероприятий, когда в пьяной толпе посреди площади во время концерта какой-то звезды задавили, вернее, затоптали девятилетнего мальчишку. А уж разбитых голов сколько от запущенных «на кого Бог пошлет» пустых пивных бутылок...
Мэр, как и любой другой политик, далек от народа. Это факт. Зато мэр наверняка слышал о предупреждении, доложили, а вот десятый «Б» класс средней образовательной школы - нет.
- Не слышали?!
Учительница снимает очки и осторожно носовым платком протирает воспаленные глаза:
- Пылища вон какая на улице.
- Не такая уж и пылища, - возражает с последней парты Коля Соболев. Если Коля не будет «в каждой бочке затычкой», это будет не Коля.
- Это только начало, Соболев, штормовое передавали на вторую половину дня.
- Так уже второй час, Аниванна, - голос вечной троечницы Насти Горшковой. Настя не выучила урок и приготовила для Анны Ивановны целую историю, почему так случилось. Свет в квартире Насти, если верить её словам, выключали несколько раз в день, особенно когда нужно было прочитать два параграфа по новейшей истории и выучить все встречающиеся там даты.
- Горшок боится, что её кости куда-нить унесет, - хохочет довольный своей шуткой Бурак, он же Пупс, он же Толстый.
- Дурак толстый, - всхлипывает Настя.
- Дистрофанка…
- Ладно, хватит, - перебивает Ивановна и надевает очки, платок исчезает в рукаве кофты, - никак не повзрослеете, а пора уже, десятый класс всё-таки.
- Они неровно дышат друг к дружке, вот и весь ответ, - комментирует Соболев и заливается заразительным громким смехом, - мы ещё на ихней свадьбе погуляем… Горька! Горька!..
Одноклассники подхватывают остроту Николая, и класс вмиг превращается в палату № 6 - где визг, ржанье, смех до слез и коликов...
Анна Ивановна, плохо скрывая улыбку ладонью, кричит:
- Прекратите! Хватит уже! Будет! А то я вас никуда не отпущу, а заставлю ещё урок сидеть!
Последняя реплика произвела впечатление. Десятый «Б» как по команде замолчал. Горшкова притворилась униженной и оскорбленной и демонстративно смотрела в окно. В окно смотрел и Сергей. Мама, перед тем как уйти на работу в смену, сказала ему:
- Одевайся теплей, передавали бурю. Я тебе носки теплые достала. Снег будет.
«Значит, мама слышала о предупреждении, - думал Сергей, - мамы всегда всё знают, всё слышат, всё могут». Он смотрел, как голые ветки тополя, похожие на костыли, стучат о подоконник и царапают оконное стекло. Смотрел, как на сером квадрате неба выписывает параболы черная птица. Ворона, что ли?..
Ветер бросал птицу из стороны в сторону, и, казалось, ещё чуть-чуть, и птица сдастся, но нет, птица боролась, она стремительно рвалась против ветра, и ветер (Сергей мог это видеть) уступал птице, её дерзости, её самоубийственному стремлению к цели.
«Вот бы и мне так… как птица…против ветра… против стихии… против всех!»
Сергей вернулся в класс, в это время Анна Ивановна диктовала номера параграфов на следующую неделю, на понедельник:
- И не забудьте выписывать все даты, а то уже когда Ельцин был, не помните.
Саша Швец, лучший друг Сергея, пытался что-то объяснить другу на пальцах, Сергей не понимал.
-… после школы, - шипел Саша с другого конца класса.
Сергей, соглашаясь, кивал, не зная чему, не зная зачем.
А после школы, как оказалось, все решили зависнуть на площади, кто покурить, кто попить пивка, кто просто пообщаться…
- Всем ветрам назло, как говорится, - объяснял Коля Соболев.
В городе была одна центральная площадь. Достопримечательность. С памятником Ленину, клумбами, вазонами и кучей хаотично разбросанных лавочек. Площадь упиралась в здание городской администрации, прозванной в народе «серым домом». Если долго «зависнуть» на одной из лавочек, можно увидеть мэра, как он выходит из здания в окружении телохранителей, весь такой важный, на гуся похожий, и садится в свой черный «Лексус». Если есть желание и порох в пороховницах или «пробило на слабо», можно освистать мэра.
Десятый «Б» это уже пробовал. Мэр тогда остановился, сказал что-то охранникам, а потом прокричал:
- Я вас запомнил!
Смеху было, «мама не горюй».
- А вообще мэр наш забавный, - констатировал Соболев, допивая пиво из одноразового стаканчика, - как чё придумает, хоть стой, хоть падай. Мертвые голосуют, ептить. Избиратели-жмурики. Там уже могила на кладбище зарастает, а он - покойничек - всё ещё в списках числится, приглашения ему на выборы приходят. Приходите, мол, дорогой Иван Иванович, проголосуйте за меня… А Иван Иваныч пятый год как в ящик сыграл.
Коля говорил громко, со знанием дела, у него отец в избиркоме работает, вот Коля и натаскался по этой теме. Дай волю, только о мэре и будет трещать.
- Колян, ты лучше пивко разлей, - подает голос угрюмый, брошенный своей первой любовью Паша Копенко, - затрахал своим мэром. Патриотов среди нас нет.
- При чём здесь патриотизм? Я, например, верю в Россию. В президента.
- Ага, в Папу Римского ты не веришь?.. Патриот выискался. Уж кто из нас патриот - только не ты.
- Ребя, вы мозги не парьте, - Глеб Тихих, староста класса, был, как всегда, выдержанно спокоен и краток, - вот кто из вас в армию пойдет, тот и патриот.
- Патриоты не обязательно должны служить в армии, ептить, - Соболев был расстроен, голос дрожал вместе с пластмассовым стаканчиком в руке.
- Мне кажется, в России больше нет патриотов, - сказал Лещ.
Лещ - это была кличка Вити Федорова, чемпиона области по тяжелой атлетике.
Все посмотрели на него, большого, косолапого. Лещ говорил мало, поэтому услышать его голос, его мнение было пророчеству подобно. Лещ же, покраснев, опустил глаза:
- Холоднеет, - сказал он, - ветер нах…
Ветер в подтверждение перевернул мусорный бачок у здания администрации и яростно принялся разбрасывать его содержимое по всей площади. Одинокие прохожие прятали лица в воротники, спешили в свои укрытия. И только компании из 10 «Б» штормовое предупреждение, мягко говоря, было «фиолетово».
- Где наша не пропадала?! - воскликнул кто-то, - наша пропадала везде.
Сергей не пил. Саша успевал пить и за себя, и за друга, и за того парня. Когда открыли третью двухлитровку, Саша уже с трудом выдавливал из себя слова:
- А что делать, чтобы стать патриотом?
- Не пить, это в первую очередь, - усмехнулся Сергей.
- Нет, я серьезно. Ик… Ой… Может, я хочу патриотом заделаться. Горшкова, подтверди?! Ик… Алиса?..
Саша позвал свою двоюродную сестру. Сестра махнула в его сторону рукой:
- Мамка в таком виде увидит, покажет тебе «патриота»!
Настя поддакнула подруге:
- Во-во. Как что, сразу Горшкова.
Алиса пристроилась на колени Лещу, Лещ стал багровым и молча опустил голову, разглядывая потрескавшийся асфальт. Саша, перестав икать, задремал. Горшкова закурила с Соболевым. Сережа искал на небе свою («мнеподобную», как он её окрестил) птицу. Паша разливал пиво из большой пластиковой бутыли, продолжая бубнить что-то о патриотизме:
- Война всё расставит по местам, - очнулся вдруг Швец, - войне нужны герои, а все герои - патриоты, вот тут и посмотрим, кто есть кто? Да же, Серый?! - он хлопнул друга по спине, обнял за плечи и громко, во всю глотку, запел, - на поле танки грохота-а-а-ли, солдаты шли в последний бой, а молод-о-о-го команди-и-ра несли с пробитой головой…
Саша продолжал бы свое «бельканто», если бы не увидел, как на крыше «серого дома» свернулся вокруг железной сердцевины в трубочку флаг. Юноша мог поклясться, что всё это случилось прямо на его глазах. Ещё пять минут назад триколорное полотнище развевалось на ветру, и вот теперь флага словно и не было. Ткань плотно обтянула стержень, превратив его в толстый мясистый палец. Палец уставился в серое неспокойное небо. Как вызов.
- Флаг…
Все до одного проследили взгляд Саши.
Горшкова (вроде бы случайно) уронила пустой стаканчик, подчеркивая весь драматизм ситуации. Ветер тут же подхватил и унес стаканчик в неизвестном направлении.
- Кто-то должен распутать флаг… - скорее всего из-за выпитого Швец едва не плакал. Слезы от ветра (или опять-таки от выпитого) сверкнули в уголках глаз, Саша опять начал икать.
Настя издала что-то похожее на всхлип, а может, просто отрыгнула. Вышло это так, будто увиденное так возмутило девушку, что у неё не нашлось слов, один звук…
- Ё-моё, - выдал пьяненький Соболев, - диверсия, ёптить.
- Это так нельзя оставлять, - промычал Лещ. Алиса встала с его коленей и, прикрыв ладонью глаза от пыли, смотрела на крышу администрации.
- Опять патриотизм полез, - Паша выпил свое пиво, - вот патриоты пускай и распутывают, мне лично флаг этот до фени. Вот пиво кончилось - это да, а флаг там какой-то… - Копенко сплюнул, - по домам, может? Чё за просто так задницы морозить?
- А флаг? – Настя произнесла это почти со всхлипом.
- Я распутаю флаг. Ик… Слышите?!
Саша сделал шаг вперед, ветер ударил ему в спину. Чтобы не свалиться в кустарник, он схватился за друга.
- Во-во, тебе тока и осталось на крышу забраться, патриот хренов, - это была Алиса. – В этом флаге что - все истины мира?! «Быть или не быть»? Или чё?.. Давай сейчас хорохориться, петушиться, кто круче, так что ли?!
- …лиса… Ик… Это вопрос мужества… ик… кто он… герой… нашего врем… ик… ни…
- Я согласна с Сашком, - сказала Настя, - надо что-то делать.
Паша Копенко сказал:
- Я лично пойду домой.
- Предатель, - возмутилась Горшкова и отвернулась от Паши.
- Пошла ты!
Копенко ушел, не прощаясь.
Ветер усиливался.
- Вот такие на войне и помогали нацистам, - не унималась Горшкова, - всё ведь с малого начинается, правда ведь?! Сначала флаг…
- Надо распутать, - произнес Лещ.
- Ептить, ясно дело, - выдал Соболев.
- И кто будет нашим героем? – язвительно поинтересовалась Алиса.
Тихих молчал. Саша икал.
Сергей смотрел на флаг. Вдруг вспомнилось, как в минувшие выходные встретил бродячего пса. Худой, грязный, хромой беспризорник лизал замерзшую лужу на автобусной остановке, опасливо озираясь на людей. Черно-белая псина подходила к каждому на остановке и заглядывала в глаза. Просящий, молящий взгляд животного погибал в безразличном, презрительном взгляде человека. Никто не обращал на пса внимания, словно его не было. А он поскуливал, тыкался сухим носом в сумки и в ноги людей.
- А ну пошла, скотина, - заорал старик и замахнулся тростью. «Скотина» испуганно отскочила.
И тут Сережа ощутил себя собакой. Словно поменявшись местами, мальчик на мгновенье увидел всё глазами забитого пса. Черно-белый мир был угрюм и страшен. Двуцветный мир пах одиночеством и предательством.
Десятиклассник моргнул. Мир вокруг снова стал цветным.
«Он - как и я. Мы похожи чем-то, даже многим».
Сергей пропустил свой автобус, он пошел к киоску «Кулинария, горячая выпечка» и попросил пирожок:
-… для собаки, - сказал он.
- Пирожки кончились, - раздался женский голос из киоска, - тока хот-доги дорогие остались.
- Дорогие? Сколько?
Юноша достал из кармана брюк все деньги, что у него были.
- Двадцать пять.
Сергей насчитал без пятидесяти копеек тридцать рублей. Купил хот-дог.
- Не подогревать?
- Нет.
Разломав булку, обнажив сосиску, скудно политую майонезом, он подошел к псу, который к этому времени снова вернулся к луже, и положил еду рядом с его мордой. Тот отскочил от человека. Долго, минут пять смотрел на Сережу, в его глаза, потом медленно, прижав голову к асфальту, приблизился к вкуснятине и легонько, всё ещё не отрывая глаз от юноши, прикусил сосиску. Сергей отвернулся. Ему захотелось плакать.
На автобус не хватало три рубля, он пошел домой пешком, ощущая внутри себя присутствие чего-то чистого и большого. Справедливого. «Как будто помог самому себе. Накормил самого себя, спас».
- Если бы не этот чертов ветер…
Сергей посмотрел на Соболева. У Коли дрожали губы:
- Ветер, говорю, снег того и гляди пойдет, если бы не штормовое, я бы полез.
Коля говорил это, глядя в лицо Сергею, надеясь на поддержку, на понимание.
Сергей сказал:
- Ага.
- Надо просто зайти в администрацию и сказать на вахте, что флаг запутался, и дело с концом, - Алиса почти кричала.
Гул приближающейся бури нарастал. Потемнело.
- Я… Ик… Полезу…
Саша бросился к «серому дому», заплетаясь в собственных ногах. Он бежал, размахивая руками и кому-то грозя кулаком. Небу? Флагу? Мэру?..
- Догони его, Сережа, - взвизгнула Алиса, - он же пьяный, свалится…
Следом за Сергеем побежали все остальные, побросав кто куда пустые стаканчики, пивные пластмассовые бутыли.
Саша Швец упал у пожарной лестницы. Друг помог ему подняться. Произнес:
- Хочешь, я за тебя полезу?..
Саша перестал плакать:
- Не знаю…
- Я твой друг.
Вокруг них столпились одноклассники. Алису трясло не столько от холода, сколько от злости:
- Может, хватит уже, а?!
Саша обнял друга. Шепнул что-то на ухо.
Сергей, не слыша, что говорят (советуют, выкрикивают, подсказывают) ему друзья из 10 «Б», подпрыгнул и ухватился за первую перекладину лестницы. Холодную с язвами ржавчины перекладину. Пальцы чуть не разжались. Вторая перекладина. Он снова вспомнил пса, людей на остановке, стариковскую клюку, сосиску, маму…
Сергей знал, его отец не погиб в Чечне, во время боевой операции, как говорила ему мама. Знал, что его отец не герой, а паршивый уголовник, воровавший у своих же. Пайки, деньги, боеприпасы, информацию… Трибунал был бы отцу спасением, но и тут отец отвертелся. Его посадили за кражу государственного имущества. Всё это Сергей узнал, случайно подслушав телефонный разговор мамы с боевым другом отца. Сережа снял трубку запаралелленного телефона и…
Он никогда не простит отца.
Ветер свистел в ушах. Здесь, на крыше, он лютовал, швырялся мокрым снегом, стараясь изо всех сил сбросить непрошеного гостя. Тысячи обжигающих ледяных игл впивались в лицо и ладони, проникали внутрь. Штормовой гул становился невыносимым, казалось, небеса обрели голос и заорали. Сергей, хватаясь за кирпичи рельефного бордюра, идущего по краю всей крыши, медленно продвигался к цели.
- Почему у нас нет фотографий папы? - спрашивал маленький Сережа.
- Он не любил фотографироваться, - отвечала мама, - он был очень серьезный, сильный. Ты, когда вырастешь, тоже будешь таким.
- Большим и сильным?
- И смелым.
- Папа наш - герой?
Мама обняла сына:
- Ты мой герой.
- Как папа?..
Он опустился, прижался всем телом к мокрой крыше. По ржавым стокам рядом с его лицом бежали ручейки.
«Как слезы».
Обильная ржавчина подкрашивала дождевую воду красным.
«Как кровь».
Сергей пополз. До флага оставалась пара метров. Черное небо по-звериному зарычало, и стеной хлынул дождь.
Ни Сергей, ни одноклассники, ожидавшие его внизу, не знали, что главе города уже доложили о человеке на крыше администрации.
Была куча версий:
- Это теракт… Антимэрская кампания в преддверии выборов... Диверсия… Черный пиар… Оппозиция хочет сорвать выборы… Подставить мэра… Очернить… Погубить…
Решение было однозначным. Мэр отдал приказ:
- Снять террориста с крыши.
Двое охранников вытащили пистолеты из кобуры, переглянулись.
- На чердак немедленно! - заорал мэр, брызжа во все стороны слюной, - пристрелить эту сволоту, живо!
Ученики 10 «Б», чтобы лучше видеть Сергея, залезли на лавку, на которой сидели полчаса назад. Мокрые насквозь, они молча, затаив дыхание, смотрели, как черный силуэт на крыше борется с беснующимся полотнищем.
Бело-сине-красные вспышки перед глазами. Ему удалось найти начало флага и распутать его наполовину. Ткань была липкой, скользкой, била его по лицу, щекам, сопротивлялась, боролась…
Сергей вцепился в красный цвет полотнища, и ему вдруг показалось, что по рукам потекла кровь, густая, красная. Он вскрикнул, выпустил ткань из рук, флаг забился над его головой, флагшток опасно накренился.
«Смелей. Ты сможешь».
Сергей подпрыгнул, напрочь забыв, что рискует слететь с высоты четвертого этажа, и поймал тряпичного «беглеца». Ещё он увидел птицу, свою птицу, она застыла в бушующем воздушном потоке прямо над ним. И ветер, и небо повиновались ей, маленькой птице. Так, по крайней мере, Сергею казалось. Птица – это знак. Это для него.
Сергей потянул, ткань флага надулась и… трехцветная лента начала раскручиваться, болтая десятиклассника как тряпичную куклу. Таская его по крыше - на коленях, на животе, на спине, разбивая ему лицо, вырывая волосы…
Сверкнула молния. Или нет, постойте - это был выстрел.
Алиса первая увидела двух мужчин на крыше недалеко от Сергея. Она показала на них пальцем. В вытянутых руках мужчин было оружие. Ступора и опьянения как не бывало. Закричав в один голос, мальчишки и девчонки бросились по лужам к дверям «серого дома». Небо озарила фиолетовая вспышка.
Раздались выстрелы.
Один. Второй выстрел. Третий.
- Он просто хотел распутать флаг! Чертов российский флаг! - завизжала, хватая себя за волосы, Настя Горшкова, - он же ещё маленький, зачем в него стрелять?!
Что-то обожгло плечо. Люди в черном камуфляже стояли, держась друг за друга, в нескольких метрах от него. Сергей разглядел два направленных на него пистолета. Он стоял, держась за железный стержень, а над ним (гордо, именно гордо - так думал мальчик) развивался флаг России. Сергей улыбнулся:
- Флаг запутался, - начал он, из разбитого рта тут же потекла кровь, кровь бежала из носа, рассеченной губы, расцарапанных щек, - я ничего плохого…
Они не слышали, что он там бормотал. У них был приказ. Они не могли его не выполнить. Они боялись мэра. Мэр был страшным человеком. Они нажали на спусковые курки одновременно.
«Птица. Где моя птица?!»
Сергей задрал голову вверх, именно тогда и прозвучали выстрелы. Птицы в небе не было. Он зажмурился в ожидании скорой встречи с пулями, но вместо пуль Сергей почувствовал теплое, нежное, шелковое прикосновение. Оно накрыло его целиком, всего, окутало, укрыло.
Он не открыл глаза, проваливаясь в место, где исполняются все мечты и желания. Он оказался там, где вечное лето, где воздушный змей на привязи и море одуванчиков, где мамины ладони… и где никто никогда не умирает.
Пустое место за партой, место, где сидел ещё три дня назад Сергей, никто не занимал. Анна Ивановна молчаливо согласилась с решением ребят. Когда прошла неделя и снова в пятницу последним уроком была история, Анна Ивановна отпустила 10 «Б».
К понедельнику они все должны будут принести реферат на тему: «Герои прошлого и будущего. История и реальность».
Сергей загадал: если он откроет глаза и увидит солнце, он простит отца. Простит. Если увидит птицу…
Глаза открылись сами. Первое, что он увидел - это белый потолок с одинокой голой лампочкой.
«Больница».
Потом лицо мамы.
- Сережа, - женщина, уткнувшись в грудь мальчика, зарыдала, - сынок, Боже мой, наконец-то.
За маминой спиной в окно во всю мощь светило солнце.
Первым в палату заглянул Саша:
- Можно?
Мама Сережи встала:
- Конечно, Саш.
- Я не один.
- Все входите. Конечно.
И палата № 28 превратилась в привычную для 10 «Б» класса палату № 6.
Настя Горшкова плакала и проклинала всю администрацию, всё правительство и президента... Коля Соболев клялся, что мэру кранты, и на зоне ему придется не сладко. Паша Копенко жалел, что не видел всего, но Сержик однозначно патриот, и президент будет лохом, если не пожмет ему руку. Друг Саша, со всеми соглашаясь, добавлял:
- Хм, ептить, а то…
Витя-Лещ только пробубнил, что всё это чудо. Услышав это, все замолчали.
Алиса сказала первая:
- Это и правда чудо.
Сергей посмотрел на неё, ничего не понимая.
«Какое чудо? Про что это они?»
Он так и спросил.
- В тебя стреляли несколько раз, - сказала, всхлипывая, Настя, - только пули…
Она посмотрела на Соболева. Коля на Сашу, Саша на Алису.
- Флаг, - сказал Саша, - он обмотался вокруг тебя.
- Как кокон, - вставил Глеб Тихих.
- Да, - продолжил Саша, - когда все поднялись на крышу…
- Мы еще милицию вызвали, и ОМОН, и «скорую», и службу спасения, - вклинилась Настя. - Колька отцу позвонил, все газеты городские приехали тут же, телевидение…
Сергей всё равно не понимал:
- А в чем чудо?
Одноклассники снова переглянулись.
- На флаге пять дыр от пуль, в тебе - ни одной. Он как бронежилет стал, что ли?..
- И когда ты упал, - вставила Алиса, голос её дрожал, - флаг развернулся, как ковер-самолет.
- Ты приручил его, - пробасил Лещ.
Горшкова протянула аккуратно вырезанные страницы:
- Про тебя во всех газетах написали. На первых полосах.
Сергей взял листы, пролистал. На глаза попались слова: «поступок», «герой», «квасной», «выборы», «оппозиция», «мэр», «убийство», «акция», «президент», «патриот»…
- Да, - выдохнул Сергей, - есть, о чем подумать.
- Тебя скоро выпишут? - поинтересовался Саша, - пивка а то жуть как охота, вот и причина будет.
Все посмотрели на Сашу, посмотрели сурово, осуждающе…
Саша пропищал:
- Так ведь он мой лучший друг. И после того, что мы пережили, грех не вып…Ик… - икнул он, и палату разорвал искренний ребячий смех.
- Мы к тебе завтра ещё придем, - пообещал, прощаясь, Саша, - если тебя не выпишут, конечно.
Когда дверь за другом закрылась, Сережа увидел на тумбочке пакет.
- Это тебе, потом посмотришь, - сказал Глеб, оставляя пакет.
Сергей открыл его.
В пакете лежал флаг. Тот самый флаг с крыши «серого дома», спасший ему жизнь. Юноша вынул его. От флага шло тепло, он источал жар.
«Прижми к себе и обожжешься».
Сергей увидел одну из пяти дыр (пулевых ранений) - она была между белой и синей полосой. Он коснулся дыры пальцем, в отверстии показалось что-то красное. Сергей отдернул руку.
«Кровь».
Позже он положил флаг на грудь, закрыл глаза и сразу заснул.
Он оказался там, где вечное лето, где воздушный змей на привязи и море одуванчиков, где мамины ладони и птица. Птица, летящая против ветра.
Платье, или Естественный отбор
Прямо напротив неё стоит зеркало. Она смотрит на свое отражение. Видит за спиной открытый настежь шкаф. В шкафу платья. Много платьев. Ей скоро будет шестьдесят. Её зовут Тамара. Она голая.
- Это всё платья, которые мне дарили мужчины, - тихо говорит она, трогая руками лицо, шею, грудь… - Сейчас у меня давно уже нет мужчины. Мужчин всех нет. Странно, вот они были в моей жизни, делили хлеб и постель, смех и слезы, а теперь вот их никого нет. Ни одного. А платья остались. Остались все до единого. Даже то, розовое, которое Виталий подарил мне на год свадьбы, и оно сохранилось, а ведь я его изрезала на клочки-лоскуты, а все равно осталось. Лежит внизу в пакете, где иголки и наперстки…
Так в жизни было и есть, и будет всегда - люди будут уходить, а вещи оставаться. Почему не наоборот?
Руки застывают на бедрах. В зеркале слева от открытой двери шкафа она видит кусок картины.
- И художник, мой милый Рафаэль, стал старым холстом с потрескавшейся краской. Ночами мне видится, как он оживает. Как всегда, картинный такой, рисованный, как ангелочек Купидон со старых полотен мастеров. Его руки, его волшебные руки, прикосновения, где всё это теперь? И тело мое забыло, как трепетало под его пальцами, и губы не могут вспомнить, как пульсировали после длинной ночи из одних поцелуев, где всё? В его картине? Только холст, должно быть, хранит его. Он рисовал пальцами. И однажды губами. Я попросила его, мы были так молоды, так прекрасны и невинны.
Неожиданно распахивается окно. Воздушный поток треплет занавес. Женщина срывает занавес и кутается в него. Поворачивается к зеркалу и видит только вешалки с платьями. Ветер слегка постукивает створками окна. За окном сумерки. Уже видны звезды и расплывчатая, как в тумане, луна.
- Теперь это мое платье. Подарок ветра и ночи. Подарок старости. Пыльная занавеска, местами посеревшая и изъеденная молью. Пусть так, я на все согласна. Это платье - саван, и я готова.
Плотней заворачивается в ткань, поднимая вокруг себя пыль. Громко чихает и возвращается к зеркалу.
- Пожалуй, сяду.
Придвигает к зеркалу плетеное кресло. Садится, закинув ногу на ногу.
- И закурю.
Поднимает с пола смятую пачку сигарет и зажигалку.
- Я всегда всё храню. Каждую мелочь, ведь в этом память. В каждой мелочи есть память. Есть жизнь. Эту зажигалку у меня оставил Николай. У него была такая забавная фамилия. И болезнь, впрочем, тоже забавная. Интимная.
Смеется. Прикуривает. В темной комнате вспыхивает огонек. В зеркале отражается только женщина в белом.
- Не люблю говорить о болезнях, даже веселых. Правда, может ли болезнь быть веселой? Или забавной? Искривленный половой член - это смешно? Но вы бы видели, какой он становился, когда наливался кровью и соком. Ха-ха. Им и воспользоваться нельзя было. Вот и все баловство. Всё баловство. Всю жизнь так пробалуешься, а потом бах-трах, и у тебя нет сил даже пошутить. Возраста, еще говорят, у шуток нет. Возраст есть у всего. И у смеха, и у тела, и у любви… Вещи тоже стареют, только сроки другие, не как у людей. Быть бы вещью, скажем, к примеру, люстрой. Нежиться в тепле зажженной лампочки, отражая мириады солнцеподобных лучиков, нести свет… А когда тебя будут аккуратно мыть, боясь повредить дорогое стекло - вот это блаженство. Я люстра.
Тамара срывает свое новое одеяние и становится перед зеркалом в замысловатой позе, в правой руке дымит сигарета. В зеркале с трудом можно разобрать белесое тело женщины.
- И морщинки ни одной не видать. Ах, как приятна темнота, даже лампе приятна. Как и молчание вдвоем в темноте. Гарик, мой второй муж, не любил молчать. Он, даже занимаясь любовью, все говорил и говорил, я ненавидела его вопросы. «А вот так тебе нравится?» - мог спросить он. «А когда я трогаю тебя вот здесь? А здесь? Если долго не вынимать, ты чувствуешь что-то?..»
Он умер неожиданно не столько для меня, сколько для себя. Был - и нет. Лишь его брючный костюм и банный халат, которые он мне подарил, остались висеть на вешалках и дико пялятся на меня, когда я заглядываю в шкаф. Я боюсь открывать шкаф, особенно последние годы, как осталась одна в своей трехкомнатной. Эти платья, эти юбки, кофты, костюмы, лифчики, накидки словно сговорились. Сговорились рассчитаться со мной за всех. Только это были мои мужчины. Они дарили мне все, что я хотела, что желала, и не моя вина, что все они ушли из жизни, умерли, а я осталась. Это жизнь. Се ля ви. Но все эти вещи… Их вещи… Вещи моих мужчин. Они будто обрели силу. Душу. Ах…
Роняет бычок дотлевшей сигареты и падает без сил в кресло. Кромешная тьма. Изредка в зеркале можно заметить отблеск – это следы фар проезжающих машин.
- Боже мой, что если каждая вещь обрела душу? Их душу. Мертвых моих мужчин?! Матерь Божья, защити. Нет ни в чем моей вины. Разве что Петра упекла за решетку, так он сам виноват. И бил, и на детей, на старшую, косился. Не забуду никогда, как он однажды летом разглядывал её, тринадцатилетнюю, на пляже. Я знаю такой взгляд. Так смотрят только мужчины. Это вожделение вылезает из самих глаз. Похоть, которой тесно в черной душе, вот она и вылезает из глаз. Она застывает мерзкой ухмылкой на губах. Она сводит мужчину с ума, заставляя желать родного ребенка. Да, я узнала этот взгляд тогда на пляже, и через неделю Петя ушел из нашей жизни. Упечь его в тюрьму было несложно, тогда я уже встречалось с начальником зоны Перепеленко - Перепелочкой, как я его потом называла, когда мы решили пожить вместе. Дети были против, но это жизнь, объяснила я им. Старшая держалась по отношению к нам холодно, хотя, защищая её, я пошла на крайние меры. Неблагодарная. А младший мой пару раз назвал Андрея папой. Дует сильно как. Ветер.
В темноте женщина подходит к окну и закрывает его.
- Плохо, что нет свечей. Ни одной. Впрочем, сидеть в темноте, как в молодости, как будто возвращаться назад. Молодеть. И морщины в зеркале не видны. Темнота - сговорчивый собеседник. Темнота - спасительница для всяких уродок и уродцев, для стариков и…
Возвращается к зеркалу.
- Этот шкаф полон старых гостей. И все они следят. Убить - вот их цель. Они живы. Все до одного живы в своих подарках. И пусть не всегда дарили их с радостью, чаще приходилось настаивать, уговаривать, а порой и плакать, если не ругаться, но дарили же. Сами. И столько лет многим из них. Есть там, у самой стены, легкий сарафанчик в голубой цветочек - так ему, дай Бог памяти, уже 40 лет, 41, 42 даже. Николай, тот, что с забавной болезнью, через тридцать лет подарит мне такой же сарафан, только большего размера и менее открытый. Хотя я до сих пор люблю открытые вещи. Платья, юбки. Мне всегда попадало за мою открытость. С детства. Папка лупил, когда ловил меня в открытых кофточках. Петро, будь он неладен, как-то отхлестал солдатским ремнем за то, что посмела выйти на улицу до магазина с открытой спиной. Дикие мужчины заслуживают наказания. Ой, не к добру вспомнились все они к ночи. Не спать сегодня буду. Завтра дети зачем-то приедут. Они предложили мне обменять трехкомнатную. Тебе, говорят, и одной многовато. Может, они правы. Вот если бы с мужем - так похоронила своего Германа шесть лет назад. Он был у меня четвертый законный. Его и дети вроде терпели. Хотя я их никогда не слушала. Вечно не давали жизнь спокойно устраивать. Свои вон жизни кое-как наладили, а мне нельзя, видите ли, старая для флирта и отношений. А я, можно сказать, только в пятьдесят жизнь чувствовать начала. Зажила по-своему. Раскусила, как жить-то надо. А меня списывать. Государство списывает. Все, кому за «полтинник», живут в так называемом периоде доживания. Государство избавляется от стариков по-своему, родные дети - по-своему. Такое ощущение, что лучше, как все мои мужики, умереть до пятидесяти, и будет. Пожили, как могли, как смогли - и ладно. Ну уж, дудки. Я и своим так завтра скажу. Жить хочу, а они: разменяй. Сами выкручивайтесь, что могла, сделала. Помогала так, что геморрой запустила. Облысела…
Прислоняется вплотную к зеркалу. Пытается разглядеть отражение.
- А ты там совсем молодая, Тамарка. Я вижу тебя. Тебе там только двадцать пять. Ты в том розовом платье, которое от Виталика. Это был твой первый законный муж, но не первый мужчина. Ты его первого полюбила так сильно, что наконец решилась. И когда он ушел от тебя к другой, и ты изрезала в клочья платье, ты любила его, потому что он был первый законный. Ты не простишь ему. «Тот, кто меня бросил, для того я брошенная. Мертвая», - ответишь ему ты, когда он темной ночью попросится к тебе назад. Ты не впустишь его в квартиру. Он громко заплачет. Будет извиняться, кричать, что любит. Ты захлопнешь дверь и тоже расплачешься. Соберешь истерзанное платье и спрячешь в целлофановый пакет. О том, что Виталик угорел, и что хоронили его соседи, ты узнаешь через год. Ты и мертвого будешь любить его, первого… Ты придешь к нему однажды на могилу с цветами и лоскутком от розового платья. Ты обвяжешь ржавый крест лентой. Поставишь гвоздики в банку с дождевой водой. Ты захочешь поплакать, но не заплачешь. Сильные не плачут. Сильные продолжают жить. Жить даже тогда, когда жизнь невозможна. Когда самое дорогое в могиле, и память - всего лишь отголосок, эхо потерянного, необратимого. Не-о-бра-ти-мо-го.
Тамара падает у зеркала на колени. Громко, с завываниями плачет. Её отражение в зеркале продолжает говорить.
- Так всегда, дорогая, выживает сильнейший, и винить кого-то никому нельзя. Не суди… Жизнь – это когда неприспособленный к условиям этой самой жизни организм умирает. Гибнет. Всё живет по законам природы.
- Законам?!
Это говорит Тамара, она смотрит на свое отражение и продолжает плакать.
- Ты что такое говоришь? Что?! Если ты - это я. А я любила. И делала все из-за любви, а не по законам.
- Из-за любви к себе, милая моя. И это правильно. В этой жизни нет никого близкого тебе, более дорогого, чем ты сама. Не правда ли, Тамара?
- Что ты мелешь?! Убирайся. Я не чудовище.
- Нет, конечно, не чудовище. Ты животное. Ты колесико в эволюционном процессе, и всего лишь. О каких чувствах может идти речь?! Скольких своих мужчин, если они на самом деле были твоими, ты любила? Ни одного? Одного? Неужто двоих?..
- Заткнись!
Кричит женщина и поднимается. В руке у неё какой-то предмет.
- Я убью тебя!
Говорит она своему отражению.
- Ты не сможешь без меня.
Отвечает отражение и громко смеется. Потом резко замолкает и говорит.
- Ты любила платья. Ты с ними до сих пор вместе. Жива. Обернись, разве не так?!
Тамара кричит и бьет отражение. Зеркало взрывается. Шум битого стекла и плач женщины в темноте. Только редкие лучи от фар случайных машин.
Утро. Та же комната. У разбитого зеркала женщина, обмотанная в пыльный занавес. Она смотрит в черное нутро зеркала и молчит.
Какое-то время спустя в комнату входят трое. Двое мужчин, один в белом халате, и женщина. Женщина подходит к Тамаре.
- Мама, мы должны забрать тебя. Это место плохо на тебя влияет. Ты что сделала с зеркалом? Разбила? Что тебе там не понравилось? Не молчи, мам.
Тамара гладит дочь по лицу.
- Доченька.
Подходит мужчина. Тамара смотрит на него и тоже гладит рукой по щеке.
- Сынок. Вы приехали забрать свою маму. Чтобы я увидела внуков. Я буду любить своих внуков. Я, честно, буду их любить. В этом мире так мало любви, дети мои. Так мало. Все забирают они. Вещи. Тс-с-с…
Тамара прикладывает обе руки к своим губам.
- Они все там сзади, в шкафу. Там и ваш папа. Они все в вещах. В платьях, кофтах, юбках…
Дочь оборачивается к мужчине в белом халате и говорит тихо, чтобы не услышала мать
- Я же говорила, что у неё крыша поехала.
- Похоже, вы правы.
Мужчина в белом делает шаг к зеркалу.
- Она вся порезалась. Прежде, чем везти её в дом, нужно бы к врачу.
- А вы кто?
- Я в доме престарелых по душевной части.
- Тихо вы. Орете. Она ещё не глухая.
Поворачиваясь к матери.
- Мы отвезем тебя в хороший дом, тебе там понравится.
- Я увижу внуков?..
- Ну конечно, мама, увидишь. Давай собирайся.
- Я буду их любить. Я любила, правда, любила. Верите?
- Да, мама, любила, верим, собирайся. Выйдите, мама переоденется. Что это за прикид? Занавески, что ли? Ну, ты совсем, ма…
Сын с мужчиной уходят. Женщины поворачиваются к открытому шкафу.
- Сколько у тебя нарядов, мама. У меня столько нет. Ты и в детстве мне никогда ничего толком не покупала - так, мелочевку, дешевку. И свои платья трогать не разрешала. Помнишь, как ты однажды отхлестала меня ремнем, когда я надела твое синее платье?..
- Синее платье мне купил Рафаэль, художник, ты не помнишь его, маленькая была, оно мне до сих пор дорого, я и сейчас отшлепала бы тебя, если бы ты его надела.
- А я надену.
- Нет. Не смей.
- А мы посмотрим.
Женщина подбегает к шкафу и вырывает оттуда вместе с деревянной вешалкой синее декольтированное платье.
- Ну, старушка, что ты теперь сделаешь? Или ремень дать? Или слабо?
- Нет, нет, нет…
Тамара идет к дочери, вытянув перед собой руки. Занавеска падает. Она, голая, продолжает идти. Из глаз бегут крупные молчаливые слезы.
- Это невозможно, дочка. Это платье он мне подарил на первом свидании. Или на третьем, или, я… Верни мне его. Оно тебе мало.
- А если не верну?!
- Убью.
- Убьешь, как же. Прикройся на. Срамота.
Бросает платье матери. Отворачивается. Прикуривает.
- Оделась или как?
Смотрит на мать. Тамара стоит с платьем в руках у окна.
- Вы животные.
Говорит она и распахивает окно. Ветер вырывает из рук платье и уносит высоко в небо.
- Ты нас научила этому, мама. Вся наша жизнь - игра на выживание.
- А платье летит на небо.
- Подожди, через минуту оно упадет в самую грязную лужу. Или к свиньям – и то место.
Дочь дико хохочет.
- Закрой окно и оденься. Хватит спектакль разыгрывать.
- Куда я поеду?
- Туда, куда мы тебя уже определили.
- Я могу взять все, что захочу?
- Ты про этот хлам в шкафу?
- Нет, этот хлам я хочу отпустить в небо. Там место не только ведь ангелам и Богу, там есть место и душам.
- Делай, что хочешь.
Дочь выходит.
Голая Тамара подходит к шкафу аккуратно снимает платья с плечиков. И одно за другим опускает из окна. Платья подхватывает ветер и уносит в небо. На горизонте встает солнце.
Когда шкаф пустеет, Тамара возвращается с пустыми руками к окну и, распрямив руки, кричит. Кричит в самое небо.
- Возьми мое платье, Господи!
Внизу двое мужчин, один в белом халате, и женщина с сигаретой задирают головы высоко вверх.
- Что это там летит?
Спрашивают они друг друга.
- Платье, наверное.
СТЕНА
Грязная весна подкралась незаметно. Вынырнула из-под вчерашнего снега и затопила тротуары. Испачканные голенища - символ вечной юности - страшно раздражали Ивана Орехова.
- Я родился старым, - любил повторять он.
Иван, стопроцентный чеховский персонаж, поселился так же неожиданно, как и пришла весна, в однокомнатной квартире на углу Приозерной улицы в доме №6.
- Извините за нескромный вопрос, сколько вам лет? - спросила хозяйка квартиры, чтобы разбить десятиминутное молчание.
Стояли в прихожей.
Мужчина взял из рук хозяйки ключи.
- Хорошая квартира, уютная, - и через затянувшуюся паузу, - в прошлом году мне, похоже, исполнилось тридцать три года.
Женщина хмыкнула:
- Мужчинам незачем стесняться своего возраста. Возраст для мужчины как украшение для женщины. Вы будете жить один или?..
- Заведу какую-нибудь птичку.
- Птичку?
Женщина снова хмыкнула:
- Это теперь у нас так называется - «птичка»…
Иван проигнорировал слова, а может, не расслышал, прошел на кухню к окну, тяжело вздохнул.
- Летом вид лучше, - заступилась хозяйка за открывавшийся пейзаж из своего окна, - а весна, сами видите, какая, ступить нельзя.
- Да нет, всё замечательно, и эта стена у окна очень даже ничего.
- Что?..
- Стена...
- Не понимаю, о чём вы. Мы переехали с мужем сюда в 89-м, а с 91-го сдаем квартиру. У нас трехкомнатная в центре, а лишние деньги кому не нужны?
Она хохотнула.
Мужчина снова посмотрел в окно. На стену.
«Когда солнце над стеной, здесь должно быть светло».
- Весна нынче не удалась. Лужи по колено. И дороги не чистят, зачем мы этих всех мэров да депутатов выбираем?! Они могут только лясы точить.
Иван кивнул.
- А вы кем работаете, если не секрет?
Молчание.
- Слышите, Иван?
- Да. Я на минуту задумался. Я пишу. Роман.
Хозяйка, улыбаясь, ждала продолжения, только Иван молчал.
- Роман? Про любовь?
- Нет, нет, скорее про смерть.
- Ой, какой ужас! - искренне испугалась женщина. - Такой молодой - и такой ненормальный интерес.
- О загробной жизни, - поправился Иван, - не пугайтесь.
- Про тот свет? Вы писатель?
Он неохотно улыбнулся ей:
- Что-то вроде.
- Никогда вот так вот вживую с писателем не встречалась. У вас есть книги, может, подпишете?
Улыбка исчезла, Иван скосил взгляд к окну.
- Лучше давайте я эту допишу.
- Как хотите, главное, чтобы потом подписали.
Кивок.
- Думаете, на том свете нет любви?
Вопрос был неожиданным, Иван кашлянул:
- Я-а.. То есть…
- Мне так кажется, что и на том свете есть место для любви. Читала одну книжку, так там влюбленные нашли друг друга через тысячу лет, вот как.
Я верю в такую любовь, ведь где-то она должна же существовать. И это словосочетание «вечная любовь»?.. Может, на том свете она и существует, - протараторила женщина, - вот и напишите об этом.
Он ответил:
- В загробном мире не может быть любви. Тот свет - это и есть одна большая любовь, конечно же, не в том понимании любви, в котором понимаем это чувство мы. Люди. У животных, например, у птиц, свое представление о любви…
Хозяйка сглотнула:
- Вы столько сейчас сказали, не переварить всё сразу… А у животных есть тот свет, а?..
- Все собаки попадают в рай.
Глаза женщины невольно расширились:
- Шутите?!
Он пожал плечами.
- Я тоже в это верю, как и в неземную любовь, - выпалила довольно хозяйка.
Он не стал разбирать все вещи, достал ноутбук, блокнот со своими пометками и тапочки.
Стол в комнате поставил возле окна, из окна комнаты стену было видно целиком. Огромным каменным исполином (пластом) она нависала над ним, грозясь через мгновенье рухнуть, и после написания каждой новой строки Иван невольно отвлекался на стену. Поднимал глаза и разглядывал трещины на стене, клочки сухой травы, старый мох…
Местами клыками из стены торчала ржавая железная арматура.
«Что там за стеной?» - спрашивал каждый раз себя Иван, изучая очередную трещинку.
«Тот свет?»
«Невозвратимость?»
«Будущее?»
«Прошлое?»
«Детство?»
……………………………………………………………………………………….
Через неделю после переезда в квартиру позвонили.
У двери не было глазка, и мужчина неохотно, с чувством дикой досады спросил:
- Кто там?
Женский голос:
- Здравствуйте, извините, что так поздно, я ваша соседка справа, вы не поможете?..
Иван неохотно открыл.
Его встретили улыбка, сияющие глаза и окровавленная ладонь, которую девушка сразу показала ему:
- Ещё раз простите. У меня бабушку положили в больницу, а я вот порезалась и, представляете, не могу перевязать руку. На кухне весь пол залила. Вы бы не помогли?..
Иван молча взял порезанную ладонь девушки.
- Пойдемте ко мне, - позвала она.
Прошли на кухню, крупные пятна крови на нежно-голубом линолеуме смотрелись отталкивающе.
- Неприятная картина, да?
- Чуть-чуть, - согласился мужчина.
Перебинтовывая ладонь, не смотрел в лицо девушки, боялся испачкаться её кровью.
«Кровь священна».
Один раз он отвел взгляд - и только для того, чтобы посмотреть в окно. За незашторенным окном росли деревья. И никакой стены.
«Странно». Подумал и спросил:
- Вы давно здесь живете?..
- Я нет, а вот бабушка давненько, а вы на днях переехали? Слышала, как что-то перетаскивали…
Последний узел для уверенности, что повязка не слетит. Она резко приблизилась к нему и поцеловала в щеку:
- Вы мой Спаситель, - сказала.
Иван растерянно отступил, рука инстинктивно стерла поцелуй со щеки.
- Ой, я что-то сделала не так?.. Вы извините, просто это в знак благодарности. Как я ещё могу вас отблагодарить, я побеспокоила вас, оторвала от дел…
Может быть, чай, или у меня есть бутылка полусладкого белого вина?.. Садитесь, я пол быстро подотру, и мы с вами…
- Я должен возвращаться, у меня дверь не закрыта.
- Пожалуйста, подождите, не уходите, меня Полиной зовут, я работаю здесь недалеко в садике воспитателем, учусь заочно.
Иван молча стоял посреди кухни перед окном без стены.
-… а вы?.. - услышал.
Она успела вытереть пол, помыть руки и поставить кипятиться чайник.
Он сделал несколько шагов, заглянул в соседнюю комнату.
- Эта бабушкина.
Окно было зашторено.
- И там нет стены?.. - тихо спросил.
- Стены? Какой стены?..
- За окном.
Полина зашла в комнату, открыла сначала одну, потом другую штору.
Стены не было.
- А что, там должна быть стена?
Иван отвел взгляд. Казалось, ещё секунда, и он расплачется.
- Что вас так расстроило, не пойму? Вид крови или поцелуй в щеку?
Мы же взрослые люди. Вот и чай закипел, или всё-таки вино?..
- Я-а. Скажите…
- Давайте на «ты»?
- В вашей комнате что за окном? - не слушал он девушку.
- Вам нужна какая-то стена, да? Давайте уже на «ты»?..
- На «ты»?..
- Я Полина, - протянула она к нему неперебинтованную ладонь.
- Иван.
Он не пожал её ладони, развернулся и быстрым шагом пошел ко второй комнате.
- Что за стена, Иван?! - спешила следом за новым знакомым Полина, - нет там никакой стены! Поверь мне!
Он остановился у двери.
- Посмотри, - она распахнула дверь.
За окном были улица и огни соседнего дома.
- Извините, - пробормотал Иван, - что-то со мной не так, переработал…
- Как же чай?
- Что-то не так…
Его дверь захлопнулась. Иван проверил карманы спортивных брюк, ключей не было.
- Что же делать? - заходил по площадке мужчина, - как?.. Как?.. Как?..
- Да не переживай, у меня тоже однажды захлопнулась дверь, пошла мусор выносить, а тут сквозняк бах-трах. Сейчас дядю Гришу со второго позову, он тебе за чекушку водки топором замок откроет.
- Чекушку? - переспросил.
- Маленькая такая бутылка водки, за сорок семь рублей в «Косом» возьмешь.
Она убежала наверх, Иван сел на ступени.
«Такая огромная стена не может быть видна только из моего окна. Бред какой-то».
- Вот и мы, - голос Полины.
- Нас не ждали-с, а мы приперлися, - пьяноватый голос дяди Гриши по кличке Сморчок. Больше ничего о нем нельзя сказать, за исключением того, что он виртуозно мог обращаться с топором.
- Разве что только не вышивать. Мне бы медвежатником быть, да совесть не позволяет, - комментировал дядя Гриша, борясь с Ивановым замком, - меня таким отец с дедом воспитали. Всю жизнь ишачил, как баран, теперь мизерной пенсии и на водку хорошую не хватает. Вот мудреная зараза попалась. Ишь. Хорошо хоть не на основной закрыта, так бы вырубать пришлось.
Дверь хрустнула, замок поддался.
- Готова. Принимай работу, начальник.
Иван застенчиво потоптался на пороге, зашел:
- Может, я лучше деньгами?..
Полина выручила:
- Возьмите вино, дядя Гриша?
- Вино? А чекушки чё - нет?
- Вино.
- А вот руку твою водочкой надо было обработать, Полинка, и снаружи и снутря, хе-хе. Ладно, давай вина.
Иван заглянул в зал, где мерцал экран ноутбука, за окном была всё та же стена.
- Э-э… Дядя Гриша?
- Чё тако?
- Вы из своего окна не видите случайно что-то странное?
- Дык ептить, каждый раз как смотрю, чёнить странное и увижу. Тут НЛО видал на днях. С корешем стеклореза развели, ещё вмазать не успели, в окно гляжу - они. В тарелке летающей, огни кругом светятся всяких цветов и, эти, инопланетяне, с такими глазищами в иллюминаторы свои смотрят. Жуть, я потом до утра с толчка не слазил. Вот те крест.
Дядя Гриша перекрестился, сплюнул.
- А стену, стену перед окном не видите?
- Какую стену? Такого ещё не видал, так и откуда ей взяться? Разве что эти чё сотворят, инопланетные…
«Инопланетные».
Иван сидел за ноутбуком и не знал, зачем сидит? Что хотел написать? В блокноте в последние дни появлялось всё меньше заметок. Последняя такая:
«Сон – загробный мир – стена – галлюцинация – любовь – тот и этот свет».
Сейчас он написал:
«Представить, что я сам сотворил эту стену. Что тогда?..»
Курсор долго мигал. Наконец Иван снова застучал по клавишам клавиатуры:
«Полина тоже не видит стену. Вчера снова приходила в гости. Принесла варенье. Рассказывала про бабушку в больнице – ей делают операцию на глаза. У Ницше: «Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они слушать глазами?» Слушать глазами. Может, всё дело в глазах? Зрение? Кому дано видеть – тот увидит? И кто слеп? Если свет для тебя - это тьма?.. Полина считает, что, возможно, я вижу стену, потому что не могу что-то преодолеть. Что это психическое. Но ни намека на то, чтобы я сходил к врачу. Спасибо ей за это. Она привязывается, а это опасно. Пытаюсь ей объяснить, что сейчас для меня важней не мир чувств и отношений, наоборот - бесчувственный мир камня, природа стены и книга, да, ещё книга. Покончить с книгой и, может, тогда… Спрашивает про прошлую жизнь. Отговариваюсь. Где прошло детство? Говорю: я родился старым. Смеется. Откуда в человеке столько жизни? Там смерти словно нет и не будет. Полина, ты должна помочь мне жить, примирившись».
И снова надоедливое, бесконечное мигание курсора и… Иван стер последнюю строчку. Закрыл ноутбук. Подошел к окну, закурил и только сейчас заметил, что стена стала ближе. Намного ближе.
- Разберись в себе сам, слушай!
Сказал громко, и от прозвучавшего эха в полупустой комнате стало не по себе. Передернуло. Иван включил свет. Стена за окном исчезла в темноте. Лишь контуры, куски…
Задернул занавески.
«Надо лечь спать под окном, чтобы она не пялилась на меня по ночам».
«А лучше в ванную».
«И стол перенести».
«Двери закрыть».
«Продолжить работу над книгой».
«Тот свет ждёт».
«Стена не ждет».
«Безумие».
Оставив гореть свет, он закрывается в ванной. Не раздеваясь, ложится в неё: чугунную, холодную, и боится закрыть глаза.
«Во сне она становится ещё ближе. Ещё и ещё».
- Да откуда ты взялась, - громко, злобно, в тишину ванной комнаты. Трубы гудят в ответ, и кто-то сверху нажал слив.
- Разломать тебя к чертям собачьим!
«Как?»
«А вдруг?»
«Её простым молотком не возьмешь и кувалдой, здесь взрыв нужен».
«Взрывчатка».
«Но где?»
«Но как?»
«Помоги, Боженька».
«Ма…»
«Полина…»
«Сил нет…»
«Кто-нибудь…»
«Устал…»
«Дверь».
«Это дверь…»
«Тот свет…»
«Дядя Гриша…»
« Я старый».
« Я…»
«………….»
Глаза слипаются. Мысли путаются. Иван засыпает, чтобы проснуться через полтора часа в холодном поту.
С криком: - ПРЕКРАТИТЕ! ХВАТИТ! ВСЁ!
Приснилось детство. Детство, которого не было. (У стариков разве может быть детство?..) Приснилась юность, от которой бежал. (Старики ненавидят цветение жизни, рассвет, вы согласны?) Он тщательно скрывает, что случилось тогда. Он не навещает могилу отца, не знает, что случилось с матерью и братом. Перечеркнуть легче, чем носить груз прошлого в себе. Иван смог. Смог забыть. Оставить за спиной. Уйти и не обернуться соляным столбом… Смог. Лишь сны остались. Только сны, от которых не убежишь. От которых не спрячешься. Сны…
Вместе с Полиной семь раз (любимое число Ивана) обошли дом вокруг. К окнам съемной квартиры Орехова подойти было невозможно, и только потому, что они выходили в маленький палисадник, заросший колючими кустами ежевики.
- Я же говорила. Лет пять назад дядя Гриша пытался срубить кусты, так его потом еле оттуда вытащили, исколотого, изрезанного, кошмар, в общем. Стены, как видишь…
- Значит… Значит, она в моей голове?.. В мозгу?..
- Может, это Фата Моргана, что-то вроде миража, который видишь только ты?
- Я должен принять решение. Так дальше нельзя. Нет. Мне лучше найти другую квартиру. Снять.
- Иван! Ты же согласился познакомиться с моей бабушкой?! Сказал, что…
- Стена сводит меня с ума. Я не могу сосредоточиться, мысли… Не могу работать, спать… Дышать не могу…
- Бабуля в конце недели выписывается, Иван...
- Дам объявление сегодня в газеты.
- Ты бы ей очень понравился.
- Съеду, как найду квартиру, - сказал и быстро пошел вперед.
- А обещал! - крикнула вслед Полина. Постояла немного, разглядывая спину удаляющегося, сгорбившегося мужчины, и побежала догонять.
Когда он не открыл на третий день, Полина купила чекушку водки.
У двери квартиры Ивана Орехова стояли двое - Полина и дядя Гриша с любимым инструментом, «кормильцем», как он его про себя называл.
- Позвони ещё.
- Да сколько ещё! Третьи сутки долблю… Ваня!
В двери щелкнуло.
- Открывай или взломаю на хрен, - угрожает Григорий, успевший закинуть за воротник половину чекушки, - не вишь, девушка извелась вся, того гляди в обморок шмякнется! Скорей, говорю, открывай!
И Полине:
- Мож, он это, того, преставился?
- Да идите вы, дядя Гриша, и так изревелась вся, не знаю, что и думать…
Ещё щелчок в двери: робкий, осторожный.
- Ваня, это Поля, это я, Иван. Открывай. Что стряслось? Как ты?! Бабушка выписалась. Я два дня до тебя не могла достучаться и звонила, думала хозяйку твою вызывать или «скорую»…
Третий щелчок.
«В Библии, помнится: «…и снами своими устрашаешь меня». Бог в чем-то Фредди Крюгер! Бог бОльший Фредди Крюгер. Ха-ха!
Не верю в вещие сны. Они редкость. Сны - это прошлое. Будущему в наказание. Детство возвращается в снах. Юность приходит к тебе семидесятилетнему, пока ты спишь, и заставляет… Заставляет переживать то, от чего бежал. Все эти сны. Вся эта память. Ничто не забывается до конца. НИ-ЧТО!»
«Стена уже у самого окна. Она расплющила решетку на окнах.
Смотреть на неё - не дышать. Умирать. Медленно, медленно. Вот он, тот свет. За стеной. Только мне его не увидеть. Ни тот, ни этот. Стена раздавит меня, быть может, это случится сегодня ночью. Может, завтра утром. Я не могу бежать. От стены мне не убежать. Она везде. Повсюду. Уже не прячусь в ванной, сижу с ноутбуком напротив окна. Пишу эти сумбурные записи. Строчки. Жду. Тот свет всегда кого-то ждет. И прошлое всегда найдет тебя. Как бы ты ни не хотел. Куда бы ты ни бежал. Найдет и если не убьет, то покалечит. Отомстит».
«Задремал и, как всегда, увидел себя из прошлого. Я не помню их лица. Их голосов. Проснулся с тем же криком. С теми же словами. Посмотрел на стену, она уже была в комнате, и увидел ИХ! Они смотрели на меня все. ВСЕ: каменные, со мхом и в трещинах, с торчащей, словно рога, арматурой и с паутиной… Прошлое - оно прихлоп| (Далее на экране ноутбука зловеще мигал знак курсора)»
Существо, вынырнувшее из темноты квартиры, конечно же, был Иван. Вылезли скулы, потухли глаза, кожа отливает синевой, руки белые, сухие губы дрожат. Он открывает рот, пытается сказать, шипит…
Полина подхватывает мужчину, прижимает к себе, говорит, кричит:
- Я спасу тебя! Ты поправишься, вот увидишь. Всё будет у нас хорошо.
В ответ шипенье и слезы.
Он плачет, она плачет, их слезы смешиваются. Полина шепчет:
- Я тебя никогда не брошу! Вдвоем. Мы будем вместе спасать друг друга!
И он выдавливает:
- Прости меня, мама…
В квартиру Иван зашел месяц спустя, за вещами. Зашел не один, с ним были Полина, бабушка Нина Михайловна, Григорий с «кормильцем»: «Так, на всякий случай, мало ли чё, вдруг инопланетяне заявются».
И двое грузчиков, которых нашел дядя Гриша: «Два по два литра плюс мне чекушка - и всё мигом перенесем».
Иван остался в коридоре «на подхвате». Полина, поддерживая бабушку, которой всё еще не сняли повязку с глаз, вошли посмотреть в зал.
Дядя Гриша командовал, прихлебывая из драгоценной бутылочки:
- Шкаф боком выноси, но японский ты городовой. Иван, помогай, бляха, чё стоишь?!
Нина Михайловна остановилась:
- Что такое? - спросила она внучку.
- А что такое, ба?
- Откуда здесь столько камней?
Полина огляделась, никаких камней не увидела.
- Ты «пыль» хотела сказать, бабуля?
Посмотрела на Ивана.
- Да какая пыль, когда тут повсюду здоровенные камни. Камень на камне, ты что, не видишь?..
Игорь Корниенко: ПОБЕДИТЬ МОРЕ.