Озеро
Озеро с остывающей золотой серьгой,
над которым ни один закат не похож на другой…
Это озеро, что в утешение нам дано
как души и небес связующее звено…
Озеро, у которого можно не думать почти ни о чем, –
просто стоять и смотреть, как собака плывет за мячом.
"В городе Львове в пятидесятых..."
"Вот – ошейник моей собаки..."
Вот – ошейник моей собаки.
Когда мы гуляли, номерок позвякивал на кольце,
как колокольчик.
"России жребий высок..."
России жребий высок.
В России вкусен квасок.
В России славно залечь
На 33 года на печь.
Россия – кабак-теремок,
Россия – «Примы» дымок.
И ежели с печки слезть,
То место подвигу есть.
Россия – разор-раздор,
За хатой гори забор,
Знамение трех комет,
7 нянек, ангелов, бед.
Россия – надмирный свет.
Россия – дровишек нет.
И просится на глаза
Мужская бабья слеза.
России отвесна стезя.
Россия – выстрел в висок.
Россия – жертва ферзя.
В России вкусен квасок.
Тетенька библиотекарь
Тетенька, в ваших глазах фиолетовых
Плыть и не выплыть мне, пацану.
Тетенька, можно к вам в библиотеку?
Тетенька, мне б почитать про войну.
Тетенька, вы – как мечта «фотошопная»,
Жизнь положил бы за вас я свою.
Я обращаюсь беззвучно к вам, шепотом:
Тетенька, хочете, я вам спою?
Тетенька, песни Егорушки Летова
Я вам готов исполнять вновь и вновь
Ради родных ваших глаз фиолетовых.
Тетенька, мне б почитать про любовь.
Тетенька, мне подрасти бы и – опаньки –
Я бы женился, конечно, на вас.
Не уезжайте, пожалуйста, тетенька,
Как же мне – без фиолетовых глаз?
"Ты далеко убежал, наш серебристый пуделек..."
Ты далеко убежал, наш серебристый пуделек,
А ведь всегда держался рядом со мной.
Все твое хозяйство: миски, игрушки и поводок –
Поместилось в пластиковой сумке одной.
Как встречал ты меня: руку мою брал в пасть,
Смотрел на меня и от счастья весь замирал.
Господи, на все Твоя воля и власть,
Сколько же людей и собак я уже потерял.
И последнюю нашу прогулку лучше не вспоминать,
Я знал, что она – последняя, а ты, к счастью, – нет.
И все равно я по утрам просыпаюсь чуть свет,
Как раньше, чтобы успеть с тобой погулять.
А неба регистры отверсты...
А неба регистры отверсты
На выдох в созвездии Льва.
На музыку встречных оркестров
Так просто ложатся слова.
По слабости нашей минутной
Заступим чуть-чуть за черту.
Нас ветер вербует попутный,
Как пьяных матросов в порту.
И дальше с одной подорожной
Пойдем по земному пути.
И будет уже невозможно
Музыку свою обрести.
Утратим волшебные дверцы
И кода забудем слова…
А неба регистры отверсты
На выдох в созвездии Льва.
"Что, дорогая, сегодня на третье?.."
– Что, дорогая, сегодня на третье?
– Третья, любимый, тысяча лет.
– Что, золотая, сегодня по «метео»?
– Ах, метеорный все дождик, мой свет.
В сумерках века и тысячелетия
перемогается пьяненький Вакх
перешибанием обуха плетью,
бегом в мешках.
– Да, золотая, уж бьют наши скляночки,
Времени грядочки не прополоть.
Сядь-ка ко мне на колени, вакханочка, –
Что-то восстала проклятая плоть.
Все мы единым потоком охвачены,
будто бы в лодке одной рыбаки.
Время – река. Стоят даты, как бакены,
и непрерывно теченье реки.
– Нежная, чудная, жаркая ведьмочка,
В мире тобою я только согрет.
Только хватило еще бы нам времечка,
Слушать и слушать бы милый твой бред.
Все мы, приплывшие, поздние, ранние,
молча кручинимся под листопад
в жизни, идущей под вредным влиянием
знаков и чисел, знамений и дат.
"Осень. Над озером – плавные птицы..."
Осень. Над озером – плавные птицы.
На набережной – пусто на выстрел.
Некуда больше теперь торопиться,
шаг я замедлил, а время убыстрил.
Еще под ногами чернеет на плитах
копоть от летом чадивших мангалов.
За одного битого дают двух небитых,
по крайней мере – двух не усталых.
Что-то сгорело дотла. Нет контакта.
Только к безлюдному озеру тянет.
Озеро – как мировая константа,
не обнадежит, но и не обманет.
Рыжий спаниель бежит по аллее,
над озером – дымка, будто бы выдох.
Есть ситуации повеселее,
но и из этой отыщется выход.
"На улице нашей – уже зимняя власть..."
На улице нашей – уже зимняя власть
как продолжение медленных метаморфоз.
На зиму хорошо в молчание впасть.
Осеннюю горечь слегка подсластит мороз.
Хлопает на ветру подмерзший ноябрьский флаг.
Траурность лип всего заметней зимой.
Истекает срок, подтверждающий тот непреложный факт,
что всему на свете срок имеется свой.
И всему на свете своя есть боль
и трудно выговариваемая горечь-сласть.
И осталось повторять про себя, как пароль:
на зиму хорошо в молчание впасть…
Бабушка Вера
Бабка была революционеркой,
революцьонный держала свой шаг.
Сколько же их – гимназисток, курсисток
маршировало в ратях марксистских.
Ей Соловки стали первой примеркой,
далее – ссылки, за ними – Карлаг.
И, не имея особого дара
(видно, от бабки и мой скромный дар),
бабка стихи сочиняла на нарах, –
как говорится, держала удар.
Что ей хотелось вложить в свои строчки:
ужас текущий и призрачный свет,
лагерный хлеб свой, надежды мосточки?
(К этому времени расстрелян был дед,
а маме моей, то есть, бабкиной дочке,
было двенадцать от роду лет.)
И надоевшею горькой ириской
выплюнул бабку на волю Карлаг.
Воля была та с клеймом и подпиской,
но все-таки – воля. Стихи из ГУЛАГа
бабка перенесла на бумагу
и сунула папку в свой вечный рюкзак.
Дед был расстрелян в городе Курске.
Бабка вернулась в свой Харьков опять,
преподавала немецкий, французский.
И с рюкзаком, пока были в ней силы,
все по родимой стране колесила
и продолжала упорно писать.
Вот она – гимназистка на снимке,
на паспарту – Соловьева стихи.
Мир еще видится в розовой дымке,
и как свои – ей чужие грехи.
Все впереди: революций химера,
мужа отсидки, утраченный дом,
небо белесое над Соловками
и лагеря, где спасалась стихами…
Вера Аркавина. Бабушка Вера.
Странница с вечным своим рюкзачком.
Может, когда-нибудь сделаю сайтик –
вроде сторожки средь майских полей.
Будет на печке там чайничек греться,
шкафчика тихо поскрипывать дверца.
Те, кто случайно зайдут, прочитайте
парочку строчек бабки моей.
Баскетболист
Кто – упирался рогом
и видел в этом прок,
а ты играл – от Бога,
да Бог не уберег.
Из чертова «УАЗа»
не выплыл ты со дна.
И нету больше джаза,
и «баскету» – хана.
Осталось, как считалка,
как джазовый мотив:
подледная рыбалка,
твой Ивинский разлив.
И я со льда рыбачу –
как шлю тебе привет.
И не стучит твой мячик
уж три десятка лет.
Мы с самого начала
попали в этот плен.
Нам музыкой звучало:
Алсиндор, Чемберлен…
И время – ветром в спину,
и век другой пришел,
но так же неотрывно
смотрю я баскетбол:
броски, проходы, скидки
и на щитах бои.
Мячи летят в «калитки»* –
почти что, как твои…
___________________________________
* - выражение не баскетбольное, но так говорил Володя
"Я вам оставлю на память свои стишки..."
"Ты растворилась в дымке..."
Ты растворилась в дымке
прелестно голубой,
мосты и фотоснимки
сжигая за собой.
И нет тебе печали,
да и не знаешь ты –
как долго не сгорали
сожженные мосты.
"Все постигается – позже или раньше..."
Все постигается – позже или раньше,
как будто снимается с дверей засов.
Становится осязаемым ледок тончайший,
и – зримыми ночные гримасы настенных часов.
И тысячу раз заученные уроки
не перестают поражать своей новизной.
И продолжает кувыркаться во встречном потоке
бумажный ангелочек, совершающий прыжок затяжной.
В стакане воды отбушевало цунами,
сиротливо висит связка ключей, как вещдок.
Сосед наверху меряет квартиру шагами,
и все не тает вышеупомянутый ледок.
Ни в сопредельном, ни в тридевятом царстве
не разыскать несуществующие адреса.
Сходят неудачники с полосы препятствий,
и рушится штурмовая лестница в небеса.
Осеннее солнце по-прежнему сбивает с толку
готовящуюся к зимовке лесную тварь.
И хочется порой рвануть в самоволку –
транзитом через июнь в январь.
"Мы не откажемся от рифм..."
Мы не откажемся от рифм,
От классиков могильных плит.
Нам эти классы разграфил
Предупредительный Евклид.
На этом кладбище простом –
Родных и близких наших прах.
Мы обретем ли их потом
Там, в неевклидовых мирах?
Впадая в предосенний транс,
На мрамор лист уронит клен.
Каких еще бежать пространств?
Каких уже не ждать времен?
Каких не пожалеть прикрас?
В какой искать дорогу храм?..
Смятенье высеченных фраз
Читают пальцы по складам.
И многое – уже не нам.
Мы не взлетим, не воспарим.
Нам не откроется сезам.
Мы не откажемся от рифм.
И лишь на гибельном краю,
Взглянув в невидимый проем,
Прозреем слепоту свою.
И рифмы к ней не подберем.
Отрывок
… Люди, желчью налитые,
топчут пожни сентября,
будто Брейгеля слепые,
потеряв поводыря.
В тусклой рощице осенней,
вдруг нечаянно прозрев,
что вы ищете под сенью
растопыренных дерев?
– Мы идем по пепелищам
за слепым поводырем.
То обрящем, что не ищем.
То, что ищем, не найдем.
Мы слепы по теореме,
поводырь наш мудр, как крот.
Мы – буравящие время
вседержители пустот…
Два поражения
Сергей Аркавин: А неба регистры отверсты....