***
Коли в распавшейся империи родился,
Закат звезды ее кровавой наблюдал,
Язвил и матерился, но гордился –
Не временем (ему б гроша не дал),
Что лязгает зубами на экране,
Но пере-временем, где перезвон и перебор...
Сидишь, у стакана считаешь грани.
Солистов нет, но распустили хор.
Мы времечко встречаем по одежке:
Циклон, цифирь, цена, центон, цейтнот.
И шатки все поруки - лишь подножки
На каждый шаг. И путь кривую гнет.
И жать нам не на что. Или, как пели в детстве,
Уж не прибавит ходу машинист.
Ах, все прогнило в гадском королевстве!
Куда запропастился визажист?
Во что ты, Леонардо, превратился...
Рот на замок – и в омут головой.
Коли в распавшейся империи родился,
Скажи еще спасибо, что живой.
А этот век, который закатился,
Передавивший всех степных волков,
К концу совсем, похоже, заблудился
Среди полков, колков, долгов, Голгоф...
Вон бомж у сточной ямы приютился.
Нет никого ни под, ни над, ни за тобой.
Коли в распавшейся империи родился,
Кому сказать спасибо, что живой?
Цирк на погосте
Думала, огонь. А это декорации.
Думала, художники. А это папарацци.
Сборище народа - на пустом-то месте!
Думали, мессия. А это шпрехшталмейстер.
Грустные фанфары. Радостные скрипки.
Крокодильи слезы. Липкие улыбки.
И жонглер кидает перемолотые кости -
Это ЦИРК ЦИРК ЦИРК на погосте.
Гарцевать по кругу - это дрессировка.
Норов тут ни к черту - здесь нужна сноровка.
Скорость не поможет, если правит масса.
И на конской морде - жокейская гримаса.
Плетка-невидимка, самобранка-сетка.
Ласковые звери в золоченых клетках.
Ломаная правда ходит акробатом.
Добрые расстрелы, злая клоунада.
Темные страницы - яркие обложки.
Золотые ложки - а во рту ни крошки.
Концентраты ладана, маски на иконах.
И вода святая - в розовых флаконах.
Цирк на месте церкви - давняя история.
Дефицит продуктов - избыток бутафории.
Да и эти буквы - вроде маскарада:
мыльному пузырику - картонная награда.
Симфония ужаса
Затонула подлодка
Упал самолет
Загорелась больница
Захвачен роддом
Затоптали в тоннеле
Взорвали в метро
Пять этажей
Сто этажей
Семьдесят жертв
Сто тысяч жертв
Больше всего – одна
Машина сбила старушку,
возвращавшуюся из церкви
У биологички сын сорвался с Кавказских гор
У физички - упал под поезд
По дороге в кино мне встретилось
три похоронных процессии
Кино было «Носферату»
Я много и громко смеялась -
Рекламная пауза
Март`99
Слишком давно не слыхали подков?
Слишком ли мало видали оков?
Крик, будто кляп, застревает во рту.
Мир вошел в раж - выход лишь во вражду.
Привыкнуть пора б! Не стони - тони.
История учит тому, что ни...
Выход на бис не бывает сюрпризом.
У каждой последней черты - реприза.
Надо бы выкинуть флаг, девиз.
Но "было" и "будет" - равно, дефис.
Если хоть что-то здесь и возросло,
так разве количество брошенных слов,
то есть узлов, что на память пером
боль затянула. Каким топором-
штопором-рупором их разрубить -
времени цепь на часы раздробить?
Вот оттого-то и дробь верещит.
Что не поделим? Делителем - щит,
меч ли, упавший стеною промеж
острых лопаток, опущенных вежд.
Нынче идут как по маслу спектакли.
Лучше - по крови. Знакомо, не так ли?
Альфа опять обернулась омегой -
это прелюдия нового века.
Наконечник века
Наконечник века -
острие штыка -
вызывает корчи,
не спешит покончить.
Наконечник века -
кончик языка
чешется, как перо о бумагу...
Но, берясь за перо,
берешься за нить
памяти о том,
сколько было разрушено стен
и сколько от них отскочило гороха.
Тишина страшнее, чем грохот.
Наклоняясь к бумаге, видишь,
сколько раз она краснела
от кроваво-красного словца,
не жалевшего ни Сына, ни Отца,
и снова бледнела,
как ни в чем не бывало
(а в чем только ни бывала!)
Но время не доносчик -
все покрывало.
Можно не знать историю.
Можно ругать историю.
Но каждая павшая стена
поднимает клуб пыли.
Каждая свежая рана
испускает клуб пара.
Это не древняя мифология -
это современная экология.
Так что пишем как дышим.
Больные легкие - не догоняешь ритма.
И рифмы не хотят соединяться,
поскольку этот век - разъединенье.
Стихи - и те желают быть свободными!
Не то чтоб это голос поколенья -
это подстрочник атмосферного давленья.
Все тоньше лист.
Отрезок все короче
до ощущенья не конечности - конца.
И литеры все четче и чернее.
И точки проставляются - до дыр.
Язык не успевает тропами бродить,
спешит прямолинейно наследить.
Он след оставил в отстоящем.
Он наступает в предстоящем.
А в настоящем
опускают слово "быть",
опуская глаза...
Но штык поднимает веко.
Острие пера –
наконечник века.
2000
Ртуть дотянулась до нуля.
И обнажается земля.
Опустошается земля,
Чтоб всё начать с нуля.
Две тыщи лет сошли на нет.
Две тыщи лет сошли на бред.
И на любой вопрос ответ -
Как три нуля - три буквы НЕТ.
Вглядись в туннели трех нулей.
Бездонны – только воду лей!
Что может быть белей, круглей
Баранок трех рулей?
Но без руля и без ветрил
Двадцатый век парил, морил.
Что он прорыл, что он открыл?
Навылет прострелил.
В прострел едва мелькнет фонарь.
Но повторится всё как встарь.
Лишь чуть изменятся словарь,
Главарь и инвентарь.
Но ртуть сбегается от нуля –
И укрывается земля,
И заполняется земля,
Сбегая от нуля.
Крот
Всё, что я люблю
Жизнь коротка, а страна велика.
И река языка глубока.
Не воспеть и не выпить.
Устанет рука
Сеять на всякое место пустое,
Креститься на каждое место святое.
Я не знаю, какой заражен чумой
Тот, кто тратит жизнь у реки чужой.
Кто в свою не ныряли, те будто слепы:
Там, где хлеб, видят хлев, там, где горы, - гробы.
Но потоки стихов эту реку поят,
Но потоки молитв убивают в ней яд.
От напитка такого поэты не спят,
А сердца так и жгут глаголом.
Эта речь так быстра, что не страшен лед.
Эта речь так густа – человечий мед.
Столько собрано в соты, что дух идет
И встает в горле комом, а в гаде – колом.
Моя рОдная реченька. Берег – родная земля.
А над берегом тем возвышается Дом Корабля,
Что причалил к земле моей, посланный флотом небес,
И в реке бросил якорь. Над якорем – мачтою – крест.
Отправляюсь в поход, но повсюду я дома с моим Кораблем.
И река меня кормит, и берег снабжает углем.
Я в пути вижу все, что люблю и, не видя, люблю все равно.
Помню все, что не знаю, и все, что забыла давно…
Зеленела душа, пораженная градом Петра -
Этим градом с небес, этим ветром, дождем из ведра.
Белизна в голубом - Севастополь глаза застилает мне солью.
Полуостров не в море, а в мире ином – абрис счастья и боли.
Если все-таки Север, то псковские клены, иконы и склоны.
Новгородские стены под натиском времени волн непреклонны.
А южней и нежней - снежный Суздаль усталостью веет,
Но владимирский шлем на лугу заливном не ржавеет.
Если ближе еще - городецкое кружево улочек голову кружит,
Стрелка в сердце стреляет огнями... А если конкретней и уже,
То шкатулка прабабки, чулан полутемный в деревне.
И те песни, которых раскатистей нет и напевней.
Я взбираюсь на колокольни, спускаюсь в пещеры.
Утопаю в морях достоевских и с пушкинских гор уношусь в стратосферы.
Я плыву и лечу по земле, по просторам родной неизведанной терры.
От осенней серы иду до весенней веры.
И чем больше, тем дальше и глубже в страну, старину,
В седину ее голову спрятать, к макушке прильнуть,
К ее лобному месту припасть, руки-реки лобзать.
Здесь есть все, что люблю. И мне нечего больше искать.
Но ни я и никто никогда до конца не пройдет
Всех длиннот
и широт
и глубин
и высот.
Воспоминание
Когда я была младше тех, кто растил мою душу,
Мне казалось глотком то, в чем утонула бы суша.
Звучали слова приговором, а не прошеньем,
И в начале было неважно, чем заканчивать предложенье.
Теперь сил хватает, чтоб паковать в коробки,
Расставлять по местам, пыль сдувать, обнюхивать пробки.
Знать, крепки и душисты были эти напитки.
До сих пор питают. Я не в убытке.
***
А никто и не думал, что будет как-то иначе.
Это счастье мое дорогое дает мне сдачи.
В общем, даже не больно, когда удар за ударом,
Особенно если прикинуться облаком, белым паром.
Если я – это всё, что люблю я, то я исчезаю.
Только память в разреженном воздухе, еле держась, повисает.
Не забыть бы, где верх, где низ, от головокруженья
От неуспехов своих – "неуспевания" за движеньем.
Я слышала много о том, как движется время.
Не проходит, а просто идет в одном направленье.
И ничто не вернется, но кончится все как надо.
Колосится пшеница и зреет гроздь винограда.
Ольга Горнова: Время и место.