Автопортрет
Сначала ушли глаза.
Наверное, в комнате
пыль закончилась, –
книги – ни одной нечитанной, надо же…
Зато пахнет тире-роризмом,
спотыканиями апострофов,
расставленными на кладбищах точками,
кирпичными душами – таким антиглянцевым вкладышем,
что уходят и пальцы –
трогать
эту замшелую кладку,
рисовать на ней пузырьки утопленников, современное дымное граффити…
Губы
отказываются обсасывать четыре леденца стен,
губам – слишком сладко,
лёгким – слишком широко в этой переполненной нессями заводи грамоты, -
уходят тоже…
Остаётся ухо,
раздетое до рубашки,
остаются ступни, пропускающие сквозь себя воду, чтобы стоять на ней,
остаётся
помадный засос на пластмассово-сонной чашке,
муляж квартиры, шрамированный колючим языком солнца,
ничейная кошка, играющая выпадающими из страниц солдатиками,
призрак телефона, разговаривающий со своими гудками неопределённо-звенящим голосом,
отражение девушки в каком-то смиренно-смирительном халатике,
собирающей руками осколки прошлого,
то есть,
пытающейся поймать заколкой
непослушные волосы,
– невыразительное лицо,
молельно-матерная речевая фигура,
теряющая последние формы – от этого
ей почему-то так легко, так радостно,
словно безнадёжно больному,
поглаживающему по холке комнатный, как домашняя температура,
не тронутый пылью градусник.
Котятам
Мой душу с мылом. Вешай чеснок на хвост.
Вышей подол булавками-бубенцами.
Ходит на мёртвых цыпочках чёрный пёс
с розовыми огламуренными резцами.
Капают слюни, словно кислотный дождь.
Сыро-пещерна пасть, серно-грязен – выдох.
Пёс перманентно сыт, потому что вхож
в фабрики-кухни для человечьих видов, -
лапы макает в души, - видать, тепло,
смотрит, не энданулся чтобы счастливо
вальс манекенов на островке «тефлон»,
смуглых, почти как порченные оливы, -
вяжет шпагатом щиколотки и слух,
мажет забудочным маслицем память ночью…
Валится от усталости потный google,
глохнет от писка некормленых тамагочи:
этим – рецепт свинины, - как стать свиньёй,
этим – закон двоичный – как выйти замуж,
«мальчик, не жди повестку – убьёт весной»,
«кукла, не пей из хобота – сукой станешь»…
- пёс выключает свет. И на мёртвых цы
медленно подкрадывается к кроватям.
Он не упустит ни козлика, ни овцы,
ни крестоватого брата, ни бесноватой.
Чёрный язык по мыслям ползёт змеёй,
ртуть кислород извлекает из атмосферы.
Видишь? Стоит он, совести часовой,
сборщик податей, щипач нулевых размеров
мышцы под грудью…
Мой валерьяной рот, -
анестезия, котёнок, ну что той пытки?
Так переходят огонь, непременно вброд, -
смело, не в силах, правда, стереть улыбку, -
въелась, как ржавчина…
Так и сигают с крыш,
душат детей, собачатся с матерями…
Так выживаешь в питомнике. Так молчишь,
тесно зажатый подвалами и дворами,
так у френдленты лижешь метровый хвост,
к клавиатуре пальцами прилипая.
Так замечаешь, что в зеркале – чёрный пёс
кровь с языка утирает, зайдясь от лая.
...за жизнь до перезагрузки
затяжной онлайн и привычный джихад в колонках.
распорядок дней устало пишу в журнал:
дописать стих.
догнаться горчащим лонгом.
отговорить джульку – от яда, анку – от шпал.
ограбить банк (мысленно), потравить тараканов, завести беса –
мелкого-мелкого, чесать ему пятки, кончать с утра.
разобраться с нехваткой воздуха и лишним весом.
убедить в несовершенстве отбора святого петра.
в сквозняке времён щекотать жухлый хвост эпохи,
разевать междуляжье боли, писать «цем-цем» -
разумеется, в рельсу.
жаловаться, что не всё так плохо.
материть харона, чтоб не махал веслом.
обнимать врагов, дружить с drugами, готовить дроги,
расширять дверь для плывущих вперёд ног.
и когда – моча в голову стукнет терновым соком,
писать под катом «богs only»:
„скучаю. чмок”.
***
не нужно на паузу – паузы ходят вприпрыжку,
садятся на кончики пальчиков, прячутся в рот –
и давят отрыжку заученных наживо книжек
о цинковых мальчиках и переспевших бистро,
об алых косухах на двух перечёркнутых ровных,
зелёных посадках в бутылках, танцующем джа…
не нужно на паузу – я не могу хладнокровно
рожаться обратно и бога обратно рожать
постойте, постойте, не трожьте за потную мышку!
не нужно по клавишам горла (с раскладкой двойной)!
меня заиграли в войнушку чужие мальчишки,
меня потеряли в бродилках, мне надо домой…
а кто-то всё жмёт на «restart» или реже – на «позже»,
и как мне поспать или просто окончить строфу?
и я зависаю…
и бродит троянская лошадь,
и чёрными губками щиплет в печёнке траву
сниться себе
когда скомкаешь в тряпочку «мир наш» и «ты»,
и духами на горло прольёшь нашатырь,
и опустишься на четвереньки на тонком канате,
чтобы рухнуть пониже – и в тысячи гидр
расползтись, взбудоражив стогадовый скит,
подкрадётся к тебе медсестра в чёрно-алом халате.
стетоскоп, камертон, череп хёрста и жгут,
кровяные личинки, которых сожрут
в тонко-тонко-изящной стеклянной пробирке пиявки, -
она ткнёт тебе в руки весь свой арсенал –
мол, лечись поскорей, чтоб канат отстонал,
отстенал по тебе и кутьей поминальной зачавкал.
она тычет под нос сюрикены зеркал,
и последние вдохи берёт с языка,
и глядит, как молочная бледность впивается в скулы…
её руки теплы, как ключица сахар,
на ладонях её – атом, ладан и гарь,
её пальцы остры, как фурункулы в пасти акулы.
она просит погладить ей косы, но кисть
ты впиваешь в верёвку, как тот гитарист,
что струну, как занозу, вогнал в свою родинку-рану.
и отверженной гадиной – жизнью ли, сме,
медсестра тебе мстит, когда выключен свет
и обратный отсчёт начинают старухи-куранты.
она днём ускользает, но ночью, как блядь,
предлагает себя, пока вещи сопят,
пока луны на шторах рисуют кошмары вселенной.
полужив-полумёртв, полусвин-полурак,
ты бежишь в полумрак – сутенёр-полумрак
снова ставит тебя перед ней на мясные колени…
ты впитал это с фаршем – быть фаршем времён,
в магазинные сны выжимать, как лимон,
ком бессонницы, яви, иллюзии, скомканной комы,
выбирать сновидения – сниться себе –
ручейком на венере, дырой на резьбе,
существительным, речи твоей ни на звук не знакомым.
медсестра в чёрно-красном и снежный пилат,
горло винной бутылки, в груди циферблат, -
ты плывёшь по подушкам, скрестившим углы, будто шпаги.
тебе снится земля в пасти змея, в слюне,
как в пелёнках, киты мирно спят на слоне,
что качает канат, раскрывающий лоно для шага…
бег
я брала себя за нос, как будто за пламя – свечу,
я бродила сама за собой полоумной собакой,
я срывала когтями блестящую мраком парчу
с бардаков и борделей, затиснутых между бараков
я держалась за горло – ах, лола, какие мину-
ни минуты на съёмку на съёмном хайвее до кладби…
хохотал на небесном скребке чёрно-серый манул
и щебёнка смеялась шершавыми глазками гадов
я хваталась за воздух, а он не выдерживал – он,
испугавшись, вжимался, берёг воспалённую кожу,
и бананово пах под ногами бесцветный рулон
не глядящих под ноги бессмысленно смелых прохожих
я бежала – с плиты молоком, заржавевшей водой
в темпе вальса скользила по мойки больной горловине,
тараканом скрывалась за адовой серой плитой,
где меня поджидало яйцо на осколке кувшина
я вела себя за нос…
ты шлёпал меня по руке,
ты вложил меня в руку, где было надёжно и липко
а вокруг бесновались стожары в последнем пике
и протяжно бежали на месте седые улитки
складки
выгребающие внутренности неба ветки
чудаковатые чучела ворон отзеркаливающие летних селезней
камыши уступившие свои неглиже полушубку снега
одинокий прохожий направляющийся из парка в себя
кружной дорогой
иногда мне кажется
я просто обозналась
приняв обозначенные на карте города объекты
за груду полотенец и наволочек
нижнего белья и плащевых подкладок
наваленные на огромной гладильной доске по которой
медленно плывёт небо
старик подбирает бутылки с кружевом июньской пивной пены
собаки молятся на снег и их молитвы
растекаются зловонной жидкостью по январскому пуху
мальчик целует девочку не замечая
как получка выпадает из кармана куртки
в парке остаётся всё меньше декораций
это значит
что очень скоро его можно прислонить
скрещёнными ножками к шоссе
и ступить на лёд
(единственная альтернатива хождениям по воде
доступная обслуживающему персоналу)
именно там
между прорубей и отпечатков рыбацких палок
установлен огромный телевизор
говорят
его смотрят даже архангелы
но мне нужно убедиться собственными глазами
как они распахивают голубые осколки глаз
как они сжимают стволы деревьев
исполняющие обязанности пульта
как они разрывают рубашки
пытаясь впитать этот мир грудью
правда
мне нужно увидеть как они это делают
чтобы узнать как же входят в правый нижний угол экрана
чтобы добраться туда
расправив спину
угомонив голос
сняв варежки
чтобы взять на руки заблудившееся солнце
поцеловать в макушку
завернуть в пелёнку из тучек
и ждать
пока на ней
прорастёт наш контур
аккуратно отглаженный гавриилом
точнее
утюгами его пальцев
холодных и электрических
включенных в розетку
нашего с тобой проникновения
в складки самих же нас
безэшье
на безэшьи эхом эха сумерек
моросью ударившей в виски
засыпают под чужие зуммеры
жухлые глаголов лепестки
имена-прожилки боль-сукровица
непричастность к миру вне мирка
сонная сопливая бессонница
саван выдаёт по номеркам
так и спать до крови обнажившимся
налажавшим в общем-то со сном
там где лист самшитный гладит жимолость
с первого по вечное число
так молчать под стёртыми подошвами
гладящими жёсткий зимний грунт
и сминаться редкими прохожими
табаком плюющими на грудь
на безэшьи кашлять жухлой кашицей
жёлтой безглагольной что мой рот
пусть вам хорошо на мне отпляшется
пусть меня никто не отпоёт
спаривается камыш над летою
спарывает земле-водяной
то что было тускло-фиолетовым
то что станет жёлтый перегной
на безэшьи плачет эхо сумерек
прикрывая земляникой рот
жрёт эпоха сбивчивые зуммеры
чьих-то судеб
и эпоху прёт
Лампочка
Такие смешные слёзы – пахнут йодом и чайками.
Приходят внезапно (ничто не предвещало),
уходят, не застёгивая платков – чванятся.
В юном возрасте
опасно играть с взрывчаткой
непредсказуемой дамы –
эксцентричной старости:
синие чулки,
лиловые губы,
отпечатки классной доски в причёске.
Ученики отказываются брать в руки мел –
им противен
её запах,
голос,
пластик жёлтых подсолнухов,
выглядывающих щенком из клетчатой авоськи.
Её раздражает ливень.
Вечером
гладила ручку дивана, как пуделя.
Пила ромашку.
Пропалывала сорняки бровей.
Рассматривала картофель синяков,
говорила:
«такие большие –
наверное, радиация».
Слушала железную дорогу в чашке.
Хрустела печеньем – почти как пальцами.
Считала пальцы:
пятый,
десятый…
порядок.
Чего же
всё такое глупое –
уровень носовского незнайки,
крузовские пятницы,
совсем кризисные воскресения?
На подоконнике
ухмылялось горе проросшее,
такое луковое-луковое…
Слёзы собирались в цепочку из разных звеньев.
Думала – одинаковые.
Считала минуты, года, кольца,
кольца на пальцах,
переходила на сосны,
делилась зарубками слов на губах,
вкладывала их в свои морщины несуществующие,
как тампоны…
А всего-то и нужно было,
что молчать
в компании Сартра
или хотя бы Джойса.
И ощущать себя лампочкой,
освещающей чужие страницы,
прижимая к лицу сухие водоросли
своих ладоней.
рубеж
замёрзли во рту слова
затрахались колокольчики
взбесились глодая небо и эшафот
мы гнали к себе на казнь
мы ехали на извозчике
копыта камням купировали живот
мы гнали к себе на казнь
нам было легко и весело
билеты в партер удобно легли в ладонь
толпа принесёт цветы
палач не допустит к сессии
буфетчик немного крови нальёт в бидон
мы гнали на лошадей
мы плёткой стегали бурого
четвёрка тоскливо ржала как пьяный бомж
мы верили: что ни смерть –
прыжок на последний уровень
а уровень не проездишь и не пропьёшь
мы верили в мастерство
мы дохнуть умели – в чёртово
болото не раз гонял нас загон телят
мы мчались на наш майдан
примчались – а там все мёртвые
и вороны чистят клювы у жёлтых пят
возможно мы их десерт
возможно мы забракованы –
в затылке от тугодумья свербела брешь
палач преподнёс гарбуз
и пнул на четыре стороны
мол сватайте в другом месте другой рубеж
мы тщетно глушили спирт
мы зряшно щипали лысины
сулили костёлам курв и кострам бревно
мы пробовали рыдать
но слёзы досрочно высохли
да что там те слёзы небу – повсёравно
замёрзли во рту слова
скукожились колокольчики
четыре лошадки нервно пустились в пляс
смерть нежно въезжала в жизнь
как водится на извозчике
который ни разу в жизни не видел нас
...быть тронутой
утром
перебирала сухие травы в родительской аптечке
ромашковые гадания – налево
валерьяновые весны – направо
звериные бои – в центре
бережно прикрытые мятой словно жмаканной туалетной бумагой
днём
складывала паззл из обуви
левые длинноносые туфли с хищными улыбками
левые курносые валенки с апатией ухти-ухти
левые спортивные кеды поставленные
на нелепую аспортивную платформу
и ни одного правого
кроме
крошечного сапожка произведённого
неизвестной испанской фирмой
вечером
ходила затариться в сэконд
пыталась обнаружить
ношенную судьбу
в приличном виде
была согласна ограничиться даже
платьицем какой-то цветаевой
мундштуком белым ахмадулиной
брючками припудренными пятнышками
размолотого пастернака
но всё время
почему-то
попадалась детская куртка
моя собственная
занесённая сюда с мусорки
наверное каким-то хромым одноглазым псом
мстящим за отсутствие мяса или мозгов
растекающихся по асфальту
маленьким серым морем
треснувшие швы
отпечатки мужских бомжинок
фантик в кармане
шелестящий соком и творожной кашкой
словом
не мой размерчик
что с ней делать?
топила
рвала
жгла
не помогало
скомкала в земной шар
вложила в лифчик
пусть думают что у меня
большая грудь и телячье сердце
которое в неё не помещается
пусть трогают
когда я выхожу из дому
в испанском сапожке и перстне из вялых ромашек
и направляюсь к забытым качелям
наверняка тоже из сэконда
может
это единственный шанс
быть тронутой временем
пока оно не опустилось до б/у
может
это единственный шанс
быть просто тронутой
тёплой ночью или качельными полётами
собачьим воем или маминым голосом
как тогда
в детстве
одетом в комки творожной кашки
и откладывающем судьбу на вырост
Маргарита Ротко: Складки.