Остров
За полчаса до рассвета
в наш дом забредает ветер,
крадется по занавескам,
на мягких холодных лапах
идет все ближе и ближе…
Но он тебя не разбудит.
Здесь остров.
Досюда ехать
еще через две вселенных
и дальше – насколько хватит.
А моря не существует.
А ты просыпаешься позже.
А ты говоришь: «Ты пахнешь
бессонным пустынным ветром,
горючим песком пустыни…
Под вечер он тихо-тихо
стекает с холмов к порогу,
шуршит под стеной и шепчет,
скребется, чтобы впустили…»
А я говорю: «Не бойся:
ложится он мягче шелка,
чтоб ты ходить не боялась…»
Здесь остров.
Досюда ехать –
все тридцать лет и три года,
и сколько еще – не знаю.
А моря не существует.
А ты говоришь: «Ты пахнешь
звенящим полдневным дымом».
А я говорю: «Не бойся».
Огни в этом доме гаснут,
когда хотят, но все – рано.
А ты говоришь: «Будь ближе:
с утра обещали ветер».
Да, ветер сегодня с моря.
Но моря не существует.
Но море – оно уходит.
Оно оставляет берег.
Оно оставляет небо –
и неба не остается.
А я смотрю – как ты спишь…
…Оно оставляет скалы,
песок и прошлые звезды,
и ракушки и кораллы…
А я говорю: «Не бойся.
Ты спи – а я буду рядом.
А я придумаю завтра…»
И ты, потом, засыпаешь.
А я говорю – негромко.
А я говорю – ты пахнешь
беспечным свободным ветром,
крылатой морскою солью…
Однажды ты станешь пеной –
веселой пеной морскою –
рас-та-ешь.
А моря не существует.
Здесь остров.
Любить досюда –
почти что до самой смерти
и все девять жизней дальше.
Проснешься – увидишь остров.
Танцы Теней
***
Холодно
В каменном саду
Госпожи Любви моей –
Каменными яблоками – руки в кровь,
А до сердца-то – не дойдет…
Я б носила тебя в ладонях,
Звала бы именем, звала бы мороком –
Сбивала бы в лет,
Понарошку, по краешку,
Да кидала бы камешком
На осенний лед –
Лезь потом доставай…
А согреться-то негде.
Холодно.
Мерзнут каменные ветви
В небе каменном.
Ищут – искры свои…
А помнишь, госпожа Любовь моя,
Когда ты была маленькой –
Как укрывала я – огоньком под руку,
Как упрашивала – гореть,
Да вытаскивала из памяти
Как по азбуке –
Равновесие жечь и греть?
Как он вырос – твой каменный сад?
Холодно.
А я – ничего.
Собираюсь – смотрю себе за ограду,
Проверяю –
Как невыносимое легче.
Жестом – поровну ложью с отчаяньем,
Руки крест-накрест – ладони себе же на плечи:
Видишь ли, Радость моя! –
В этих руках тебе больше нет места –
Лети,
Лети куда хочешь! –
Только быстрее и дальше…
- Тепло ль тебе, девица,
Тепло ль тебе красная?
- Все еще холодно, свет мой…
Но это пройдет.
***
…а ты долго, долго бродил в моем поле,
пригибал цветы, протаптывал травы,
рассуждал, что вспашем и что засеем,
лучок с картошкой, хлебушек насущный,
а там, на склоне – бросовые земли,
там мы будем разворачивать упряжку,
сорняки выбрасывать в бросовое место…
ой, горе мое горе – хлебушек небесный:
кто будет жати, того будет драти,
кто молотити – того колотити,
а кто будет ести – тому на стенку лезти –
по тропе сорной, по местам узким,
а где была любовь в моем сердце – там пусто,
и туда влетают зимние ветры,
рассыпают землю, семена носят,
а куда сеют я сама не знаю…
…а ты долго, долго бродил в моем поле,
так и не заметил, где ее убили,
где положили да как закопали,
что говорили – да чем прорастала…
а прорастала – там, за темным лесом,
а прорастала нездешнею травою –
с синим отливом, с серебряным стеблем;
вроде бы волны – да шумит потише,
вроде бы травы – а на полшага к небу…
На полшага к небу – бросовые земли,
не пашешь, не сеешь – а поешь да плачешь;
спроси – кого хоронят – так не ответишь:
правду нашу выбор, козу да капусту…
…а где была любовь в моем сердце там пусто,
и туда вплывают небесные рыбы –
с синими глазами, с серебряной шкуркой,
могут говорить – пока никто не слышит.
А ты долго, долго бродил в моем поле,
так и не заметил, что меня убили,
так и не заметил, что поля-то нету –
зимние ветры, небесные рыбы
да синяя трава за полшага от неба,
синяя трава, что шага не держит –
а я себе иду и ты не догонишь,
и не назовешь и не закопаешь,
а я себе иду и пою – невтерпеж же –
по траве полночной меж чужим светом,
меж чужим именем да самой дальней бездной
…горе мое горе, хлебушек небесный –
кто будет жати, того будет драти,
кто молотити – того колотити,
а кто будет ести – тому эти песни.
Брось ты это дело, лети на землю –
там-то тебя вспашут, там и засеют…
Вроде о женском
Когда она встанет крайней –
перед смертью с любовью и прочих равных –
то разведет пустыми руками:
я так старалась –
не получилось,
что-то сглючило
в соединеньях души и тушки.
...первым она потеряла имя, каким шептала его в подушку.
Утренней нежности – ощутимой:
напильником по душе и телу.
Не то, чтоб дома – на край постели,
не то, чтоб дома – но как хотелось.
Но в этом доме порядок точен,
сиди, молчи, стреляй по команде,
а если вздумаешь что-то пискнуть –
а уж тем более за порогом...
Лечись молчаньем –
учись отчаяньем.
Иные, детка, в твои-то годы все получали.
...А счастье – мелкое мое счастье
за мной бежало, но задыхалось,
не успевало,
бегу быстрее.
Но в самый раненый, самый крайний,
где с камня бы и башкой на камень –
оно дотягивалось руками,
твердило – канет –
еще два выдоха – будет после.
Вторым она обронила имя, каким скулила его сквозь слезы –
всех тех "за что", и иную мелочь,
где дело чисто –
не то, чтоб дом, но стены - четыре,
не докричишься –
и вот поди же – ну и конструкция у той камеры –
они сдвигаются –
ближе, ближе –
не очень скоро, по миллиметру,
гляди – свихнешься, пока доедут –
что за заспинной – подумать страшно, но явно - ветром.
Там тоже стенка –
не докричишься до безначалья –
далеко падать.
Иные, детка, в твои-то годы уже кончались.
А счастье, глупое мое счастье,
сидело где-то за этой стенкой – не докричишься –
и выло тоже.
Но в час, когда за четвертой треснет –
оно пролезет.
И даст по роже:
живи. И смейся – и пой – и помни: бывает больно.
Еще бывает смешно и скупо.
Последним она уронила имя, каким шипела его сквозь зубы,
и оказалось – что в чистом поле –
ни стен, ни крыши, ни адских камер –
одна под небом –
и так спокойно – как будто вовсе над облаками –
какой тут, господи, подоконник?
Эй, счастье, светлое мое счастье –
летать умеешь? –
авось догонишь, пойдем по свету.
А ты, который остался с краю –
как звать? – не знаю.
Какой-то – кажется, звался радость –
родным и прочим – светло и больно,
ой, что бы ни было – не достанешь,
живи спокойно
с своей любовью
(...второй – не будет...),
авось прокормит.
Живи подольше.
А главное – по-даль-ше!
***
…Так понимала: отпустил. И обнимала пустоту.
Она придумывает птиц, когда совсем невмоготу.
Стрелки застыли. Полчаса до срока выжить – из ума.
И те летят. И небеса звенят: зима – зима – зима.
А ты засыпай, вот так, осторожно – укройся, закрой глаза.
Я легче, чем тень, я уютнее кошки, я рядом – не замерзай.
Сквозь правил запретку и лай парадов удрапавший с рубежа –
я здесь для того, чтоб тебе не плакать, затем, чтоб тебя держать –
ведь кто-то да должен? – по доле дали, решившей нас зацепить –
я здесь для того, чтоб баюкать тайну негромкую – как ты спишь,
какую никто тебе не расскажет… И дальше, как по ножу:
а если заявится кто-то старше – кричи: тогда разбужу.
…Снегами севера – студить все недостойное в костре –
она придумывает птиц и отпускает их гореть,
и застывают небеса, досказывая витражи…
И даже ей не дописать, что это можно пережить.
А ты засыпай, позабыв о стольком, что горько – и горячо,
что сердце бьется – скоро и колко… Скажи, я проснусь? – еще б.
Весна, огнекрылая моя нежность, - за шаг да шаг… Да беда –
что тайны моей ни один из здешних не сможет тебе отдать.
И век отворотом, и день невесел, и вилами по воде –
весна, для которой ни рук, ни песен – оглядкой: ты кто? – ты где? –
по правде – кратчайшей: голосом крови – сквозь тяжесть земной цепи –
какую весну ни отклика, кроме – я здесь. Ты не бойся. Спи.
…За невозможностью простить, за полчаса до февраля,
она придумывает птиц – и смотрит, как мосты горят,
как в небе над рекой Обид танцуют сполохи огня.
Ты подожди – как прогорит, она придумает меня.
***
«Если не любовь, то — что в молодых поэмах? Море.…» (с)
«Сожалею и каюсь: слова мне не стоят жизни, но своих не осталось – и я говорю чужими…» (с)
…все становится мелко, когда ты выходишь к морю. Я – еще на кромке, где можно сказать: «С тобою», а ты стоишь чуть дальше, напоминаешь: «Время!» А я все не умнею – делаю, что умею, за четыре вздоха до неба, за шаг до края – ничего не поделаешь, милый, – я подбираю, я играю – в бусинки звонких и злых созвучий. Как всегда, забывая, что быть могло и получше: ну и что – что срывается с рук и в тумане тает. Это ты решаешь, чего мне там не хватает, по пропетым на счет раз-два-три и кривым напевам, бесконечным, зато банальным – как сердце слева.
Но запомни, когда запросишь: с чего расстались – не оно сбивало с ритма к летящим стаям, выводило за руку – от огней по заставам… Промахнешься, любимый: оно окажется справа – беззаконное сердце подледной кошки, твари полночной, от которой можно – все, чего ты не хочешь. Это я могу – про «каторга», про «не камень» - а оно смеется: не трогай меня руками, что ни говори про «завтра», про «больше жизни», но «держи меня» точней рифмовать с «чужие».
Сплю-не-слышу… без толку – подходят под горло сроки – но зато когда облака выходят из доков, и становятся кругом, и в точку сходятся рельсы, и твое: «моя» - бьется эхом – про стройся, целься, пли! – не ты был первым, кто чертит мелом – двери? – строчки и точки? – места поточней – прицелу… Я на этом выжила. Знаю уже – что делать. Что команде: «Пли!» - отвечает смешком: «Отставить!» - да простое, такое же, смертное – только справа.
…здесь, у края моря, все «дальше» звучит как «поздно». Я тебя разлюблю – не сегодня, не завтра, после – когда вскачь отпустит серые ветры осень, когда выведет за руку до свету – в туман ледостава – беззаконное сердце – второе – что бьется справа – у того, кто во мне поет…
Песенка о волчьих ягодах и зеленом винограде
для КошК
- Дом мой - немалый,
Мед мой - хваленый,
Розан мой - алый,
Виноград - зеленый...
Хлеба-то! Хлеба!
Дров - полон сад!
Глянь-ка на небо -
Птички летят!
М.Ц.
Прячу я свое счастье под тридевятой шпалой,
ох, возверните в небо звавшие меня стаи.
Все-то мое богатство – песни, да розан алый…
А виноград мой зелен: даже ты не достанешь.
Мне бы смотреть пониже – земно, банально, просто –
я же брожу украдкой вслед за метели танцем,
волчьи ягоды-бусы я собираю горстью –
то ли глотать, то ль бросить – то ль тебе вслед смеяться.
Стопку бы на дорожку – боже, пошло все на фиг! –
все золотые карты, все имена созвездий.
Доброй лозы и щедрой полон твой виноградник,
но босиком по шпалам я не дойду, хоть тресни.
Ты собираешь гроздья, зреют в подвале вина –
златом, теплом и светом доброго винограда.
Встать бы хоть за оградой – то есть, придти с повинной,
но – виноград мой зелен и – «нам тебя не надо»:
не достучаться словом, не досмотреться взглядом,
не добежать по снегу, не долететь – хоть дымом.
Здесь вызревают только бусины волчьих ягод:
коротко наше лето, да – все любови мимо…
Прячу я свое счастье под тридевятой шпалой –
звезды, труха да щепки, толку-то в этом кладе?
В снег твой по лепесточку выброшу – розан алый,
сяду здесь и замерзну – с песней о винограде…
Светлый, весна-то – завтра?
Яна Архарова: Виноградник.