* * *
* * *
Счастьице мое бедное,
Встрепанная душа,
Ангелка безбилетная,
Стрелка карандаша.
Всякому по обычностям,
Каждому – по любви…
Нежность без околичностей –
Радуйся да живи.
* * *
Валентине Беляевой
– Боль моя, прекрати,
Жизнь моя, перестань,
Не уходит любовь,
Как ее ни тирань.
Не увидеть сквозь вьюгу
Звезд, бело – словно Рай…
– Проворонил подругу –
Так один помирай.
* * *
Снова улицы в горсти.
Положи в карман мой ветер.
Если можешь, то прости
Равнодушье междометий,
Мой веселый, легкий вздох,
Незначительные речи
И бахвальство городов,
Разрешивших наши встречи.
Снова бусы фонарей,
Глянцевые мостовые –
Городская акварель.
Слава Богу, что живые…
* * *
* * *
Расстояния – не наркоз,
Но неплохое подспорье,
Чтобы невроз превратить в некроз
И об очевидном не спорить –
О том, жгучем, что лучше забыть,
Выкинуть из головы, слышишь?
О всех неровностях нашей судьбы,
О всех наших если бы да кабы,
О поцелуях, стремящихся ниже,
О губах – все настойчивее… Нет!
Не уговаривай, это – не счастье,
Все – опечатка, ошибка, бред,
Надо прощаться.
Надо скорее, надо в дорогу –
Сгладить неровности вагонной качкой.
Машинист, миленький, вези меня к Богу,
К черту, куда глаза глядят…
Нет-нет, я не плачу.
1996-й
* * *
Любовь моя, где ты? – Простое кудрявое счастье,
О нем и не знают ни дома, ни в школе, ни даже
В подвалах ЧК, ни в забытом ментовском участке,
Куда я в слезах приползла заявлять о пропаже –
Не то что в надежде, а попросту от безнадеги:
«Найдите любовь!..». Впрочем, вы и себя потеряли.
И снова домой волоку я усталые ноги –
Ах, ножки вы, ножки, что делали, где вы гуляли?
– Да где, да по улицам, мимо скамеек, ступеней,
Киосков печати и бочек пивных и молочных,
Отбрасывая несуразные длинные тени,
В обувке разбитой, в ботиночках рваных непрочных…
* * *
По дымным шашлычным и чебуречным,
С улыбкой нежной, бесчеловечной,
С томиком Рыжего под полой
Поэт откровенно женского полу,
Пьяных глаз не опуская долу,
В расстегнутой куртке идет домой.
Идет домой через все кафешки,
Эдак надменно идет, без спешки,
Присаживаясь тут и там за табльдот.
В голове поэта – блондинистой, женской –
Поет Собинов, т.е. юный Ленский,
Истерзанный крючочками нот.
Идет поэт, каблучками цокая,
Мимо ларьков с водами-соками,
Пивом-орешками, et cetera.
До дома поэт добредет однозначно,
Но по местам беспросветным, злачным
Будет, как тень, мелькать до утра.
* * *
Как все трагично и неповторимо!
Как часто наши горести смешны!
На пенсию выходят балерины –
И могут есть хот-доги и блины.
Цена судьбы – бифштексы и картофель,
Но в плоскости груди огонь горит
И больше, чем о личной катастрофе –
О крахе духа, может, говорит.
Прощай, салат и тертая морковка!
Вперед, к победе плоти, се ля ви.
Легко кивай напудренной головкой
И к смерти Черным Лебедем плыви.
* * *
…Все это ничего не значит,
И ангел мой в окне маячит,
Горит, горит моя звезда,
Текут медлительные стансы,
Белогвардейские романсы
Отпеты раз и навсегда.
И жизнь, не глядя на погоду,
Идет в любое время года,
И горечь, как портвейн, суха,
Хотя пьянит не хуже водки…
И петербургские колодки
Конвойно-строгого стиха.
* * *
Знаешь, многое изменилось с тех пор, как ты
Не заметил, что я умерла. Так, к примеру, я
Каждый день получаю от разных людей цветы –
Символ нового статуса, загробного бытия.
Если очень стараться, можно сыграть в игру,
Будто я жива – и поверить в нее вполне.
Есть и плюсы: к примеру, я знаю, что не умру
И что ты приходишь во сне ко мне – не во сне.
У меня теперь прежнее имя, забудь про то,
Под которым меня ты встретил, – оно ушло.
Я не знаю точно, кто я – призрак, фантом,
Мне не холодно больше и даже почти тепло.
Я уже привыкла к прозрачной четкости рук
(То, что было телом, тает день ото дня).
В общем, многое изменилось, мой нежный друг,
С того дня, когда ты, не подумав, убил меня.
Мне легко и прекрасно посмертной моей весной.
Привидения мстят, но я – подожду пока.
Знаешь, ты – единственный, кроме меня самой,
Не принесший к моей могиле жертвенного цветка.
* * *
За тобой ходит повсюду
мертвая баба,
прячется в подворотнях,
изо рта ее пахнет гнилью.
А я – твой любимый злой ребенок,
маленькая Тисифона,
змееволосое чудовище
с лицом нимфетки, Лолиты, когару,
с чокнутым голоском Офелии,
с истерзанными руками
Пенелопы,
ткачихи царского рода.
Мертвая баба ведет мертвечину на поводочке,
на руке вертит мертвую куколку:
«Поклонись, дорогой Петрушка,
улыбнись всему балагану,
как дерну за веревочку,
так и подохнешь!..».
А от моего взгляда
обращаются в камень
небесные птицы,
осыпаются
мраморной крошкой.
Завяжи мне глаза,
пусть я ничего не вижу
и верю тому, что ты
скажешь мне на ухо.
Пронеси на руках над бездной –
пусть я ничего не знаю,
в этом мире достаточно мертвых,
ты – тоже…
Но я, я должна жить –
чтобы петь с завязанными глазами
колыбельную
бедной Земле
и тебе, друг мой,
брат и друг, и отец, и сын – и кто еще? –
да, любимый, конечно, любимый… –
и тебе,
для тебя,
для тебя,
для кого же больше…
* * *
На задворках Вселенной и мы с тобой – короли.
Остается твой запах на коже, запах на коже,
На плечах, на сгибах локтей, запястьях, ладонях,
Ненадолго, но остается – до утра хватит.
А потом? А потом, повинуясь круженью мира,
Разлетятся дороги и, может быть, не сойдутся.
И всех бед и радостей – только глаза и волосы.
...Как смешно и грустно – целовать свое же запястье!
* * *
Ирина Каренина: Яблоко смерти.