Риторика №4
Не важно, пусть так будет, смыта
вся странность этого момента, непостоянными
погода делает дни из дождя, и сырость
обосновалась в постельном белье, головы забиты
неспособностью думать напрямую,
память надвигается на нас, как тучи опускаются
на ферму, и вот он роняет бокал
на кирпичный пол, и мы охотимся в темноте
за осколками света, послушай, не важно,
я не могу не думать о ребенке, который упал
на землю, чернеющий треугольник,
болят его разбитые коленки, и в голосе
сквозь треск помех я слышу, что ему нужна,
хочу быть с ним, прохлада избавляет
от обычных потребностей в еде и безделье, оставляя
только боль в брессоновских запястьях и руках.
Риторика №5
Как риторика, память скроена из круговоротов.
украшенные меренги тают на языке,
я слышу ее голос в скарабеях, которых надевает
она с трудом во сне, пока их не крадут
мужчины из музыкального бара, они приподнимают шляпы.
мы встречались раньше, помнишь тот вечер, когда мы «ужинали»
перед тем, как его зовут в Ричарде III.
Миндальное пирожное приготовлено без соды.
оно является ко дню рождения, о нем я читаю в газете,
которая рвется у меня в руках, пока я заворачиваю подарки,
завязываю их веревкой. Он спрашивает, что такое декаданс,
когда ему почти пятнадцать, что – любовь?
С тех пор, как ты произнес его имя по телефону,
он снился мне семь раз,
семь раз опять его теряла,
произносила речи с закрытым ртом перед пирожными и одеждой
как если бы белье из стирки могло подняться и пойти, сшитое на заказ.
Натюрморт: иконография
Побывал каждым подразумеваемым
предметом, подразумеваемым
черепом, ракушкой. Тщета желаний человеческих
показана повсюду.
Она проткнула пальцем глазницы,
обдумала свое желание ради того, чтобы
спустить край блузы с одного плеча.
Поставь на стол такой же кувшин,
как кухонный кувшин, как пиво, как табак,
как что-то, чего вечно не хватает.
Эта трубка: больше, чем возможность
снов под кайфом, чем удовольствие
покурить после обеда,
неуловимое мастерство человека: чаша, ножка?
Искажения
Все обнаженные искажены
но вот мы снимаем одежду
снова.
Когда-то я знала человека,
который каждую ночь ложился в шелковых кимоно,
но чаще это целая проблема
соединить полы,
увидеть, как должны лечь складки,
и всё это в темноте.
И мы носим иллюзии, его, что я достаточно мудра,
чтоб передать это через кожу. Мою,
что его тепло будет прогонять мой страх
целыми днями и отражениями дней.
Конечно, нас не в чем винить,
это угол колен по отношению к спине,
локтя к волосам
какими искривленными мы выглядим, и размытыми
как будто кисть забывает, как провести
прямую линию, как будто
давным-давно
у меня были проблемы в школе
из-за того, что я не видела доски.
Читая Сапфо
Конечно, ее бедра, конечно, то, как дышит,
когда из Спарты кто-то идет неспешно мимо. Конечно,
ей всё мало кожи. Днями позже ты не станешь
рассказывать мне, как слова прекрасны, как потеют
от них твои ладони. Ты мне напомнишь, как
ты реагируешь на это. И наблюдая за твоею тонкой красотой,
я вспоминаю пухлый рот Сапфо и изобилье
ее улыбки. Она придумывает многоногих женщин
как прыгают они в комическое море. Ими заполнена вода.
Мы ходим по канату. Если настало время
Раздумываем, стоит ли сказать, что на уме у нас.
Так ровны волосы твои, и сплетены узлами мои пальцы.
Гречанок плотью комната полна. Мы оставляем позади
запястья тонкие, зачеркиваем всё, что написано
о нас. И дама толстая склоняется, чтоб пристегнуться.
Мраморы Элджина
Их плечи отведены назад, они
требуют тепла, хотят сбросить драпировку; их кожа
кажется горячей. Бесхитростные, простоватые
они просят нас подойти и коснуться,
сорвать их мраморные одежды.
Однажды
я видела такое плечо у девочки
старше своих лет, которая знала, как показать себя,
и сбрасывала любую руку со своего плеча.
Одежды цвета обнаженной кожи, она отрезала
все волосы и села
абсолютно неподвижно: никто не мог ее коснуться.
На этот раз
в широком зале, когда охранник повернулся
спиной, я положила руку на плечо
того, чье имя не известно, несомненно.
Страсть в Лос-Анджелесе
Оторвись от карты своих мысленных блужданий
над улицами города, Лос-Анджелес продлевает
наши командировки, удаляет места назначения, ты
далеко, тебя оставили на углах, где одинокий навес рвется
под порывом ветра, дующего раз в год, где этот ветер вздувает
деревья, а мы стоим над открытой могилой.
город, который мы любим; самолеты вылетают из аэропорта.
Волны разворачиваются к морю,
целый город разрастается, как космос,
всякий раз, когда катишь вверх по каньону, когда дует, как в центрифуге,
туда, где когда-то были границы города,
и никто не может остановить этого –
нас выталкивает за границы нашего времени, наших денег, нужны
какие-то окраины городу без края,
он, как влечение, достает до самого низа.
Манерные пальцы и шеи длиннее самих себя.
щиплет кожу, высохшую на ветру,
и мы ждем, что сможем дорасти прямо
до высших пределов даже не веры,
но мольбы нашему безверию
и той картинке, на которой чью-то юбку
приподнял теплый, грязноватый воздух из открытой решетки.
Раскрашенная пустыня
Твоя любовь такая же плоская и пустая, какой я вижу ее отсюда.
Она, как пыль и прочие минеральные взвеси, вытягивается
на расстояние: о эта синь, о эта зелень.
Говорят, что здесь нет ничего случайного,
в этом есть смысл, в этом есть шик.
Мы спорили, кажется, целыми днями,
стоит сесть в машину, как сразу начинают надвигаться, например, дорожные знаки.
Лифт закрывается с красноватым свечением.
Моё сердце болит, как неон в пять часов.
Совсем скоро никто не сможет найти
природу посреди городского пятна.
Единственное деревце за оградой станет приманкой для туристов:
мы выстроимся в очередь за возможностью прилечь под ним
и взглянуть на что-то вроде пыльного осадка наверху,
и тогда грёзы о прошлом вдруг снова вспыхнут в сознании.
Я вспоминаю Канзас, ты скажешь, он был таким ровным.
Даже тогда ты не мог найти центр города.
Сердцевина Иньо
Если бы я могла описать точный оттенок заточения,
как тусклый серебряный орнамент Танизаки кажется ярким
по сравнению с мрачной мисо, черной лакированной чашкой,
как мы возвращаемся в путаницу
городской жизни, более крючковатую, чем бристлекон ,
как этот день должен отпустить себя,
сумерки заполняют маленькую комнату,
цепляясь поразительной полутьмой
за обратную сторону листьев, монотонно.
Если бы я могла сказать: воздух чище
здесь, в Иньо, но всё же
мы проделываем тягостный путь
по лабиринтам попыток отыскать тон,
который достаточно глубок, чтоб содержать под собой
то, как мило тянется рука к голубям,
воркующим на пальме до того, как я просыпаюсь,
задолго до того, как я выбираюсь из свинцового сна,
чтоб найти призрачный изгиб твоей руки,
вкус соленого супа на твоей коже.
Домашний сюрреализм 1 – 6
2.
Ради полного равновесия, на одной стороне
аллеи розовый куст, на другой – белый.
Её носки подходят к блузке. На каминной полке два подсвечника
на шесть дюймов от стены каждый.
Всё как листы пустынной бумаги
гонимые ветром. Мотель вскоре исчезает,
дорога уже расползается, разбросанные пивные банки
остались от пустоты. По субботам здесь нет места,
кроме неба. Как защитное покрытие из термопласта, город
стелется над водой и ждет, когда его свернут.
он поставлен в новые условия и расстелен
в ожидании груд людей с оружием и без.
Все гарцуют, как пони, скользят, как ящерицы.
Неудивительны ее серебряные туфли, неважны ее серебряные волосы.
Анастасия Бабичева: Марта Ронк. Стихотворения (пер. с англ.).