First time*
Он смотрит и думает: «нет, не то чтоб она была настолько уж хороша, но главное всё же не внешность ведь, а душа, ну а души у неё на двоих достанет». Он — гордый вожак несплоченной дворовой стаи, и женская преданность лишней не может быть. И вот он впускает её в свой мальчишеский быт, где девичьи грёзы становятся пыльной былью. Она, тем не менее, боготворит и ждёт. Он улыбается так, словно выиграл джек-пот —
его никогда ещё в жизни так не любили.
Потом они живут в этом ритме год или даже два. Она по-прежнему боготворит его, она даже им горда, и что бы он ни говорил ей, она всегда отвечает «да». Он тоже по-своему входит уже во вкус, думает, на неё глядя: «всё-таки я женюсь» и рассказывает про неё маме. Мама в своей невестке души не чает. И когда она уезжает в Европу на пару лет, он читает каждую строчку, каждый её «привет» —
по нему никогда ещё в жизни так не скучали.
Потом дни делаются короче, а ночи — темней и ещё длинней. Он проверяет почту, её письма становятся холодней, и он вдруг отчаянно хочет, и бьётся, и рвётся поехать к ней, хотя, вообще-то, его никуда не звали. Но он работает долго, без премий и отпусков, а до места назначения нет и не было поездов. Вокруг него начинают роиться Светы и Вали, и каждая просит «да брось, я займу её место». Он отгоняет их всех одним апатичным жестом —
его никогда ещё в жизни не забывали.
Потом она приезжает, да только совсем не рвётся ему звонить. Он понимает, что между ними где-то истёрлась нить, что ключ к её сердцу потерян, и вряд ли он в силах что-нибудь изменить.
И он равнодушен и к солнышку, и к весне. Он отступает, он думает, «что ж, чёрт с ней» и изредка смотрит в альбомы, покрытые пылью. Не плакать, ведь он мужчина. Да, так учили. И он никогда ещё в жизни своей не смел.
--
* "первый раз" [англ]
Романс о лояльности
Подруги мои без устали хмурят брови, но, видя шанс поделиться нажитым опытом, меня окружают, садятся вокруг да около и спрашивают, одна другой суровей: «На что тебе сдался латышский романс о лояльности? Другое пой».
Так мне же — нравится.
Да, я такая непонятая, неоцененная и никогда не брошусь ему на шею, потому что не имею на это права. Впрочем, в масштабах мировой истории случались трагедии пострашнее, а тут — всего навсего личная драма, но маленькая, для камерного театра.
Да, страсти моей не требуется взаимность, но что в этом предосудительного — мне непонятно.
Я не хочу ему быть ни женой, ни подругой. [Согласна на героиню трагического жанра]. Да если бы он меня полюбил с какого-то перепугу — я бы первая от него убежала, потому что реальность с мечтою не стоит путать.
Вокруг часто вижу застывшие серые лица. Но когда он поёт, я чувствую: я живая, и это — невообразимо, непереживаемо, и я знаю точно: весна опять возвратится.
Ну и что с того, что я не жена ему?
Шипы без роз
Ремонт
Знакомиться с призраком лучше всего в момент, когда на улице ясно и солнце в зените. «День добрый». — «Вы мне? Не узнала вас, извините».
Я плохо всё помню, мне было так мало лет, когда мы уехали. Собственно, я случайно здесь оказалась, и если б не номер дома — мне б как пить дать не узнать моего района. Все надписи стерты со стен, и я замечаю, что крепкой стеной наросли вокруг этажи, и коллектив двор заросший облагородил.
Но тянет прохладою прошлого из подворотен, и кажется, будто бы Виктор Цой всё ещё жив.
Латвия, моя Латвия
Буду любить тебя,
раз уж так вышло,
Уповать на твою невзаимную милость.
Не потому что модно
или престижно,
А потому, что так получилось.
И пускай прием твой прохладен,
как колотый лёд,
И пускай велики в перспективе мои потери.
Но если это, как в поговорке,
меня не убьёт,
То сделает, может, хотя бы немного сильнее.
Константа
Пространство односторонне как лента Мёбиуса.
Действия — тоже. Кажется, впору повеситься,
но подло отсутствуют мыло, верёвка и лестница.
Что-то случилось на нашем огромном глобусе -
одно и то же небо в окнах автобусов
целых два месяца.
Каждую среду друзья приходят ко мне «на чай».
[На самом деле — приносят с собою бутыль вина].
Друзья смеются: «Мы пьем за тебя, до дна.
Спасибо что собрала нас — прошлого очень жаль».
А ровно в десять часов говорят «Прощай»,
и опять — тишина.
Люди справа и слева вздыхают: «Ей повезло».
Так можно подумать, и всё же — один недочёт,
ведь каждый мой день мерно и вязко течёт.
Мне не хватает сюжетов, мне не хватает слов.
Я бы хотела тебе написать письмо...
Я не знаю, о чём.
Это не я умалчиваю, не я лгу
Быть образцово-заботливым, Саймон, просто.
Нужно побольше псевдологичных фактов.
Нужно звучать торжественно и серьёзно.
Нужно вставлять почаще «Ну что ты?», «Как ты?».
Нужно вздыхать: «Вот видишь, страдаю тоже!»
«Все эти девки, внимание... надоели».
«Просто сейчас мне с тобою никак не можно...»
«Но я любил тебя все эти три недели!»
Саймон, ты знаешь, мне всей этой лжи не нужно,
Правда всегда ценилась дороже. Лично
Я и так часто готовлю лапшу на ужин,
И на ушах она мне явно будет лишней.
Так он говорит: я люблю тебя
Он говорит «Я люблю тебя» так,
что тают вечные льды,
и весной распускаются почки
задолго до срока;
что хочется — можется будто бы —
перелететь
через Уральские горы,
с ветром попутным,
до самого моря
и там ходить по воде,
изумляя глупеньких рыб
и ревнивых русалок.
Так он говорит «Я люблю тебя».
Жаль, что не мне.
***
Оказалось, не так-то легко оно — жить вдвоём.
Он с работы приходит, невыспавшийся, уставший,
немного взвинчен, но злого слова не скажет,
надеется на свою гавань, родимый дом.
Он-то думает, что он сейчас на диван приляжет,
и она чтобы рядом; чтоб с нею; о том, о сём.
Но она уже в платье, торопит. «Пойдём» да «пойдём».
Ну как ей, скажите на милость, такой откажешь?
Они идеальная пара. Так кажется. Но ведь нет же.
Он с завидным упорством ей посвящает стихи,
он чуть ли не молит: «Ну, на меня взгляни!»,
а она упрямо своё твердит: «Эджа, Эджа».*
Потом они приходят домой, где одни
остаются, и пылких объятий между
она о будущем думает, он — о прошедшем,
и они безобразно, бессовестно далеки.
--
* в латышском языке - уменьшительный вариант имени Эдгар.
Это конец
Мы
Он устал от её размашистой лирики.
Амбициозная девчонка хотела всего и сразу:
жить в лачуге, принцессой блистать в алмазах,
быть героиней чьих-то чужих рассказов,
на худой конец, музой... И он шептал: «Клиника.
Палата интенсивной терапии». И так раз за разом.
Он перестал ревновать — себе дороже.
Её впечатляли любые красивые жесты,
слова, брошенные невовремя и не к месту,
люди, которым она не была интересна...
Она могла влюбиться в любого прохожего
на две минуты и тут же забыть о нём, как о кресле.
Но, тем не менее, он не оставил борьбы.
Продолжал ей предложенный ассоциативный ряд,
улыбался родным, наносящим визиты подряд,
старательно пил вместо чая медленный яд...
Наверное потому, что и сам привык говорить: «мы»
там, где на самом деле хотелось отрезать: «я».
Старенький мой Underwood*
Мне не нравится эта весна, но другой не случилось.
И не факт, что грядущий июнь принесёт нам удачу.
Мы остались в конторе вдвоём, я ждала. Сделай милость,
разреши я щекой прислонюсь и немного поплачу.
Почему на твоем на плече? И сама я не знаю.
Может быть, оттого, что иного мне не было в жизни.
Мы с тобой одиноки, вдвоём вечера коротаем —
Тратить время могу лишь при нынешней дороговизне.
У меня — немодное платье, как будто бы в детстве.
У тебя — поистёрлись клавиши, не на шутку.
От стихов ли моих? От приказов ли министерских?
Не сердись, я прошу. Я запомнила каждую букву.
У меня остаётся все меньше рифмованных строчек.
Скоро ты отдохнёшь, я тебе завидую, честно.
Мне еще ждать и ждать, до сентябрьской мокрой ночи,
а пока я боюсь воды и удушливых жестов.
Я устала любить — сердце будто бы вечная рана,
то начнет подживать, то потом опять надорвётся.
И бессильна весна, и бессильны упругие травы,
и бессильно в окно мне с улыбкой глядящее солнце.
Тёплый бриз мне вторит сочувственно нежным вздохом.
Знаешь, уже смирилась, уже не плачу.
Мост недостроенный к новой, счастливой эпохе...
Старенький мой Underwood, а могло быть иначе?..
--
* Стихотворение написано по мотивам жизни и творчества латышской поэтессы Аустры Скуини, покончившей с собой в ночь на 5 сентября 1932 года. Название взято из перевода её стихотворения "Mašīnrakstitaja" ["Машинистка"] на русский язык.
Memento mori
Когда умру, не будет мне нимба и арфы.
Ада огромных домен тоже, боюсь, не будет.
Вернусь к началу начал. Пеплом стану, золой.
Пускай дождевые черви меня с природой рассудят.
В неоккупированной земле буду лежать.
Весною сквозь меня травы потянутся к солнцу,
прорастут. Их сорвёт гимназистка, что пишет стихи,
может, пришедшей внезапно строке улыбнется.
На всё тогда начну я смотреть снизу вверх.
Так всё покажется более нужным и чистым.
Люди там, надо мной, будут петь: «Помни о смерти».
Но мне отсюда послышится: «Помни о жизни».
Спаси-бо
Письма писать в «никуда» — это раз не в первый
и не в последний. Есть страсти, но нету силы.
Господи, это всё стресс, расшатались нервы;
Господи, если ты есть, а ты есть, наверно,
я тебе просто хочу передать: спаси-бо.
Много чего случилось: от слёз в подушку
до мерзкой водки и даже битья тарелок.
Господи, он никогда мне не станет мужем,
Господи, я не люблю, но он так мне нужен,
Что я не знаю, как быть и что с этим делать.
Господи, знаю, что так даже думать грешно.
Я бы прошла войною Бристоль и Лондон
чтобы все те, с кого он снимал одежду,
чтобы все те, с кем он потом был нежным,
больше об этом уже не могли напомнить.
Я уж не знаю, что бы тогда с ним сталось;
Вспомнил бы он обо мне при последнем вздохе,
или бы я была чем-то ненужным, старым.
Да ты не слушай. Не слушай! Я так устала,
что и самой бы было неплохо сдохнуть.
Вей же, ветер!
Солнце проснулось в семь, и она с ним вместе. Лежала, думала, перебирала песни, покуда соседи дремали под стук колёс. Вчера пребывала в Столице, чуть наследила, а после каким-то ветром её подхватило, и ветер её на «Латвийский экспресс» занес.
Встречающий потерялся в толпе говорливой.
Поезд пришел по-латышски неторопливо.
Она улыбнулась и спрыгнула на перрон, проворно окинула взглядом своим пространство, сказала нависшей громаде вокзала «здравствуй» и вышла в город балтийских сырых ветров, не зная точно, куда. Но что тут напишешь? Она не бывала раньше в кварталах рижских, поэтому шла по улицам наобум. Ветер нагнал её где-то уже в Вецриге и закружил с ней в танце безумном, диком, мимо фонтанов, мимо кустов и клумб.
А в понедельник был поезд Рига-Москва. Ей было грустно от черствого слова «надо», и голуби ворковали: «куда? куда ты?». Она обещала себе: «я вернусь обратно», и верила, что вернется, что навсегда.
Вероника Драгане: Романс о лояльности.