* * *
Человек идёт со смешным саквояжем.
Багажа немного, зато - с куражом и ражем,
с ощущеньем смешной зимы.
Мы однажды тоже пожитки в мешок завяжем,
на пороге потопчемся, робко скажем:
[i]Господи, это мы.[/i]
Свет струится из глаз, и легчает поступь.
Люди думают: что за блаженная особь.
Человек усмехнётся и - вниз, к реке.
У него за душой такие сума и посох,
что лучше сойти с ума, чтобы просто,
просто и налегке.
Время совершает кульбит вокруг света.
Наверху - Иисус выезжает из Назарета,
Божий храм, торги, кутерьма.
Человек не ждёт от судьбы привета,
ибо знает он: чем господне лето,
тем дьяволей зима.
Ибо если любишь - то ненадолго,
если в царство Божье - не сквозь иголку:
не богат, слава Богу, и не верблюд.
Он идёт на вокзал.
Затихает Город.
Немощен абсолют.
Так застыла столпом соляным жена Лота.
Так, должно быть, Лилит стояла в момент ухода
и немотствовал позабывший её Адам.
Так юродивый луч бьётся исподволь год от года,
проливая свет на тайну древнего кода
рыбам, цветам, камням.
* * *
вот музыка стихозная как тиф
не смутная не чудная чудн[i]а[/i]я
продажна не уйдёшь не заплатив
поможет если долог путь до края
петлёю нежно шею обовьёт
прикинется дымком причастным тайне
блудницей рыбицей разинет рот
запросит пить не потакай не дай ни
воды глотка ни червячка легка
и широка лужёная утроба
иудочкой фальшивая строка
затянется и врёт верна до гроба
перебывала в койках у шести
плеву зашила плёво стала дева
седьмой не выпрет некуда идти
счастливое число как ни крути
и нет пути
налево
Смерть-медсестра
Промельк зимы в психбольничном окне,
лунные стены палаты.
П[i]о[/i] полу жизнь - как разлитая ртуть.
Рядом со мною побудь.
Только, прошу, не рассказывай мне,
кто мы и в чём виноваты.
Время для этого, смерть-медсестра,
пусть наступает с утра.
Станем трепаться, краснеть на миру,
падая в небо трёх сосен.
Ну а пока - посиди, не вставай,
нежно подушки взбивай.
Не говори мне, что жалуюсь, вру.
Да, я бываю несносен.
Не отвечай на горячечный бред,
якобы выхода нет.
Смерть-медсестра, я спокоен давно,
можешь и ты быть спокойна.
(Но от греха спрячь подальше ножи,
за руку крепче держи).
Утром обнимемся, выйдем в окно.
Облако - тоже ведь койка.
Мимо небесных дворцов и палат
гордо прошествуем в ад.
Там обману тебя, смерть-медсестра,
улепечу что есть мочи.
В бешеной пляске весёлых чертей
легче сбежать и честней.
Ну а сейчас - на дорожку пора
выпить не чокаясь, молча.
Ломтиком хлеба стакан мой накрыт:
водка, и слёзы навзрыд.
* * *
* * *
Неси мою голову на перекрёсток дорог,
где мелкой водою колеблем небесный чертог,
а рядом три женщины в белом качают младенца,
и сыплется в люльку обман, как сквозь пальцы - песок.
Моя голова так устала от лжи и ума.
Неси её смело, куда - она скажет сама,
под южные флейты и травный горячечный шёпот,
под песни печального бога, что смотрит с холма.
Три женщины шепчут младенцу, что Бог - это миф.
Три женщины скажут ему, что любовь - это миф.
Небесные ивы - предвестницы ужасов скорых -
трепещут над люлькой, худые ладони склонив.
Неси мою голову. Три незаметных руки,
едва прикоснувшись, избавят её от тоски,
сотрут мою память, мой ум охладят воспалённый.
И вскрикнет младенец, и помыслы станут легки.
Её похоронят на том же пути, и тогда
обрушится с неба вода, как большая беда.
А путь зарастёт лебедою, обидой, полынью.
[i]... Ну что ты, наш бедный, не плачь ни о чём никогда[/i].
* * *
Упасть, изваляться в святой и блаженной грязи.
Сродниться с бензиновой лужей, с бузинною веткой.
Черкая изломанным стержнем, вдруг затормозить
и снизить себя до размеров помарки, пометки.
А всё начиналось красиво, крути не крути!
"Крутой поворот" доносился из старой кассеты
(её затыкали на фразе про "холод в груди").
О, вещая явь, что ни шаг, подавала приметы!
Но было ль до них, если пел родниковый прибой
и в пригоршни било ключом серебристое чудо?..
И [i]в дрожи земной[/i] бог шептался с тобой и со мной
глаголом корявого пня и юродивой Люды,
болотных низин и старухи с извечной клюкой...
Природа вручала ключи перепончатой тайны,
и лето стояло, - такое, что - боже ты мой! -
ни в сказке сказать, ни воспеть пересохшей гортанью.
... Теперь, с тех высот, где не слышно, о чём говорю
(но я говорю - и с небес облетает эпоха) -
я всё ж воссоздам - эти дни не по календарю,
где было вовсю хорошо, даже ежели плохо,
и было легко возвернуться, безумства не скрыв,
в бузинную явь и в приют избяного порога.
О, ломаным стержнем, с помарками, наискось, вкривь -
кому, как не нам, их воспеть и оставить до срока?..
Лишь, глядя лениво в глаза непролазных дорог,
музыкою белого сна не укрытых покуда,
фальшиво играет на скрипке отшельницкий бог.
Да плачет, да плачет о чём-то блаженная Люда.
* * *
Лето, шитое лыком в две строчки,
зарифмовано бедно и вкось.
Будто прежнее отмерло прочно,
будто новое не началось.
Всё мешается в дивную ересь:
кривда книжная, дурочкин плач,
физик Ваня, что спит, разуверясь
в простоте нерешённых задач.
Да и есть ли на свете задача,
что годна для кривого горба?..
У него - полусгнившая дача,
смерть жены, имбецилка-судьба.
Он встряхнётся, отыщет в полыни
купоросный обломок луны,
погрустит о несбывшемся сыне
и - обратно: досматривать сны,
где и символ-то - даром что вещий -
перед жизнью в долгах как в шелках,
но пропитан блаженством увечья
кацавейки неловкий распах.
А лукавое Слово на запах
поспешает, на одурь и дым,
ёжась в Божьих корёжистых лапах,
словно мрак - перед светом земным.
* * *
Из цикла «Виртуальные стансы»
А самое жуткое ощущение -
двоения загрудинного,
межключичного холода,
грёбаной, наконец, пустоты в душе, -
когда подсчитать решаешь
(так, любопытства ради)
месячное количество
виртуальных собеседников.
Сбился со счёта в начале уже.
Но где-то полсотни эсэмэс-собеседников.
И это - не считая трындежа мэйл-агентовского,
и-мэйла
Контакта
жэжэ
И мнится: все они придут
несметной ордою на кладбище
в самый разгар очень светлого,
берёзово-февральского дня.
И становится очень смешно
и немножко страшно за кладбище,
за мирное тихое кладбище,
за мёртвых покой и берёзовый день,
в котором будет много эсэмэс-собеседников
и
не будет
меня
* * *
Когда твоё бессмертье мнится глупым
и, что ни день, то мысль остановиться, -
в пестрящей полумгле ночного клуба
старается фанерная певица.
И - то уныло, то излишне резко -
выводит полупьяное бельканто
старинный хит погибшей поэтессы
про призрака - ночного музыканта.
И, знаешь, в этот миг слова излишни,
подчинены молчанию святому.
С подобным ощущеньем тёзка Рыжий
писал, наверно, про рябину с домом
(где "боль в плече" и "ни хера не надо",
услужливо подсказывает память).
Пора принять расплату за награду
и перестать на богов ящик спамить.
И, выбросив сломавшийся спидометр,
зажить, как шрам, - нелепо и бездумно...
А чёрный ангел ходит за спиною,
смеётся и нацеливает дуло.
И, знаешь, в этот миг легко настолько,
так, чёрт возьми, свободно и хреново,
что, если где и рвётся, - там, где тонко,
и, если что и ждётся, - только Слово.
* * *
Добежать, как военный гонец. Близоруко вглядеться:
о, таким возвращенье своё и представить не мог.
Ты вернулся с открытой душой в дом бесхозного детства,
но без стука уже не войти - на калитке замок.
Там в ударе июль, и деревья от зноя плешивы,
а верхушки церквей не скромней италийских ротонд.
Ты вернулся туда, где давно за тебя всё решили:
скоро вывезут мебель и, стало быть, грянет ремонт.
Белый цвет потолка - но покрашено прошлое тёмным.
Духота, и рабочих-таджиков гортанный трындёж.
Во дворе, как фингалы, незрелые ягоды тёрна:
не имея покорности, вяжут во рту, чуть куснёшь.
Не имея враждебности, брешет приблудная шавка.
Не умея прогнать, по загривку ты треплешь её...
Всё другое, другое вокруг! Ни малейшего шанса
как с новьём пообвыкнуться, так и расстаться с быльём.
Впрочем - что-то осталось ещё. Не могло не остаться.
Ты несёшься по дому сорвавшимся с привязи псом.
Вот и книжная полка, которой, поди, лет шестнадцать.
Вот и книга на ней. Та же самая: Клапка Джером.
Как насмешка судьбы - о, проклятые вещие знаки!..
На странице закладка, где лодочник с вечной ленцой...
Трое в лодке твоей, не считая тебя и собаки:
память ушлая, Бог да июль, что смеётся в лицо.
* * *
Мы этим летом путали друг друга
так бережно, что, дурочку сваляв,
свернула жизнь с троллейбусного круга
и нас вернула на круги своя:
в - стаккато писем, в - мотыльковость мира,
где биты карты, квиты-номера,
где из раскрытой форточки Земфира
поёт: [i]"Пожалуйста, не умирай"[/i],
нам предлагая сладких апельсинов.
И мы за ней умрём. Опять умрём.
А я несу тебе из магазина
слова, слежавшиеся в глинный ком.
И надо переждать до мезозоя,
до ломоты в висках, до простоты,
чтоб пережать себя стальной струною,
чтоб железнодорожною водою
сочилась кровь на тёплые бинты.
Чтоб через пару вальсов декаданса
я мог сказать в таком-то октябре:
[i]"Смотри, опять никто не догадался,
а эта песня - снова о тебе"[/i].
Нулевые
Борис Кутенков: Музыка стихозная....