Молитва о поэте
Волхование на крови,
воркование голубей -
с неба свалится серафим -
равнодушно его добей.
Закопай его, как зерно,
и однажды на божий свет
черноземный и проливной
прорастет из него поэт.
Будет жизнь для него тесна
вплоть до смертных к Тебе молитв,
да воздастся ему сполна,
отрыдается, отболит.
Но стихами своих стихий
самовольных - на краткий срок,
он оплатит свои грехи
и засветится между строк.
Ты храни его и смотри
как пылает он в этот миг,
а когда он почти сгорит,
Ты прости его и прими.
***
Сырость осени. Наполовину
жизнь прошла, как ее ни крути,
оборвался шнурок пуповины,
и простуда клокочет в груди.
Это время, когда для подсчета -
как цыплят - и грехов, и заслуг,
за спиною невидимый кто-то
окликает по имени вслух.
Обернешься и видишь: пустынный
дворик, лет перечеркнутый строй,
да ночной маячок магазина
вифлеемскою светит звездой.
И, прикуривая сигарету,
замечаешь: за ветви сосны
зацепился и треплется ветром
полинявший обломок луны.
Собака
Трамвай
Вечером весенним и густым
шел трамвай, дверей не открывая,
вдоль дороги желтые кусты
освещали сумерки трамваю.
Пассажир, помятый от вина,
в полосатой будничной пижаме,
глядя из трамвайного окна,
горевал, что годы убежали.
А кондуктор, добрый до слезы,
и от этого большой и сдобный,
безбилетного его возил,
не нарушить пассажира чтобы.
Наступила осень, лился дым,
жили два случайных человека,
снова стали желтыми кусты,
а трамвай все ехал, ехал, ехал…
***
Без нее
Скрестив себя на груди,
стою, будто снят с креста.
- Прошу тебя, уходи,
я очень теперь устал.
И яркая боль в глазах,
и тонкий весенний лед…
- Ах, разве я так сказал?
Но поздно… уже идет.
И надо бы не стоять -
хватаю за локоть мысль,
но в ней почему-то «я»
звучит там, где раньше - «мы».
И надо остановить,
догнать и просить, простить
за камень ее любви,
пульсирующий в горсти.
А ноги врастают в пол,
а руки сжимают грудь,
и ребра ломает боль
и роет себе нору.
На утро, разжав кулак,
смотрю как ползет змеей,
где раньше она была
кромешное «без нее».
***
Где привокзальный ребенок мусолит пряник
поднятый с неба (а кто тут ему подаст?),
время пришествия светится на экране
очень напоминающем иконостас.
Линия жизни на липкой его ладони,
влажной и бледной, еле скрывающей дрожь, -
жизнь бесконечна, да только судьба обломит
мерою из сухарей, переживших рожь.
Мчатся составы туда, где белеет парус,
борозды грубо высушивают ладонь.
Осень, похожа на рыжий двойной Икарус,
ездит, насилуя песенку под гармонь:
мол, день рожденья, и прочее, к сожаленью.
Радости всей-то – гармошка у старика.
Жалкий ребенок по жизни узкоколейной
едет, в ладошке зажав коренной сухарь.
Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band
Все истлело, и остался пепел,
превратилось в пепси и хот-дог,
а худрук оркестра - старый Пеппер -
на седьмом десятке занемог.
Он лежит в постели, пьет микстуры,
кашляет и кутается в плед,
мир – набросок, сделанный с натуры -
уместился в песенный куплет.
Кажется ему, что в Ливерпуле
на хрущевской кухне пьет абсент
и поет рисованный Маргулис
Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band.
А в окне, открытом нараспашку,
мечется патлатая весна,
и скрипит Останкинская башня
словно корабельная сосна…
Стеклянный шар
Белые-белые, как медсестры,
ангелы улетают сквозь стены,
холод вползает утром под простынь
бескрыло и внутривенно.
Мальчик играет стеклянным шаром,
смотрит сквозь на горящую лампу,
видит на склоне Килиманджаро
вечные льды, вместо ампул.
Лысое солнце в цветной косынке
в глянец открытки с надписью «Киев»
ткнулось и шепчет: «Збирайся, синку,
на хіміотерапію».
Если голос однажды повиснет
последним звуком - белым на черном -
станет ли то, что зовется жизнью
вымыслом необреченных?
***
Время кружит, как муха, мечется и жужжит,
кролик на батарейках больше не хочет жить.
Сяду на подоконник и помолчу за жизнь,
только бы не считать время и этажи.
Высохшая ромашка сбросила лепесток.
Вот и Ванюша вырос: дурнем – дурней меня.
На день Рожденья Ваня просит себе гудок
от электрички на Верхние Ебеня.
Май в этот раз пуховый - бесятся тополя,
горы стоят буграми, чтобы за них свалить.
Наша судьба, Ванюша, здесь дурака валять,
чувствуешь, как гудят нервы родной земли?
***
Мокнет Крещатик, и мокнет Майдан,
падают гулко каштаны,
капли монетками сыплет в фонтан
мокрый сентябрь на Майдане.
Осень вернулась, но в той стороне,
где-то на краешке лета,
вдоха откуда нет, выдоха - нет,
остановились поэты.
Там проступают из памяти книг
полузабытые яти,
там - догорающий русский язык
их типографских распятий.
Все обратимо, и может в золе
будет от правды спасенье
тем, кто остался ходить по земле
русского стихосложенья.
Баллада о Родине
Как в песне, по дороге кочевой
качается вагончик голубой,
стерня от солнца делается желтой.
А в окнах мечутся туда-сюда
названия соседних государств
с припиской мелким шрифтом: «Да пошел ты».
Титан коптит. У входа в туалет
табличка с надписью: «Пророка нет!
Дымит Отечество! Дышите глубже!».
И дым разносится на весь вагон.
Сосед-поэт рифмует самогон
с Отчизной и копченой ножкой буша.
И вот уже, серьезный и хмельной,
как самурай в казацком кимоно,
готовящийся сделать харакири,
он вышиванку тянет на груди,
и матерное: «Господи, прости!»
проносится в задымленном эфире.
И в тот же миг приходит Борменталь,
он, отрывая жизни календарь,
умело препарирует поэта,
и говорит, что жил и так, и сяк,
причина смерти – «наперекосяк»,
короче – заключение эксперта.
Он предлагает пить махровый чай.
Мы пьем, в стаканах ложечки стучат,
и доктор говорит, мол, обнаружил,
что истина растет из-под земли,
и люди в українському селі
ее с картошкой подают на ужин.
Я вижу свет в его седых глазах.
Я выхожу в черниговских лесах
на безымянной номерной платформе.
Иду пока не падаю без сил,
и между трех желтеющих осин
я замираю и пускаю корни.
Золотая строка
Непрочтенному мне, непрощенному
грянет сорокоуст октября,
день, размазанный белым по черному,
оторвется от календаря.
Но дорогой, как вена распоротой,
я вернусь навсегда в этот свет,
где в заштатном окраинном городе
я с землею остался в родстве.
Там - на сонной речушке без имени
скрип уключин и мат рыбаков –
не ищи ты меня, не зови меня
из моих перезревших стихов.
Там - заросшие чертополохами,
пережившие смерть на века -
золотая строка архилохова
и моя золотая строка.
Андрей Мединский: Золотая строка.