Февраль. В тишине загорается свет
Февраль. В тишине загорается свет.
Я вижу костлявые руки ветвей,
Поросший седеющим мохом кирпич,
Тупую лопату и старый «Москвич».
Я вышел из утра, где чайник дышал,
Где мама учила завязывать шарф.
И было дождливо, и было светло –
Сияло, штормило, сушило, мело.
Ржавела на бампере чёрная сталь,
Ветшал под колёсами пыльный асфальт.
Темнело. Вставали сплошной чередой
Зажжённые окна ночных городов.
А утро осталось рисунком большим
В дощатом замкадье, в ольховой глуши…
Глотают сугробы сыреющий дом,
И лампочка меркнет над шатким крыльцом.
Я слышу: играет знакомый куплет.
Я вижу: синеют снега в феврале,
И дед про себя напевает, жуя:
«Гренада, Гренада, Гренада моя!..»
Снегири
Полдник казался невкусным
Полдник казался невкусным. Я был привередливым сыном.
Тёмно-серая тень от комода падала на кровать.
Солнце жгло подоконник и подсвечивало паутину.
Трескался лёд на реке, и река называлась Нева.
Город – это сплошные лестницы, выщерблины, перила,
Жёлто-бордовый пол, холодные трубы, хвойное мыло,
Рассыхающийся табурет,
На обрывке газеты – выцветающие чернила,
На бесцветном экране – белый балет.
Вода заливала ступени, синий фломастер волны
Рисовал на альбомном листе. Били в глаза лучи.
Это было начало: коридор, тугая щеколда,
Мамин голос, Ленинградский батон с молоком на полдник,
И на балконе – грачи.
Отступая
Отступая, он помнил, что выспался, что детство закончилось несколько лет назад.
Воздух теплел. По сосновой коре обветренной карабкались муравьи.
Было всё просто: хлипкие пуговицы, приторная сгущёнка, холщовый рюкзак.
Дорога душила гору. Маячил огнями потрёпанный пост ГАИ.
Было всё быстро, как будто футбольный матч заканчивался на жёсткой сырой траве,
Кто-то кричал «Захват!», а ему казалось: в его ворота забили гол.
Летела земля – из-под ног, из-под солнца встающего, из-под вскрывшихся синих вен,
Как летел сейчас в темноту захватанный и затоптанный карцер-вагон.
Отступая, он знал, что прошлое - это Али-Баба и песня про старый вальсок,
Это крепкие рукопожатия, утро обветренное, но сейчас
Разрастался удушливый вечер. Колотились колёса, и поезд шёл на восток,
Туда, где дымящие тёплые трубы растапливали зимы каркас.
Надпись приказывала: «Не прислоняться». Нарушив приказ, всплывая в людской волне,
Он одёрнул засаленный камуфляж, стиснул тяжёлый звенящий карман
И начал карабкаться вверх, за бесцветный воздух цепляясь руками, которых нет.
Блестел потолок. Было вечно молчание. И был безнадёжен таран.
Воспоминания о завядшем фикусе
Ей было сорок. Она умерла от рака
В Ленинграде послевоенном, в большой палате.
Дома на шатком столе лежала бумага,
А в шкафу висело старое летнее платье.
В комнате пол паркетный. Окно на Фонтанку.
Тот же ветер в форточку, тот же полдень в июле.
Муж ел варенье, а дочка дула на манку
С маслом. Мужа звали Аркадий, а дочку – Юля.
Ну, а потом – сами знаете – гарь, подвалы,
Капуста у Исаакия, суп из обоев,
Полуживые трамваи, фикус завялый,
Бидоны, ночные салюты и всё такое…
Штопала, хоронила, ходила к соседке
Мёрзнуть у радио, слушать «Жизель» и «К Элизе»,
Опять хоронила, письма писала мелким
Почерком куда-то на запад, в Полесье лисье.
А когда буханки стали желтей и ширше,
Когда возвращалась с Волыни, с могилы брата,
Хотелось спросить у грузной седой кассирши
В роговых очках: «Три плацкарта до Ленинграда».
Компас
Стрелки ложатся на бок. Над островом Аарчым
Чайки сигналят камням, направляя клювы в холодный фронт.
Где-то на буром материке,
Где в подвалах лужи и мхи,
А на плоских крышах суше и жарче,
Где в выметенных дворах не рассеялся запах костров,
Ломаются светофоры.
Обречённые в пробках стоять,
Перетряхивая эфир,
Мы случайно из телефонов
Стираем длинные номера.
Мы такие взрослые,
Что раньше об этом только мечтать и мечтать
До утра.
Где-то в городе, который зовём по привычке «этот»,
До которого – серия короткометражки и полжизни лёта,
Мы носим тепло под курткой,
Загораем в лоджии,
Набирая в ладони фотоны света, -
В этом заблудшем циклоне, в этих сосновых широтах…
А стрелки точат колёса. Считаем шпалы и параллели,
Мчимся вниз - от плесени, от дождей,
От громовых канонад.
Завтра будет теплее – будет полный рабочий день,
Чемпионат по футболу
Или рельсовая война.
А дальше – пустыня.
Иногда так хочется пить,
Что, кажется, выпил бы волны
Всех океанов, проливов, морей и лагун.
Мы такие взрослые,
Что только чаек сухарями кормить
На каменистом ветреном берегу.
Нижегородцам
Станция Ночь
Нулевые
Мне не жалко Москву – здесь эпохи короче квартирников.
Псевдоблюзовый ужин: сашими, имбирь, «Филадельфия»…
Псевдоджазовый завтрак: эспрессо, чуть тёплые сырники…
Гришковцы, Пастернаки-Чуковские, Пушкины-Дельвиги.
За стеклом чьи-то пухлые губы хватают пирожное,
И, как в зеркале, флигель и ковш. Потрошёная улица.
Только ждать светофора и лить из пустого в порожнее
Серомясый цемент. И от сварочных всполохов жмуриться.
Грязнотелый забор и ручей, из-под досок сочащийся.
Серый смог. Чёрный грач под колёсами - утро нелётное.
Я на ощупь иду по Москве этим летом дымящимся.
Тротуар. Запылённые джинсы, футболка и шлёпанцы.
Трёт глаза пожилая. Видать, катаракта. В расфокусе
Предосенняя сушь. За углом перспектива теряется.
Нулевые. На выжженных клумбах – завядшие крокусы.
Непослушный ребёнок у мамы из рук вырывается.
Парашют
Иногда услышишь сквозь чёрно-белый гул:
«Журавли над Москвой!». Испуганно скрипнет стул
И погаснет экран, и останется тишина с пылинками.
Над землёй – межсезонье. Молния. Разворот
На 180. И, как щепку, трясёт самолёт.
Падать не больно, если раскроется парашют
Над льдинками.
Мама мешает кисель, приговаривая заодно:
«Ты вырастешь из этого города,
Из этого дома,
Из этих штанов…»
Пристегнув ремень, я вспомню воду нагретую -
Как учился ходить, как потом учился летать
На кровать с пианино, как учился считать
Шаги соседки в чулках и берете,
Которой всё фиолетово.
А потом – гроза,
Двое под зонтиком, и кругом вода…
Разводные мосты, соединяющие города,
А потом себя самого парировать
И увидеть крылатую тень, распятую на траве,
Фиолетовой осенью, на подлёте к Москве,
Из самолёта, который снижается,
А кажется, что пикирует.
Альпинистам
А у нас всё горизонтально –
Тротуары, карнизы и перекрытия…
Линейка и лист планшета:
Перекрёстков косые штрихи,
Глухой параллелепипед
Получердачной обители
С осыпающейся мозаикой
Потолочной седой шелухи.
День заканчивается лестницей.
Если хватает везения,
Если усилится ветер,
Можно, рукав теребя,
Прятать под мышкой перчатки
И совершать восхождения
По спиралям кошачьих подъездов
Или внутри себя.
А у нас нет Джомолунгмы,
Нет Монблана и горной цепи Атлас.
Если хочется поотшельничать,
Поворошить то ли снег, то ли соль,
Мы бросаем атлас, садимся в метро
И взбираемся на Парнас,
Пахнущий жжёной резиной,
Пивом и колбасой.
Рубикон
Оригами
Стены из крашеного бетона,
Окна из треснувшего стекла,
А за окнами – балконы, балконы,
А под окнами – осыпавшиеся кроны
И первого снега балласт.
Учитель диктует: «Жёлтые зори,
И небо над морем - сусальное золото…»
Нас тридцать, двадцать… Нет, только двое.
У нас тоже есть море – плоское море
На другом конце остывшего города.
Учитель диктует: «Надежда пропала,
Катерина бросилась в волны с обрыва,
Её тело голодная рыба клевала…»
А ты всё послушно в тетрадь записала.
Ты же знаешь – я ненавижу рыбу!
Ты же помнишь, я как-то разбил колени,
Когда твоё имя писал на заборе.
День такой же белёсый был, позднеосенний,
А ты смеялась на большой перемене,
В столовой, где пахнет картошкой и хлором.
Я хотел закричать, что сделаю оригами
Из твоей тетради, что доехать можно
На метро до моря, где закат над волнами…
А ты сидела под пластмассовыми цветами
И ела рыбу с картошкой.
Шёл по улице мальчик
Нам говорили: «Образ Желткова правдив,
Хоть и чуть-чуть идеален…»
Щёлкали ручки, кривлялись чёртики на полях тетрадей.
Я думал: «Вот первый снег за окном,
Вот идёт незнакомка, почему-то не по сезону,
Под красным зонтом,
На остановке её встречает какой-то лысеющий дядя.
Нам говорили: «Обожествление женщины»,
«Стихи о прекрасной даме»,
«Поэзия Блока – вершина русского символизма…»
Меня подташнивало,
Но я знал, что сейчас не тюрнюры
И не «Маменька, я в отчаянии!..»,
Что новый век наступает
На заснеженной скользкой окраине
И что асфальт под ногами,
А не обтёсанный камень.
Я слышал: «Акмеисты побаивались красных,
Замерзали в Блокаду,
А оставшиеся захлёбывались лимонадом
На советских курортах.
Просто посмотрите в окно…»
За окном становилось темно,
Я застёгивал куртку,
Натягивал колючую шапку.
У меня почему-то всё время
Развязывались шнурки.
Город мигал светофорами,
По стёклам снежинками бил.
Шёл по улице мальчик, -
Не шёл, а бежал
В светящуюся фонарную сторону,
Потому что любил ноябрь,
Потому что любил.
Зеркало
Счастье, которое есть,
Улыбнётся с балкона,
Небрежно поправит браслет
И исчезнет за занавеской,
На ветрено-паркетной меже,
Там, на панельном,
Блуждающем в вечере, этаже.
Встрепенувшись, завоет лифт,
Оглушая молчаливый подъезд.
Кто-то скажет: «Привет!»,
И я тоже скажу «привет!»,
Кто-то ткнётся в моё плечо,
Кто-то включит в прихожей свет.
И немного замедлится темп. Ссутулится
Тень, развязывающая шнурки,
Откладывающая зонт.
В моей куртке – запах ноябрьской улицы,
В моих сутках – 240 часов.
Я вернулся. Кто-то кивнёт,
Затянет потуже халат.
«Только курить и ждать тебя,
Только слушать, как лифт гудит,
Останавливаясь то там, то здесь,
И носить под халатом счастье,
Которое есть…»
Скрип половиц. Чирканье зажигалки.
А за бетонным бортом – вода
Точит отсыревший асфальт,
Фонари оплывают, как воск.
Я выключаю свет, обо что-то
В потёмках бьюсь головой.
Молча ступаю в комнату,
Гляжу в зеркало,
А там – никого.
Поводок
Он женат и воспитывает собаку.
Из приоткрытой двери, на лестницу выходящей,
Тянет пыльной весной, хотя на часах - ноябрь:
Чёрный хлеб со шпротами, сушки с маком,
Чайник кипящий.
Телек ведёт разговор. Он переключает программу,
Кладёт сигареты на подоконник.
Мама звонит. Он молча сбрасывает.
«Пожалуйста, мама!
Не звони сегодня…»
А на лестнице тихо. На ступенях играет солнце,
Зайчик от наручных часов
Перепрыгивает с одной стены на другую.
Тянет вниз поводок – через перила, бордюры, лужи,
Через дворы-колодцы -
Только ботинки жмут, только в уши дует.
Скоро придёт жена, откроет пачку салями,
Глянет в окно накрашенными глазами…
«Там так тепло! Погуляй с собакой
И не забудь позвонить маме!»
И он гуляет с собакой целыми днями.
Родион Вереск: Оригами.