Николай Коптев: На то мы и русские.
Перед вами несколько рассказов о людях из русской глубинки. Горожанам, а тем более столичным жителям, должно быть, не очень понятно, зачем это нужно «съездить, посмотреть, что за уголь», а только потом уже просить у председателя машину, чтобы купить и привезти этот уголь. (Не все ведь сталкиваются с проблемой, когда дрянной уголь не горит и не греет, а тускло тлеет, и нужно его просеивать через сито, чтобы отделить пыль от собственно самого угля.) Не очень-то ясно и то, зачем, например, нужно воровать хворост - какой от него прок? А читатели помоложе уже не вспомнят, наверно, каким дефицитом ещё лет пятнадцать назад были носки (как, впрочем, и всё остальное – мыло, спички, водка, гречка, шампунь…) и почему иные люди до сих пор вспоминают Горбачёва недобрым словом.
Пишу это не для того, чтобы показать: вот, дескать, я помню, а больше никто не помнит. Просто хотелось сказать, что в рассказах Н. Коптева – истинная правда о провинциальной жизни. У людей, описанных в рассказах, кажется, мелкие и пустые проблемы: успеть бы на попутную машину, чтобы доехать до райцентра; не забыть бы купить дрожжи на центральном рынке… а бутылка пива с пенсии – ну просто роскошь! Но из мелочей ведь складывается нечто большее и порой превращается просто во что-то огромное… у кого-то это – большая подлость, а у кого-то – безграничное благородство, честь, верность правилам человеческой морали.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
На то мы и русские
2004Невезуха |На то мы и русские |Наводнение
Невезуха
НЕВЕЗУХА
О том, что в райпотребсоюз поступил уголь, и его будут продавать населению, Ляпину рассказала почтальонша. Ляпин - человек деловой, относился к той категории людей, которые семь раз меряют, а потом режут. Поэтому он сначала решил съездить, посмотреть, что за уголь, а потом уже просить у председателя машину.
Доехать до Крутогорья проблем не было, на территории их села размещалась крупная молочно-товарная ферма, около ста дойных коров три раза в день доили, по три раза машина возила молоко на молокозавод. Он принял решение завтра утречком с первой «молоканкой» съездить посмотреть на уголь.
…Невезение у Ляпина началось прямо с утра. Во-первых, он проспал. Жена рано подоила корову, выпустила в стадо и ушла к дочери, жившей на другом конце деревни, а его разбудить забыла. Ляпин вскочил с постели, глянул на часы, до отхода «молоканки» оставалось не более двадцати минут. У рукомойника плеснул в лицо горсть воды, вытерся, вернулся в спальню. В спальне полумрак, окна завешивались с вечера, чтобы утром не беспокоили мухи, спешно надел рубашку, натянул брюки, схватил носки, а носок один, второго не было. Ляпин заглянул под кровать, обшарил диван, рванул занавеску с окна, в спальне стало светло, метнулся туда, сюда, носок будто канул в воду.
- Как же так, твою мать с медом, - ругался Ляпин, - куда он делся? Ведь точно помню, вчера, ложась спать, повесил брюки на спинку стула, а сверху положил носки и, вдруг, такая оказия.
Носки у Ляпина были одни. Месяц назад жена в Крутогорье стояла два часа в очереди за носками, хотела купить три пары, да куда там, расстроенная жаловалась она:
- Кричат в очереди: «Больше одной пары не давать!» Довел страну перестройкой «крапленый» идиот. Крапленым жена звала Горбачева. Он виноват у нее был во всем. Дрова в печке не горят, «крапленого» ругает.
- Ни дна бы ему, ни покрышки. Дождя долго нет, снова на него. Меньше надо пулять ракет в космос. А уж если пойдут частые дожди и мешают уборке хлеба и сена, тогда, Горбачев, держись.
- Понаделал, изверг плешивый, дыр в небе, вот и льет оттуда без числа.
-Черт с ними, с носками,- решил Ляпин, надел туфли на босу ногу и выскочил на улицу. У ворот встретил соседа.
- Далеко мчишься?- спросил тот.
- В Крутогорье, в потребсоюз, уголь поглядеть!- на ходу, не останавливаясь, ответил Ляпин.
- Ты там, в потребсоюзе, хвост-то здорово не задирай, - непонятно к чему крикнул сосед. Сосед картавил, он не выговаривал букву «р» и произносил ее мягко «л».
- Какой там хвост, - отмахнулся Ляпин,- гляну на уголь и обратно. Нынче Володька из армии приезжает, некогда мне хвост задирать,- по-своему истолковал он шутку соседа.
Володька, сын, демобилизовался из армии, вчера прислал телеграмму, короткую как выстрел: «Приеду второго».
Ляпин трусцой пробежал по улице, увидел выезжавшую с колхозного двора машину, выскочил ей навстречу, махнул рукой, машина остановилась, он перемахнул через борт и поехал.
В кузове Ляпин оказался не один, на бидонах сидела Марья Свистунова. С Марьей он был в ссоре. Ее мужа во времена «сухого закона» посадили на год в тюрьму за самогон.
Как-то вечером Ляпин сидел на скамейке у своего дома, вдруг из-за угла выскочил милицейский газик, подъехал к нему, остановился. В дверцу выглянул милиционер и бесцеремонно спросил:
- Эй, мужик, покажи, где живут Свитуновы?
- Покажу, почему не показать,- угодливо вскочил со скамейки Ляпин,- вон их дом с крашеной трубой. Милиционеры о чем-то тихо поговорили в машине и обратились к Ляпину:
- Как фамилия?
- Ляпин,- почуяв недоброе, ответил он.
- Вот что, товарищ Ляпин, садитесь в машину, будете понятым при обыске у Свистуновых.
- Так я же малограмотный,- попытался отвиляться от этого скандального дела Ляпин.
- Ничего, мы научим. Садись! - При обыске он попытался еще раз увернуться, но не получилось. У Свистунова в подвале нашли трехлитровую банку с самогоном, дали понюхать понятому.
- Нюхай! – коротко, как собаке, приказал милиционер. Ляпин понюхал, брезгливо сморщился, неопределенно проговорил:
- Не пойму, вонючее, кажется, керосин.
- Керосин, говоришь? – с нехорошей улыбкой переспросил его милиционер, писавший протокол, и неожиданно громко крикнул,- Иванов, в наручники его и в отделение! – припугнул он Ляпина.
- Малограмотный он. Все вы тут одним миром мазаны.
Свистунову дали год. А Ляпин за то, что пошел понятым, стал Свистунихе врагом на всю жизнь.
Увидев Ляпина, она сердито сжала губы и отвернулась.
- Ну и шут с тобой, тоже мне цаца! – подумал Ляпин. Он встал у кабины, взялся за решетку кузова и ветер засвистел у него в ушах. Проехав с километр, Ляпин оглянулся – что-то изменилось. Свистуниха сидела на бидоне красная и вытирала глаза концом платка, непонятно было, плакала она или смеялась.
- Интересно,- подумал он,- чего она смеется, может надо мной? - Ляпин осмотрел себя, все нормально: ковбойка, пусть коротковата на нем, но добротная, глянул на ширинку - застегнута.
- Черт ее знает, над чем баба морду наквасила, как в бане побывала? - Отвернулся, и снова ковбойка на спине пузырем и ветер в ушах.
Вот уж правду говорит пословица: «Едешь на день, бери продуктов на неделю». В потребсоюзе Ляпину объяснили – уголь действительно поступил, его выгрузили из вагона, но в Крутогорье возить не будут, продавать будут на месте, то есть на станции.
- На станции? Вот это да! – Неприятно удивился Ляпин.
- Эх, будь оно неладно, еще семь километров.
- Да ты, мужик, не расстраивайся, наши машины идут туда. Становись в кузов, и только хвост трубой,- почему-то с улыбкой посоветовал потребсоюзовец.
Ляпин залез в кузов, встал у кабины и поехал.
Сына Володьку он заметил метров за сто. Володька ехал на встречной машине, так же, как отец, стоял в кузове.
- Володька, сынок, здорово! – еще издали закричал Ляпин.- Жди меня в Крутогорье, я туда и обратно, мигом примчусь!
Сын изменился, не узнать, разбился в плечах, лицо круглое, упитанное, берет, чтобы не сдуло, держал в руках.
- Я сейчас, мигом, жди! – еще раз крикнул, уже проскочившему мимо него, сыну. Но Володька к чему-то похлопал себя по спине и показал пальцем на отца.
- Чего это он показывает? - Ляпин покрутил головой туда-сюда, и вдруг догадался, потянулся рукой за спину, там что-то трепыхалось на ветру, дернул и от удивления раскрыл рот.
- Носок, твою мать с медом!!! Как же он, гад, зацепился?
Позже Ляпин разобрался. Носок лежал на брюках, в спешке да темноте он зацепил его и пристегнул ремнем. Это потом, а сейчас Ляпин лютовал, особенно на соседа, видел – и не сказал.
- Ладно, Свистуниха перемолчала, дура набитая, сидела на бидоне морду косоротила, сопли на кулак наматывала от смеха – думал, плачет, а она, курва, смеялась над моим хвостом. А сосед?! Вот кто гад, так гад! Был бы сам человек, посмотришь на него, плюнуть не на что. У самого, картавого недоговоры, крохта в семьдесят пять миллионов пудов во рту застряла, поздороваться путем не может, а туда же:
- «Ты там хвост не задирай»! - тьфу!!!
Ляпин проклинал соседа, грозился отомстить, хотя отлично знал: драться не умел и никогда ни с кем не ссорился.
Уголь на станции оказался неважный, много пыли и породы.
- Бог с ним, другим разом,- решил он и поспешно стал бегать по станции искать попутную машину. Но машин, как на грех, не было.
Солнце перевалило за полдень и вдруг, громыхая растрепанным кузовом, из-за угла вывернул старый ЗИС с деревянной кабиной, машина повернула в сторону Крутогорья и остановилась.
- Земляк, на Крутогорье?- спросил подбежавший к машине Ляпин.
- Ага,- будто не сказал, а прохрипел шофер.
Он сразу не понравился Ляпину, какой-то весь опущенный, волосы до плеч висели сосулями, сосульками висели усы, рубаха, на поясе завязанная узлом, еле держалась на плечах, джинсы вообще удивительно за что зацепились, не соскакивают. Шофер обошел вокруг машины, проверил ногами плотность шин и залез в кабину. В кузове стоял еще один пассажир, Ляпин окинул его глазами, определил: «алкаш», щетина торчком, нос красный, рубаха грязная, туфли не зашнурованы.
Коробка передач отвратительно заверещала, это шофер включил скорость, машина вздрогнула и покатилась.
- Слава тебе, Господи!- поблагодарил судьбу Ляпин.
Через полчаса и Крутогорье, Володька заждался, а там «молоканка» и дома.
Ляпин представил, как они с сыном будут идти по деревне. Володька ростом пошел в деда по линии матери, на голову выше отца, служил в спецназе, есть кем гордиться. Вот только носок, будь он неладен, портит настроение.
- Бегал как дурак по потребсоюзу, смешил людей, хотя бы носок был как носок, а то так, дрянь штопаная. Горбачева, суку паршивую, одеть бы в эти носки,- неожиданно подражая жене, ругнулся Ляпин. Он выхватил из кармана носок и швырнул его за борт. Носок, будто обрадовавшись свободе, дескать, дешево отделался, сгоряча мог и порвать, подхваченный ветром, от скорости взлетел над кузовом, кувыркнулся, прощально помахал Ляпину и тихо опустился на дорогу.
- Эй, мужик, ты так разбогател, что носками швыряешься? Лучше бы мне отдал, - стараясь перекричать шум и громыхание машины, посожалел «алкаш».
Ляпин промолчал, скосил глаза, посмотрел на ноги «алкаша», как и Ляпин, он был обут на босу ногу. В горбачевские времена это считалось нормой.
Измотанная «сухим законом» страна, доведенная нуждой до отчаяния, трезвая, как стеклышко, но без нательного белья и на босу ногу, шагала по перестройке.
Дорога шла через луг, она виляла то вправо, то влево, словно хотела выскочить из-под колес грузовика, на одном повороте из кустов выскочила женщина, замахала руками, скрипнув тормозами, машина остановилась.
- Сынок, помоги Христа ради, - умоляюще стала просить она шофера, хвороста у меня тут маленько, подвези до дома. Заплачу хорошо и магарыч не пожалею.
- А грузить кто будет? – явно соглашаясь, спросил шофер.
- Ребятушки, помогите! – теперь уже в кузов обратилась женщина.
Ляпин не успел раскрыть рта, объяснить, что он не против, почему бы не помочь, но его ждет сын в Крутогорье, как сосед по кузову засуетился, магарыч на него подействовал, как гипноз.
- Поможем, мамаша, без проблем, поможем, - сразу согласился он.
Женщина, подняв подол юбки, чтобы не цепляться за траву, побежала по кустам к хворосту, грузовик, поскрипывая, катился за ней следом.
- Откуда снесло эту бабу? – поглядывая на солнце, ругался Ляпин. – Володька заждался. Соскочить и уйти пешком, далековато, может и правда хвороста немного.
Хвороста, действительно, оказалось не очень много, всего небольших три кучки. Пока Ляпин с «алкашем» укладывали этот хворост, женщина сбегала куда-то, вернулась и объявила:
- Мужички, не ругайтесь, в кустах еще три кучки.
- Ты говорила, что маленько, - не выдержав, сказал Ляпин. Женщина лукаво подмигнула, ответила поговоркой: «Не соврешь – не проживешь».
- Где я видел эту бреховку?- таская хворост, думал Ляпин. Погрузили еще три кучи, увязали, и, вдруг, водила, размазня, обнаружил спущенное переднее колесо.
- Твою мать с медом, вот влип, так влип - пропал день, сидя на возу хвороста, расстроенно думал Ляпин. Алкаш помогал шоферу монтировать колесо.
- Где же я ее видел? Голос уж больно знакомый.- И вдруг вспомнил.- Мать честная, да это же Белезерка - торговка семечками. – Про нее по Крутогорью ходили целые анекдоты, за спекуляцию сидела в тюрьме, ее побаивалась даже милиция: тронь – порвет на себе кофту, закричит не своим голосом, дескать, избили, пойдет, пожалуется в райком, а потом разберись кто прав, кто виноват.
- Бежать надо от этой бабы, от нее можно ожидать чего угодно,- он полез, было, с воза, но машина чихнула, фыркнула, судорожно затряслась, тронулась с места. Выехали из кустов, повернули на дорогу, навстречу мотоцикл с коляской, в мотоцикле мужчина и женщина. Они повернули в кусты, откуда только что выехала машина. Когда подъезжали к Крутогорью, мотоцикл догнал их, мужчина погрозил кулаком Ляпину и «алкашу», сидевшим на хворосте, женщина с красным от злости лицом, что-то кричала им, а что, разобрать не могли.
- Что-то тут не ладно,- отрешенно подумал Ляпин, ему было все безразлично, день пошел наперекосяк, сорвана встреча с сыном, на душе кошки скребли, о чем кричала баба, его не волновало.
Машина повернула влево на улицу, где жила Белезерка, мотоцикл свернул вправо к центру Крутогорья.
Дом у Белезерки добротный, четыре окна на улицу, крыша шиферная, ворота железные. «Алкаш» предложил свалить хворост на улице, но хозяйка распорядилась заехать во двор, еле втиснулись в ворота, заехали, разгрузились. Белезерка вынесла из дома двухлитровую банку мутноватого самогона, буханку хлеба и миску салата из огурцов и помидоров, густо политого сметаной. При виде самогона у «алкаша» заблестели глаза, он беспричинно стал смеяться, явно радуясь предстоящей выпивке. Ляпин, не большой любитель спиртного, на этот раз с расстройства решил тяпнуть стаканяку, а там что будет.
- Самогон-то из тертых бураков, - закусывая салатом, определил Ляпин.
В железные ворота настойчиво постучали. Белезерка нервно вздрогнула, крутанула головой и неуверенной походкой пошла открывать калитку. Во двор вошли милиционер и мотоциклист, грозивший им кулаком. Милиционер осмотрел двор и спросил:
- Чей хворост?
- Как чей, мой. Раз у меня во дворе, значит мой,- сразу поставила в дураки милиционера Белезерка.
- Хорошо, хворост ваш, а где вы его взяли?
- Откуда я знаю, спрашивайте у них,- не моргнув глазом, соврала она,- стучат в ворота, спрашивают: «Хворост нужен?», «нужен»,- говорю. А где они его взяли мне неведомо.
- Кто стучал в ворота, кто предлагал?
- Да вот этот, носатый,- указала она на Ляпина.
У Ляпина от удивления раскрылся рот, наглое вранье этой женщины парализовало его, а она, как ни в чем не бывало, продолжала раскручивать свое:
- Товарищ милиционер, ей богу, не знаю, стучат алкоголики, предлагают, да они за водку мать родную продадут. Откуда я знала, что хворост ворованный. Правительство заботится о нас, беззащитных женщинах, «сухой закон» объявило, а им как стенке горох. У, морда носатая, сидит рот раззявил, туфли на босу ногу, носки-то, наверное, пропил.
Ляпин, наконец, отошел от «паралича», у него бешено завертелись глаза и он, как разъяренный бык, бросился на Белезерку.
- Задушу курву брехливую! Задушу-у-у!!! - Он сгреб пятерней кофту Белезерки, рванул, посыпались пуговицы, она, тараща глаза, дико закричала:
- Спасите, убивают!!!
Милиционер, запутавшийся в собственных ногах, чуть не упал, повис на руках Ляпина.
- Гражданин, руки, драться не положено.
Во время потасовки «алкаш» залпом выпил два стакана самогона, схватил кусок хлеба и перемахнул через плетень на соседний двор, там яростно взвыла собака. Короткая грызня, крик «алкаша» и топот ног, стукнула калитка и тишина. Шофер, казалось, был далек от этих событий, самогон он не пил, но салат уплетал за обе щеки, ел небрежно, сметаной вымазал бороду и усы.
- Чего сидишь, чмокаешь, как свинья? Расскажи правду? - закричал на него Ляпин.
- А мне оно надо, я тут причем? Меня попросили повезти, я и повез, - невозмутимо ответил шофер.
Дело складывалось так, что виноват во всем был Ляпин. Мотоциклист, у которого украли нарубленный им хворост, растерянно стоял у ворот. Он понимал, что Ляпин тут не виноват, понимал это и милиционер, он хорошо знал хозяйку этого дома, но доказать пока ничего не мог.
- Ладно, поехали в отделение, там разберемся,- миролюбиво сказал он Ляпину.
Милиционер отобрал у шофера водительское удостоверение, посадил Ляпина в свой мотоцикл и увез в милицию.
- Ты, хотя бы знаешь, с кем связался?- уже в отделении спросил милиционер Ляпина.
-Тоарищ милиционер, душой не виноват! Я же со станции на попутную попросился, а она из кустов, как нечистый из-под земли выскочила.
- Ладно, разберемся, я тоже ее знаю.
В комнату вошел дежурный и пошептал что-то милиционеру.
- Пусть заходит, - кивнув головой, сказал он.
Вошел десантник, высокий, стройный, в синем берете.
- Володька, сынок, ты,- Ляпин кинулся к сыну, обнял, прижался к нему телом, и слезы радости выступили у него на глазах.
- А у меня, понимаешь, с самого утра невезуха. Люди какие-то стали злые с этой перестройкой. Жить стало тяжело. В магазинах шаром покати, полки пустые, в аптеках тоже, достать ничего невозможно, крадут друг у друга. Зима на носу, а я уголь купить не могу, вот и влип в историю. Ты уж прости меня, сынок, задержался.
Позже Володька рассказал: отца в Крутогорье он ждал весь день, к вечеру понял, что с ним случилась беда, поэтому в первую очередь решил пойти в милицию. На то мы и русские
НА ТО МЫ И РУССКИЕ
О том, что в Воронихину хату будут вселяться какие-то жильцы, Петрович узнал от жены Прасковьи сразу, как только она вошла в дом и поставила на лавку ведра с водой. Он сидел в старом продавленном кресле и читал газету «Вне политики».
- Какие жильцы? – уловив последние слова жены, глядя поверх очков, спросил он.
- А черты их знают,- неопределенно махнула та рукой,- приехали двое, наверное, муж с женой, он – с черной бородой, богатые видать. Машина американская, блестит вся. Обошли вокруг хаты, в сад заглянули, сели и уехали. Соседья говорят, какие-то дальние родственники Воронихи, царство ей небесное,- мелко крестясь, закончила Прасковья.
Выслушав жену, Петрович поправил очки, хотел было дочитать анекдот, но неожиданно вмешалась Прасковья:
- Опять брехню читаешь, пишут там всякие гадости…- Прасковья не любила газету «Вне политики» за вранье и соленые анекдоты.
- А что еще мне делать? – Снимая очки и вставая с кресла, ворчливо заговорил Петрович,- теперь везде брехня. Телевизор хоть не включай, там больше реклама да катастрофы. Россию прочмакали, долгов нахватали, как собака блох. Теперь все это валят на олигархов, они, дескать, мешают правительству, Петрович хотел было рассказать Прасковье о статье, прочитанной им в «Аргументах и фактах», но жена неожиданно оборвала его:
- Хватит, надоело! Завелся теперь на весь день.
- Ты мне на язык не наступай,- сразу же огрызнулся он, - сама-то какая? Чья бы корова мычала, а твоя..., забыла про подушку?
Газету «Вне политики» Петрович выписал недавно, и то, что в ней писалось одно вранье, Прасковья была права. Видимо, ее издатель рассчитывал на определенный круг читателей и то, что там не писали о политике, Петровича вполне устраивало. Обиднее всего было читать вранье в центральной прессе, в которой несколько лет назад он верил каждой буковке, каждому слову.
Честно говоря, политику любила и Прасковья. Последнее время политиканами стали все, особенно пенсионеры. Началось это с горбачевских времен. Любили старички послушать главного архитектора перестройки, уж больно сладостные речи он говорил, и, главное, без записки.
Стыдно вспомнить Прасковье, случай с ней был такой, слава Богу, на хуторе не знали, засмеяли бы. Подушку она старую, с какой замуж выходила, решила подновить, распорола, вымыла перо, несколько дней на раскладушке сушила на солнце, и уж совсем было сухим перо, да пошла в дом за наперником, а сама сдуру включила телевизор, а там Горбачев про перестройку рассказывал. Заслушалась Прасковья, про подушку забыла, а тут, как на грех, туча налетела с ураганным ветром. Вспомнила старая, да было поздно – ни одного перышка на раскладушке, все по двору разметало и втоптало дождем в траву.
- Господи, всплеснула руками Прасковья,- за грехи меня, окаянную, за грехи наказал Всевышний,- схватила железные грабли и давай убирать свою оплошность, пока люди не видят.
В середине девяностых годов у престарелых политиканов интерес к этой, не совсем чистоплотной «даме», постепенно стал убывать, особенно, когда всенародно избрали на второй срок президента. Построенная на ветхом демократическом фундаменте, политика того времени превратилась в сплошную грязную ложь, порой зашкаливая за рамки самого беспардонного неприличия. В этом убедилась и Прасковья.
Как-то летом они с Петровичем на своем «Запорожце» поехали на рынок в Верхнегорск. И вот, покупая дрожжи, а ими, слава Богу, (не то, что в советское время – покупали только из-под полы), теперь торговал целый ряд крикливых, вечно спорящих между собой, пожилых и молодых женщин. Разговорившись с одной из них, Прасковья поняла, что за прилавком стоит не просто баба в белом фартуке с плоским круглым, как блин, лицом, а с «большой буквы» политик, шагающий в ногу со временем. Торговка сразу предсказала, чем кончится скандальная история Клинтона с Моникой, и почему саратовский губернатор, не разобравшись с делом, сказанул перед камерой то, от чего весь мир чуть не умер от смеха. Баба наклонилась через прилавок, подтянула к себе поближе Прасковью и, зыркнув глазами по сторонам, шепнула несколько слов ей на ухо.
- С ума сошла, отшатнулась Прасковья,- гадость-то какая, где ты все это собираешь?
- Ты думаешь наши лучше?- не отступала баба.
И, сославшись на телевидение, торговка поведала ей такое…, что, несмотря на то, что Прасковья сама среди хуторских политиканов сидела не на последней скамейке, и то диву далась. Подобное до Ясенек не доходило.
- Ты что, баба, дрожжей обьелась? Что из тебя прет несусветное? Да как же это можно, да еще за границей,- попыталась возразить она торговке.
- Можно, пьяному все можно, не сказала, а отрубила баба.
Всю дорогу, пока ехали до дома, у Прасковьи не выходило это из головы.
- Брешет чертова татарка,- думала она,- не может такого быть. Что же там, в самолете, сортира нет, что ли? А как же здороваться с немытыми руками, его же там встречали,- наивно думала Прасковья. Она вспомнила, как здоровался наш правитель – с размахом, будто сначала хотел залепить пощечину, а потом подать руку для пожатия.
Вечером, после ужина, закурив сигарету и присев на табуретку у печки, Петрович вспомнил о новых жильцах воронихинской хаты и заговорил с убиравшей со стола посуду Прасковьей:
- Ты вот говоришь, богатые, приехали на американской машине,- он поморщился, как от зубной боли. Ему профессионалу-водителю было крайне неприятно, что она считала все легковые машины, которые не похожи на их «горбатый» «Запорожец», американскими,- богатые, значит – воры,- заключил он,- за трудовую копейку хорошую новую машину не купишь. Ты думаешь, они в этой завалюхе жить будут? Куда там, посмотришь.
Петрович оказался прав. Через неделю по хутору, глухо урча, прошли груженые кирпичом два КАМаза. За ними, покачиваясь и поскрипывая на ухабах рессорами, следовал автокран. Бородатый новосел, действительно на блестящей «Тойоте», ехал впереди колонны. А еще спустя несколько дней, пришел экскаватор, и закипела работа. Строителей возили из города в микроавтобусе. Сначала был построен высокий кирпичный забор, а к концу лета двухэтажный дом и большой сарай с подъездными воротами.
Высокий дом надменно смотрел на хуторские завалюхи большими фигурными окнами, будто гордясь своим величием и красотой.
Еще в годы советской власти, пытаясь удержать колхозников в малой деревне, правительство усиленно стало асфальтировать проселочные дороги. Проложили асфальт и к хутору Ясенки, подвели и газ, но было поздно. Молодые потянулись в город к цивилизации, а старики помаленьку вымирали. Тогда-то и опустела малая деревня.
А потом к власти пришли демократы со своей не всем понятной теневой экономикой, кое-кто стал богатеть, и получилось точно так, как мечтали советы, только наоборот. Не колхозники вернулись в деревню, а богатые предприниматели. Покупали старые дома, строили на их месте новые кирпичные с саунами, и не работать ехали деревню, а отдыхать в гамаках.
- Вот тебе и теневая экономика,- смотря в окно и провожая взглядом очередной груженый кирпичом самосвал, как-то вслух проговорил Петрович.
- А что это такое «теневая»?- погромыхивая чугунами на судной лавке, осторожно, чтобы не рассердить вспыльчивого мужа, спросила Прасковья.
- Да как тебе сказать,- почесывая за ухом, замялся Петрович,- я-то понимаю, а объяснить вам, бабам, тяжело. К примеру, мы вот живем открыто – огород, коровенку имеем, иногда молочко продаем, пенсию, слава Богу, стали платить вовремя, у нас все на виду. А тут в тени, в темноте значит, чтоб люди меньше видели, налог чтобы меньше платить, воровская выходит это экономика.
- Да и брехать ты последнее время научился,- не веря ни одному слову мужа, с усмешкой проговорила Прасковья,- к прокурору тебе надо, чтоб язык тебе маленько подчекрыжил.
- К кому? К прокурору?- будто обрадовавшись, подскочил Петрович,- да он, как наш кобель в студеный день, хвост поджал, олигархов боится.
- Богатых, может, он и правда боится,- мудро заметила Прасковья,- а тебя, бедолагу, сам понимаешь…
Не знал тогда Петрович, что слова жены окажутся пророческими.
В новом доме воронихинских жильцов вскоре заработала «теневая». Приходили ночью какие-то машины, что-то разгружали, что-то загружали, часто вполголоса матерились, видимо, не все там проходило чисто и гладко. К утру двор затихал, железные ворота, громыхавшие ночью тяжелой щеколдой, были наглухо закрыты, и что там за ними творилось, никто не знал и не ведал.
Стоял конец сентября. Неделей раньше по хутору прокатился мороз, стряхнул листву с каштанов и окрасил, будто покрыл золотой парчой, сады и, стоявшие по улице, деревья.
Петрович вышел из дома. Стояла прекрасная погода. Ночью прошел небольшой дождик, а утром выглянуло солнце и заиграло, заплясало тысячами искр на омытых дождем деревьях. На душе у него было подстать погоде, спокойно и безоблачно. Накануне вечером принесли пенсию, и по старой, сложившейся семейной традиции он шел в магазин купить хлеба и бутылку пива. Водку Петрович не пил и в молодости, а вот пивком с получки, а теперь с пенсии, они с Прасковьей побаловаться любили. Прасковья пила мало, не более стакана, но пила со смаком, сладостно чмокала губами и всегда вспоминала свое сибирское таежное детство. Пиво напоминало ей запах и вкус серы (жвачки), которую готовили из смолы лиственницы.
Купив бутылку пива и черствую, как кирпич, буханку хлеба (хлеб в хутор привозили один раз в неделю), Петрович пошел домой. Проходя мимо воронихинского дома, задумавшись, он не заметил открытых ворот и выезжавшую задом на высокой скорости «Тойоту», сделай бы еще один шаг, и быть ему под колесами заграничного красавца.
- Ты что, очумел?! – в сердцах закричал он на водителя,- Бороду отрастил, а ума не нажил. Сигналить надо. Деляга! Сталина на вас нет, так вашу…,- имея ввиду уже ночные работы, добавил он.
Бородатый вывел машину, вылез из салона и, ухмыляясь, направился к Петровичу.
- Сталина говоришь, папаша? – и, подойдя вплотную, коротко, но сильно ударил старика под ложечку.
У Петровича перехватило дыхание, широко раскрывая рот и, хватаясь за живот, он переломился пополам, будто кланяясь бандиту в низком поклоне. А тот, не обращая внимания на страдания старика, натренированно, ребром ладони ударил еще раз по его сморщенной шее.
- Это тебе за Сталина,- процедил сквозь зубы бородатый и, широко шагая, пошел к машине.
Померк белый свет. Теряя сознание, мешком свалился Петрович на исхоженную, истоптанную его ногами за десятки лет, родную землю.
Сколько времени пролежал он без сознания, Петрович не знал. Очнулся, открыл глаза, машины не было. Рядом стоял, опираясь на палку и подслеповато щурясь, дед Чулок.
- Гляди-ка, а это ты, малушка, ты, а я думал – телок,- удивленно заговорил дед.- Со двора, гляжу, машина отъехала, а на дороге кто-то лежит. Я думал - телок, а это ты, малушка.
Дед Чулок жил в хуторе с незапамятных времен. Никто не знал, сколько ему лет и, если спрашивали его об этом, он говорил:
- Да вот считай. Некрутами мы ходили еще при Николашке-кровавом, царства ему небесного, упокой его душу грешную. Эх, и водки мы тогда попили!
Бабку он похоронил лет двадцать назад, долго жил один, а потом к нему приехал из города сын Иван «досматривать» отца – пьяница и забулдыга (говорили, жена его выгнала за пьянку). За долгие годы жизни дед растерял память, сильно притупилось зрение. Удивительно было то, что он отчетливо помнил фамилию генерала, с которым воевал в первую мировую, но напрочь забывал, что завтракал сегодня. Старческий склероз – поставили диагноз врачи.
Дед Чулок суетливо захлопотал над Петровичем, пытаясь помочь встать, сослепу наступил на его откинутую руку.
- Это все проклятущее пиво,- причитал он,- я и Ивану своему говорю – самогон пей, а с пивом не мешай, иначе под корень. Надысь тож вот так,- дед хотел было рассказать какой-то случай, но Петрович с трудом поднялся, подобрал сетку с хлебом и пивом и, пошатываясь, пошел домой.
Заявлять в милицию он не стал. Проявила настойчивость Прасковья, позвонила от соседей по телефону участковому. Тот медлить не стал, привезли его на милицейском «козлике» сразу после обеда. Машина развернулась и уехала, а участковый вошел в дом – молодой, круглолицый, с усами спускающимися до самого подбородка.
Петрович, как только увидел милиционера, сразу понял – дела не будет. За годы жизни он невольно изучил это, и глубоко был убежден в том, что никакой умный, уважающий себя и людей, мужчина такое украшение на лице носить не будет. Может, он был и неправ, но это его мнение было сугубо личным, и, чем больше он встречался с людьми, тем больше убеждался в своей правоте.
- Кто потерпевший? – расстегивая папку с бумагами, спросил милиционер. Он цепким взглядом окинул комнату, глубоко вдохнул носом, видимо, рассчитывая на присутствие запаха самогона.
Петрович, прижимая рукой больное место, встал с постели.
- Так-так, хорошо,- выслушав жалобу, проговорил он и неожиданно спросил, медицинское заключение о побоях есть?
- Какое там заключение, вмешалась, стоявшая у печки, Прасковья,- у нас в хуторе лет десять, как нет хвельшера.
- Так, так, хорошо,- снова повторил участковый,- а свидетели есть?
-Свидетель? А как же, есть свидетель. Сейчас я его, мигом,- засуетилась Прасковья и, накинув платок, выскочила из дома. Подцепила где-то деда Чулка Прасковья сразу, будто он стоял и ждал за воротами. Увидев милиционера в погонах, Чулок приободрился, подтянулся. Его усадили на стул, и начался допрос.
- Ваша фамилия? – спросил милиционер.
- Чулков, вскакивая со стула, бойко ответил дед.
- Да Вы сидите, сидите, не вскакивайте,- успокоил его участковый.- Имя, отчество?
- Василий Иваныч – снова вскочил дед.
Подавляя улыбку, милиционер кончиком ручки почесал скошенный от смеха, уголок рта.
- Что вы можете сказать по поводу избиения вашего соседа, - и милиционер, заглянув в бумажку, назвал фамилию Петровича.
- Да я, малушка, - начал рассказывать дед, - утресь гляжу, машина отъехала, а на дороге лежит телок, и чего, думаю, с утра развалился сердешный…
- Вы, дедушка, о сути дела говорите, - перебил его допрашивающий.
- Так вот я о деле рассказываю. Мы когда с генералом под Гомелем воевали, германец тогда уж был не тот, - и дед понес околесицу, сначала об империалистической войне, потом про продразверстку, а потом вдруг замолк на полуслове, будто его заклинило, и ни на какие вопросы не отвечал.
Так, так, хорошо, - повторил участковый свою любимую фразу и, видя, что от свидетеля многого не возьмешь, спросил Петровича, - место преступления вы сможете показать?
- Смогу, неохотно ответил Петрович и стал натягивать на ноги резиновые сапоги.
На месте преступления милиционер рулеткой зачем-то смерил ширину ворот, потом шагами отсчитал до того места, где бородатый остановил машину, что-то долго, шевеля губами, подсчитывал на карманном калькуляторе и, наконец, отпустил Петровича домой, а сам глухо постучал резиновой дубинкой в железные ворота воронихинского дома.
Вечером, убиравшаяся во дворе со скотом, Прасковья увидела проехавшую в сторону райцентра «Тойоту». Рядом с бородатым сидел милиционер. Несмотря на холодный ветерок, тянувший с севера, участковому было жарко, он сидел без фуражки и протирал носовым платком шею и лицо.
Прошло две недели. В хуторе шло все своим чередом, теневая экономика в воронихинском доме продолжала действовать, а милиционер куда-то пропал, и, несмотря на телефонные звонки Прасковьи, на другом конце провода трубку никто не брал.
- Исчез куда-то, как сквозь землю провалился,- злилась Прасковья и, не выдержав, набрала 02. Трубку взяли сразу.
- Дежурный по отделению лейтенант Свистунов слушает,- басом ответила трубка.
Прасковья сбивчиво, но понятно, рассказала о своем горе.
- Добро, разберемся,- записав фамилию, пробасил дежурный.
- Разбирайтесь, да порасторопнее, иначе мы можем и свыше,- на всякий случай припугнула Прасковья.
- Ты бы полегче, заиками людей сделаешь,- пошутил Петрович.
- Заиками не заиками, а зашевелятся.
Петрович только крутнул головой.
- Дурью ты маешься, милая моя,- спокойно заговорил он,- чего звонить, кому мы нужны, пенсионеры, там ждут, не дождутся, скорей бы мы передохли, богатым больше достанется.
Со здоровьем у Петровича не ладилось, продолжало болеть под ложечкой, он часто стал прилегать на диван. А еще через несколько дней его вызвали в прокуратуру.
- Вот и зашевелились,- с горечью подумал он.
Автобусы в хутор не ходили, и добираться до райцентра для хуторян всегда было проблемой. Свой «Запорожец» был неисправен. Надо было менять поршневую, да и резина лысая, как голова деда Чулка. На все нужны деньги и немалые, поэтому он стоял во дворе под навесом, болезненно сгорбившись, будто его тоже кто-то ударил под ложечку.
На этот раз Петровичу повезло. Доехал он до райцентра на тракторе с прицепом, везшим пустые бочки. Бочек было много, на выбоинах они подскакивали, бились друг об друга, гремели и всю дорогу накатывались на Петровича. Тракторист оглядывался, видел в каком положении пассажир, но его почему-то это смешило, и он растягивал в улыбке щербатый рот.
- Ну, как, дедуля, прокатился? – доехав до райцентра, спросил тракторист.
- Черти бы тебя на том свете также катали, дурак беззубый,- стряхивая с одежды пыль, зло проговорил Петрович.
Прокуратуру он нашел сразу. В приемной красивая девушка, сидевшая за большим столом, мило улыбаясь, указала кивком головы на обитую кожей дверь и сладостно пропела:
- Проходите, пожалуйста.
« И где только такие рождаются?» - подумал Петрович. Бочком протиснулся в кабинет прокурора и присел на краешек стула, стоявшего у двери.
Как же он был неправ, стыдливо вспомнил Петрович, когда, разглагольствуя перед Прасковьей, создавая образ прокурора, сравнивал его с кобелем, что сидит, поджавши хвост, боясь олигархов. Нет, это было совсем не так. Мужчина средних лет, с гладкой прической на пробор, закинув ногу на ногу, вальяжно развалившись, сидел в кожаном кресле и говорил по телефону. Его белая холеная рука с золотым перстнем на безымянном пальце, мирно покоилась на высоко поднятом колене. Все в нем говорило о том, что этот человек ничего и никого не боится. В этом мире ему подвластно все, и стоит только поднять холеную руку с золотым перстнем и показать на того, кто стоит поперек его пути, как десятки человек в мундирах, обгоняя друг друга, бросятся выполнять его желания.
- Ваша фамилия? – положив трубку, не поворачивая головы и не приглашая к столу, спросил он Петровича.
Тот назвал себя.
Прокурор лениво поднялся с кресла и каким-то особым грациозным движением нажал кнопку селектора и, чуть склонившись над ним, мягко проговорил.
- Ланочка, принеси дело,- и он назвал фамилию Петровича.
Чуть слышно скрипнула дверь, и секретарша с тоненькой папкой прошла мимо Петровича к столу прокурора. У нее были длинные стройные ноги и короткая юбочка. Юбка была настолько коротка, что, когда секретарша, положив папку на стол, повернулась лицом к двери, Петрович скромно прикрыл глаза, чтобы не видеть слишком много женской наготы.
В деле Петровича было всего два листика, это протоколы опроса его и деда Чулка. Подержав несколько
секунд в руках протоколы, прокурор, наконец, повернулся к нему лицом и осуждающе заговорил:
- Как же так, уважаемый Сергей Петрович, вы старый человек, а встали на путь, - прокурор замялся, подыскивая подходящее слово, - на ложный путь личного самообмана. Пытались скомпрометировать уважаемого в нашем районе человека. Господин Бударов (Петрович не знал фамилию бородатого) является активным членом благотворительного общества нашего района, к вашему сведению он спонсор детского садика и вот уже два раза устраивал праздники нашим, вы меня понимаете, нашим с вами детям. А вы в своих показаниях клевещете на него, не имея на это никакого юридического права, обвиняете его якобы в нанесении вам телесного повреждения. Не имея медицинского заключения, подсовываете своему участковому полоумного свидетеля, чем грубо нарушаете наше российское законодательство.
О чем говорил дальше прокурор, Петрович не слышал. В голову били тяжелым молотом слова Прасковьи «может богатых и боится, а тебя бедолагу…» Внутри у него что-то оборвалось, горячая волна медленно стала заполнять грудь, тисками сжимало сердце, к горлу подкатился тугой ком, перехватило дыхание, широко раскрывая рот, так же как когда-то от удара бородатого, Петрович выскочил из кабинета прокурора. Как в тумане мелькнуло вытянутое от испуга лицо секретарши. Сгребая негнущимися ногами ковровую дорожку в приемной, Петрович с трудом вышел на улицу.
Постояв несколько минут у подъезда прокуратуры, он начал помаленьку приходить в себя, отдышался, боль в груди отступила, она теплом разлилась по всему телу, а потом и совсем пропала.
- Будь вы прокляты, – глядя на окно прокуратуры, с дрожью в голосе проговорил он. – Церкви строите, а Христа продаете. Христопродавцы, мать вашу так…
По дороге домой, а путь до хутора был неблизким, Петрович вспомнил одну историю. Как-то по весне, будучи в райцентре, встретил он своего однокашника по службе в армии. Тот жил в соседнем районе в городе Верхнегорске. И рассказал сослуживец горькую историю про их общего знакомого Николая Дюжева. Знал Петрович Дюжева хорошо. Работал Николай на авторемонтном заводе слесарем по ремонту автомашин, и приходилось Петровичу по своим шоферским бедам обращаться к Дюжеву, и тот иногда помогал.
Так вот, в канун Нового года, - рассказывал сослуживец, - пошел Николай с женой на рынок. Когда они переходили улицу, неожиданно, на бешеной скорости, на них налетел «Москвич». Жена успела отскочить, а Николай попал под колесо машины. Дорожно-постовая служба установила: водитель был пьян, а машина без тормозов. Казалось, все было ясно, преступник будет наказан, так посчитали родственники и подали в суд. Но по другому к этому делу отнеслось следствие. Они почему-то стали тянуть с этим делом, сначала откладывали на недели, месяцы, а потом вовсе все заглохло. А позже родственники узнали, что преступник стоит за широкой спиной олигарха районного масштаба, у которого крепкие связи в Москве. Так и поныне гуляет на свободе преступник, а жена Николая, сразу постаревшая, стонет по ночам в своем неутешном горе.
- Это все Прасковья хотела добиться правды,- шагая по дороге домой, размышлял Петрович,- говорил не звони, так она, мало того, решила припугнуть, тоже мне, киллер нашелся. Разбирайтесь, да, дескать, порасторопнее, иначе, мы на вас управу найдем. Вот и нашли, старая дура.
А время шло. Прошагал по хутору одетый в золотое покрывало октябрь, наступил ноябрь. Отпраздновали Октябрьские праздники. Отмечали их каждый по-своему: одни с тоской по Советской власти, другие просто так, была бы причина выпить да покуражиться. Благо самогон гнали безнаказанно почти в каждом дворе.
В воронихинском доме появилась новая жиличка. Кем она доводилась бородатому, никто не знал. Одни говорили – теткой, другие утверждали – мать. Знали, что она преклонных лет, и, что на улицу она выходит редко, с людьми не общается и по двору ходит всегда в пуховом платке, укрывая голову и половину лица. Видел как-то Петрович, женщина проходила мимо их дома, действительно половина лица бала закрыта пуховым платком.
- Чего она лицо-то укрывает?- спросил он жену.
- А Бог ее знает,- ответила та,- бабы говорят, воспаление тройничного нерва.
Воспалялось под ложечкой и у Петровича. Днем, скрывая от Прасковьи, он крепился, а ночью от боли долго не мог уснуть, а, засыпая, тяжело стонал во сне.
- Тебе надо в больницу,- который раз говорила ему жена, но Петрович тянул отговариваясь, ссылаясь то на время, то на погоду, подожди, мол, установится погода, и боль пройдет.
А погода и вправду была никудышней, две недели беспрерывно шли дожди. По хутору развезло так, что ноги не вытащишь из грязи, а потом повернул ветер с севера и ударил крепкий мороз. Не выдержав, Прасковья вызвала по телефону врача на дом.
На другой день утром, подпрыгивая на замерзших шишках, к дому подкатил ГАЗик с красным крестом на дверках кабины. Врачом оказалась молодая девушка, беленькая нежная, какая-то прозрачная, дунь – и полетит. Велела раздеться Петровичу до пояса, измерила давление, посмотрела на язык, прослушала, постучала тоненьким пальчиком по груди, видимо, боясь причинить боль, легонько погладила под ложечкой, проговорила:
- Вас надо показать хирургу, одевайтесь, мы Вас довезем.
Забегала, запричитала Прасковья, метнулась к шифоньеру, мигом достала пахнущее нафталином нательное белье, не лето, дескать, теплей одеваться надо, и ноги бы помыть, да, как на грех, воды теплой нет. Не к матери родной едешь, а к чужим людям, всякое могут подумать, да, ладно, носки новые оденешь. Прасковья хлопотала, суетилась, толком не знала, за что и взяться, из кожи вон старалась достойно проводить в больницу мужа. Петрович вышел в другую комнату, надел белье, и, мельком увидев себя в зеркале, вспомнил строчки известного стихотворения:
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть, одетый старик.
Он горько улыбнулся и подумал: «И, правда, не к теще еду на блины».
В горнице, угрюмо насупившись, сидел шофер, врачиха разглядывала фотографии, висевшие на стене. Прасковья поспешно, чтобы не задерживать людей, мыла в тазу сапоги мужа.
Хирург районной больницы оказался опытным врачом. Выслушав жалобу больного, он глянул на часы, быстро выписал направление и коротко приказал:
- На рентген, если захватите, и ко мне.
Рентгенолог с работой не спешил, долго что-то писал в своих бумагах, потом велел раздеться, крутил, вертел, разглядывая внутренности больного, шевелил губами, непонятно, толи у него привычка была такая, а может, ругал болячку Петровича, а потом велел одеваться и подал маленькую бумажку, нацарапанную непонятным для Петровича почерком. Хирург почерк рентгенолога разобрал сразу.
- Так-с, батенька,- прочитав писульку, как обухом по голове ошарашил больного,- опасности для жизни нет, но операция неизбежна. Сейчас в хирургии места нет, а через недельку приходите обязательно. Диеты никакой, тяжелого не поднимать.
Купив две буханки хлеба, Петрович вышел на окраину райцентра, рассчитывая, вдруг выскочит попутная машина, но простояв минут сорок, решил дальше не испытывать судьбу. Машин не было, да и ноги начали мерзнуть в новых синтетических носках, да и время перевалило за полдень, и дорога не ближний свет, и он, махнув на все рукой, отправился домой пешком.
День был хмур и ненастен. По небу низко, почти касаясь верхушек деревьев лесополосы, ползли тяжелые темные облака, изредка срывался мелкий колючий снежок. Асфальт, залитый дождем, теперь местами превратился в сплошной лед. Петрович, подняв воротник, подгоняемый попутным ветром, шагом, а где и мелкой трусцой, чтоб не поскользнуться да не упасть на льду, приближался к хутору. Оглянувшись назад, он увидел догонявшую его машину. Поднимать руку было ни к чему, до дома оставалось не более километра, да и не любил он голосовать – добрый человек сам остановит, а недобрый, кричи «караул», все равно не подвезет. А машина шла ходко, несмотря на скользкую дорогу. «Превышает скорость»,- подумал старый шофер, а впереди правый поворот, покрытый льдом (это Петрович заметил утром, когда ехал с врачихой в больницу), а за поворотом, хотя и неглубокий, овраг. Оглянувшись еще раз, он узнал машину. Это была «Тойота». «Сбавляй скорость, дурак!» - хотелось крикнуть Петровичу, но «Тойота» промчалась мимо.
- Поворот же, олух царя небесного, поворот! – не вытерпев, закричал Петрович.
Заметил поворот и бородач, нажал на тормоза, но было поздно. Машину развернуло поперек дороги, протащило несколько метров юзом и ударило о бровку дороги. Петрович от страха закрыл глаза, а открыл – лучше бы он их не открывал – такое видеть любому лиходею не пожелал бы. Машина, громыхая и звеня разбитыми стеклами, переворачиваясь с боку на бок, скатывалась в овраг.
- Господи, беда-то какая! – забывая все обиды, воскликнул Петрович и, придерживая живот, побежал к аварии.
«Тойота» лежала в овраге, вверх колесами. Чудом уцелело лобовое стекло, три двери были заклинены раздавленной в лепешку крышей салона, четвертая – левая задняя – была чуть приоткрыта, ее подпирал небольшой, мерзлый, как камень, бугорок земли.
- Живой?- заглядывая в машину, спросил спустившийся в овраг Петрович.
Бородатый с окровавленным лицом и неестественно вывернутой ногой, лежал на дне, точнее на крыше кузова, и глухо стонал. Пахло бензином и крепким винным перегаром. «Надо бы перекрыть утечку, - подумал Петрович, - не дай Бог искра». Но эти косоглазые япошки, у них все не как у людей, куда они запрятали бензобак, он не знал.
- Домкрат где? Ты слышишь меня? Домкрат надо! – кричал он бородатому.
- В багажнике,- со стоном прохрипел тот.
На счастье, от удара багажник был открыт, и домкрат, вывалившись из него, лежал рядом с машиной. С домкратом японцы не подкачали, он был изготовлен будто специально для этого случая. Заложив между задней стенкой и приоткрытой дверью домкрат, Петрович то ли крутил, то ли качал, точно не помнит, но дверь помаленьку заскрипела и открылась.
- Давай сюда руки, просовываясь в открытую дверь кузова, сказал он бородатому.
- А ну-ка, давай, давай, родимый. Пристегиваться ремнем надо, дуралей. Эх, молодежь…- причитывая и поругивая, Петрович вытащил бородатого из машины.
- А теперь держись за меня,- приказал он, и на коленях, срывая ногти о мерзлую землю, потащил раненого волоком на дорогу.
Когда у Петровича оборвалось или сдвинулось что-то внутри, вспомнить он не мог: может, когда вытаскивал бородатого из машины, а может, когда лезли из оврага. Да какая разница, боль в животе была настолько сильной, что временами ему казалось, шагни еще раз, и он упадет без чувств. Вот тебе и «тяжести не поднимать» приказал ему врач, как же тут обойдешь несчастье такое. Тяжело стонал с поломаннной ногой бородатый, стонал и Петрович, и не добраться бы им самостоятельно до дома, не окажись кто-то из хутора глазастым; увидели, поняли, в чем дело, подскочили на «Жигуленке» и подобрали обоих, ныне смирившихся, вчерашних врагов. На этом же «Жигуленке» их отвезли в больницу, в этот же день обоим сделали операции и положили в одну палату.
Два дня в палате лежали молча, да и не до разговоров было. Операция у Петровича оказалась сложной, оперировали почти два часа, послеоперационный период протекал тяжело, долго отходил после наркоза. У бородатого тоже было не все хорошо – открытый перелом ноги - поставили гипс, сломано ребро – не вздохнуть, не выдохнуть. Какой там разговор.
А на третий день пришла Прасковья, вошла в палату с женщиной из воронихинского дома. Женщина была высокого роста, одета в темное платье, на голове серый пуховый платок. Прасковья на носочках, чтоб не наследить – уж больно ругала за грязные сапоги санитарка, а что поделаешь, на улице снова дождь – прошла по палате и села на стул рядом с мужем. Петрович сразу узнал вошедшую в палату женщину.
Это была она, ошибиться он не мог. Прошло много лет, но стерся из памяти тот тяжелый для него день. Тогда он еще жил на соседнем хуторе, в Ясенки переехал позже, когда женился на Прасковье. Узнала его и женщина. Беседуя с сыном, она все время поглядывала в сторону Петровича…
О том, что это была мать бородатого, догадаться было не трудно, они, как две капли воды, были похожи друг на друга.
Странно вела себя и Прасковья. Расспрашивая мужа о здоровье, она почему-то волновалась, говорила не то, что надо, не знала куда положить руки. Похоже, Прасковья чего-то ждала. И дождалась. Мать бородатого встала со стула, подошла к Петровичу и заговорила мягким, певучим голосом, обращаясь к сыну:
- Руслан, за долгую дорогу от хутора до больницы мы о многом говорили с Прасковьей, и я знаю все, что ты скрывал от меня. Ты жестоко поступил с Сергеем Петровичем, обидела его когда-то и я. Ты помнишь, я рассказывала тебе, много лет назад мы приезжали в Ясенки. Тебе тогда было три года от роду, и с тобой случилась беда. Не окажись тогда на нашем пути этого доброго, отзывчивого, не жалеющего себя человека, не было бы сегодня и тебя. Выходит, он дважды спас тебе жизнь. Мы должны поклониться ему в ноги и вечно молиться о его здоровье.
- Я знаю, мама, я двое суток думаю об этом,- виновато проговорил бородатый Руслан.
Женщина неожиданно встала на колени перед кроватью Петровича и низко склонила голову.
- Господи, не надо так, милая, стыдобушка-то какая, да кто старое помянет, тому глаз вон,- воскликнула Прасковья и, вскочив со стула, стала трясти за плечи, стоящую на коленях женщину.
- Нет, Прасковья,- вздыхая и поднимаясь с колен, проговорила мать Руслана,- поговорка говорит о плохом, а хорошее мы должны помнить вечно.
- Может быть и правду говоришь,- согласилась Прасковья,- только не умеем мы долго носить камень за пазухой. На то мы и русские люди.
Это было давно, более сорока лет назад. Тогда Петрович был молод, холост, и звали его не Петрович, а Сергей. Работал он шофером в колхозе, и вот однажды…
Застигнутый весенней распутицей за сотни километров от дома, он двое суток без сна и отдыха гнал машину по проселочным дорогам. Снег, грязь, налитые водой лощины вымотали все силы. Рейс был долгим и тяжелым. Сильно хотелось спать. Домой Сергей вернулся поздно вечером. Тяжелые темные тучи низко ползли над хутором. Шел по-весеннему крупный дождь. Поставив во дворе машину, Сергей вошел в дом, а вслед за ним, он не успел снять с себя даже фуфайку, вошла незнакомая женщина с ребенком на руках.
- Пожалуйста,- обратилась она к Сергею,- ребенок у меня тяжело заболел, в больницу надо, к хирургу
- В райцентр?! – ужаснулся тогда Сергей. В ночь, в дождь, по бездорожью, да еще по пути «Гнилой вершок» до больницы доехать невозможно – это он знал точно. Женщина присела на поданный матерью Сергея стул, откинула с головы капюшон плаща. Что-то знакомое мелькнуло в лице женщины, где-то Сергей видел ее, а где, вспомнить не мог. Заплакал ребенок, потекли слезы и у женщины.
Потом, уже сидя рядом с Сергеем в машине, она рассказывала певучим мягким голосом. Приехала она в хутор Ясенки к тете Поле Воронихиной. Погостили неделю, и мой мальчик заболел. Местный фельдшер обследовал его и срочно направил к хирургу – аппендицит. Схватилась я и на центральную усадьбу колхоза – там гараж, там машины. Иду через ваш хутор и вижу, стоит у дома машина, дай, думаю, зайду. Вот, и зашла.
«Гнилой вершок» действительно оказался налит водой и снегом. Ни переехать его, ни объехать было невозможно. Вершок можно было только перейти пешком. Сергей сделал попытку с разгона перескочить его и зря, машина по самую засела в снежную жижу. Женщина молча вылезла из кабины с ребенком на руках и скрылась в темноте. Сергей понял – с таким грузом по такой дороге до райцентра ей не дойти. Защелкнув на замок дверь кабины, забыв про усталость, он бегом побежал вслед за женщиной.
В больнице ребенка приняли сразу. Позже Сергей узнал – у мальчика был гнойный аппендицит и, опоздай они на несколько часов, ребенка бы не спасли.
Домой возвращаться Сергею не было смысла и не было сил. Он присел в коридоре больницы на жесткий диван, закрыл глаза и вспомнил, где видел эту женщину…
Четыре года назад он был в Воронеже и, покупая матери подарок ко дню рождения, задержался в магазине и опоздал на последний автобус. Рядом с автостоянкой стояла «Волга», и Сергей на всякий случай спросил шофера, куда идет машина.
- В Никольское,- ответил тот. Это было попутно Сергею.
- Меня не подвезете? – осторожно спросил он водителя.
- Я не хозяин, хозяйка сейчас придет,- с недовольством ответил шофер.
Через несколько минут, цокая каблучками лакированных туфель, подошла девушка – высокая, стройная, в ажурных чулках и голубом берете. Сергей не знал ее, но слышал о ней – это была дочь директора совхоза.
- Просится подвезти его,- указывая на Сергея проговорил шофер. Девушка смерила взглядом невзрачную, одетую по-деревенски, фигуру Сергея, смешно сморщила нос и издевательски сказала:
- Ушами бы не хлопал и автобус не прозевал бы, а это не такси, а служебная машина,- села в салон, хлопнула дверью и укатила.
Услышав раскаяние стоявшей на коленях у его кровати женщины, Петрович понял, что тогда, в машине, она узнала его, но, стыдясь своего поступка, молчала.
Молчал теперь и Петрович, что-то снова подкатилось к горлу, и скупая мужская слеза медленно поползла по небритой щеке старика. Наводнение
НАВОДНЕНИЕ
Пик грозы с ливневым дождем, ураганным ветром и градом опустился на хутор как раз в полночь. Прокофий на дождь не обращал внимания, много на его веку было гроз и продолжительных дождей, но, когда над домом рвануло так, что зазвенело в ушах, сильным порывом ветра выдавило сразу два окна, и вода, как из прорвы, хлынула в дом, тогда Прокофий понял – пришла беда…
А до этого много дней стояла невыносимая жара. Ртутный столбик термометра зашкаливал за сорок. На небе ни облака, на земле ни ветринки. Пыль, поднятая проехавшей по хутору машиной, долго не оседала на землю, лезла в глаза, щекотала в носу, песком скрипела на зубах.
- Будь она проклята, эта жара, - вытирая рукавом потное лицо, отплевывался, стоя у ворот, Прокофий.
К вечеру жара спадала, но духота мучила и ночью. Прокофий то и дело переворачивал взмокшую от пота подушку, по несколько раз за ночь вставал с постели, подолгу стоял у открытого окна, дышал свежим, но почти горячим воздухом.
- Не к добру это, не к добру, - вздыхал он и ложился в мокрую постель.
Беспокойно вела себя последнее время и белая крыса Аксютка. Обычно тихая и сонливая, она вдруг начала нервно бегать по клетке, грызть проволоку. Прокофий давал ей корму, выпускал погулять по комнате, она и в комнате вела себя необычно. А ночью завыл Жучок. Сначала Прокофий не придал этому никакого значения, мало ли что, наверное, у него какие-то свои собачьи проблемы, но, когда Жучок перешел на высокие ноты, и его вой превратился в собачий стон, тогда-то Прокофий вспомнил, и мурашки поползли по его телу. Так Жучок выл пять лет назад, когда жена тяжело болела, а потом умерла.
- К покойнику затянул, чертов брандохлыст, - прошептал он и, надев валенки, вышел во двор.
Валенки он носил не только зимой, но и летом. Последние годы у него сильно болели и мерзли ноги.
Жучок сидел у своей будки и, задрав морду, тоскливо выл, не обращая внимания на хозяина.
- Цыц, очумелый! – глухо, чтобы не разбудить соседей, цыкнул на собаку Прокофий. Он подошел к Жучку, потрепал его за уши, погладил по загривку, в темноте шерсть у собаки заискрилась маленькими электрическими разрядами.
- Ну что ты разволновался, мой песик? Успокойся! Я рядом с тобой. Успокойся…- Прокофий гладил собаку, а искры тоненько потрескивали под его рукой. И, вдруг, Прокофий подумал: почему искры и почему темнота? Он посмотрел на небо, на небе не было звезд, оно было затянуто черными облаками.
- Слава тебе, Господи! Быть дождю, - перекрестился Прокофий и, шаркая валенками, пошел в хату.
Прокофий жил один. Жена умерла, когда ему было семьдесят, дети разъехались еще в молодости. Сын - моряк, капитан второго ранга, теперь уже в отставке, живет в Севастополе. Дочь закончила пединститут, вышла замуж за военного, живет в Заполярье. Дети звали отца к себе на жилое, но он категорически отказывался.
- Пока ноги носят, никуда я не поеду.
Из хозяйства у него Жучок да крыса Аксютка. Аксюткой Прокофий назвал ее сам. Крысу привез ему из города внучатый племянник:
-На, деда, подарок, все будет в доме живая душа.
- А как эту душу звать-то?
- Ксюша!
- Ксюша? А по нашему, по-деревенски, как?
-Аксинья.
- Аксинья? Аксютка хорошее имя для крысы, - и он улыбнулся.
Это имя у Прокофия сидело в печенках вот уже четыре года. Дело в том, что год спустя после смерти жены, Прокофий решил жениться, присмотрел себе невесту, бабенка была неплохая, неглупая, помоложе на восемь годочков, как и он, жила по соседству, что ни говори, думал он, а вдвоем легче доживать свои годы. К этому мероприятию Прокофий тщательно готовился, подновил свой двор, навесил тесовые ворота, чтобы не стыдно было вводить новую хозяйку, позаботился и о своей внешности, вставил зубы, точнее протезы. Протезы оказались не совсем удачные, верхние держались во рту как приклеенные, а нижние барахлили. Жевать и разговаривать позволяли, а вот громко крикнуть, кашлянуть или чихнуть не разрешали, стоило шире раскрыть рот, протез будто пружиной выталкивало изо рта.
Воскресным летним днем Прокофий сунул в карман бутылку вина, купленную у спекулянта-предпринимателя, ездившего к ним в хутор один раз среди недели, надел чистую рубаху и отправился к соседке Аксютке с предложением выйти за него замуж. Та приняла его приветливо.
- Заходи соседушка, заходи, давненько ты у меня не бывал, - сладостно запела она, смахнула фартуком пыль с табуретки и со стуком поставила ее у стола.
Прокофий шагнул через порог, глянул на свои ноги и чуть не обмер, рубаху чистую надел, а валенки снять забыл.
-Мать твою в брандохлыст, выругался про себя Прокофий, - стыда-то сколько. Свататься в валенках летом. Хорош жених!
А Аксютка, как нарочно, стрельнула глазами на валенки, улыбнулась и, будто издеваясь, сказала:
- Можно не разуваться, потом протру.
- Будь, что будет, - подумал Прокофий и шагнул через порог. Если бы он знал чем кончится его визит, никогда бы не перешагнул, будь он трижды проклят, Аксюткин порог.
Сначала за столом все было хорошо. Аксютка подала закуску, выпили по рюмке, по другой, лицо у нее, как и положено у невесты, зарделось румянцем, поговорили о погоде, об урожае, и, уже совсем хотел Прокофий переходить к основному своему делу, как вдруг хозяйка ахнула, всплеснула руками, вскочила и побежала на кухню.
- Самое главное забыла я, старая, - вернувшись, проговорила она, и поставила на стол баночку с горчицей.
Прокофий любил горчицу, он сразу обрадовался приправе.
- Горчица, это хорошо, чего ,чего, а горчицу мне подавай.
Он двумя пальцами взял майонезную баночку, наполненную горчицей, близко поднес к носу и вдохнул, горчица, как кулаком, ударила его в нос, вышибла слезу, он широко раскрыл рот и громко чихнул. Протез будто ждал этого момента, сиганул изо рта на стол, подскочил, плюхнулся Аксютке на колени Та испуганно охнула и, как ошпаренная соскочила с табуретки.
- Господи, откуда она проклятая?! – с белым, как полотно, лицом, прошептала Аксютка. Колени у нее задрожали, и она слепо зашарила руками, куда бы присесть.
У Прокофия клещами сдавило горло, он понял: Аксютка его протез приняла за лягушку.
- Мать твою в брандохлыст, срам-то какой, - выругался он, сгреб протез из-под стола и, не сказав ни слова, вышел из дома.
На этом эта неприятная история для Прокофия не кончилась. Аксютка о ней рассказала кому-то в хуторе, тот другому и пошло, а через неделю Прокофьев протез стал объектом всеобщей насмешки. Громыхнет что-нибудь на колхозном дворе, остряки не упустят случая, съязвят:
- Слышите? Это у Прокофия снова протез выскочил изо рта, - и так почти целый год, а потом забыли.
Но Прокофий не забыл, обижался, долго не здоровался с соседкою, обижался за болтливость, ночами думал, как ей отомстить. Придумать ничего не мог и вдруг крыса. Это его обрадовало, потому он и сказал:
- Аксютка – это хорошее имя для крысы.
Да, в его дом пришла беда, она пришла не только к нему, беда навалилась на весь хутор. После того как Прокофий ночью заметил затянутое облаками небо, утром пошел дождь. Сначала тихий, ровный поливал перегретую жаркими днями землю, земля радостно шипела, пенилась пузырями, насыщалась влагой.
- Божья благодать, слава тебе Господи, дождались, - стоя в сенях у открытых дверей молился Прокофий. Он вспомнил так всегда радостно молилась на дождь покойная его мать и он невольно подражал ей.
В молодости Прокофий был безбожником, не вспоминал о Боге даже тогда, когда на фронте шел в атаку, а если и вспоминал, то вперемешку с матом. А к старости вдруг стал креститься, молитв он не знал, а крестился часто там, где надо, а иногда и невпопад.
- Ничего, там, на небесах разберутся, - думал он. – Молиться надо душой, а не пустословием.
А дождь шел и шел…, прошли сутки, вторые и благодать постепенно превратилась в наказание. Речка Тихоня, названная в древности, наверное, за кроткий нрав, вдруг вздыбилась, располнела, вышла из берегов, залила нижние огороды и подошла к воротам Прокофия, такого не бывало в половодье. На третьи сутки над хутором разразилась небывалая гроза с ураганным ветром и крупным градом величиной с куриное яйцо. Хлынувшая в выдавленные ветром окна, вода сразу залила пол. Прокофий встал с постели, спустил босые ноги, крякнул, вода, смешанная с градом, была ядовито-холодной, больные ноги сразу занемели, он дошел до выключателя, щелкнул кнопкой – света не было. Крыса неистово пищала и барахталась в залитой водой клетке, Прокофий нащупал в темноте клетку и поставил ее на шифоньер.
- Так твою в брандохлыст, что же делать? Надо идти к Андрею! Экая дубина, как же я не подумал с вечера? – и он лихорадочно в темноте стал искать резиновые сапоги, нашел, натянул на ноги и вышел во двор.
Во дворе был света конец. С перемигом сверкнула молния, снова с треском громыхнул гром.
- Свят, свят, свят, - закрестился Прокофий. Вот это дербалызнуло, как из гаубицы
Одного не мог понять он. Несколько суток лил беспрерывно обложной дождь и вдруг такая гроза, такого он не помнил. Все перепуталось как на земле, так и на небе, и сам черт ногу сломит, не разберешься в этих порядках.
Освещаемый молнией двор был в страшном разрушении. Железная крыша курятника, будто срезанная ножом, валялась посреди двора. Недавно накрытый шифером сарай не узнать, побитая градом, крыша зияла рваными провалами дыр.
- У Андрея тоже дом крыт шифером, надо к нему, - и Прокофий, утопая по колено в воде, зашагал к воротам.
…Андрей, самый близкий сосед и самый лучший друг и товарищ с самого детства. Родились в один год, вместе по хутору бегали босоногими мальчишками, вместе, вместе в сорок третьем ушли на фронт, воевали в разных местах, а демобилизовались в сорок шестом и оба по ранению, в один год поженились, так и жили рядом душа в душу всю свою жизнь. Только и была разница у них в том, что Прокофий вырастил двоих детей, а у Андрея детей не было, как-то так случилось, что не было у него ни далеких, ни близких родственников. Жена умерла у Андрея годом позже, чем у Прокофия, а через два года и его постиг удар. Андрея парализовало, да так крепко, что приковало к постели, колхозное начальство хотело его в дом инвалидов отправить, но против этого восстал Прокофий.
- Не дам! – решительно заявил он. – Не допустю! Вместе жили всю жизнь, вместе и умрем, а там, черт его знает, в этом доме инвалидов, говорят, на кого нарвешься, могут быстро отправить в могилевскую губернию. Одним словом, не допустю!
И не допустил. Каждый день ходил к Андрею, убирал в доме, стирал белье, готовил пищу и выносил судное ведро. Подолгу сидел у него вечерами, вспоминали молодость, войну, да мало ли о чем могут вспоминать два старика, прожившие долгую жизнь.
- Андрей, живой? – с трудом открывая набухшую дверь, стараясь перекричать шум дождя, спросил Прокофий.
- Живой я, Проша, живой, вода только, проклятущая, лезет во все дырки.
- Вода это ничего, от воды мы сейчас, - Прокофий не договорил, посмотрел на потолок, в нескольких местах штукатурка отвалилась, а в темноте неясно просматривались клетчатые ребра дранки.
Вода была всюду: на полу почти до колен, она лилась в окна, двери, она ручьями хлестала с потолка , казалось, не было от нее никакого спасения.
- Андрей, подъем! Давай ко мне, крыша-то у меня камышовая!
- Эх, Проша, Проша, не подъемный я, ты себя спасай, у тебя дети, внуки, а ко мне видно пришел судный час.
- Чего, чего? – притворяясь, будто не понял Андрея, переспросил Прокофий.
- Плохо мне, Проша, не хотел тебе говорить. Еще с вечера сердце проткнуло, будто штыком. Ты бы меня лучше не трогал. Прислушавшись, Прокофий понял, Андрей действительно дышал тяжело, с каким-то присвистом.
- Нет, брат, трону, обязательно трону.
Прокофий подлез под Андрея, с трудом взвалил его на спину, встряхнул как мешок и, пошатываясь, понес из дома. А дождь шел и шел, лил как из ведра.
- Где эта махина держится там, на небесах, - цепляясь за штакетник, чтобы не упасть, думал Прокофий.
С огромным трудом он затащил друга на чердак, там было тепло и сухо, пахло пылью и мышами. Потом Прокофий перетащил из дома все теплые вещи, свою постель, две подушки, буханку хлеба и кусок сала.
- Вот и хорошо, вот и, слава Богу, теперь мы дома, - укладывая в постель переодетого в сухое, но тяжело дышавшего Андрея, успокаивал больше самого себя, говорил Прокофий.
Переодевшись в сухое, он какое-то время молча сидел рядом с Андреем, у него болела спина, кружилась голова, онемевшие ноги не чувствовали тепла даже в валенках.
Отдохнув, Прокофий покряхтывая, встал и, поддерживая болевшую поясницу, подошел к слуховому окну. Туча, как якорем, зацепилась за хутор и бесновалась над ним, рвала и метала крыши домов, поливала дождем, сверкала, гремела, свистела в проводах и, казалось, не будет этому конца. При вспышке молнии Прокофий увидел дом Аксютки, он стоял крайним к Тихоне и затоплен был почти до окон, шиферная крыша, избитая градом, растрепанная ветром, и издали, казалось, на ней не было живого места.
- Да, дела так дела! Как она там, забулдышная. Он вспомнил то свое неудачное сватовство. Это было так давно, и на фоне нынешних событий казалось мелочью.
- Я тоже хорош был, старый пень, обрадовался горчице. Но Бог с ним, что было, то прошло. Ах, горе наше великое, горюшко, - вздохнул Прокофий. Хоть баба она и болтливая, а тоже человек и помочь ей некому. Он снял с себя сухую одежду, натянул мокрую, холодом сковало тело, надел резиновые сапоги для защиты ног от битого стекла и острых камней.
- Ты, Андрей, полежи, а я отлучусь на часок.
- Далеко? – хрипло, с надрывом, спросил больной.
- За Аксюткой смотаю, - уже спускаясь с лестницы, ответил Прокофий.
Страшное разрушение царило в Аксюткином доме. Воды по пояс, разбитые окна, как и у Андрея, штукатурка на потолке отвалилась, и из дыр лилась вода. Разбухший мягкий диван плавал посреди зала, стол, на котором четыре года назад так некстати прыгнул его протез, будто устал стоять на четырех ногах, решил отдохнуть да покупаться, перегородив дверь, лежал на боку. Хозяйки в доме не было. Прокофий заглянул на кухню, в спальню – пусто.
- Аксютка! – позвал он.
Шум дождя и больше ничего. Прокофий вышел в сени, творило на чердак было открыто, он ступил на лестницу, заглянул под крышу – темнота и сырость, и, вдруг, услышал бормотание и глухой частый стук, будто кто-то с глушителем строчил из автомата.
- Ду-ду-ду-ду – бормотание и снова стрельба.
- Аксютка, ты где? – громче позвал Прокофий.
Бормотание прекратилось, что-то зашевелилось в углу, и голос Аксютки:
- Прокофий, это ты?
- Ты что там бормочешь?
- Богу молюсь, Прокопушка, молитвы читаю, света конец пришел, - сказала и снова, - Ду-ду-ду, замерзла я окончательно, мокрая вся.
- Мать твою в брандохлыст, а ну живо марш ко мне на крышу, там нас Андрей поджидает.
- Прокопушка, плавать я не умею, утопну!
- Не утопнешь, я вытащу, - весело заговорил Прокофий, чувствуя, что Аксютке надо как-то вдохнуть надежду на спасение.
- Давай сюда, я помогу, - предложил он.
- Нет, я сама, ду-ду-ду.
Прокофий догадался, почему соседка отказалась от помощи.
- Тю, дура, ее драть, а она играть, зуб на зуб не попадает, а она думает черт-те про что!
Вышли во двор. На улице светало. Дождь продолжал лить, будто там, на небесах посходили с ума. Ну ладно, пусть на земле беспорядок, реформы, правительство дореформировалось до такой степени – в хуторе закрыта школа, нет магазина, нет почтальона, поговаривают, и пенсию скоро старики будут ездить получать в сберкассе райцентра.
- Ладно, это на земле, - шагая по воде, размышлял Прокофий, - но на небесах должен же быть какой-то хозяин. Послал бы своего помощника, посмотри, мол, что там твориться внизу, тот разгреб бы облака, вытянул шею, посмотрел бы в эту дыру и ахнул. Всюду вода, разрушенные дома, детишки голодные и мокрые плачут на чердаках, а мы вот с Аксюткой на старости лет прогуливаемся по хутору по пояс в воде.
- Давай через Андреев двор, тут поближе, - прервав размышления Прокофия, предложила Аксютка.
- Валяй впереди, - согласился Прокофий.
Обогнули покосившийся Андреев сарай, ступили во двор и, вдруг, Аксютка нырнула с головой в воду. Прокофий рванулся вперед и поймал ее за выбившуюся из-под платка косу.
- Куда понесло тебя?! Там же старый незасыпанный погреб Андрея.
- Да я, да я, - хватая воздух, щербатым ртом отплевывалась Аксютка. Глаза, как пятаки, рот перекошен.
- «Да я, да я», - передразнил ее Прокофий, - вылупила глаза, как Изоткина Антоньевна и прет, сломя голову.
Аксютка дернулась от обиды. Она знала Антоньевну. Это коза, за внешний вид прозванная хозяином в насмешку Антоньевной. Коза была грязной масти, почти голая, с большой головой, с кривыми ногами и большими, в сливу, выпуклыми глазами. Конечно, на такую козу никому не хотелось походить, даже шестидесятилетней старухе.
Осерчав, Аксютка рванула вперед, вода забурлила за ее спиной, Прокофий едва поспевал за ней. Переходя свой двор, Прокофий вспомнил про Жучка, в заботах он совсем забыл про собаку. Жучок был мертв. Спасаясь от воды, он сначала залез на будку, потом на забор, не удержался на нем, свалился на противоположную сторону, цепь оказалась короткой, и он повис, не достав лапами твердой опоры. Ну и Бог с ним, выл-то, наверное, на свою голову, облегченно подумал Прокофий.
- Андрей, вот мы и пришли, - залезая первым на чердак, объявил он. Андрей молчал.
- Андрей, ты что друг?
Андрей, вытянувшись в длину, молча лежал с открытыми глазами.
- Аксютка, он кажись того, умер, - холодея от ужаса, прошептал Прокофий.
Аксютка смело подошла к Андрею, заглянула в лицо, потрогала руки и перекрестилась.
- Царство ему небесное, отошел наш соседушка, и, хлюпнув носом, вытерла мокрым концом платка набежавшую слезу.
- Так, так, дела так дела! – вздохнул Прокофий, - ну что же мертвым мертвое, а живым живое. Давай переодеваться в сухое.
А дождь лил и лил, не прекращаясь ни на минуту. Вечером Прокофий пожаловался Аксютке:
- Что-то меня знобит.
- Да ты что, не дай Бог, заболел, - всполошилась соседка. Она приложила руку ко лбу Прокофия, рука была холодная, как лед. – Господи, да у тебя жар! Аспирина бы, да где его возьмешь?
Температура у Прокофия поднималась с каждым часом, а ночью он потерял сознание. Ночью же и прекратился дождь, он кончился сразу, как отрезанный ножницами. Утром небо очистилось от облаков и взошло яркое, чистое, омытое дождем, долгожданное солнце. Аксютка выглянула в слуховое окно, вдали по хутору на резиновых лодках плавали люди в зеленой форме.
- Люди-и-и!!! – визгливо закричала она, - Спасите-е-е-е!!! Караул-л-л!!!
Ее голос ударился о воду, раскололся на тысячу кусочков, эхом прокатился по всему хутору, залетел в разбитые окна, двери, заглянул под крыши домов и потонул где-то за хутором
- Ого-го-о-о!!! – зычно ответил мужской голос.
В скорости к дому Прокофия подплыли трое военных.
- Живые есть? – спросил молодой голос.
- Есть, есть живые, мертвые и больные, - ответила Аксютка.
На чердак по лестнице поднялся офицер, огляделся и подал команду:
- Мертвого в морг, больного в районную больницу, а Вас, гражданка, в палаточный лагерь, разбитый в верхней части хутора.
- Нет, нет, ни в какой я лагерь не поеду, я с ним в больницу, кто там без меня ухаживать за ним будет.
Она взяла клетку с крысой и спустилась по лестнице вслед за носилками с Прокофием.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Николай Коптев: На то мы и русские. Сборник рассказов.
27.03.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|