Отрывок
Скатилось солнце, упав на запад, и день, растаяв, пропал в огне. О как неслышно! О как внезапно! О как пустынно в моем окне! Все это шепчет, торча за кадром, водя губами, скрипя пером, в окошке автор. В часу закатном. В стране за гробом и за бугром. Перебирая: "разлука...скука...", он слов мусолит соленый хлеб; то в "сердце мука", то "злая сука", то "горький пепел сгоревших лет". Он мог бы вам рассказать про столько! В нем тьма и боль, и душа в огне. Но рифмы нету. И всё без толку. О, как пустынно в моем окне! Он чёрств и черен. Он злой и бедный. Он - тень. Он - холод пустой руки. И интересней чем его бездны сухая нитка его строки. Знать, в этих строчек шитье-плетенье он - не швея. Он - конец иглы. Он чей-то след - на странице тенью. Он просто отблеск закатной мглы. И вот он пишет про век жестокий, про край далёкий, про крик во сне. Но интересней чем его строки закат, который горит в окне. Знать, на чужбине стишку не спеться. Начнешь строку - не сойдёшь с кольца. О как пустынно! - бормочет сердце. Хорош отрывок - да без конца.
Песенка про чёрный парус
Английский мотив
Сгоревший дом в краю моём.
Глядит пустым окном.
Сквозняк дудит в дверной проем -
о ком, о ком, о ком?
О том, что всё не то теперь,
о песнях прежних дней,
о том, что здесь скрипела дверь,
и кто-то жил за ней.
Звенел, звенел весёлый смех,
выл ветер за стеной,
шёл дождь да снег, шёл дождь да снег,
шли годы стороной.
Весна - капель, зима - метель.
За февралем апрель.
Скрипела дверь, слетав с петель,
сквозняк дудел в свирель.
И кто-то жил. Хотел, потел,
страдал. Стонал во сне.
И уходил. И снег летел
и таял по весне.
Скрипела дверь, гудела трель,
текла, текла вода.
Февраль - метель, весна - апрель,
и круглый год беда.
И каждый год беда лютей,
и дверь рвало с петель.
Здесь жили те, и жили те,
и все ушли отсель.
Кого какой костер согрел?
Кому какой удел?
Но всяк старел. А дом сгорел.
Сквозняк дудел, дудел.
* * *
Но о чём ни попросим и про что ни вздохнём,
нас безумная осень накрывает огнём.
Осень в пляске распутной, в вихре рыжих волос
машет юбкой лоскутной по коленкам берёз.
Все покровы слетают, листопадом шурша.
Так страницу листают, за развязкой спеша.
Так срывает подруга вслед за блузкой бельё.
Так мы бродим по кругу, превращаясь в быльё.
И уже у ответа. Мы почти добрались.
Задыхаясь от ветра, жёлтый мечется лист.
Вот и этот сорвётся, захлебнётся дождём.
И тогда всё сойдётся, и разгадку найдём.
И окажется просто и давно решено,
что не надо вопросов, что теперь всё равно,
что растаяли годы, и всё вышло зазря.
Что вокруг непогода, что конец октября.
Просто не было счастья, и не стоило жить.
Но, сорвавшись в ненастье, лист остался кружить.
Лес шептал до рассвета, дождь стучался в стекло.
Будто всё уж не спето, будто всё не прошло.
Но о чём ни попросим и про что ни вздохнём,
нас безумная осень накрывает огнём.
Осень в пляске распутной, в вихре рыжих волос
машет юбкой лоскутной по коленкам берёз.
Оскар Уайльд. Impression du matin
Ночной концерт шальных огней
сменился утренней золой.
Скользнула лодка. Вслед за ней
по сонной Темзе мёрзлой мглой
туман пополз через мосты,
всё скрылось в мутной желтизне,
и только крыши и кресты
чернели где-то в вышине.
Но вдруг дохнул сквозь улиц сон
колёс и ног, и окон гам,
и птицы подняли трезвон
блеснувшим солнечным лучам.
Она брела одна. И гас
свет фонарей. И дня восход
лобзал усталость её глаз.
И пламень уст. И сердца лёд.
Емшан трава
А ветер играет емшаном травой,
и песня плывёт в облаках.
Был князь половецкий Сырчан удалой,
а в Киеве был Мономах.
Шли годы. Звенела трава на ветру.
Звенела весна за весной.
Сырчана обнёс Мономах на пиру,
обнёс его чашей честной.
И молвил тот гневно, обиду тая:
“С Владимиром нет мне пути!”.
И прочь он уехал в чужие края
приют себе новый найти.
Он бросил отчизну степную свою,
приют себе новый сыскал,
и славу добыл он в черкесском краю,
и царь над черкесами стал.
Но вот князь Владимир почил на Руси,
и брат ему вестника шлёт:
“Сырчана домой возвращаться проси,
давно уже степь его ждёт.
А если пойти не захочет с тобой –
от царства уйти своего,
ты песен ему половецких запой,
и тронется сердце его.
но если от наших он песен отвык,
усвоил обычай другой,
то дай ему листьев емшана травы,
и сам возвращайся домой.”
И вестник проносится горной тропой –
всё вьётся, всё длится тропа.
Он едет с душистым емшаном травой,
и вянет, и сохнет трава.
Приехал. Встречает посланца Сырчан
и гостю нежданному рад.
-Какие ты вести от брата примчал?
Что шлёт мне любимый мой брат?
-Князь грозный Владимир почил наконец –
домой воротись, господин.
-Да поздно он умер, любезный гонец;
я сам уж дожил до седин.
Я сам уже царь тут, повыше князей –
другой мне не надо земли.
Хоть жалко, по правде, мне старых друзей –
привет от меня им пошли.
-Там песни над степью разлились весной,
шумят на просторах стада.
-Про степи родные, про степи мне спой;
жаль, нет мне возврата туда.
Уж поздно расстаться мне с сытым бытьём,
дворец на шатёр обменять.
Но степи живут ещё в сердце моём –
поклон им пошли от меня.
И отдал посланец царю наконец
емшана сухие цветы.
-Так вот, что ты вёз мне, коварный гонец,
так вот, что готовил мне ты!
О запах отчизны! о ветер степной! –
царь крикнул, посланца кляня. –
Никто не был в силах сразиться со мной,
никто не мог ранить меня:
бесчестная русь и презренная чудь,
и сонмища злой татарвы;
булата острей поразил мою грудь
комочек емшана травы.
Мне горечь слезами застила глаза.
Всё в этой душистой траве:
в ней дев половецких звенят голося,
и ветер звенит в тетиве.
Как горек мне запах тех диких полей,
изгнаннику в дальнем краю;
как горько мне осенью встретить моей
сгоревшую юность мою!
Гонец, ты привёз мне завянувший цвет!
А мне моих лет не вернуть.
Но хоть бы ещё раз вдохнуть тот рассвет,
емшана цветенье вдохнуть.
И кровь занялась в поседелом царе;
он бросил дружину свою,
и в степи свои ускакал на заре,
и сгинул в бесславном бою.
Промчались века – те преданья мертвы;
и наш век за ними пройдёт.
и горькая песня емшана травы
от века над степью плывёт.
Выхожу один я на дорогу
А я люблю посмотреть, как купается луна в молоке,
а вокруг столько звёзд! Забирай хоть все – никто не берёт.
С.Б.
Ночью студёной на сердце легко –
Тихо, тоска, засыпай, замирай.
Льётся со звёзд серебро-молоко,
прыгнешь повыше и все забирай.
И никого нет! никто не берёт.
Сам соберу их, продам по рублю.
Песню спою – затрещит в небе лёд,
в небе пустом полынью прорублю.
Льётся с небес молоко-серебро.
Песни мои не выходят в цене.
Лодочкой сердце звенит о ребро.
Звёздочка сверху откликнется мне.
То ли ты спишь, то ли жив, то ли нет –
так и сойдёшь на дороге с ума.
Сколько уж лет холода? Сколько лет
сердце тебе обжигает зима?
Всё ещё будет! ты только гляди.
Вишь, в вышине – пропадает добра!
Ты вдоль дорог наберёшь впереди
с неба упавшего вниз серебра.
Так до рассвета и будешь брести,
за ночь состарься и в землю ложись.
звёзд пятачки зажимая в горсти -
выкупишь новую – лучшую – жизнь.
Дзен
* * *
То ли всхлип, то ли крик, то ли вздох, то ли вой;
еле слышно шепнёшь: «боже мой!
что мне делать с тобой, что мне делать с собой,
что мне делать с нежданной зимой! »
Это снег, это бред, это хмарь прошлых лет,
это к горлу поднявшийся ком.
Этот взгляд... эти губы, сказавшие нет...
эти плечи... Да я не о том.
Эту зимнюю тишь, эту длинную ночь,
этот город, уснувший в снегу,
я могу перепить, перепеть, перемочь,
но вместить никогда не смогу.
Это — тьма одиноких ночей без конца,
это — боль, от которой бегу,
и метель, отхлестав по лицу подлеца,
продолжает в зажжённом мозгу.
И, видать, потому не уснуть одному,
лишь сходя на рассвете с ума,
я плечами пожму и теперь уж пойму -
это, просто, настала зима.
* * *
The bonie lass made the bed to me...
Зимний вечер в Москве
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
А.С.
Зимний вечер. Царство стужи.
Гон пурги по мостовой.
Вьюга правит. Вьюга кружит,
вьюга душит город твой.
Снег в лицо колючей пылью,
по глазам сиянье фар.
Одиночество. Бессилье.
Изо рта клубами пар.
Тихий ад московских улиц,
сладкий яд ночных огней.
Ты бредёшь один, ссутулясь,
в череде кривых теней.
Что там? Чуешь? Стон ли, скрежет?
Кто там плачет по углам?
Город стужу — душу — режет
ледяным огнём реклам.
Нет просвета. До рассвета
будешь слушать этот вой -
то ли это голос века,
то ли это вопль твой.
Это бешенство метели,
это полночь без конца.
И бредут по кругу тени,
тени, тени без лица.
Эта камерная вечность,
этот млечный город стуж
соскребают человечность
с догола раздетых душ.
Сергей Славнов: 1999-2009, часть 3.