h
Warning: mysql_num_rows() expects parameter 1 to be resource, bool given in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php on line 14
Точка . Зрения - Lito.ru. Александр Балтин: Странное происшествие (Сборник рассказов).. Поэты, писатели, современная литература
О проекте | Правила | Help | Редакция | Авторы | Тексты


сделать стартовой | в закладки









Александр Балтин: Странное происшествие.

Три мастерски написанных рассказа - казалось бы, очень разных, но объединённых... ощущением безнадёжной хрупкости жизни, пожалуй.

Мальчишки, клянущиеся друг другу никогда не умирать. Странный гражданин, словно бы вышедший из цветаевской "Поэмы воздуха" (помните? - "Предел? — Осиль:/В час, когда готический/Храм нагонит шпиль/Собственный"). Брат и сестра, пропавшие в лесу. Герои, так неловко - но, может быть, кстати? - напоминающие читателю о том, что жизнь - конечна, к тому же - конечна внезапно и не всегда справедливо.

Редактор литературного журнала «Точка Зрения», 
Лиене Ласма

Александр Балтин

Странное происшествие

2011

Коммунальная кантата |Странное происшествие |ПРОПАВШИЕ ДЕТИ


Коммунальная кантата

Вороны роняют круглые шарики грая, и медленно плывущий белый пух – тополиный июньский снег – контрастирует с ними, звонкими…
Двор, образованный суммой домов, есть часть сложной, разветвлённой лабиринтом системы – и несложно заплутать среди бесчисленных переходов, арок, тупичков, ежели не знаешь чёткого алгоритма пути.
Один из домов жёлт, громоздок, напоминает старинную хребтообразную крепость; голуби на карнизах его – что ноты, но мелодия не звучит, не звучит…
Дом наполнен коммуналками, и жизнь в нём густа, быт – что крепкозаваренный, настоянный чай, не то борщ, сваренный столь круто, что ложка стоит в нём, не падая.
Скрипят, стреляют половицы паркета; двери массивны, а потолки высоки – и любо ребёнку вглядываться в тонкие трещинки, представляя географическую карту несуществующей страны, мечтать.
На втором этаже живёт часовщик – дядя Костя – и ребёнок порой отправляется в гости к нему: пошуровать. – О, заходи, - приветствует его старый, с желтоватым пергаментным лицом часовщик, и ребёнок, немного робея, проходит к пузатому комоду, из какого выдвигается ящик, наполненный блёсткими – колесатыми и с камешками – деталями, и, зачарованный, перебирает их, тихо бормоча что-то…
Пожилая болгарка на четвёртом этаже гадает, и пёстрые карты быстро мелькают в худых склеротических пальцах, обнажая скрытую схему чьей-то судьбы.
-Маш, рассольник выкипает! – режет воздух крик, и спешит заболтавшаяся хозяйка, спешит по длинному, коленчатому коридору на огромную кухню, где четыре плиты организуют пространство, как дома организуют двор. В пасти колонки синие языки пламени – трепещут они, как крохотные флажки…А сковородок! кастрюль! Скарб людской должен бы характеризовать хозяев – да нет, всё похоже: подумаешь – сковородка обожжена сверх меры, да не вычищена кастрюля…
Володька – в истёртом пальто, подвязанным сальной, перекрученной верёвкой, с худым, волчьим лицом – заходит к Вальке-сестре – тихой алкоголичке.
-Буишь? – А то!
Пьют из грязных, щербатых чашек сладкое тягучее пойло – портвейн, принесенный Володькой, дымят Беломором, пускают ядовитую - по загубленным жизням – слезу.
Витёк – сын Олега: атлета, мастера спорта по толканию ядра – катит по коридору на трёхколёсном велосипеде и распевает что-то, пока Любка – мать – не заорёт на него, или не позовёт ужинать.
Густо дана жизнь, мазки её пестрят, золотятся, чернеют…
Ребёнок во дворе слушает вороний грай, мечтая собрать блёсткие шарики в коробочку…Качели скрипят, и две девочки в песочнице строят нечто.
…гроб вынесли из подъезда, установили на табуретах; старуха рыдала, гладя лоб дорогого покойника; полукругом стояли люди, и ритуальный автобус был запылён.
Мальчишки семи и девяти лет глядят на похороны с лестничной площадки.
-А умирают навсегда? – спрашивает младший.
-А то, - басит тот, кто постарше в ответ. – Страшно?
-Ещё б…
-А давай поклянёмся не умирать никогда!
-Давай, - соглашается младший.
Летнее солнце подчёркивает запылённость окна.
Что дому чья-то конкретная смерть? Чужая трагедия? Провал в смертный проран? Массивный – стоит он вторую сотню лет; видавший так много смертей, свадеб, радостей, горя, будто пронизанный токами времени, хранит он в себе густую-густую плазму необъяснимой жизни, хранит надёжно – будто и впрямь противореча проискам смерти.

Странное происшествие

Был хмурый осенний день. Над голыми деревьями, исчертившими воздух зловещим пунктиром, над суммою крыш, окутанных моросью громоздился массивный собор. Острый шпиль прокалывал белёсое небо; и из каждого переулка, из каждой арки, из каждого кафе виднелось это серою остриё, этот символ городской древности, растиражированный сотнями открыток и путеводителей. Было нечто мистическое в его всеприсутствии, в его равносильной означенности – как с самых далёких углов нижнего города, так и здесь на возвышенности, обнесённой замшелой стеной.
С пустынной смотровой площадки, выгнутой широкой дугой, город открывался в средневековом великолепии. Серая с грязной прожелтью стена мощно спускалась к бурой траве треугольного парка, к круглым булыжникам узенькой улочки, круто изгибавшейся вдоль домов; и пышно открывалась панорама крыш, их плотная теснота. Ярко-оранжевые в зной, теперь они густо краснели; перекаты, коньки, трубы и карнизы казались воплощёнными символами давно забытой жизни.
Ратушные часы показывали пять. Высокий гражданин в полосатом плаще, вельветовой кепке, в узконосых лакированных туфлях, весьма нелепых, и синих, от неровного света казавшихся сизыми брюках – был, наверно, единственным туристом, добровольно покинувшим отель ради созерцания города. Сам он, по-крайней мере, не сомневался в одиноком усилии собственной воли, как не сомневался в благотворности ощущений, порождаемых созерцанием – но если второе было бесспорно, и чем дольше глядел он, тем таинственнее становились его аквамариновые глаза, то первое оказалось неверном – как только он повернул голову. Удивление превысило деликатность – этим объяснялось долгое, напряжённое внимание, с каким изучал он целующуюся пару; изучал, пока поцелуй не рассеялся в воздухе, и парень, грубовато-прямо, с хрипотцой не осведомился, что ему собственно надо. Огненные нити возможной драки, никак не входившей в планы гражданина, иллюзорно вспыхнули в воздухе, - тогда, улыбнувшись, он извинился, и отвернулся, выбирая дальнейший путь. Долю секунды – достаточную для влюблённых, чтобы предаться тому же занятию – он колебался между проулком, в конце которого виднелся белый, слегка помутневший бок собора, и длинною аркой – что-то подталкивало зайти в собор, подталкивало и вместе не пускало, и гражданин, отстранился от парапета, с непонятной внимательностью вслушался в резкий ветровой порыв, всколыхнувший графитные сучья, и вошёл под арку.
Сквозной проход вывел в переулок, изогнутый так затейливо, что сам факт существования истока тешил воображение. Гражданин поглядел в тусклые окна, вышел окончательно из-под арки, и сразу попал в лужу, переместившую своё содержимое в туфлю. Не придав тому особого значения, он двинулся…неизвестно куда. Несколько освещённых окон заинтересовали его – в одном был кактус, а над ним серебрилась мордочка сиамской кошки, в другом – свет был нездоровым, точно текущим сукровицей, и в его неровных слоях передвигалась изящная девушка. Переулок не кончался, всё новые повороты открывали новые же перспективы. Возле одного из домов, имевшего неожиданный сиреневый окрас, он приостановился, сунул руку в карман, и достал клочок бумаги, исчёрканный корявыми линиями и убористо исписанный поверху – то была рукописная карта, схематичный план городской сердцевины. Он сверил слова на бумаге со словами, светящимися на углу, потом спрятал бумагу, чувствуя необходимость вопроса – и первого встречного – им оказался старик, напоминающий грушу, втиснутую в костюм – он спросил об определённой улице. Тот выслушал вопрос, склонив выгнутое корытообразное лицо, и вдруг вскипел – заработали длинные руки, брызнула слюна; гражданин оторопел, и даже чуть отстранился, но поблагодарил громко, с подчёркнутой вежливостью. А старик разом как-то уменьшился – создалось впечатление, что словесный порох копился долгое время, предназначаясь для иного.
Следуя обстоятельным указаниям, гражданин свернул в тощее отслоение переулка. Стены домов почти соприкасались, но впереди виднелся просвет. Улица, на какую вышел, была гораздо просторней: гастроном манил витриной, на которой извивались толстые колбасные змеи и мерцали жирные слезоточивые сырные круги. Далее последовал часовой магазин с целым созвездием старинных часов, антикварная лавка, где шоколадный негритёнок удивлённо взирал на чрезмерно затейливые шахматы. Миновав музей, гражданин остановился возле четырёхэтажного дома с плоской крышей. Окошки светились кусочками фольги. Старая дверь отворилась без скрипа; одна из ступеней оказалась с выемкой, и гражданин, споткнувшись, вылетел в полумрак, едва успев поймать соскочившую кепку.
На площадке третьего этажа он остановился и позвонил; резкий звук пробуравил неведомое квартироустройство. Гражданин ждал, потом снова потянулся к ониксовой пуговице звонка, но дверь отворилась. В жёлтом квадрате возникла женщина, он не знал её, кстати припомнилось отсутствие необходимого лая. На лице женщины означился испуг. Гражданин поздоровался, вежливый голос успокоил её, испуг переродился в недоумение. Он назвал нужное имя – это не выжгло вопроса, стывшего в женских глазах. Он повторил. Она высказала предположение, что он интересуется прежним жильцом, он подтвердил. Женщина пожала плечами – халат дёрнулся, и почудилось будто огромный сиреневый букет, полыхавший на животе, медленно осыпается. Она сказала, что въехала сюда после смерти неведомых ей хозяев, и было это год назад. Он извинился.
На улице он вытащил ненужную уже схему, свернул её и щелчком отправил в урну – так выбрасывают окурок.
Он снова отдался причудливым зигзагам улиц, и после бесцельных плутаний вышел на небольшую площадь; красный автомобиль мокро блестел под платаном. Тут гражданин заметил, что странное сцепление переулков вывело его в нижний город, здесь было оживлённей, свет, стекавший с витрин и вывесок ребристо выслаивал мокрый камень. Возле дверей модного ресторана стоял швейцар – весьма внушительный; дверь, окованная фигурной бронзой, приотворилась, выпуская улыбающуюся пару. Далее был музей кораблестроения; деревянная каравелла в окне, отполированная чёрным лаком, пузырилась белыми парусами. Он задержался возле нумизматической лавки; полустёртые бляхи, грубо имитировавшие монеты, тускнели на покатой витрине. Он зашёл. Над головой звякнул колокольчик. Приветливый старичок, опрятно упакованный в серый костюм, бездвижно горбатился над прилавком. Гражданин на вежливый взор нумизмата отрицательно помотал головой, и стал рассматривать разноразмерные кружки монет, аккуратно разложенные по зелёному бархату. Длилось время, благодушное к талерам и дублонам – или тяжёлые капли его, как бы разрезанные незримым ножом и превращались в монеты?
Букинистический магазинчик, устроенный через три дома, привлёк внимание не столько пыльными фолиантами, сколько бюстом Наполеона – огромным и совсем неуместным.
Гражданин зашёл и сюда. Высокие стеллажи, нежная пыль, приглушающая мерцанье золотых надписей, и – пышность альбомов по живописи; лютая роскошь фламандских праздников, уравновешенная радужным солнцем абстракций. После этого широкие стёкла художественного салона представлялись вполне естественным, хотя здание, в котором он размещался, походило на небольшой бассейн: казалось, подобная внешность заключает в себе изящное противоречие, своеобразную рокировку насущного с излишним, что не помешало воспользоваться услужливостью костлявого швейцара, принявшего и кепку и плащ с заученной улыбкой. Гражданин, однако, заметил убойную пустоту пепельных глаз, и от этой равнодушной бездны зябкий холодок проскользнул по спине.
Выставка разочаровала его – бледный сон академизма нигде не прерывался пульсацией таланта, и даже чудесные виды города превращались в заунывные шаблоны. Он стал разглядывать посетителей. К ним относились: молоденький щёголь восточного типа с иссиня-чёрными гладкими волосами, пожилая чета с необъятной, слащавой матроной, не выпускавшей острого локотка своего седовласого спутника, и чистенький благообразный старичок, чем-то напомнивший предупредительного нумизмата. Гражданин потратил несколько минут, отыскивая особенности, способные взорвать льдистый панцирь скуки, незримо, но ощутимо утолщавшийся: розовая шея старичка, плотно вжатая в воротник, трапеция усов щёголя, но всё равно – вон, вон отсюда, в город, который..
Новые всполохи огней, торжественный сад рекламы ассоциировались с грядущим весельем, и, подтвержденьем ассоциации всюду мелькала пёстрая молодёжь, фиолетовый ирокез панка колыхнулся, точно пышный султан; взвыл мотоцикл и неистовый гонщик вздёрнул его на дыбы. В расколе крепостной стены струился тугой, изгибающийся поток фар, хрипато слышались тормоза, тёк светофорный свет.
Гражданин шагал бездумно. Позади остался музей с целым строем музыкальных шкатулок; фарфоровая лавка, где крохотный скрипач терзал изящную скрипку против галантной пары, кружевно застывшей в вечном менуэте ; кинотеатр, брызгавший неоном рекламы. Незаметно открылись подступы к верхнему городу, и вырос пронзительный соборный шпиль. Тень метнулась под ноги, гражданин вздрогнул, едва не наступив на мокрого пегого пса, и устремился вверх по лестнице.
Ворота, ведущие в верхний город были столь массивны, будто скрывали не знакомые улицы и дома, а одну из ипостасей загробного мира. Свет фонаря дрожал. Путём компактных перемещений гражданин очутился на площади, где уже бывал днём, но сейчас открылся ему новый ракурс городского устройства, и в конце переулка густо мутнел собор, проигнорированный однажды.
Гражданин повздыхал, точно жалуясь на неизбежность, обогнул памятник в форме огромной ладони; вывеска, напротив него, обещала уют.
Приятные ароматы кафе ласково наполняли мозг. Было уместно внезапное освобождение из потьмы переулков, в смесь всевозможных ощущений подмешали порцию трезвой обыденности. Музыка струилась тихо; погребок предлагал различные места – в нишах, поближе к крохотной эстраде, в уютных закутках-уголках.
Гражданин устроился, заказал грог, закурил, оглядывая публику.
Горячее питьё принесли в глиняной кружке, и первый, согревающее-нежный глоток вспыхнул жирно-янтарным ощущением счастья.
Он пил грог и ни о чём не думал.
Да, да не думал ни о чём, взгляд его скользил, тёк бездумно, красновато-коричневые стены погребка, фотографии, виды, пейзажы…да, вот он – собор со своим гигантским шпилем, вот он – на одном из рисунков, и от него не уйти, не уйти…
Расплатись и не прекословь!
Ты узнаешь сквозную готику сводов, и увидишь целое озеро основательных, крепких, синеватых скамей.
И вот он ступил на широкие серые плиты пола, двинулся к скамьям; плиты под его ногами были украшены полустёршимися рисунками, он наступил на сапог, перешагнул через завитушку кренделя, через длинную латинскую надпись…
Остановился у колонны…
Жёсткое прикосновение чьей-то ладони заставило вздрогнуть. Он обернулся. Перед ним стоял молодой пастор с тщательно выбритым лицом.
Опережая удивление, пастор заговорил, причём улыбка его была легка, как тень. – Вы желаете осмотреть храм? – произнёс он, и тут же, не оставляя места возможному ответу, напористо поигрывая мелодичным баритоном. – Мне кажется вы – неверующий, а значит интересуетесь архитектурой, живописью и прочей стариной? Собор наш и в самом деле славен, и, если угодно, я проведу небольшую экскурсию.
В предложении крылось нечто неестественное, ставящее в тупик, и хотелось отказаться, уйти, - уйти, как можно скорее, но он не ушёл – гражданин в полосатом плаще, а принял предложение, чтобы узнать – мучительно хотелось – что же будет дальше; да он принял предложение внезапного чичероне и теперь следовал за ним, чтобы выслушать повествование об органе, органе, - овеянном древней славой и одетом тенью высокой музыки, и сколь бы ни хотелось гражданину прервать банальным вопросом плавную речь, он не прервал её, но слушал, слушал.
Немой орган потрясал не меньше звучащего. Пастор замер на миг, как будто уходя в созерцание грандиозного творенья, потом снова заговорил, и здесь оказалось, что мастеров, сотворивших чудо было пятеро, причём каждый обладал столь необычной судьбой, что требовалась особая интерпретация. В пяти биографиях отразились все нюансы жизненных вариантов – от горького пьянства, позже отторгнутого трудами хронографов до истового монашества.
Затем пастор перешёл к всевозможным параметрам, и в должной последовательности развернул пёструю панораму значительных фактов и мелких подробностей. Повествование делалось монотонным, и, расслабившись на мгновенье, гражданин уже не мог включиться в рассказ, становившийся всё более витиеватым.
Сколько можно! Сколько можно!
Он хотел узнать о плитах под ногами, и пастор, показалось, был удивлён вопросом, не относившимся к органу. – Далее я собирался говорить о знаменитой кафедре нашей. – Давайте не о ней, а о том, что мне интересно. – С видимым неудовольствием пастор переключился на захоронения; скомбинировав безымянную жадность с отупелым всевластием, он поведал о далёком постановлении магистрата, согласно которому видных граждан, принадлежавших к этой вере, хоронили здесь, под массивными плитами, обозначая предмет, прославивший покойного. Священник указал вниз: Здесь, - молвил он, - как нетрудно догадаться, лежит сапожник. Об обуви, которую он делал, до сих пор ходят легенды. Рядом брат его – знаменитый кондитер. Маркграф обожал его выпечку, и отказывался завтракать, если не было булочек, испечённых им.
Гражданину почудился парад бюргеров – чванливых и толстопузых, напиравших друг на друга и на него самого. Дотошность перечислений начинала утомлять. – А кто здесь? – спросил гражданин, указывая на плиту с обилием надписей и отсутствием рисунка. – Мартин Лютер. – Откликнулся пастор, и тотчас пояснил с улыбкой – О нет, конечно, не тот. Всего лишь художник, впрочем, довольно искусный, придворный художник маркграфа. – А где похоронен столь знаменитый маркграф? – спросил гражданин, утомлённый постоянным рефреном. Пастор пристально посмотрел на него – так смотрит учитель на школьника, забывшего таблицу умножения. – Его надгробие рядом с надгробием гофмаршала, умершим столетием раньше – находится в северной части храма. Следуйте за мной. – И гражданин последовал, слушая цветистую, пышную речь о художественной ценности надгробий, и о деятельности самого маркграфа – не менее ценной в историческом аспекте. Он следовал за пастором, но уже почти не слушал его – настолько его заинтересовала небольшая, приоткрытая дверь, за которой, в полутьме мерцало нечто – нечто, уносившееся вверх, бесконечно вверх. Гражданин толкнул дверь, она заскрипела. Он полюбопытствовал, что находится за ней. – Там? О, ничего интересного, так, старая лестница…Постойте, куда вы? – вскричал пастор, ибо гражданин открыл дверь, отодвинул незапертую решётку и бросился вверх так поспешно, что уронил кепку.
Пастор последовал за непонятным туристом, предварительно подняв кепку, стремясь остановить его, но тот ничего не слушал.
Тот даже не оборачивался. Ступени несли выше и выше. Узость пространство и темнота не служили помехой. Что-то шуршало, мерцали сгустки паутины, и пыль, вездесущая пыль забивала нос, но ничто не могло остановить ---
Дыхание пастора тянулось за ним, оно разрасталось, билось мучительно, пастор уже не мог говорить, но только спешил, спешил – не отстать бы; лестница оборвалась, превратилась в узкую галерею, или во что-то ещё, что было трудно осознать, как реальность; потом – ещё одна дверь, и снова подъём по крутой, извитой тугим винтом лестнице. Грязный потолок тянулся прямо над волосами, тощие окна, глядевшие темнотой, подпирали его, точно колонны. С каждый метром делалось уже, темнее, теснее. Пастор, напрягая последние силы закричал – по…сто…йте…по…го…ди…те – рвалось вдогонку гражданину, - Мы прибли…жаемся к шпилю…это…не безо…пасно…
Окончательно сузившийся винт обратился в прямой короткий пролёт. Упрямство гражданина было незыблемо. Он мчался к нелепому, выдуманному, означенному финалу, к финалу, который невозможен, нелеп, абсурден, которого просто не могло быть.
Вслед неслось: Нет, нет, нет…

ПРОПАВШИЕ ДЕТИ

Среди искристо пламенеющего леса, среди языческого хоровода огромных деревьев с целыми ярусами ветвей, среди живого гербария спокойной, мерно-величавой листвы – высокий пень, усеянный опятами и обведённый бархатной кромкой мха казался аналоем в пределе торжественного храма. Пень был трухляв – точно вознесённый из недр земли таинственной мощью, неведомой бродильной силой – готов был уже обратиться в прах, слиться с землёй, которой не уступал и цветом. В полуразваленных корявых структурах, хранивших бессчётную мелкую жизнь – как экзотические цветы или замершие гномы толпились нежные бледные грибы. Хрупкие и изящные, с шатко изогнутыми ножками, замшевой кожицей, одеты они были нежным розоватым свечением. Великое их множество расползалось вверх, вдоль щербатых боков чернеющего развала; скученные, неустойчивые, вздрагивающие как будто, они теснились, наползали друг на друга – точно колония мха, продолженная от нижних ярусов земли – и глухой отзвук земли таился в их зыбкой плоти.
-Гляди! – захлебнувшись восторгом, жадно выдохнул пятилетний бутуз, и пухлый палец, перепачканный неведомой грязью, замер, указуя в сторону пня. – Сколько их! – басовито гудел он, продолжая раз взятую ноту, и мерно наливаясь не столько радостью, сколько предвкушением, волнообразно вздымавшимся из глубин его нутра. – Скорее, скорей, ну скорей же, - торопил он себя влажным шёпотом; трава зашевелилась, мелькая то жёлтым, то сиреневым – в противовес собственным словам бутуз выбирался очень медленно.
Как только он выбрался из пышного тайника кустов и трав, выяснилось, что разговаривал он не сам с собой, и не с незримым обитателем леса, существующим только в его воображении: в просвете расступившихся стеблей тотчас появилась крохотная рожица, подвижная и необыкновенно смешная, причём возникла она так быстро, точно широкая спина бутуза только и мешала выбраться ей на свет. Узенькие косички, торчавшие в разные стороны, выдавали в беспокойном мышонке девочку, спешно пропищавшую – Осторожно! – вдогонку ускользающему бутузу.
-Иди сюда! – не оборачиваясь кричал он, вплотную подбираясь к пню. Уже почти достигнув его, он запутался в сложных переплетеньях травы, и упал, весело хохоча, и тотчас поднялся, а в спину ему летела крохотка женской укоризны – Говорила тебе, осторожней! Никогда ты не слушаешься!
И бутуз, отирая перепачканные пальчики о жёлтые шорты, бормотал в ответ: Кого? Тебя слушаться? Малявка! - и, быстро подняв румяную физиономию, добавил – Трусиха!
-И вовсе нет! – Возмутилась девочка, и шустрые косички запрыгали в такт мимолётному возмущению. – Сам ты… - и девочка, выбравшись из укрытия, засеменила к пню.
А бутуз уже вовсю обрывал грибы, ломал их прохладную поросль, и они, мягкие, превращались в его ладонях в розовато-серую кашу.
Девочка, присев, очутилась у истоков трещины, возле густого скопления опят, и, запустив обе руки в недра пня, стала снимать грибы целыми пригоршнями.
Бутуз, видя, что сестрёнка опережает его, загудел недовольно – Отойди! Это я нашёл пень! – загудел так, будто желал защитить владения, считаемые своими. В голосе его появилась суровость – суровость, подслушанная у недовольных взрослых, отчитывавших его за разбитую чашку, или лишний кусок торта, суровость, усугубляемая обидой – скорее на себя, на свое бессилие противостоять крохотному, суетящемуся внизу существу.
-Не твой пень, не твой, - пищала девочка, теряя крохотные грибы, ломая их и продолжая работу.
Между тем бутуз отвлёкся, обнаружив на пальце какую-то крохотную букашку с тончайшими усиками, и побросав обломки шляпок и ножек, стал следить за ней, пробиравшейся по тонким канальцам его ладони.
Перестала трудиться и девочка, и, не поднимаясь с корточек, спросила, замирая от внезапного, резкого, садкого ужаса – А как мы пойдём назад?
Бутуз, стряхнув радужно сверкнувшую букашку, отозвался – Не знаю.
Торжественная поляна молчала, переливаясь всем богатством цветового спектра.

-Ну? – Безжалостно-тупо произнёс мужчина, закуривая десятую сигарету – и тотчас устыдился неоправданного напора, туго означенного в его голосе.
-Не знаю, не знаю, не знаю, - твердила женщина: монотонно, глухо, с тупым, омертвелым отчаяньем. – Говорю тебе: я задремала: солнце, духота – разморило, просыпаюсь – их нет. – Она заплакала, прижала ладони к лицу, но сразу отдёрнула их, потёрла виски – механически, нелепо, будто такой набросок действия мог что-то прояснить. Мужчине показалось, что лицо её плавится, как сахар, и тугое кольцо нежно и люто сдавило ему сердце.
-Ладно, не плачь, - сказал он. – Ну…не плачь, говорю тебе.
Они сидели в машине, было душно, жаркий воздух, мешаясь с сизыми клочьями дыма, колыхался тяжёлым марево; атакуя неуступчивое стекло, ныли крупные слепни. Сквозь широкий размах лобового стекла яркий лес представал роскошною панорамой, и каждый вход в него, чернеющий среди деревьев, казалось, вот-вот отдаст пропавших детей.
-Ладно, - сказал мужчина. – Далеко они уйти не могли. Может спрятались где-то в окрестных кустах и сами выберутся на эту поляну. Возможно отправились вдоль дороги, и находятся сейчас где-то внизу, на пути в деревню. Оставайся здесь, только попробуй не психовать, а я пойду к деревне. – Он попробовал обнять женщину, но та отстранилась. – Ну, найдём, найдём мы их! Ну?
Она не отвечала, тупо мотая головой.
-Я пошёл. Жди.
Он выбрался из машины.
Он пошёл по замшелой колее.
Бурая глина, застывшая суммарным отпечатком различны следов, сливалась в непонятный орнамент, мнившийся символом пути, и вместе дававший собой этот путь.
Мужчина шёл, выкрикивая имена детей, он знал, что рядом находится дорога, по которой они, ничего не предчувствуя, и съехали в лес, и думал – может стоить выйти на неё, поднять руку, остановить кого-либо из проезжающих, попросить о помощи. И вдруг стало ясно – помощь не придёт, и…что остаётся? Только идти и звать и уповать. Вся прелесть осеннего леса казалась бессмысленной, подавляющей, он шёл, кричал и вспоминал – он вспоминал умильную рожицу бутуза, неловкую ладность его движения, он вспоминал то щемяще-умилённое ощущение, охватывавшее его, когда девочка забиралась к нему на колени, он шёл, выкрикивая их имена, и страх леденил, наползая, душу.

Дети устали. Долгая возня, солнце, страх – всё сливалось в одно – неясное, томящее, клонящее в сон. Бутуз сидел, привалившись к стволу толстого дерева, а девочка спала, положив голову ему на колени. Лес обступал плотной густотой запахов, цветовою массой, лес подавлял, ничего не обещая; бутузу представилась большая кружка молока, сдобный коржик, и тихая тёплая слеза поползла по толстой щеке.
Девочка спала. Он принялся теребить её. Она невнятно бормотала в ответ, пока он не дёрнул её сильнее, и тогда она вздрогнула, проснулась, посмотрела на него недоумевающее, спросила – А где мы?
-Не знаю, - ответил бутуз. – Пойдём куда-нибудь.
Слегка отряхнувшись, они двинулись наугад, пробираясь мелкой травой и тщательно огибая овраги, бутуз сшиб толстый боровик, поднял его, но тут же бросил, потянулся к кусту, чтобы сорвать ягод, но девочка остановила его, и он послушался, и они шли дальше, всё больше уставая, путаясь, пугаясь.
Лес поредел чуть-чуть, и впереди замерцала поляна.
Среди этой поляны серел корпус грузовика.
-Смотри, - прошептал бутуз, будто забыв о неведомом пути, и наливаясь восторгом – почти таким же, как при виде пня.
Он ускорил шаги, тяжело дыша и размахивая руками. Девочка, ничуть не заинтересованная последовала за ним, угодила по пути не то в огромную лужу, не то в крохотное болотце, но выбралась, и вот уже лезла за братом в разбитую кабину.
Чёрные полудужья на месте отсутствующих колёс зияли, как зевло деревенской печи, дверь, свороченная набок, висела, а содержимое кабины представляло собой неприглядную картину отслужившего механизма: клочья жёлтого поролона свисали из разодранных сидений, а панель управления с выдавленными стёклами и погнутыми стрелками походила на старую карту.
Руль был цел.
Дети устроились на сиденье, и девочка снова стала дремать, теснее прижимаясь к бутузу, а тот шептал что-то, призывая отца, шептал, уверенный, что их найдут, понимающий, что двигаться дальше у них нет сил.

Скрестив на руле ладони, и упав в них лицом женщина думала – Неужели, неужели, неужели…Слова сливались в долгую, непрерывную линию, она тянулась бесконечно, серея тупостью и страхом. Как так могло получиться? Почему со мной? За что?, и – дробно, нервно, жутко, разрывая линию мысли перекатывались новые слова – А вдруг, а вдруг, а вдруг? Никогда…Хотелось бежать куда-то, кричать, что-то делать, но делать ничего было нельзя, а только ждать – ждать и надеяться, и бесконечно изводить себя нелепыми, ничего не объясняющими, не помогающими словами. – Неужели? А вдруг? За что?..

Бутуз, приникая к сестре, тоже задрёмывал, потом вздёргивался, и опять плыл, уходил я тёплую, тёмную дремоту. Ему хотелось есть, и мерещился – так явно, так отчётливо – стол, накрытый в деревенском доме, бабушка, разделяющая жареную курицу, дымящаяся картошка, в кружку налитое молоко. И опять реальность текла зыбким маревом дрёмы, и опять он выдёргивался из неё лапой страха, и сквозь пространство, где было когда-то лобовое стекло грузовика, видел кусочки леса, всё такие же красиво-пёстрые, но уже только пугающие.
…и была тёмная масса сна, пологом накрывшая сознанье. Потом её края зашевелились, раздвинулись, превратились в траву, тихонько шуршавшую в опаловых сумерках, и из них – из сумерек этих – вышел большой, знакомый человек, шагавший легко и сильно, шелуша коронки лесных орехов, - вышел отец, такой родной и тёплый, и бутуз рванулся вперёд, но за ним рванулась и темнота сна, разлетевшаяся в момент, чтобы он, бутуз, стукнулся лбом о приборную доску и замер, убеждаясь, что никто не идёт…

Код для вставки анонса в Ваш блог

Точка Зрения - Lito.Ru
Александр Балтин
: Странное происшествие. Сборник рассказов.
Три мастерски написанных рассказа - казалось бы, очень разных, но объединённых... ощущением безнадёжной хрупкости жизни, пожалуй.
11.10.11

Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275 Stack trace: #0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...') #1 {main} thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275