La promenade cinique
когда грохот взрыва, наконец, утих, я понял, что нас все-таки осталось двое, да, двое недоучек-студентов, молодых раздолбаев, беззаботно облокотившихся о выстоявшую стену alma mater
— Смотри, как грамотно взорвали! — сказал Женька, внимательно наблюдая за деловито озабоченными рабочими, суетящимися вокруг предназначенного на снос особнячка.
Я только пожал плечами — что тут скажешь в ответ! Невозможно считать, что жизни не свойственен некоторый естественный цинизм, если именно строители занимаются разрушением. Поэтому Женька мог бы ничего не говорить. Мне лично и так все понятно. А вам? Нет? Ну, раз непонятно, так я объясню.
…когда мы поняли, что за всем этим стоит, стало ясно, что спасения нет – везде предательство, везде корысть. Они втираются к нам в доверие ,завязывают «дружбу».Особи женского пола часто стремятся выйти за нас замуж, и мы обязаны платить им за это, причем добровольно, причем не только звонкой монетой, но и кое-чем поважнее, и так со всеми, но это только ширма - ширма иррационального плана «Барбаросса», нашего анонимного добровольного уничтожения, ведь на самом деле они даже не люди…Кто? Черт их знает, но они есть и именно они создают эту тяжелую пустоту внутри, с которой приходится бороться
Так что Женька мог бы и помолчать. Ведь взорвать пытались на самом-то деле нас. И, что забавно, даже если бы им это удалось, они все равно никогда бы не достигли этим своей цели. Что бы ни происходило, мы всегда остаемся в живых и спокойненько осуществляем свой стратегический план наступательной обороны, названный почему-то «la promenade cinique», то есть, если верить нашему знанию французского языка, «циничная прогулка». «По дорогам свободы», — добавил бы Женька за то, что Сартр так жалобно мучается тошнотой от своей экзистенции; ведь мы-то от своей экзистенции, наоборот, в восторге. Но Женя в первый раз за последние двадцать четыре с половиной секунды промолчал, и, похоже, в первый раз напрасно.
Вообще, в этом мире очень трудно жить, руководствуясь исключительно собственными убеждениями. Все окружающие почему-то совершенно уверены, что прямая и важнейшая обязанность каждого человека — это идти на уступки еще до того, как его об этом попросят. А если я не собираюсь идти на уступки, когда речь заходит о моем существовании? Нет, я, конечно, никому ничего не навязываю, но я не вижу смысла прятаться в бомбоубежище при каждой воздушной тревоге автомобильных гудков на перекрестке. Поэтому, когда несколько лет назад мы познакомились с Женькой, я ему так и сказал: «Относительно себя я прав, а насчет других — не претендую». Впрочем, кажется, он и так это знал.
…скоро, скоро появятся люди…здрас-сте! вы обливали нас грязью, но мы всплывали, вы предавали нас, но мы оставались наивными так же, как и были, вы даже стреляли в нас (и такое было), но мы все равно каждый раз оставались в живых для того, чтобы встать, отряхнуться и закрутить колесо заново. Выпади, долгожданный непрошеный жребий, как говорил Челентано в «Блефе», можно ставить на черное, можно ставить на красное, но выпадет все равно зеро
Конечно, если говорить, опираясь на точку зрения, бытующую в среде крыс, наши les promenades ciniques — это проявление слабости. Ведь наши приключения доказывают якобы лишь то, что на самом деле мы просто одинокие люди, не способные в своей изоляции понять очевидных истин. И, по мнению крыс, это вполне достаточное основание для того, чтобы, как минимум, не относиться к нам серьезно, а, как максимум, в один прекрасный день взорвать нас вместе с предназначенным для сноса зданием. Но одиночество — это все-таки еще не повод. С его помощью, нам, бродячим собакам, проще всего сохранять свою независимость для того, чтобы не стать дрянью. И поэтому наша тоска — это, может быть, и не самый важный, но все-таки элемент реальности.
Сила помогает нам перенести одиночество. И именно в этом отличие храброй и бескомпромиссной бездомной собаки от наглых и, вместе с тем, запуганных, спрятавшихся в толпе крыс.
…Женька немного отстает. Напрасно. Надо бы успеть достигнуть пункта назначения до того, как нас попытаются взорвать в следующий раз. Хотя о чем это я? Вот, собственно говоря, и цель нашего перемещения в пространстве: миновав один троллейбус, шесть дворов и два забора, мы оказываемся на отвратительно знакомых декорациях старого Арбата.
Если Москва — главная свалка России, то Арбат, без сомнения, — главная свалка Москвы. Мирно прогуливающиеся холеные бюргеры соседствуют с умирающими от ломок наркоманами. Присутствие молодых и наглых милиционеров нисколько не мешает маститым и не очень бандитам. Рядом с галереей Пиросмани бездарно блестит муляж Пушкина с супругой. Всюду валяющийся бумажно-полиэтиленовый мусор вкупе с алкоголиками, собирающие пустые бутылки, служит наиболее распространенным элементом пейзажа, но при этом на главной улице лентяев и проходимцев, как ни странно, все-таки попадаются иногда вполне нормальные люди… Впрочем, мы пришли не по их душу. Сейчас время охоты — давить крыс.
— Ну что, начинаем, — негромко предупредил Женька.
И мы начали.
Вот она, первая жертва. Ее задача — помочь нам обставить соответствующий эмоциональный фон нашей циничной прогулки. И тут, конечно, снова оказывается очень легко обмануть, впрочем, как и всегда.
Почему-то обманывать вообще легко. Может, потому, что все в душе считают себя обязанными Фортуне за то, что они «живы». И мы, временно замещая в своих целях эту ветреную даму, вполне справляемся с ее обязанностями, собирая скромную человеческую плату по ее щедрым долговым распискам!
Я давно заметил, что крыса вообще не способна думать. Она живет исключительно поиском наслаждений, а единственная цена за это, которую она понимает — сунуть поскорее в рот сопернику корку, чтобы тот заткнулся и не мешал доедать весь каравай. Что наиболее забавно, крысы с неподдельным удовольствием ловят корки из рук одних и кидают объедки другим.
Но мы — не крысы. Мы отбираем каравай полностью, ни у кого ничего не спрашивая и ни с кем не делясь. И чему удивляться, когда любая крыса, узнав в нас собаку, хочет как можно скорее нам отомстить?
Они говорят нам, что мы не правы. А откуда нам знать, кто прав? Они живут для того, чтобы существовать: действовать, бороться, любить. А мы действуем, боремся и любим для того, чтобы выжить. И, что самое радостное, нам это нисколько не мешает.
…смотри, Женька - вот это харя! Полный радости тип с рыжей бородой и массивной красной мордой, он готов по первому позыву души выпить ВСЕ пиво, купить ВСЕ барахло, соблазнить ВСЕХ сучек, и все это лишь потому, что у него ВСЕ в порядке, конечно, ВСЕ, а как же иначе? такие всегда счастливы, ведь хотят «жить» только максималисты - остальным приходится мириться с этим, но только не нам
— Привет!
— Привет.
— Слушай, я тебя, кажется, уже где-то видел. Не в МГУ ли?
— Да нет, я вообще-то не москвич, я из Казани.
— А, извини. Ошибка вышла. А мы тут идем, гуляем — бац! — знакомое лицо. Решили подойти. Слушай, а давай, что ли, по пивку?
— Ну, давай.
Пьем пиво. Разве это цель? Зато создается необходимый эмоциональный фон: мы уже почти трясемся от ненависти! Теперь можно, наконец, отомстить человеческой общности за факт своего существования! Женька многозначительно подмигивает. Я говорю в ответ что-то очень вежливое насчет Мак-Дональдса, после чего, борясь с желанием сделать на прощанье какую-нибудь гадость, мы по-английски исчезаем.
Вперед, Женька! Вперед на циничную прогулку по дорогам свободы (подробную карту этих дорог я представлю вам в следующее наше рандеву)!
…вон, Женька, смотри, опять эти уроды на улицу вылезли - с семействами, словно тараканы, наверное, это к весне, ну ничего, сейчас мы им устроим прогулочку что надо, давай, а, блин, суки! вот вам! ненавижу! Нет, подожди, давай лучше найдем их офис, у этих скромняг всегда роскошные офисы, а вот и он, их чертов офис , смотри-ка, недурно устроились, ну ничего, вот вам ваши проклятые «статус-кво» вместе с вашими же «ноу-хау», вот вам еще раз и еще, жаль больше окон у них нет, а, нет, вон еще то стекло, дотянись,ой, здорово, всех под орех разделали и соседний офис за компанию тоже можно. Женька, где еще эта паршивая нитрокраска? получайте еще! пощады не будет! Женька, правда, будет здорово, если нас все-таки поймают и засудят или убьют
Есть такое вещество — корвалол. Пейте же его, дорогие. Только оно сможет привести вас в порядок после общения с нами в эти неспокойные шестнадцать минут девятого вечера. А нам корвалол уже не нужен. Мы уже пошалили. Мы уже успокоились. Мы уже выпотрошили всю эту агрессию для того, чтобы освободить место для чего-то иного…
Но тут мы останавливаемся как вкопанные. Чувство опасности не исчезает.
— Кошки… — шипит Женька и едва не занимает боевую стойку.
Да, бездомные собаки не любят кошек и даже не питают к ним мало-мальского уважения. Все потому, что кошки давно уже не гуляют сами по себе, а если и гуляют, то разве что в поисках дешевых удовольствий. В этом они как две капли воды похожи на своих бывших заклятых врагов — крыс. Те тоже рвут зубами жизнь, стараясь успеть сожрать как можно больше, пока их не опередили. А кошки — такие красивые, шикарные, ну просто грех не побаловаться… «Хотите корочку, кошечки?» — «Конечно, хотим!». Впрочем, крысы могли бы и дальше быть их врагами, но с кем же тогда гулять кошкам? Не с собаками же! Так они и не гуляют. Даже ненавидят нас. И боятся. Но при этом очень редко сразу узнают в лицо.
Что ж, на то мы и собаки. Пусть это останется исключительно проблемой кошек.
— Простите, молодой человек, у вас не найдется лишнего презерватива?
Это ко мне. Расплываюсь в похабной улыбке.
— Для вас, девочки, сколько угодно!
— А куда это вы так спешите? А не хотите ли взять нас в компанию?
— Конечно, хотим!
Женька смотрит на меня вопросительно, но как ему объяснишь, что я собираюсь делать?
— А что девочки пьют?
«Девочки» начинают делать обильные заказы, но я и без этих заказов знаю, что они собираются отдать себя по дешевке. Такие, как они, удовлетворяются распитием слабоалкогольных напитков в каком-нибудь грязном дворе и после этого готовы на все, что им скажут. Поэтому я продолжаю начатую беседу, предварительно проинструктировав Женьку, чего и сколько надо взять.
Ничего, кроме отвращения, кошки не вызывают. Лица их всегда ярко размалеваны для того, чтобы привлекать самцов-крыс (самки-крысы всегда сидят дома, нянчат маленьких крысят и лениво листают женские журналы). Манеры их отличаются наглостью (это они называют раскованностью), пошлостью (это они называют женственностью) и грубостью (это они называют изяществом). Задача у них одна, та же, что у крыс — успеть съесть кусок каравая. И они отбирают друг у друга брошенные корки, царапая лицо и перегрызая глотки соперницам; в этом состоянии они особенно омерзительны. Впрочем, это были бы исключительно их проблемы, но родовая память сохранила у них охотничий инстинкт, сделав кошек агрессивными и безжалостными к окружающим; они всегда норовят захватить тебя в свой капкан, и потому их следует просто уничтожать… Что ж, прекрасно, сегодня вполне подходящий день для борьбы с кошками!
Коктейль из ликера с водкой, который незаметно мешает Женька, действует безотказно: кошки хмелеют даже стремительнее, чем мы ожидали. Тем лучше. Эти девицы, как и все им подобные, настолько алчны, что не способны задуматься о возможных последствиях неумеренного потребления жизненных благ.
— Ну что, поехали в нумера? — закидывает пробный шар Женька.
— Поехали, поехали скорее! — радостно откликаются девицы, — только мы сначала в туалет.
Женька галантно соглашается показать дорогу, незаметно навязав одной из кошек открытую бутылку водки и стаканы. Кошка, радуясь неожиданному подарку, блаженно улыбается и по привычке считает в уме: сколько еще можно будет снять с этих ребят? Впрочем, она еще не знает, что подарок этот последний.
— Сюда и направо, — показывает Женька на какой-то подъезд и незаметно исчезает: дальнейшая судьба кошек его не интересует, ибо наш замысел выполнен. У входа в здание висит официальная табличка «Отделение милиции №5».
…черт, становится холодно, когда холодно, невозможно чувствовать себя хорошо. как странно ,я до сих пор не могу придти в себя, боюсь попасть в чужую игру, я беззащитен, а еще я боюсь лета, хотя чего бояться? Пусть все будет снова, пусть все будет так, как обычно, но вот уже вечер, улица обезлюдела наполовину, количество пьяных увеличилось втрое, мы тоже заканчиваем свою прогулку, но никого вокруг нет, и так уже не в первый раз, всегда приходится прощаться, так толком ни с кем и не поздоровавшись, а как хочется успеть хоть немного кому-то поверить
Впрочем, мы не так уж и одиноки. У театра Вахтангова на складной табуретке сидит наш товарищ, юный бродяга-гусляр, вынужденный жить на подачки праздно шатающихся ублюдков. Сегодня Сережа свою программу уже отыграл, собрав довольно щедрую мзду на еду, пиво и сигареты. Однако, увидев нас, Сережа, не говоря ни слова, берет гусли и продолжает концерт. Играет он только про любовь…
Иногда просто не хватает слов для объяснения того, что происходило, происходит или произойдет. Никогда не получается отразить минутные ощущения, их всегда давят безжизненные, тяжелые факты. А ведь все так просто. Все очень просто. Все дело в том, что теперь мы в относительной безопасности, и потому вспоминаем о главной цели нашей la promenade cinique, о той самой цели, ради достижения которой мы вообще все это затеяли. И имя этой цели… Правильно, старик, именно это я и имел в виду. Играй, дружище. Играй, не останавливайся.
Я знаю, ради чего нужно жить. Пусть мы оказались в самом худшем из всех возможных миров (я это и без Шопенгауэра знаю), пусть у нас не будет завтрашнего дня, пусть те, которые разделят наш вечер, больше никогда нас не увидят; но если бы в мире не было любви, то тогда, наверное, не было бы на свете бездомных собак (то есть, и нас тоже), мир заполнили бы одни крысы и в небольшом количестве выжившие кошки. А это слишком скучный финал для такой претенциозной постановки.
При этом очевидно, что никакое количество любви не способно превратить крыс и кошек в людей. Зато любовь способна сделать людьми нас, собак, потому что только для нас она больше, чем приобретение, для нас любовь — это вся наша жизнь. Правда, просто так, случайно она нам еще ни разу не попадалась, но я знаю, что однажды таким же ветреным апрельским вечером фортуне надоест смеяться, и нам повезет…
И тут нам действительно везет.
Едва наш товарищ откладывает гусли для того, чтобы закурить, мы с Женькой, оторвав взгляд от поверхности улицы, убеждаемся, что находимся здесь не одни. На меня украдкой оглядывается красавица-шатенка, стоящая напротив; рядом с Женькой тихо улыбается милая светловолосая девчонка, ее подружка. К кошачьему племени они явно не имеют отношения: иначе выглядят и, к тому же, явно стесняются к нам подойти. Хотя, вместе с тем, и на фарфоровых кукол они тоже совершенно не похожи: заметно, что в случае чего постоять за себя могут. Видимо, такие же бездомные собаки, как и мы сами. Посмотри, Женька, в их глаза: разве ты не видишь, что они думают о том же, что и мы?
Есть удача на этом свете. Спасибо тебе, Сережа.
…вечер, вечерок,скамейка, скамеечка, девочка у меня на коленях сидит, чудная, ласковая, красивая девочка, целоваться никогда не темно и не поздно, если искренне. Можно там любить или не любить, можно говорить об этом или молчать, кстати, Женька, но врать об этом совершенно исключено, чтобы в этом убедиться нужно не так уж и много, нужно заглянуть в ее глаза, красивые, смеющиеся глаза, нужно поймать губами ее улыбку, как же можно сказать что-то не вполне настоящее человеку, с которым тебе так хорошо? как же? как?
Ты прав, Женька. Так же, как и всегда, как обычно, как в любой другой вечер, когда рано или поздно придется сказать что-нибудь не до конца честное… ладно, извини, не хотел отвлекать. Продолжайте то, чем занимались, мы тоже продолжим.
…знаешь, Женька, если я когда-нибудь еще встречу эту смеющуюся в моих объятиях девчушку, я, пожалуй, подарю ей какие-нибудь цветы , ты представляешь,Женька, цветы! Я даже своей первой жене их почти не дарил, или еще что-нибудь в том же духе. Зачем? Просто затем, чтобы она обрадовалась. За что? за то, что она даже не собиралась размазывать сопли, как кое-кто другой / другая – нужное зачеркнуть). Она просто взяла, да заполнила эту до боли знакомую бесконечную пустоту внутри, конечно, человек — сам кузнец своего счастья, кстати, ты не обращал внимания, Женька, как трудно попасть молотом по извивающемуся на наковальне счастью? Да, мы не очень-то нуждаемся в том, чтобы нас гладили по головке и называли «бедными мальчиками», но мы должны быть хотя бы чуть-чуть благодарны тем, кто помогает нам заполнить эту пустоту, и потому мне хотелось бы, возвращаясь в ночном метро с нашей очередной la promenade cinique, не крутить в голове знакомый джазовый мотив, не искать последние монеты в складках плаща… мне бы просто хотелось встретить ее еще раз… и сказать ей кое-что… но то, что мне захотелось бы ей сказать, можно будет узнать только тогда, когда это произойдет
Извини, это опять я. Не хотел отвлекать, но у тебя, Женька, начались самые важные восемнадцать с половиной минут этого вечера. Почему? Потому что за эти восемнадцать с половиной минут ты должен успеть на последнюю электричку домой!
Мы с Женькой никогда не прощаемся. Зачем? В мире крыс наша следующая встреча неизбежна. Зато я не упущу случая попрощаться с ней.
…как горек этот прощальный поцелуй! в нем нет никакой надежды на то, что завтрашний день будет хоть в чем-то похож на сегодняшний, в нем нет никакой надежды даже на то, что мы выживем, а выжить пока еще хотелось бы, хотя бы ради этой немного неожиданной сиюминутной любви, ну, может, не совсем любви или, скорее, не совсем сиюминутной, но разве об этом можно говорить так вот, сразу? И какая разница, как это назвать, если все, что нужно, можно увидеть в глазах?
Вне зависимости от того, буду я провожать ее или нет, я все равно увижу картину, которой все это обычно и заканчивается. Где бы и когда это ни происходило, рано или поздно она прервет поцелуй, окончательно попрощается и все-таки пойдет. Сначала, может быть, оглянется и ободряюще улыбнется еще раз. Но потом прибавит шаг и, не оборачиваясь, скроется из виду. А я останусь на том же самом месте, глядя ей вслед до тех пор, пока она не исчезнет за поворотом. И тогда, став уже окончательно спокойным и свободным, я смогу попрощаться с этим днем и исчезнуть из него до следующей la promenade cinique.
Я хочу её убить
я хочу ее убить… ни о чем другом и думать не могу, и не отговаривайте меня, не говорите мне, что я эгоист, мне много и не нужно, просто я хочу получить свой кусочек пирога, я хочу ее убить.
Куплю пистолет на рынке… большой черный пистолет… лучше всего ТТ. Я однажды видел, как из него стрелял пьяный майор: он никуда не попал, кроме комендатуры, конечно, и не забыть патроны - полный магазин - и обязательно один патрон в патронник
потом я приеду к ней, мне, конечно, откроют дверь, конечно, я уже не родной, но все же я даже имею какое-то там отношение к их дружной семье, конечно не оправдал надежд, но дверь мне откроют все равно, откроет мать - ее мать, нет, отец, лучше отец. Он почти как женщина, его проще будет застрелить в упор с порога и так, чтобы не пришлось достреливать, пусть уж лучше сразу умрет
Выскочит ее мать . Она не растеряется - это точно. У людей без совести всегда железные нервы. Но я должен успеть в нее попасть, чтобы она упала - тогда я добью ее выстрелом в затылок.
И только тогда я, наконец, войду в ее комнату. Она, конечно, обо всем догадается сразу, все поймет и испугается, она будет сидеть на кровати в углу, прижав к груди ребенка, я спрошу, как дела, она не ответит, тогда я возьму ее за шиворот, выведу в коридор показать…ее начнет тошнить, но не от того что я убил ее родителей, она все равно их не любит - ведь она вообще никого не любит, даже сына, ее начнет тошнить просто от вида крови … она боится крови… боится боли, я хорошо это знаю
я даже не буду ее бить, зачем, я просто буду смотреть, как она смотрит, и ждет, но куда мне торопиться: весь день впереди, если, конечно, соседи не придут на выстрелы, нет, не придут, я смогу еще долго на нее смотреть, а ребенка я убивать не буду, он единственный ни в чем не виноват, и показывать ему смерть не буду, хотя он все равно ничего не поймет: он еще очень мал. Пока она будет привыкать к трупам и крови, я придумаю, как ее убить, это нетрудно, она подозрительно жива, но я исправлю этот недостаток позже, да, когда она жива, она даже красива, но я не попадусь уже в эту ловушку, впрочем, я уже придумал, наверное, я ее просто изуродую - это лицо просит чтоб его испортили, и я дам ей такую возможность, она не должна быть красива, она не заслужила этого! Я сделаю так, что она не будет просить о пощаде, она будет просить, чтобы я просто ее убил, не дождется, она будет ползать по трупам и размазывать кровь по лицу, она станет безобразной,как ведьма – единственное, чего она заслуживает, она будет блевать в лужу крови, она будет отвратительна, и тогда я соберу в кулак всю свою ненависть к ней, я припомню ей все, я ей скажу, у нее не будет сил оправдываться, у нее будет только страх - но она все равно не оправдается, оправдаться можно только тому, у кого есть совесть, я так ей и скажу, потом еще раз все ей вспомню, приложу пистолет к ее виску и УБЬЮ!
потом оботру с ее лица слезы и кровь, можно будет идти, уйду, брошу пистолет в рек, все равно найдут.
Я решил не ждать конца пресс-конференции и переключил телевизор на другую программу.
.
Диктант
Дети, запишите предложение:
ранним утром / 21 мая 1999 года / из Терлецких Прудов / было извлечено тело молодого человека 23-25 лет / держащее в одной руке незаряженный пистолет системы «Вальтер» / а в другой томик Пушкина / раскрытый на первой странице романа в стихах «Евгений Онегин» // при задержании тело оказало ожесточенное сопротивление / утверждая / что пистолет не его / а Пушкин здесь вообще ни при чем // телу было предъявлено обвинение / по статье 206 часть первая / злостное хулиганство / однако тело / запустив в работников правоохранительных органов незаряженным пистолетом системы «Вальтер» / скрылось / издевательски цитируя на ходу названного «Евгения Онегина»
поздним вечером / 16 июня 1999 года / из-за ограды Перовского кладбища / на гражданина Полузатычкина И. П. / 57 лет / было совершено нападение / с помощью / большой черной собаки / предположительно суки / если верить показаниям гражданина Полузатычкина И.П. / разносящимся до самого Новокосино // однако / большая черная собака / предположительно сука / скрылась с места преступления / до прибытия сотрудников милиции / МЧС / скорой помощи / службы газа / военной автоинспекции / и пожарных // в результате полученных душевных травм / гражданин Полузатычкин И.П. / 57 лет / в тяжелом состоянии госпитализирован
около четырех часов дня / 30 июля 1999 года / в доме напротив распивочной точки на Саянской улице / гражданин Понимакин А.И. / 43 лет / попытался осуществить / довольно изощренную / попытку самоубийства / выпрыгнув из окна девятого этажа / а потом в полете ухватившись за электрический изолированный провод / протянутый на высоте / примерно четвертого этажа // в результате / речь гражданина Понимакина А.И. / 43 лет / на довольно высоких тонах / и к тому же / в крайне оскорбительных выражениях / в течение получаса / услаждала слух / обитателей окрестных домов // прибывшая на место происшествия бригада пожарных / посодействовала благополучному спуску вниз / гражданина Понимакина А.И. / 43 лет // потерпевший сопротивления не оказал / и впервые за прошедшие полчаса / вел себя / довольно вежливо и интеллигентно // по общему мнению / как родственников и соседей потерпевшего / так и завсегдатых распивочной точки на Саянской улице / причиной благополучно предотвращенной трагедии / было продолжительное употребление / гражданином Понимакиным А.И. / 43 лет / крепких алкогольных напитков / в зоне воздействия / прямых лучей солнечного света
вечером / 26 августа 1999 года / в доме номер девятнадцать / по 3-й Владимирской улице / в ходе семейного ужина / разгорелся семейный скандал / грозивший перейти / в семейный геноцид // гражданка Лопухова Н.Д. / 38 лет / домохозяйка / обвинила своего мужа Лопухова В.Г. / 39 лет / старшего мастера МЗТБ «Янтарь» / в интимной связи / с незамужней гражданкой Трупоедовой Т.П. / 32 лет / состоящей кассиршей / в торговом предприятии / ТОО «Алиджанов» // прибывшим на место происшествия / сотрудникам МЧС / удалось в течение двух суток / разобрать развалины дома // жертв нет / большинство пострадавших отказались от госпитализации // семья Лопуховых / воссоединена и счастлива
в семь часов вечера / 9 сентября 1999 года / слева от опытного завода Нестандартмаш / в кинотеатре «Березка» / на глазах у многочисленных свидетелей / и болельщиков / юноша и девушка / оставшиеся неизвестными / занималась развратными действиями / в отношении друг друга // жертв нет / пострадавших нет / ничего нет / кроме многочисленных свидетелей / и болельщиков / от кинотеатра «Березка» / и вплоть до опытного завода Нестандартмаш
ровно в полдень / 3 октября 1999 года / в церкви знамения иконы Божьей Матери / произошло загадочное появление / святой воды / обильно стекающей / в виде дождя / со сводов наземь // некоторыми представителями духовенства / событие расценено / как начало нового мирового потопа / ибо при помощи антициклона / разверзлись хляби земные и небесные // спуск на воду ковчега / запланирован с верфи «Соломбала» / город Архангельск / весной 2001 года
в три часа дня / 15 ноября 1999 года / близ Вешняковской эстакады / были обнаружены / прекрасно сохранившиеся останки / одного из самых древних представителей человеческого рода / так называемого подснежника // эти останки / были незамедлительно доставлены в ближайший морг / а не в медвытрезвитель / как обычно в таких случаях / ибо теперь представляют интерес / лишь для патологоанатомов
вечером 11 декабря 1999 года / в доме двадцать восемь / по улице Сталеваров / с риском для жизни / были выплавлены / первые образцы несгораемого магния // трудовой подвиг металлургов / был отмечен похвалой администрации детского сада
на рассвете 2 января 2000 года / неподалеку от Федеративного проспекта / неожиданно вышла на работу / бригада строителей // причины ее необъяснимого поведения остаются загадочными // тем не менее / до строительного объекта / бригада так и не дошла / задержавшись у ларька / на Новогиреевской улице // некоторые рабочие заявили / что останутся там / вплоть до наступления православного Рождества
около полуночи 28 февраля 2000 года / на крыше кинотеатра «Киргизия» / группа энтузиастов / выступила с инициативой / торжественной встречи / священного дня / 29 февраля / наступающего / как известно / далеко не каждый год // работниками правоохранительных органов / инициатива / была с радостью подхвачена / закована в наручники / и доставлена / в ближайшее УВД / по адресу / Свободный проспект / дом четыре
ранним утром / 11 марта 2000 года / в районе Полимерной улицы / без объявления войны / школа №792 / вероломно напала на школу №412 // с помощью спецподразделений милиции и ФСБ / военные действия были своевременно пресечены // ущерб обеим школам нанесен незначительный // ни с той / ни с другой стороны / потерь нет / приказов об исключении пока тоже
незадолго до 30 апреля 2000 года / в Восточном округе столицы / при неизвестных обстоятельствах / неожиданно наступило 29 апреля 2000 года // подробности инцидента выясняются
записано / с 6-го по 10-ое мая 2000 года / включительно
Точка.
Венок для херувима
Девчонки-второкурсницы нацепили на голову рыжеволосому увальню Андрюше венок из одуванчиков. Андрюша смотрит на них умильно и тупо, явно сконфуженный неожиданным переизбытком женского внимания. Зато он знает, что, поскольку пришла весна, можно временно отбросить в сторону некоторые свои наиболее излюбленные комплексы. И потому он смотрит до изнеможения на улыбки восемнадцатилетних издевательниц, светясь не то взглядом, не то рыжими волосами, не то весной, не то венком из одуванчиков. Он смеется. И я тоже улыбаюсь. Потому что я-то знаю: сколько цветов не вплетай, все равно рано или поздно придется вернуться к началу венка и замкнуть цепочку…
Но вот и девчонки разбежались, им пора на занятия, поэтому мы собираемся выпить по бутылке пива и, тем самым, убить хотя бы полчаса. Но вдвоем это довольно скучное занятие, особенно если второй — это Андрюша. Поэтому мы закуриваем, ожидая появления кого-нибудь из моих или его знакомых.
И дожидаемся.
Вот она, Дарья. Высокая, темноволосая красавица. Грация. Стиль. Шик. Полное осознание собственной незаурядности. Андрюша явно встречает ее впервые: делает несколько шагов назад, видимо, несколько ослепленный, и, наконец, садится на невысокий заборчик, ограждающий наш факультет. Мне смешно.
Разговор недолог.
— Как дела?
— Нормально.
— Что у тебя сейчас?
— Вроде семинар. Только не знаю, будет ли.
— Да ну его к черту! Пойдем, лучше на бульваре погуляем!
— Давай. Только я сначала уточню, что у меня там по расписанию.
Дарья лихо разворачивается, заходит на крыльцо и уже почти скрывается за дверью факультета, как Андрюша вдруг громко орет с расстояния шагов эдак семи:
— Леди! Вы — кто?
«…после этого!», — читается в его глазах, однако, взгляд этот перехватил только я, так как Дарья не обернулась и исчезла в здании.
— Ну и способы у тебя знакомиться с девушками, — сквозь смех отвечаю я.
— Способы как способы, — угрюмо отвечает Андрюша и вдруг погружается в масляную топь своего сознания, откуда нет выхода…
Венок из одуванчиков на рыжей башке делает его похожим на херувима. Вот только херувимы не пьют пива…
Мне всегда было очень странно разговаривать с ней, ибо я всегда знал ее мысли наперед, а она — мои.
Она считала, что жизнь — это миф, придуманный параноиками и пессимистами; и ей действительно нечего было терять, потому что будущее казалось ей фальшивым прогнозом из прекрасного настоящего. «Будущего нет, потому что оно еще просто не произошло», — говорил я и знал, что она думает точно так же. И мы были оптимистами. Потому что если для более впечатлительных людей будущее представлялось катастрофой, то для нас его просто не было вообще. А прошлое, если и было, то таким, что о нем лучше было вообще не думать. Что же оставалось? Только настоящее!
Я считал, что безразличие к «вечным» проблемам уменьшит мою личную зависимость. Так оно и вышло: став жить сиюминутным, я лишился таких комплексов и стереотипов как сентиментальность, жажда достижений и даже страх смерти (вернее, потери жизни), а такие понятия как любовь, ненависть, воля и, в особенности, свобода приобрели для меня совершенно иное, сиюминутное значение. «Каждое из наших якобы «вечных» чувств длится мгновение, но отвлеки от него свое внимание, и чувство тоже уйдет», — говорила она, и знала, что в этом я с ней спорить не буду. Мы были свободны и ничем не дорожили, а потому считали себя вправе ничего никому никогда не обещать.
Жизнь для нас расцветала всеми возможными красками и оттенками. Каждый день не мог быть похожим на предыдущий просто по определению. И мы шли по этой дороге уверенной походкой — каждый в свою сторону. Но зато кроме нас на этой дороге больше не было никого. «Стиль нашего существования заключается в непрекращающемся чрезвычайном происшествии», — говорил я и не слышал с ее стороны каких-либо возражений. Да, это было так. Мы никогда не знали заранее, какой крендель выкинет с нами бытие, но, по большому счету, были счастливы на этом свете.
Правда, иногда то «будущее», о котором нам все же время от времени напоминали, заставляло нас поступать так, как мы не могли или не хотели. Нас убеждали и уговаривали, что «экзистенциализм — это гуманизм», но оканчивалось это, как правило, настойчивой рекомендацией все-таки закончить как-нибудь институт, устроиться на какую-нибудь приличную работу, а так же возвращаться домой к одиннадцати вечера и трезвым. Тогда приходилось идти на временные уступки для того, чтобы следующим днем продолжить все заново. Поэтому, даже откатываясь на полшага назад, нам никогда не было обидно. И мы снова начинали плести венок из одуванчиков, каждый свой, больше всего надеясь на себя самих (в том, чтобы выжить) и на удачу (в том, чтоб потом об этом не пожалеть).
Нет, дорогие мои. Экзистенциализм — это антигуманизм!
Дарья приходит на бульвар слишком поздно: к этому времени мы с Андрюшей выпиваем уже по четыре бутылки пива, и потому состояние наше несколько неадекватно. Мы покупаем ей пива, а заодно и себе тоже. Теперь мы втроем. Правда, все в разном настроении и, особенно, состоянии. Дарья, самая трезвая из нас, молчит, время от времени лукаво поглядывая то на меня, то на Андрюшу. Я сижу на скамеечке рядом с ней и тоже молчу, но по другой причине: Андрюша, несколько уже невменяемый, ходит из стороны в сторону и, бешено жестикулируя, что-то увлеченно рассказывает о вечных проблемах бытия. Слушать его, как всегда, неинтересно, но приходится.
На фоне Андрюшиной речи хорошо слышно, как в церкви Рождества Богородицы звонят вечерню. Веселый колокольный звон довольно оригинально инкрустирован в заурядный автомобильный шум, заполняющий собой Рождественский бульвар и Неглинную улицу. И даже озлобление гудков заметно не так, как обычно: они ругаются уже словно по привычке и сами плохо ориентируются в своем существовании. Зато хорошо ориентируются в своем существовании местные алкоголики: если бы было иначе, думаю, весь Цветной бульвар рано или поздно был бы полностью завален пустыми пивными бутылками, а на деньги от их сдачи можно было бы достроить станцию метро «Трубная». Но этого не происходит: ведь алкоголику тоже нужна утеха.
С цирка на Цветном бульваре опять слышна бравурная музыка, но так как ветер дует с севера, кажется, что музыка звучит не в цирке, а в представительстве КПРФ через дорогу напротив. Впрочем, чем коммунисты не циркачи… Я улыбаюсь и тут же замечаю, что Дарья улыбается тоже. Скорее всего, мы опять подумали одно и то же, поэтому я улыбаюсь ей в ответ и снова пытаюсь сконцентрировать внимание на том, что говорит Андрюша.
Бесполезно. Я никогда не смогу отнестись серьезно к тому, что он считает смыслом жизни, а о меньшем он говорить не хочет. Но тут, к счастью, у нас с Дарьей почти одновременно заканчивается пиво, и мы идем возобновлять его запасы, попросив Андрюшу остаться на месте и проследить за нашими вещами.
Покупаю две бутылки пива Дарье и две себе — очень опрометчивый поступок, если учесть, сколько я уже выпил. Что поделать? Пусть завтра я еще не раз буду укорять сам себя за этот напрасный шаг, но сегодня мне все равно.
Даша подходит близко-близко, и я слегка обнимаю ее за плечи. Мы замедляем шаг, но не только поэтому: до Андрюши остается еще метров пятьдесят, и миновать их скорее почему-то не хочется. Потому, не считая необходимым что-либо говорить друг другу, мы проходим это расстояние тихо и не торопясь.
Андрюша продолжает свои философские рассуждения, как ни в чем не бывало. Правда, теперь он меньше ходит из стороны в сторону и чаще поглядывает на нас с Дарьей: не устали, ребята? Нет, не устали. Но когда я допью шестую бутылки пива, может быть, она полетит и в тебя, Андрюша.
Он вдруг останавливается на полуслове, беспомощно замолкает и испуганно смотрит куда-то в сторону. Венок из одуванчиков падает с его головы в песок.
— Я поехал.
— Зачем?
— Там узнаю, — отвечает Андрюша и снова погружается в свое сознание. Теперь его оттуда уже не вытащить.
Он поспешно хватает сумку и удаляется в сторону метро. Мы провожаем его взглядом, потом переводим глаза друг на друга. «Что с ним случилось?», — словно спрашивает меня она. У нее очень красивые глаза. Зачем спрашивать, Даша? Ведь ты, наверное, и так все знаешь и об Андрюше, и обо мне, и обо всем мире! Тебе не кажется, что это глупо общаться при помощи намеков? Впрочем, извини, Дашенька, я не имею права просить тебя о чем-либо — даже просить хотя бы изредка смотреть на меня ВОТ ТАК.
Я все понимаю. Мы ведь не очень-то нужны даже самим себе, потому вряд ли имеем право требовать что-то друг от друга. И мы бы, наверное, вовсе не общались друг с другом, боясь посягнуть на свою свободу, но у нас пока еще есть некоторые общие устремления, и потому конвергенция возможна… Меня передергивает.
— Лучше вспомни о венке… — говорит Даша и оборачивается ко мне.
Венок! Точно! Как же это Андрюша никому не нужен, если ему, именно ему сплели венок из одуванчиков?! Даша улыбается: она поняла, что до меня, наконец-то, все дошло. Но все ли? Судя по ее взгляду, не все!
Пора плести свой венок, и я придвигаюсь ближе. Пятая бутылка пива скатывается со скамейки и звонко разбивается об асфальт…
Потом я не буду ни о чем жалеть. Хотя, может, и вспомню о прошедшем с некоторой печалью: ведь оно не повторится, а завтрашний день не продолжит столь быстро закончившееся сегодня. Зато можно будет успокоиться и как-то жить дальше.
И тогда я снова приеду в институт и снова не пойду на занятия, но день будет уже другой, и мы с ним не узнаем друг друга в лицо. А о том, что произошло, будут напоминать разве что похмелье, пивная крышка в кармане и странный вкус на губах. И когда я встречу Андрюшу, как всегда курящего на крыльце стреляную сигарету, или может, если повезет, даже Дарью, мне придется снова знакомиться с ними, потому что я больше их не увижу такими, какими я их знал вчера. Но если я сначала пойду не на факультет, а вернусь на одинокую скамеечку в самом конце Цветного бульвара и увижу лежащий на ней забытый увядший венок из одуванчиков, я все вспомню, улыбнусь… и проснусь.
Гордый Жора Байрон и Петя Бывший Шелли
Солнце закатилось под дых неаполитанской гавани; был полдень, и, видимо, из-за традиционной жары четыре аристократичных фигуры, прибывших намедни из сияющей Альбионии, все еще никак не могли взять в толк.
— Жора! Жора! — не было ответа Оливии той, которая с Синебрежного Моря гордо выплывала с двумя резиновыми тапочками в одинаковых руках.
Гордый Жора Байрон прагматично поглощал апельсины, солнца стеклянного уголочек поглаживая запасливой украдкою; что же касаемо перегнившей рыхлой Оливии, то сушилась она прямо на засвеченном горизонте, углом еще ниже уровня моря. Параллельные ее тапочки розовели все также терпеливо, с Синоеокого Моря плавно катились куски инсектицидной няни. Поперек песочного горна валялся труп усопшего капитана Шелли с полным составом несколько интенсивного экипажа его верной супруги рядом, прозываемой также Кровавая Маша, ибо заведено было так. Гордый Жора Байрон двусмысленно закидал ее апельсиновой коркой и незатейливо рявкнул в противоположную сторону:
— Чего тебе, любовь очей моих, прекрасная Оливия, дьявол тебя побери, дура?
Сентенция сия не оскудоумела не так уж грубо сколоченную Оливию.
— Жора! А Петя-то Бывший Шелли так в суровых водах Среднемокрого Моря улепетнул, что неотложно поселился в горизонтном изгибе.
Гордый Жора Байрон властно окатил Оливию куском рафинированного маринада и храбро подкинул в телеса ее незаметную алчную затычку. В полете том алчная затычка слегка повредила верхний слой эктодермы маленького гнусавого облачка, вслед за чем на прыщавый нос Оливии с ужасным треском произвольно плюхнулось две вонючие капли.
— Мир ему! — ответил Гордый Жора Байрон и с помощью короткой ноги ловко разговелся восхитительно малой терцией кокаина.
Тем временем супруга капитана Кровавая Маша восстанавливала неопределенно былой иммунитет мужа, в результате чего через три минуты Петя Бывший Шелли уже мог ходить и улыбаться даже. «Дудли-бамс бабли-думс», — демонстративно бормотал он сквозь эффективный слой слюны, покрывающий северо-запад полости рта, и предумышленно манерно ловил червивыми руками выступающие части тела Оливии, на что Кровавая Маша последовательно назвала его Августином Саровским, Мадагаскаром и даже Френсисом Скоттом Фицджеральдом, а Гордый Жора Байрон прикидывал уже в руке тяжелый франкенкронштейн.
— Congratulations. My sincere congratulations for your successful arrival to the my brain-way station… — многоэтимологично оговорился Гордый Жора Байрон и тотчас разговелся еще на добрую октаву.
В ответ на это изумленный Петя Бывший Шелли утонул уже окончательно и потерял способность. Оливия же, будучи умирающей от ран, онемела; но то не ветер, так у Матфея. Кровавая Маша по прибытию в Альбионию опубликовала все происходящее как результат создания ее мужа буквально из ничего, а Гордый Жора Байрон переплыл драгонфлаем Среднегрязное Море и в Грецких Горах сгинул без малейшего следа, смертельно пострадав от омерзительных зубов ядовитых османских оккупантов, но разговляться даже тогда не перестал, хоть кокаин у него и отобрали.
Когда хоронили его, были последние слова такие его: «Петя Бывший Шелли умер как настоящий капитан… если он, конечно, потом вспомнит об этом».
Протоколы сиамских близнецов
ПРОТОКОЛ № 1.
Председатели Объединенного Фонда Дуальной Унификации Человечества господа Шарль и Мари Жюмо , Монреаль: Прошу тишины! Еще тише! Тише, черт побери! Вот так хорошо. Мы рады встретить вас в Salt Lake City, state Utah, United Splinters of America. Тема нашей сегодняшней встречи — «Стандарты дуальной унификации человечества». Слово имеют доктора социальной экологии Мигель-Хосе-Антонио-Карлос-Дуэно и Педро-Фернандо-Мария-Хуан-Пабло Сепаратос, Твинсский Университет, Мельбурн. (Аплодисменты).
Д-ра Сепаратос: Уважаемая публика! Дамы и господа! Как все мы знаем, человечество, то есть мы, вступило в крайне тяжелый этап своего развития. Наша планета переживает тяжелый экологический кризис, популяции вымирают, а дуальной природе нашего бытия грозит сепарация и дегрессия. Не желая никоим образом оскорбить почтенное общество, мы, однако, вынуждены затронуть для многих, возможно, неприятную тему о наших меньших братьях, о людях. (Шум в зале).
Так вот. Так называемые люди, если следовать новейшим данным нашей науки, разумеется, ничего не имеют общего с нами, Homo Siamus. Их интеллектуальные возможности ограничены, болезни неизлечимы, генотип примитивен и нерентабелен. Однако, в последнее время получила распространение философская концепция, согласно которой людям необходимо предоставить некоторый минимум прав, может быть даже где-то на уровне домашних животных. (Возмущенный шум в зале). В этом случае, как считает ряд ученых, возможно нивелирование последствий кризисных явлений и достижение Дуальной Благодати. Данный процесс мы называем «унификацией», отнюдь не стремясь подчеркнуть даже иллюзорную возможность людей каким-либо образом приблизиться к идеалу, то есть, к нам. (Возмущенный шум в зале, свист). И если мы не собираемся лишаться своей дуальной природы, то для достижения унификации требуется совсем немного — сочленение человечества. (Взрыв яростного рева зала).
Разумеется, эта спорная точка требует четкой аргументации. Пока ее нет. Но она будет. (Председатели призывают к тишине, их не слушают). Интересующихся данной проблемой мы отсылаем к последнему выпуску Twins University Issues. Большое спасибо, благодарим за внимание. (Свист, крики, отдельные возгласы: «Предатели!», «Марионетки!», «Достойно ответим на провокации ООН!», «Да здравствуют права эмбриогенных меньшинств!», «Бей людей, спасай человечество!»).
Г-да Жюмо: Слово имеют проповедники Томас и Генрих Манн, Калифорния.
Братья Манн: Братья и сестры! Братья и братья! Сестры и сестры! Пожалуйста, сохраняйте спокойствие! Выслушайте нас! (Шум постепенно стихает). Мы представляем собой Церковь Двуединых Ипостасей, которая, как вы знаете, за последние несколько сотен лет стала истинной опорой всего нашего человечества. И цель нашего появления здесь состоит в том, чтобы нести вам слово Божье, которое суть слово Истины.
В действительности, священный текст так называемой христианской церкви, именуемый Библией, хоть и признаваем нами, отнюдь не отличается полнотой и корректностью. В первую очередь полнотой и корректностью не отличается Бытие. Почему-то Моисей не счел нужным отразить тот факт, что при создании Евы из ребра Адамова Бог вовсе не собирался сделать Адама калекой на всю жизнь и ребро из него удалять не стал. Соответственно, не стал он удалять и Еву, ибо «и прилепится мужчина к жене своей и будут два одною плотью». (Быт. 2, 24) И яблока никакого не было. И змея тоже. Вернее, змей-то был, но, так сказать, в идеальном понимании двуединого начала — двутелесный и двухголовый. Что, собственно, и породило, в конце концов, архетип Змея Горыныча. (В зале недоуменное перешептывание).
Вернее, яблоко тоже было. Но одно. Иначе я — я тоже! — мы просто не знаем, чем можно объяснить факт грехопадения! В самых страшных видениях представлялось нам, как, не сумев справедливо разделить плод сей, Адам и Ева жестоко сражались друг с другом посредством несовпадающих частей тела, не в силах оторваться друг от друга. Каждый тянул запретный плод на себя, и когда яблоко, наконец, разломилось, разъединились навсегда и Адам с Евой.
В итоге, Бог признал эксперимент по созданию человека неудачным и отправил отработанный материал куда подальше. Так как выбора у него особенно не было, ибо создал он только Землю, да и то непонятно зачем, несовершенные, отсталые люди заполнили собой весь мир! (Шум в зале нарастает). Но мы-то, приверженцы истинной веры, мы знаем, что наши дни сочтены! Мы, истинные дети Бога, мы чисты от природы! (Шум в зале достигает апогея). Да, мы прекрасны! Да, мы совершенны! И мы… да, мы виновны в этом перед бастардами! Мы, дети одних с ними родителей, мы встретим мужественно день Страшного Суда и разделим участь свою с нашими братьями! (Под довольное улюлюканье зала проповедников стаскивают со сцены).
Г-да Жюмо: Слово имеют доктора философии Аксель и Йорг Рьюкенмарк, Королевская Академия Осло.
Д-ра Рьюкенмарк: Не желая оскорбить или обидеть предыдущих ораторов, мы хотели бы, однако, напомнить, что человечество вступило в третье тысячелетие, и научные методы познания давно уже вытеснили вашу схоластику. (Жидкие крики из зала: «Безбожники! Прочь из зала!»). Мы же представляем точку зрения, выработанную философским направлением дуалистического фатализма. Суть ее состоит в том, что у человечества нет спасения. Более того, для того, чтобы отдалить конец истории, нам необходимо отказаться от дуальной сущности, совершив, таким образом, экзистенциальное самоубийство. (Яростные крики). Суть нашего предложения заключается не в сочленении недочеловечества, а в сепарации человечества! (Ораторов стаскивают со сцены).
Жюмо: Слово имеют доктора психологии Линда и Лена Антоновы, Софийский Университет.
Д-ра Антоновы: Занимаясь психологией семейных отношений человеков и людей на протяжении уже пятнадцати лет, мы решительно отвергаем позицию докторов Рьюкенмарк как ненаучную и не соответствующую истине. В корне неверную трактовку бытия, представленную ими, можно проанализировать даже на примере человеческой и недочеловеческой семьи.
Как вы знаете, людские семьи представляют собой малую группу из двух и более человек, состоящую из так называемых «жены», «мужа» и детей. Людская семья почти всегда теперь носит нуклеарный характер, то есть состоит не более чем в двух поколениях на одной территории.
Наша же цивилизация выработала более развитую и устойчивую структуру семьи — квадратичную. Сами подумайте, может ли семья всего из двух человек справиться с огромным количеством жизненных проблем? Наши же семьи, состоящие из двух нераздельных пар, обладают большим потенциалом и, в итоге, более выживаемы. Разве хотя бы это не доказывает неполноценность так называемых людей? Спасибо за внимание. (Аплодисменты).
Д-ра Рьюкенмарк: Мы протестуем!
Жюмо: Вам слово не давали. Слово имеют председатели Национал-Генетической Партии Германии Йозеф и Ханна Цвиллинге.
Цвиллинге: Человеки! Мы обращаемся к вам так, ибо вы заслуживаете только такого высокого звания! Человеки! Близится эра нашего вечного господства на Земле! (Аплодисменты).
Мы живем в тяжелое, полное испытаний для нашей расы время. Мы присутствуем при закате эпохи, когда старый порочный миропорядок разрушается на глазах, и на его развалинах набирают мощь пока еще незаметные, но уверенные ростки новой силы, новой правды, новой веры. (Аплодисменты).
Так называемые люди или недочеловечество являются единственной обузой для нас. Они используют наши ресурсы, потребляют нашу продукцию, загрязняют нашу среду отходами нашего же производства. Более того, являясь участниками международного тайного заговора, они ведут скрытую борьбу против нас. Эта мировая преступная организация является сильным и опасным врагом, но зато на нашей стороне сила нашей расы, сила нашей крови. И мы чувствуем приближающиеся силу и мощь человечества! (Бурные аплодисменты).
Придя к власти, мы будем обязаны расширить наше жизненное пространство. Часть недочеловеков нужно будет уничтожить для устрашения остальных, прочие же должны стать нашими рабами, призванными только строить для нас, работать для нас, жить для нас. Повиновение их будет беспрекословно, ибо мы господа для них по крови. (Бурные аплодисменты, овации).
Недочеловеки будут иметь право жить только в специально отведенных для этого местах. Никакое сосуществование вместе с нами для них должно быть немыслимо. А чтобы не подвергнуться угрозе уменьшения жизненного пространства, численность недочеловеков можно регулировать, отстреливая лишних и запрещая браки. (Бурные аплодисменты, овации, крики).
Пришло великое время. Настал час борьбы. Жребий крови брошен и в битве миров станет понятно, что мы, только мы имеем право на существование, достойное великих, ибо мы совершенны! (Шум в зале достигает апогея; ораторов стаскивают со сцены, начинают качать; во все стороны летят лавровые венки).
Жюмо: По техническим причинам объявляем перерыв на обед!
Д-ра Рьюкенмарк: Обедайте, обедайте! Долго не прообедаете! Ха-ха-ха! Цианиды еще никого никогда не подводили! Ха-ха-ха!
КОНЕЦ ЗАПИСИ.
Декабрь-17
Как всегда, рано утром полковник Лавров, начальник гарнизона закрытого города Декабрь-17, обходил свои владения.
Утренний бриз разогнал облака над Надеждинской бухтой; молодые солдаты разгружали с прогулочной яхты «La raison de l’existance» груз арктических цветов, прибывший накануне ночью из Усманска. «Кажется, все в порядке», — подумал Лавров и уже собрался было двигаться дальше, как вдруг его окликнули. Навстречу полковнику неотвратимо приближался Гриша Доскин, молодой выскочка из усманской газеты «На юго-восточном посту».
— Полковник! Илья Исаевич! Ну, пожалуйста! Несколько слов для прессы! Скажите, что японцы не пойдут на бомбардировки!
«Интересно, этот человек и думает тоже восклицательными знаками?» — подумал Лавров.
— Ситуация в целом под контролем, — ответил он, — безопасности нашей страны ничего не угрожает.
— Скажите, что вы уверены в том, что вы говорите!
— Я всегда уверен в том, что говорю, — жестко ответил полковник и направился в сторону комендатуры отчасти по делам, отчасти для того, чтобы избавиться от назойливого журналиста.
«Первым делом надо зайти к дежурному», — решил Лавров.
При появлении полковника молодой дежурный страшно смутился, убрал ноги со стола, спрятал в карман томик Акутагавы и попытался вставить в лацкан алую розу.
— Вольно, — снизошел Лавров, — докладывайте.
— Подготовка к японским ракетно-бомбовым ударам в целом завершена. Улицы города и крыши зданий засажены цветами и кустарниками. Батареи зенитного огня укомплектованы картошкой-скороспелкой и сахарной свеклой повышенной красительности, шипы на розах наточены и приведены в боевую готовность.
— Это хорошо... ладно, продолжайте боевое дежурство.
В помещение вошел подполковник Захаров, командующий подразделением ПВО. На лице его была написана тревога.
— Товарищ полковник, получено донесение о том, что ракетно-бомбовые удары японских ВВС назначены на сегодняшний полдень.
Полдень... да, этого Лавров никак не ожидал. Японцы оказались подозрительно торопливыми! После того, как бесславно провалилась их провокация в приморских поселках Васильковском и Незабудкинском, их озлобление и наглость достигли предела. Еще бы, ведь с самого начала основная цель японцев так раз и состояла в войне против озеленения самой могущественной страны мира — России! И зная это, мы никогда не шли на открытые боевые столкновения. Но не ради мира, нет! Зачем нам мир? Мы никогда не поддавались на японские выходки даже не из лени, нет, а из вредности. Если самые умные, так пусть помучаются.
Зато в результате постоянной военной угрозы со стороны Японии наша оборонная мощь воистину достигла фантастических масштабов. Всю страну покрыла сеть газонов, клумб, оранжерей и парников. Как никогда огромное значение приобрели военно-инженерные службы. Заводы по производству боеприпасов выпускали сотни тысяч тонн семян в год. Но то, что японцы решили атаковать Россию так быстро, снова сводило на нет все усилия по подготовке обороны. «Ну, ничего, что-нибудь придумаем», — успокаивал себя полковник.
Ровно в половину двенадцатого он вернулся на командный пост и стал ждать бомбардировку. Следом за ним в помещение вошел подполковник Захаров.
— Не летят? — поминутно спрашивал Лавров молодого дежурного.
— Никак нет, — браво отвечал дежурный, пряча за пазухой роман Кэндзабуро Оэ.
Наконец, в пять минут первого показалось первое звено японских бомбардировщиков, прорвавшихся сквозь основную линию российской противовоздушной обороны. Выглядели они страшно: побитые картошкой-скороспелкой, оскверненные подтеками свекольного сока, они меньше всего напоминали гордость императорского воздушного флота.
— Огонь! — приказал полковник таким грозным голосом, что несколько бомбардировщиков сами рухнули от страха на землю.
В воздух взметнулось несколько тонн картофеля, но поздно: смертоносный груз уже начал падать на землю.
— Что они используют на этот раз? — осведомился полковник.
— Боюсь, что дикие кактусы.
— Ерунда. Отправьте туда роту боевых верблюдов.
— Есть.
Тем временем в воздухе появились российские истребители-перехватчики и стали поливать японские бомбардировщики компотом.
— Отлично, — удовлетворенно произнес полковник и откинулся на спинку кресла.
Бой продолжался еще несколько минут с устойчивым позиционным перевесом в пользу российской авиации, когда из-за линии горизонта появилось второе звено японских самолетов.
— Применить тяжелую зенитную артиллерию!
— Есть применить тяжелую зенитную артиллерию!
В воздух полетели тыквы, арбузы и дыни; неповоротливая японская техника, нелепо кружась вокруг своей оси, натыкалась друг на друга и тяжело бухалась о землю. Испуганные японские пилоты в ужасе разбегались от боевых верблюдов, прятались в клумбах, прыгали в кусты шиповника, делали харакири и все равно, в конечном счете, сдавались в плен. Тем временем появилось третье и последнее звено японских самолетов.
— Боже, это кукурузники! Что делать? — в ужасе прошептал Захаров.
— Что ж... Применяйте последнее средство, подполковник, больше выбора у нас нет, — ответил Лавров.
Японские кукурузники, сшитые из сверхпрочной фанеры, сделали круг над городком и начали сбрасывать из бомболюков свой смертельный груз — йокогамскую сиреневую плесень. Плесень растекалась по улицам, стремясь поглотить на своем пути все живое. В ее напластованиях исчезали цветы, кустарники, домашние животные.
— Огонь! — скомандовал полковник.
Тотчас открылись секретные резервуары и на плесень полились тонны яблочной браги — секретного оружия российской армии. При соприкосновении с брагой плесень темнела, съеживалась и, наконец, взрывалась, оставляя после себя лужицу коричневой неприятно пахнущей жижи. Одновременно с этим направленный поток яблочной браги ударил и по японским истребителям, в результате чего те, замедлив свое движение, плавно опускались на землю, напоминая осенние листья.
— Ну вот, вроде и все... — произнес полковник и, утерев пот со лба, тяжело рухнул в кресло.
После нападения японских ВВС на Декабрь-17 полковник Лавров был награжден званием Героя России, рассказ о его подвиге с массой нужных и ненужных подробностей был опубликован в газете «На юго-восточном посту» под заголовком «Суворов молодой демократии». Нанесенный ущерб городу удалось быстро возместить; снова были разбиты газоны и клумбы; был выведен даже новый сорт чайной розы под названием «Декабрь-17».
Иногда мне даже кажется, что эта роза у меня на столе тоже называется «Декабрь-17», хоть это и не так.
Прощай
Алексей Караковский: Экзистенциализм - это антигуманизм!.