Дзержинский сад
Как странно двоится взгляд на первое, что ты когда-то увидел в жизни! Как лицо одноклассника, встреченного через двадцать лет. Два его образа – прежний и нынешний – перекрываются, как грани четырёхмерного объёма, живущего в пространстве-времени и вдруг спроецированного в наш плоский сиюминутный мир.
Взгляд на Изначальное Место – тоже проецирует. Но не место (которое, по счастью, не изменилось), а тебя самого.
Этот сад мы называли Дзержинским. Там у входа был памятник, запечатлевшийся в моём сознании как факт, а не образ: он находился гораздо выше моего тогдашнего существования. Даже не помню букв на постаменте, круглом и узком, как гигантская стопка. Должно быть, это всё-таки был Дзержинский – иначе с чего бы так называться саду? Тем более что памятник – вместе с постаментом – в начале девяностых исчез бесследно, и только первый снег или оттепель отмечают это место тёмным кругом: подземное основание памятника оказалось почему-то теплее окружающего грунта.
А в детстве моего отца этот сад звался Алфёровским – по имени последнего предреволюционного владельца. Сейчас вернулось первое имя – Лопухинский, по изначальным хозяевам имения восемнадцатого века. Из этого рода была первая жена царя Петра.
«Пейзажный сад», как сказано в каком-то путеводителе.
Пейзажными бывают парки, но на парк он не тянет – весь обойдёшь за десять минут. Узкий, плавно прижавшийся к Малой Невке, там только и есть, что длинный извилистый пруд-ерик с двумя мостиками, два его берега, все в старых, больших деревьях, и кусочек реки, частью занятый лодочной станцией.
Его короткая западная ограда – низенький гранитный парапет и частые чугунные копья, соединённые вверху кольцами – плавно поднимается к мосту вместе с Каменноостровским проспектом. Я очень любила ходить по парапету, перелезая через широкие чугунные завитки–укосины. Особенно интересно было идти изнутри, со стороны сада, понижающегося к реке: парапет ограды, снаружи едва поднятый над тротуаром, изнутри у моста обрывается вниз на два метра. Впрочем, лазить там мне разрешал только папа, а с ним я гуляла не так уж часто…
Входили мы в сад всегда с юга, с главного входа, а выходили обычно в западную калиточку, у самого моста. К ней ведёт каменная лестница из десяти ступенек, более крутая, чем в старом питерском доме, где мы тогда жили. Именно там меня посетила первая в жизни самодовольная мысль, точно привязанная к моменту: «Я так хорошо иду по лестнице, как будто мне уже три года!». Кругом было пасмурно и много чуть подтаявшего снега – видимо, до моих «трёх лет» (15 марта) оставались считанные дни.
Длинная, в полкилометра, южная ограда плавно изгибается и косо выходит к реке, к дальней восточной калитке. Поворот ограды повторяет улица Академика Павлова, извилистая, как пруд, и почти такая же тихая. На другой стороне улицы, во дворе Института Экспериментальной Медицины, сидит бронзовая Подопытная Собака и грустно смотрит на решетку институтского забора, навсегда отделившую её от нормальной собачьей жизни.
Перед поворотом южная ограда прерывается в одном месте – там в саду на высоком берегу пруда стоит большой старый дом, «дача Громова». По отцовским воспоминаниям, при НЭПе в доме был центр увеселений: ресторан, бильярдные и что-то ещё. Позже дом отдали зарождающемуся телецентру.
Около дома была детская площадка, главная в моей жизни. Помню большой вал на оси, деревянный, собранный из реек, как бочка; на него можно было влезть и бежать в никуда, держась за толстый железный прут (потом такие сооружения из дворов почему-то исчезли). Рядом стояла шведская стенка, широкая, из пяти секций, где я скромненько лазила вверх-вниз, опасливо поглядывая на «больших» мальчишек лет восьми-девяти. Малявок мальчишки не обижали, лишь иногда дёргали меня за помпончик на шапке. Как-то один из них, взлетев двумя прыжками на самый верх стенки, хвастливо закричал: «Ого! Как Тарзан!», оставив меня в недоумении, ибо единственным Тарзаном в мире был наш кот.
Но лучше всего (правда, только зимой) была деревянная горка. Вокруг неё в снегу всегда валялись картонки, дощечки и прочее оборудование для быстрого и комфортного спуска. На-стоящие санки брать на горку не разрешалось – «лёд портится». Накатавшись на пятой точке, я стала спускаться на корточках, и наконец, шлёпнувшись пару раз, научилась съезжать стоя (первый осознанный волевой посыл – от головы к ногам: не упасть!).
А санки у меня были замечательные, красные, со светло-шоколадной спинкой! Можно было сложить спинку, плюхнуться на них животом и съехать головой вперёд с крутого берега, далеко прокатившись по льду пруда. Мне было, наверно, лет шесть, когда отец сказал, задумчиво глядя на санки: «Интересно, а если я ногу сломаю, ты сможешь меня повезти?» - и тут же улёгся на них, подобрав полы пальто и поджав ноги. Я доблестно протащила его метров сто по ровному, присыпанному снегом льду пруда. Конечно, папа был со мной один – бабушка ни за что не допустила бы такого «издевательства над ребёнком».
Замерзал не только пруд, но и все питерские реки. Это теперь нормального льда нет даже на Фонтанке, а у мостов всю зиму крутятся холодостойкие утки. А тогда тёмная, нахоженная тропинка шла по льду прямо от сада на Каменный остров. Мы с отцом ходили по ней, а бабушка возмущалась «неоправданным риском», не понимая, как это весело – идти по реке мимо моста, глядя на него снизу!
Уже очень давно мы живём не там, далеко от моего Первого Сада. Последнее время меня тянет туда всё чаще.
Иногда я бываю там с внучкой. Голубая вода Малой Невки светится сквозь контуры старых деревьев – они ничуть не изменились за полвека. Там и сейчас есть детская площадка, совсем другая и чуть подальше, у восточного мостика. Мы проходим по мостику – над средней опорой он расширяется сплюснутым овалом, там можно стоять, не мешая проходу, смотреть на воду и даже ловить рыбу. У южного берега во всю ширину мостика на его железном настиле выбито: «вытирайте ноги».
Мы идём вдоль реки, под большими деревьями. Когда-то по всему берегу Малой Невки шли низкие деревянные мостки; можно было ходить над самой водой, разглядывая мальков и водоросли, а на Каменном острове с них полоскали бельё. Теперь здесь остались лишь короткие полусгнившие штакетины, торчащие из воды заборчиком.
Мы поднимаемся по той самой лестнице, где я осознала себя впервые, и идём назад вдоль западной ограды. Внучка шагает по парапету, держась за мою руку, перебираясь через широкие завитки-укосины…
Всё-таки мне повезло. Первое, что я увидела в жизни, оказалось далеко не худшим на Земле местом.
Вода и снег
Как долго бегучая вода не даётся холоду! Полградуса мороза – и редкие полыньи остались на озёрах. Затвердели лужи. Встала и главная питерская лужа – Маркизова, мелкая и мутная часть Мирового Океана. Немногие отчаянные рыбаки тут же расползлись по тонкому льду возле пустой, застывшей Гавани.
После выпал снег. Потом растаял. Густо, обильно выпал снова. Осел под тёплым ветром, застыв твёрдыми белыми колдобинами. Уже месяц, как лёд на озёрах стал твёрд и безопасен. А наша речка ещё живёт.
Дождливое лето подняло её воды, мокрая осень залила низины берегов. Мелкие, стоячие заводи замёрзли сразу, позже вода спАла, ушла в реку, лёд повис над пустотой и треснул, раскололся, не выдержав своего веса. Большие толстые льдины покрыли берег, их края блестели зеленоватым стеклом, нависая над живым потоком – чёрным и быстрым среди белизны и неподвижности. Вся вода свободна – ни крошки льда не закрепилось у берегов даже в самых тихих местах.
Ночью небо чуть опушило землю белым и лёгким. Новогоднее солнце вышло поздним утром, а в полдень, едва поднявшись над деревьями, густо сыпануло на матово-белые берега мелких алмазов, зажгло яркие огоньки на ветках далёких островных кустов.
А по реке поплыла шуга. Вода несла прозрачные слабые льдинки, едва заметные на её тёмном струящемся лоне, крутила, не давая холоду спаять, объединить их.
Ясный вечер зажёг невозможно яркие звёзды. Снег заскрипел под ногами. Наутро река стала Уже почти на четверть – прочный припай нарос с обоих берегов. По оставшейся воде плыли целые ледяные поля – такие же тонкие и прозрачные, как вчерашние льдинки, но очень длинные, словно караваны плотов. На поворотах плоты медленно, лениво разделялись, вода тёрла их о припай, края тонких льдин обламывались с тихим шорохом, похожим на шёпот. Лёд из обоих речных рукавов сносило к нижнему концу острова, ледяные плоты встречались, сталкивались, крошились с тем же шорохом, образуя маленькие, игрушечные торосы, и плыли дальше вместе, занимая всю реку.
Следующая ночь густо присыпала землю белым пухом. Невесомые сугробы выросли на сухих зонтиках травы-дудки. Белые валы выстроились вдоль яблоневых веток. Сетка забора превратилась в сплошную фигурную стену. Ни одна былинка не шевелилась, ни одна пушинка не слетала с сосновых иголок. Воздух замер.
А река стала белой и неподвижной. Слишком много снега упало в остывшую воду. Снежинки спаялись с плывущим льдом, остудили, остановили бегучую речную поверхность, оставив лишь редкие неровные полыньи. В полыньях пульсировала чёрная вода. Они походили на свежие ссадины на очень белой коже.
Днём кто-то из заречной деревни сумел перейти по льду на нашу сторону.
К поезду.
Снегурочка
Снег ещё не успел стать глубоким, и по лесу можно идти напрямик, обходя местами густо торчащие голые черничные веточки. Кое-где даже низенькие кустики брусники поднимали над снегом свои нечувствительные к холоду листья. Снег, ещё вчера влажный и липкий, подсох на слабом морозе и чуть припорошился свежей снежной пылью. Сосны и березы растут вперемешку – возможно, летом здесь было болото с тропинками. Зима, как сон, уравняла всё.
Вдруг впереди мелькнуло что-то, не вполне принадлежащее лесу. Из-за стволов смотрело человеческое лицо – округлое, нежное, с пышной чёлкой и тёмно-зелёными весёлыми глазами.
На крошечной круглой полянке стояла (даже, может быть, сидела, прикрыв ноги широкой юбкой) снежная барышня с тонкой талией, пышной грудью и ветвистой чёлкой из черничного кустика; её живые глазки из листиков брусники смотрели на мир с радостным ожиданием. Витая снежная коса спускалась из-за спины на хрупкое плечо.
Её создатель не был знаком с ваянием, это обычная бесформенная снежная баба: три кома снега, поставленных друг на друга.
И ещё что-то, сделавшее её живой.
Сколько дней простоит она в этом редко посещаемом лесочке на самой границе города, между полем и пустырём? Растает ли в оттепель? Сломают ли её проходящие ребята? А может, она проснётся и уйдёт – светловолосой девушкой в белой шубке?
Снег над фонарями
…Шёпотом шёл снег над фонарями…
Этот белый стих я услышала по радио без малого полвека назад. Под теми фонарями шла из школы девочка, а мальчик смотрел на неё из окна. И думал, что когда-нибудь принесёт ей полсвета.
Он покинул свой городок, отплыв от причала с мокрыми перилами. Прошёл три войны и вернулся. Нашёл ту женщину и сказал, что принёс ей полсвета.
…Но она его не понимала…
Он отвернулся к окну и увидел девочку, идущую из школы. Опять, как много лет назад,
…Шёпотом шёл снег над фонарями…
За девочкой из окна наблюдал мальчик.
…И мужчина громко рассмеялся…
Мне было жаль того мужчину. Его смех показался мне горьким – смех над вечностью разочарования.
Это стихотворение, услышанное в десять лет, казалось существенной частью познаваемого мной мира.
Больше я его не слышала. И не видела напечатанным. Никогда.
Но эта строчка осталась со мной:
…Шёпотом шёл снег над фонарями…
… Городская темнота, редкий электрический свет – и множество прихотливо плывущих к земле белых хлопьев. Мне очень мало лет, мы с папой гуляем в Дзержинском саду. У «дачи Громова» фонарь светит сквозь молодое дерево. «Смотри, - говорит папа, - у него ветки идут словно по кругу. Это кажется, просто фонарь их так освещает. Взгляни с другой стороны - там видно иначе».
Год спустя в такой же снежный вечер я гуляю с дедушкой – в том же саду, конечно. Мы поднимаемся на десять ступенек и выходим к Каменноостровскому мосту, на проспект, тогда совсем пустой и тихий, и дедушка вдруг начинает читать Лермонтова: «По синим волнам океана…». Дочитывает до конца.
Я слушаю и забываю дышать. Я не понимаю слова «император» и не знаю, где находится Франция. Но не хочу ни о чём спрашивать: лучше сладко ощущать тайну Воздушного Корабля, слитую с летучим снегом, старыми деревьями сада, большими и тёмными, и застывшей Малой Невкой, белеющей под мостом.
… Прошло ещё десять лет – десять вечностей в этом возрасте. Мы с подругой идём по пустому вечернему проспекту, соединяющему две площади на северной окраине Ленинграда. Кажется, я никогда ещё не видела такого глубокого густо-чёрного неба и таких огромных ярко-белых снежинок. И никогда они не летели так медленно! Каждая снежинка, прежде чем лечь на землю, успевает добавить свою красоту к моему безбрежному пятнадцатилетнему счастью. Три месяца назад мы перешли в физматшколу – здесь необычайно интересно! Каждый день мы ходим туда пешком (семь остановок от дома подруги, восемь – от моего) и сейчас идём оттуда – только что закончился «физбой» между нашим классом и «девятым первым». В «первые» классы собирают всех отличников, но победили-то мы! Мы дружнее и изобретательнее. Я в команде была единственной девочкой. В этой школе меня наконец-то оценили по достоинству, и вообще всё необыкновенно здорово!
Тот вечер так и остался одним из самых счастливых в моей жизни…
С тех пор прошло больше сорока лет. И вот я, глядя сквозь широкое окно на результат трёхдневного снегопада, превратившего тусклый ноябрь в яркую пушистую зиму, набрала в «Гугле» единственную строчку того стихотворения, точно удержанную моей памятью:
…Шёпотом шёл снег над фонарями…
Я думала, что случайно услышала этот стих лишь однажды. Ожидала найти кучу сборников какого-нибудь известного советского поэта.
Не было сборников. Стих цитировался лишь в нескольких блогах – отрывками, с разночтениями, явно по памяти… Один эмигрант, старше меня лет на восемь, вспоминал, как услышал стих по радио в шестидесятых годах (тогда же, когда и я) и читал его своей любимой.
Но где-то я всё-таки нашла стихотворение полностью. И с подписью.
Автором оказалась Галина Шергова, своих стихов, как я поняла, никогда не публиковавшая, издавшая пару-тройку книг мемуарной прозы. А стихотворение прочитали по радио только один раз, когда она работала в радиостудии.
Но, как видим, прочитали не зря.
А я была уверена, что автор – мужчина…
Полвека назад мне запомнился шёпот снега, две школьницы, разделённые временем, и горький смех мужчины в конце. Но строчек про снег было две:
…Шёпотом шёл снег над фонарями,
В свете возникавший ниоткуда…
И ещё было много про мальчика – о том, как он видел в Испании «простреленные евангельские лики», как мечтал принести девочке добытое золото – а вместо него поднимал с днепровского дна «танки, затонувшие в атаке». Как «знал, что умереть не может, полземли не донеся до встречи». А в его финальном смехе, оказывается, звучала не только горечь вечного разочарования, но и радость вечного обновления…
Елена Мокрушина: Снег.