МАЛЬЧИК И ЧАСОВЩИК
ИСТОРИЯ АСТЕРИЯ
Человекобык и сам не знает своего метафизического, не то символического значенья – он просто хочет есть, нечто воет и воет в утробе, иногда появляются не похожие на него существа, и он кидается на них – всею мощью, всей массой – и убивает их, и жрёт – жадно, чавкая, пуская розовую слюну – и утроба успокаивается на время, и в голове его – огромной, рогатой – тяжело крутится нечто – подобное мысли – обжигая порою.
Он живёт в огромном, подземном…он привык думать о лабиринте, как о разветвлённом, многокомнатном доме, где на стенах встречаются странные узоры плесени, напоминающие письмена, и письмена, напоминающие плесень. Он спит в одном из углов одной из комнат, ложится, когда устаёт ходить, и сны его тяжелы – они не облегчают, ибо в них он снова бродит по бесконечным переходам, взбирается по длинным лестницам, тщась понять, кто же он? для чего существует…Пласты его тела утомляют его, и он вновь и вновь силится осознать, в чём же значенье его тёмной-тёмной, плотяной, кровавой судьбы.
Может быть в том, чтобы дать пищу легенде?
Или в том, что герой обоюдоострым мечом избавит его от назойливых, тяжёлых мыслей?
Или в том – что он сам всего лишь негативная мысль лабиринта писательского мозга – мозга, втуне исследующего странную, туманную историю Астерия, в которой ничего не понять…
ВЕЧЕРОМ НА ОКЕ
Вечером на Оке – славный островок жёлто-серого песка, впадающий в траву, песка, усеянного мелкими щепочками, крошечными, причудливыми камешками, битыми скорлупками ракушек; шатры ракит, и за спиною зелёные холмы; постелили истёртую ткань, уселись, муж потихоньку пил водку, наливая её в пластиковый стаканчик, жевал бутерброды, жена пила минералку – неподвижно, грандиозно, темно играя водой текла Ока, переливаясь бликами.
Из кустов вышла чёрная курчавая пуделиха, за ней мужчина, разложивший на песке лодку – и начал её надувать. Пуделиха подбежала к мужу – он дал ей колбасы. Собачка села, привалясь к нему тёплым боком.
-Джулька, не приставай, - сказал хозяин, обернувшись.
-Да, ничего, - ответил муж. – У нас тоже пуделёк. Только рыжий.
-Моя обожает плавать в лодке. Рыбачка! Да, жаль, старенькая уже. Подслеповата.
Он поволок лодку к воде, и собачка побежала за ним, виляя хвостиком, вскочила в лодку первой и поплыли они, слегка покачиваясь, к середине реки.
Густотою света и жизни тёк августовский вечер…
РАЗГОВОР
ЛОСКУТКИ ВОСПОМИНАНИЙ
СТРАННЫЙ СУПОВ
Супов стоял и пялился в окно, стараясь рассмотреть получше движение возле гаражей. Сумма веток, сочетаясь в густую сеть, мешала понять – то ли бомжи подбирают место для пьянки, то ли…
Впрочем, Супов уже отошёл. На кухне, отрезав три ломтя паляницы, он включил плиту, и секунду полюбовавшись прозрачно-голубой коронкой пламени, закрыл её большой, не очень чистой, чугунной сковородкой. Щедро налив масла, стал жарить хлеб, не забыв про чайник. Коричневый кофе в чашке с малиновым ободком.
Не то, не то! Ну что это за начало для рассказа? Или ты не собирался писать рассказ? Или ты просто представил, что…
Супов с детства возненавидел суп – даже прекрасные, с насыщенным вкусом мамины щи, даже борщи её, где ложка в буквальном смысле стояла, а сметана едва размешивалась от густоты. Возненавидел, ибо кличка – хлёсткая, как удар и очевидная: Суп – сопровождала его с детского сада. И что тут будешь делать? Драться? Он дрался, конечно – иногда одерживая победу, иногда возвращаясь с расквашенной губой и подбитым глазом. Фамилия не становилась лучше, а суп вкусней.
Теперь, этот выросший Супов ест на своей кухне поджаренный хлеб и пьёт кофе, так и не разобравшись, что же произошло во дворе. Он и вообще-то редко доводил начатое до конца, а в жизни был вяловат, страдал эскапизмом. С годами он научился воспринимать мечты, как реальность, а реальность, как досадную помеху, вовсе не нуждаясь при этом в психиатре.
Когда-то давно, будучи подростком, он мечтал имел коллекцию монет. Великолепную коллекцию. И не было ничего лучше воскресных походов в клуб нумизматов с отцом, где ровный гул голосов плавал над столами, а серебряные кругляши жадно глядели на тебя…
Коллекция его была весьма жалкой, да и быть другой не могла, ибо достойное собрание требовало изрядных денег. Потом, уже юношей, он увлёкся атлетической гимнастикой, и так полюбил грохот полуподпольной качалки, где штанги с самодельными грифами обещали мощный мышечный прирост. Но…
А такое начало рассказа лучше? И что такое вообще рассказ? Плаванье ли свободное между берегами смыслов, или сгусток энергии, выброшенный на бумагу? Но – если повторять, описывать, дублировать жизнь – возникает вопрос – зачем
( «зачем» – вообще весьма коварный вопрос). И кто решится утверждать, что создаёт новую действительность? Кто?
Итак, Супов. Под сорок лет, одинок, бородат. Довольно крепок телом, и с вечно саднящим желанием решить теодицею. Кому он интересен со своим поджаренным хлебом, несостоявшейся нумизматикой, атлетикой и проч.? Кто вообще интересен кому в поле людей, не желающих чувствовать себя единым организмом?
…рассказ должен быть не написан, а вбит литыми столбиками фраз в белую землю бумаги…
ПУЛЬПА
Дом старый, старый… Всякое бывало в густом вареве жизни, где много пьянства, и драка, вспыхнувшая внезапно, вполне может завершиться пьянкой - к обоюдному удовольствию.
Свадьба на втором этаже… - Колька-то мой – правильный: армию отслужил, - тараторит мать, - на завод устроился. – Отец – сизоносый, квадратнолицый, пьяный уже – обнимая соседа гудит: Выпьем, Иваныч!
Столы сдвинуты на обе комнаты – из второй можно вылезти с трудом. – Толь, а, Толь, - басят оттуда, - бутылку передай.
Орёт магнитофон, мнутся пары.
-Эхма, молодёжь – ну-ка дай я отчебучу! – дядя жениха врывается, ломает круг, изображает дикую, разнузданную пляску, вращая глазами.
На лестнице курят жених со товарищи.
-Значит, Колян, ты из нас последний, кто… - Да ладно, Пашк, чего тут считать. Пойдём накатим.
С Пашкой долговязым сидели за одной партой, с Равилем из второго подъезда сошлись, когда били парней с соседней улицы, а Гошку- кастета зарезали год назад.
-О, Виталь Евгеньич! К нам, к нам прошу! – Подмигивает в сторону: Ну-ка подпоим представителя власти!
Мордатый, чревастый участковый охотно принимает штрафную.
Дом терпит. Людская пульпа кипит…Что на бумаге грядущего напишут времена?
МИР ВНАЧАЛЕ
Мир казался огромным, а велосипед, подаренный родителями недавно, нёс и нёс вдоль дома, по узкой улочке, нёс так быстро и славно, но впереди – разлив улицы большой – шумной и страшной, и неизвестно, как тормозить; выскочил, и всей массой маленького тела завалился набок, ободрал колени, ладонь.
А то… жар болезни, плавящий пластилин крохотного сознанья; жар отпускает ненадолго, втыкая в мозг вопрос – а что же такое смерть? И лилово-багряные круги проплывают, пугая, ужас вворачивая в душу – где буду я, когда меня не будет?
Или – шуршащий целлофан, укрывающий букет гладиолусов, десятиклассница, взявшая за руку первоклашку – интересно, кем стала она, интересно, поскольку кем стал я – я знаю.
Где оно – начало? Взгляд в окно – на снег, на звёздочки серебра и белых мух, и никак, никак не складываются буквицы в слова, а отец недоволен мною…
Начало начал. Забытый исток жизни. Память продолжает мерцать, подбрасывая зыбкие фрагменты воспоминаний.
НЕВОЗМОЖНОСТЬ ИЗМЕНЕНИЙ
ОПАВШИЕ ЛЕПЕСТКИ
Александр Балтин: Мальчик и часовщик.