Несаргассово море
не заметив ил, что к ногам прилип,
отцепив с груди чей-то лик-полип,
выбираться на берег.
изначальный, носится над водой
божий дух, одарив четвергом-средой
скал лоснящийся череп.
из прибрежных ив, как циновки вязь,
не построить каноэ - заполнит грязь
сердцевидное днище.
волн - шеренги - заплыв на расстрел у рва.
и одна - с докембрийских времён мертва, -
кому падаль - не пища.
через век-другой в глубину нырнуть,
ощутив селезёнкой тупую жуть
неродного простора.
там лицо твоё, дряблое, как луна,
всколыхнуть, поднимая песок со дна
несаргассова моря.
Странствующие паразиты
ты нальёшь? а я бы выпил.
пинта виски что напёрсток.
и душа покрыта сыпью,
точно как твоя коростой.
можно, можно без закуски.
ты устань, а я присяду.
слышно эхо - значит, пусто.
слышен шорох - значит, гады.
притомились. хватит, будет,
по надеждам да обидам.
здесь, в тайге, себя не судят.
здесь, в тайге, себя не видят.
ты - инфаркт для бессердечных.
я - бельмо в глазах незрячих.
ляг на крест, пусть будет вечен
знак Ярги в дубовой чаще.
покричим, замрём, как выпи...
над тайгой - лик Христофоров.
ты нальёшь, так я бы выпил.
утопись, а я издохну.
Заячья исповедь
Темнеет уже чуть раньше, и я ору,
ору сумасшедшей выпью на лунный сыр -
там Кэрролл забыл на время свою нору
и для зазеркальных зайцев устроил пир.
И зайцами были мы, вопреки себе,
хоть уши нам резал белый полночный шум
тупым тесаком-отростком Кобо Абэ,
засунувшим в яму с бабой последний ум.
А мне из долин далёко до Жизнь-реки,
а мне средь берёз не видно плакучих ив.
Оставь ты меня, забудь ты меня, факир,
ты шляпу устлал травой, а на пальцах ил.
Ты всё-таки в этой шляпе меня и брось.
тяжёл чугунок с чухнёй, что зовётся "я".
Ответь, как профессор неучу, на вопрос:
коль аз есмь бельмо, долины ль моя семья?..
Я камешек бросил, он всё летит-летит,
его перегруз - четырнадцать атмосфер,
в трёх соснах и двух берёзах я Вечный жид,
об пыль и труху запнувшийся Агасфер.
...а где-то в глуши пыреи - и те цветут...
...крыльцо вороникой крыто, и зреет тмин...
Придумал ты, Кэрролл, норку на пять минут,
но чтобы прожить их - сдуру не дал причин.
...и пришла тишина
Яд
я думал, что каждый день умирает дерево.
что вал да привой способны продлить агонию:
один - выпуская дух его мятно-перечный,
второй - подливая сока в прожилки-гончие.
...да там, на семи ветрах, ты постой, не падая...
...да жизнь на семи грехах чтоб тобой не кончилась...
...да храм на семи столбах не разрушить взглядом мне...
...да окриком положить на лопатки кормчего...
а ты, засыпая, так же рождаешь - издревле -
не джона, зерно ржаное, об землю палицей,
не крылышки-семя клёна - ползучих выселить -
а иссиня-дымный палец, что к сердцу тянется.
и нет адресов, имён площадей да улочек
в чумных уголках прогорклой моей империи.
стоит на плацу разносчик горячих булочек,
в бочонке муки червивой хоронит дерево.
Джаз миокарда
Здесь совсем не бывает акул...
здесь совсем не бывает акул, и дельфины редки.
на крыльце вороника, в душе подзасохший шиповник.
я зарос тишиной, чьи лохмотья - Сахары пески -
затянули в калёный желудок мой старый клоповник.
ты забыла о сне, Атлантида, в котором тебе
предрекали проснуться и чуть приподняться на локте.
спишь с открытыми ставнями глаз, и проломы теперь,
что тебе вместо ртов улыбались беззубо, потерь
список не огласят - отсырели пергаментов клочья.
А под храп Атлантиды легко не заметить: у стен
обиталища душ её дремлет охранник на вышке.
и сквозь бархат, которым обит мой бесхитростный плен,
тишина прорастает, как мох на осиновой крышке.
Владислав Эстрайх: Несаргассово море.