На мое 43-летие
Встретить конец в одиночестве,
в могиле своей комнаты,
седым,
без сигарет
и вина –
просто голая лампочка
и брюхо горшком,
радуясь тому, что у тебя есть
эта комната.
...поутру
все горбатятся,
зарабатывая на жизнь:
судьи, плотники,
водопроводчики
врачи, посыльные,
полицейские,
парикмахеры,
мойщики машин,
дантисты, флористы,
официантки, повара,
таксисты...
а ты поворачиваешься
на левый бок,
чтобы солнце
било в спину,
а не в глаза.
Когда счет стихов
когда счет стихов идет на тысячи,
понимаешь, что сделал ты очень
мало.
все сводится к дождю, солнцу,
уличной суете, ночам и дням в
череде лет, лицам.
оставить это будет проще, чем описывать,
как сейчас, печатая еще одну строчку,
пока пианист играет по радио,
лучшие писатели сказали очень мало,
а худшие –
слишком много.
Забудьте
слушайте, когда я умру, не нужно никаких слез, причитаний, пусть все
пройдет тихо, у меня была богатая жизнь, и
если кому-то повезло, так это
мне, я прожил 7 или 8 жизней в одной, достаточно для
кого угодно.
все мы, в конечном счете, похожи, поэтому никаких речей, пожалуйста,
если только вы не собираетесь сказать, что он играл на скачках и был в этом деле
большой мастак.
вы – следующие, а я уже знаю кое-что,
чего вы, возможно,
не знаете.
Вопрос и ответ
он сидел, голый и пьяный, в комнате, полной
летней ночи, ковыряя лезвием ножа
под ногтями, усмехаясь, думая
обо всех этих письмах, которые получил,
письмах, где говорилось, что
образ его жизни и то, как он пишет об этом –
они продолжали поступать до сих пор, хотя
все выглядело совершенно
безнадежным.
положив нож на стол, он
щелкнул по нему пальцем,
и лезвие закрутилось,
вспыхивая
на свету.
кто, к чертям собачьим, собирается спасти
меня? подумал
он.
когда нож перестал крутиться,
пришел ответ:
тебе придется спасаться
самому.
по-прежнему усмехаясь,
а: он зажег
сигарету
b: налил
еще
стакан
c: снова
крутанул
нож.
Друзья в темноте
помню, как голодал в
маленькой комнатушке в странном городе
опустив жалюзи, слушая
классическую музыку
я был молод я был так молод что молодость сидела у меня внутри
будто нож
потому что не было другого выбора – только спрятаться
и надолго
не оплакивая себя а стараясь использовать свой маленький шанс:
пытаясь выкарабкаться.
старые композиторы – Моцарт, Бах, Бетховен,
Брамс были единственными, кто говорил со мной и
они были мертвы.
наконец, голодному и побежденному, мне пришлось выползти на
улицу чтобы пройти собеседование для приема на плохо оплачиваемую и
однообразную
работу
у странных людей за столами
людей без глаз людей без лиц
которые хотели забрать у меня мои дни
разбить их
изгадить их.
сейчас я работаю для издателей читателей
критиков
но все равно часто бездельничаю и пью с
Моцартом, Бахом, Брамсом и
Бетховеном
старые кореша
мужики
иногда все что нам нужно чтобы длить свое одиночество
это мертвые
сотрясающие стены
которые обступают нас.
Нирвана
неудачник,
не знающий, чего хочет,
он был молод
и катил на автобусе
куда-то
через Северную Каролину.
моросило,
потом повалил
снег,
и автобус остановился
у маленькой закусочной
среди холмов.
пассажиры
вышли.
он сел в углу
вместе с другими,
заказал еду, и
ее принесли.
приготовлено было
очень неплохо,
и кофе был
тоже
вкусным.
официантка была
непохожа на женщин,
которых он
знал.
она держалась просто
и естественно.
повар за плитой
нес чепуху.
судомойка,
где-то в глубине,
смеялась, хороший
чистый
приятный
смех.
парень смотрел
на снег за окном.
ему хотелось остаться
в этом кафе
навсегда.
у него было
такое странное
чувство,
будто все здесь
замечательно,
что здесь всегда
будет
замечательно.
потом водитель автобуса
сказал пассажирам,
что пора ехать.
парень
подумал, никуда
я не поеду,
буду просто сидеть
здесь, я останусь
здесь.
но потом
он встал и пошел
за остальными в
автобус.
он нашел свое место
и посмотрел на закусочную
через стекло.
потом автобус тронулся,
повернул,
спустился с холмов.
парень смотрел прямо
перед собой.
он слышал, как другие
пассажиры
говорили
о чем-то,
некоторые
читали
или
пытались
уснуть.
они не заметили
волшебства.
парень
склонил
голову на бок,
закрыл
глаза,
притворяясь, что
спит
ничего другого не
оставалось-
просто слушать,
как мотор шумит,
и шины
шелестят
по
снегу.
Все эти мнения
все эти мнения, которые мы защищаем,
никак не связаны с пониманием,
и мы защищаем их
от скуки, или из страха, или ради денег,
или потому что свихнулись;
наша свеча и круг света, который
она отбрасывает,
малы,
так малы, что мы не состоянии
это вынести,
мы стремимся вдаль, уцепившись
за Идею,
и теряем Центр:
без фитиля все – только воск;
имена, означавшие когда-то
мудрость,
кажутся теперь надписями
в городе призраков,
и только могилы реальны.
Бунт в армии
я только что потратил полтора
часа, прикидывая шансы на
завтрашних скачках.
когда же я возьмусь за стихи?
ну, придется им подождать.
пусть погреют ноги в прихожей
и посплетничают обо мне.
«этот Чинаски, не понимает он разве,
что без нас давно бы уж чокнулся
и вообще – помер?»
«понимает, но думает, что он тут
командует и может вызывать нас,
когда захочет!»
«неблагодарный!»
«давайте устроим ему писательский блок!»
«да!»
«да!»
«да!»
маленькие стишки довольно хохочут.
потом самый большой встает
и идет к дверям.
«эй, ты куда?» – спрашивают его.
«туда, где меня оценят
по достоинству».
он, а вслед за ним
и другие стихи
исчезают.
я открываю пиво, сажусь
к машинке, и ничего
не происходит.
как сейчас.
Разозлись на Сан-Педро
я говорю своей бабенке, «Джефферс был
великим поэтом. подумай только о названии
«Разозлись на солнце». понимаешь,
как это здорово?»
«тебе нравится негатив». говорит
она.
«да», соглашаюсь я, допивая стакан и
наливая еще.
«у Джефферса в одном стихе, не там, где
про солнце, женщина трахается с жеребцом,
потому что ее муж – мерзкий пьянчуга. и
это правдоподобно. потом муж пытается
прикончить жеребца, и жеребец
приканчивает его».
«никогда не слыхала о Джефферсе», говорит
она.
«ты никогда не слыхала о Биг Суре? Джефферс
прославил Биг Сур так же, как Д. Г. Лоуренс
прославил Таос. когда великий
писатель описывает место, где он
живет, туда наезжает всякая сволочь и
все портит».
«ну, ты же пишешь о Сан-Педро», говорит
она.
«ага», говорю я, «а ты читала
последние газеты? здесь собираются
построить причал, один из самых больших в
мире, миллионы и миллионы долларов,
огромный торговый центр, яхты и кондо-
миниумы повсюду!»
«надо же», говорит моя бабенка, улыбаясь, «ведь ты только
три года как здесь живешь!»
«мне кажется», говорю я,
меняя тему,
«тебе все же стоит почитать Джефферса».
2 мухи
Мухи – это злые пылинки жизни;
почему они такие злые?
похоже, им хочется большего,
похоже, они злятся
на то,
что они мухи;
не моя вина;
я сижу в комнате
вместе с мухами,
и они досаждают мне
своими терзаниями;
как если бы они были
неприкаянными частичками души,
откуда-то изгнанной;
я пытаюсь читать газету,
но они не оставляют меня
в покое;
одна вроде бы кружит
высоко у стены,
раздражая меня своим унылым
жужжанием;
другая, поменьше,
вертится рядом,
и искушает мою ладонь,
ничего не говоря,
взлетая, опускаясь,
подползая ближе;
какое божество напустило
на меня этих тварей?
другие страдают
от необыкновенной,
трагической любви…
я страдаю
от насекомых…
я машу рукой на ту,
что поменьше,
но это, похоже, лишь усиливает
ее желание подразнить меня:
она кружит быстрее,
ближе, и я теперь слышу,
как она жужжит,
а та, что вверху,
уловив это новое движение,
тоже возбужденно
ускоряет свой полет,
потом внезапно снижается,
и они объединяются
в этом кружении
возле моей руки,
ударяясь об основание
абажура,
до тех пор,
пока что-то мужское
во мне
не отбрасывает
святость,
и я бью
скатанной газетой –
мимо! –
бью,
бью,
их согласованное движение
нарушается,
они теряют взаимосвязь,
и я сбиваю большую,
и она падает на спину,
дергая ногами
будто рассерженная шлюха,
и я снова бью
своей бумажной дубинкой,
и там, где она была, – пятно
мушиной дряни;
маленькая кружит теперь высоко,
тихо и быстро,
почти невидимая;
она больше не приближается
к моей руке;
она смирная, и
достать ее трудно; я оставляю
ее в покое, она оставляет в покое
меня;
газета, конечно,
испорчена;
что-то случилось,
что-то изгадило мне
день,
иногда для этого не
нужно мужчины
или женщины,
достаточно чего-то живого;
я сижу и наблюдаю
за маленькой мушкой;
мы сплетены с ней
в воздухе и жизни,
и нам обоим
конец.
Владимир Ермолаев: Чарльз Буковски. Десять стихотворений.