Рыбацкая деревня
Удилище согнулось тяжело, и крепкий дядька стал выбирать лесу – зеркальный карп блеснул из чёрной густоты пруда, и сынок ловко подвёл подсачник.
-О, Петрович, - отозвался парень из-под навеса, - зеркалку поймал. Поздравляю!
Девушка с кружками пива прошла к дальнему рыбаку.
Место именовалось – Рыбацкая деревня: сумма прудов, проток, навесов, скамеек, мостков; чёрное, лакированное, блестящее дерево, и чёрная же вода, и на полуостровках за столиками с красными скатертями сидели люди – удили, пили, ели… Был ресторан, и шустрые официантки разносили подносы с едой или кружки пива одиноким рыбакам.
Я шёл вдоль протоки, глядел в чёрную, густую, таинственным золотом отливающую в глубине воду, и мне было грустно…
Метель и кино
Жидкий янтарь
Он шёл с ними по синеватому, сизому, февральскому снегу; шёл в пивную впервые в жизни – в тот огромный ангар, каких много строилось к Олимпиаде Московской – с неизвестными целями, а ныне кое-где разместились пивные залы. Старшие его приятели с новой работы травили анекдоты, а он, никогда не пробовавший пива, думал – Куда я иду? Зачем?
Внутри было шумно, пестро; пиво кружек по шесть несли на алюминиевых подносах, пили также из молочных пакетов, бутылок, - из чего угодно; компании восседали за столами, терзали серебристую воблу, хрустели баранками; вспыхнувшая драка быстро завершилась объятьями – и он, впервые пивший жидкий горький янтарь – через пару часов вывалился в проран февральского вечера, и шёл, шатаясь, домой, и блевал в снег во дворе, и звёзды, подвешенные на проволоке безвестности, качались над ним…
Иду или говорю?..
Дом жёлт, двухэтажен, и лестница, ведущая на второй этаж крута ( в мозгу стучит рифма – крупа), и с высокими ступенями. Дом за воротами, линия смородиновых и крыжовенных кустов отделяет от соседнего, где живёт священник; маленький садик и скамейка у входа, где собеседуют двое, философствуя. Один из них – я. И вместе вижу себя идущим вниз по круто спускающейся к реке улице, заставленной различными домами; на одном из домов мемориальная доска местному краеведу: он почему-то представляется за самоваром, прихлёбывает шумно чай из блюдца, заедает баранками…
И я говорю, говорю с приятелем, а стена дома желтея, убегает вверх, и над нами – облака…
Древнее море
Возможность изменить жизнь
Сперва сидел на скамейке, сдувая комаров – не хотелось убивать. Пруды этим маем были заросшими чрезмерно, до жути… Потом двинулся по столь знакомым аллеям лесопарка, шёл и шёл, и стало интересно пойти той тропой – забор открывал её – которой ещё не ходил… Переступил через нижнюю планку поломанного забора, вошёл в тенистое пространство, и вспыхнуло нечто за спиной, отгородило путь назад… Страшно стало, дремуче, люто; но выбора не было, и пошёл вперёд, и тропа вела меж каменных, монолитных стволов, обородатевших столетними мхами… кентавр пробежал мимо, мерцали впереди отблески костра… Широкое белое озеро, возникшее вдалеке, сулило замковый массив – а что там? Бог весть, но не отказываться же от возможности изменить свою жизнь?
Только музыка
Дверь открыл как-то быстро…
- А, это ты, – не то, что разочарованно, но спокойно, гладко произнёс…
Да, она – школьная, рано развившаяся красавица, и он – вполне угловатый, какой-то ломкий подросток – словно осиянный музыкой, живущий ею. Она не бездарна. Иногда заходит к нему поиграть в четыре руки, заходит – и растворяется в ауре его, сияющей – как ей кажется…
- Чаю хочешь?
- Ага.
На кухне коричневатый пластик мебели и белый кафель стен, и гжельские чашки, и в вазочке – хрусткие вафли.
- Ты играл?
- Не-а…собирался.
В комнате – рояль: настоящий, огромный – как корабль – стоит на ковре, пестреющим детскими мечтами.
- Шопена?
- Лучше Чайковского.
- Давай.
Неужели он не видит, как пышные каштановые волосы обрамляют красивое матовое лицо?
Спирали и узлы музыки туго закручиваются, прорастая волшебными цветами.
- Не спеши… Давай сначала…
Она склоняется к клавиатуре чуть ниже, чем надо.
Сладкие миражи музыки возникают и распадаются…
Вдруг резко наклонившись к нему, она целует его губы – сухие, жёсткие…
- Ты что? – он удивлён будто.
- Ничего. Почему ты меня не замечаешь?
- Я замечаю, – отвечает, и глаза его темнеют неясною глубиной.
Музыка тел звучит лабиринтоподобно, и ковёр ближе, всё ближе цветовой своей гаммой к бурному торжеству, к постиженью…
- Нет… не могу я так… Скотство какое-то, – говорит он, вырываясь. – Давай лучше играть.
Она поправляет причёску.
Нечто мерцает в её глазах – сама бы не поняла что, если б увидела со стороны.
Аромат сирени
Из пёстро-шумного мира метро – в не менее пёстрый мир Киевского вокзала; по направленью к стеклянной громаде торгового центра, а потом – вбок, и, перейдя улицу, переливающуюся разноцветно – к микроавтобусам, везущим в Калугу. Занял место одним из первых, съел банан, и стал глядеть в окно. Тронулись ровно в девять – по расписанию. Через пятнадцать минут, на выезде из Москвы стали. Пожилой, золотозубый нацмен-шофёр выскочил, открыл капот, и принялся, возиться, что-то из него выдирая. Через десять минут стал выбираться наружу народ, а нацмен, грязной рукой сжимая мобильный, бурно говорил в него, говорил… Ещё через несколько минут подошёл большой, пыльный автобус, пересели в него, и понеслись леса и поля, изредка перемежаемые вкрапленьями маленьких городков, деревень, дачных посёлков…
В Калуге сошёл на Московской площади, возле белого дворца культуры, пересёк сквер, миновал памятник рабочему, нырнул в удлинённый двор. Квартиру жены открыл, и сказал ей, пустой – Здравствуй квартира. Пил кофе с бутербродами, курил на балконе, и суставчатые ветви тополя чуть покачивались от легчайшего – будто из тюля – ветерка.
Жена приедет завтра, только завтра, а ты? Ты отправляешься бродить по улицам и проулкам – исхоженным тыщи раз, и снова милым новым, спускаясь, поднимаясь, наблюдая за жизнью города, в котором ты – гость. Театр велик, и ужасно оригинален изящнейший памятник у ступенек, именуемый так: Нет ли лишнего билетика – тонкая бронзовая девушка с дощечкой в руке, жаждущая попасть на спектакль. Фонтан украшен каменными голубями, один – клювом в воду, как будто пьёт.
Потом – системы перетекающих друг в друга проулков, их теневая оснастка и чудный – почти повсюду – запах недавно зацветшей сирени, запах счастья.
Новый памятник недалеко от пятой Гор. больницы – в окруженье кустов и лип Циолковский нечто повествует Чижевскому, держа модель ракеты в подъятой руке. Хотел обойти, рассмотреть поближе – да парни пьют на ступеньках пиво, – миновал и двинулся вниз, по крутому спуску к реке, бархатно переливающейся на солнце; к реке, так банально и так чудесно напоминающей жизнь…
И снова плыл рядом, покачиваясь, наполняя собой слои майского воздуха аромат сирени – лёгкий, приятный…
Зубная слава
Утро майское, нежное, полное золотым теплом уютного солнца.
Поставил чайник, мурлыкал нечто, умываясь, когда вспомнил про зуб, про завтрашний визит к стоматологу…
Поскучнел, а язык скользнул в зазубристое ущелье, однако, вместо оного, мягко и толсто, скользнул по округлому, крепкому зубу. Что за чепуха? – подумалось. – Может ошибся? Но нет, невозможно – язык всегда знает провалы, изъяны, неточности зубного рельефа – и, да – там, где вчера зияла неприятная, напоминающая рану загогулина, ныне был зуб.
Позвонил стоматологу – после завтрака, конечно, который поглощал, жмурясь от удовольствия – отменил визит.
На вопрос о причинах, ответил – Не поверишь.
-И всё же? – настаивал стоматолог (приятель по совместительству).
Он сказал.
-Не может быть, – выдохнула трубка.
-Говорил же не поверишь!
Долго уговаривал заглянуть всё же, и вот сидит в кресле, с раззявленным ртом, не ожидая чего-то плохого или страшного. Водоворот света плещет в глаза.
Недоумённое мычанье приятеля, праздно-ненужные зонды…
-Н-да…не видано…
Шёл по улице напевая.
Вечером неожиданный телефонный звонок вырвал из домашнего – вкусного, как варенье – одиночества: одной весьма известной – не то, что совсем уж жёлтой, но желтоватой – газете захотелось взять у него интервью.
Согласился.
Говорил с корреспондентом два часа, дал фотографии.
И – закружило.
С телевиденья приезжали, с радио; интервью, суета – радостная, в блёстках – и деньги потекли, посочились, и неудачливость забыта…
Вот господа из влиятельной партии – три седоватых, властных политических игрока, улыбки которых столь же профессиональны, сколь пусты – принимают его в пышном офисе. Дубовые панели покрыты приятной резьбой, а кожа кресел прохладна и красива.
-Вы нам нужны. – Первый.
-Необходимы. – Второй.
-Вы феномен. – Третий.
-Вы станете лицом партии. – Первый.
-Наши идеи…они, озвученные вами, будут иметь грандиозный успех. И потом… – вульгарный перебор пальцами разве что не сопровождался шуршанием купюр.
И вот он выступает с трибуны. Говорит горячо, закручивая виртуозные словесные обороты, жестикулирует уместно, исподволь любуясь собой.
Слушают.
Тычут пальцами – Гля, гля, это тот, у которого зуб сам вырос. Надо ж! А чё? Верно, правильная партия, если он с ними…
В пентхаусе жить уютно.
Пусть август грустью веет, пусть ничего толком ты не сделал в жизни, а уютно, хорошо, и вот только язык…неужели? Не может быть! – резко падает в чёрный провал, где так мило, твёрдо появился вырвавший его из безвестности зуб.
Ну что – опять звонить стоматологу-приятелю?
Прискорбное пенье
Переносил цветок – медленно двигался с ним по коридору родного учреждения – горшок был толст, неудобен, а крупные листья цветка касались рук, и вдруг – встал, подчиняясь неожиданному порыву, и запел – ясно, высоко, чисто. Голос его сиял, люди – знакомые, скучные люди – выглядывали из разных дверей, качали головами – Да у тебя талант! А мы и не догадывались. – Оставив свои кабинеты, сновали вокруг него, хлопали, цветок был изъят из рук.
Он сиял, как его – звучавший дивно – голос.
Дома начал петь с порога – и хлопотушка жена обмерла: Да неужели! Теперь ты станешь знаменит! С таким голосом нельзя прозябать! – она взмахивала руками и глаза её умилённо слезились. – Тебя примут на сцену в лучшие театры мира! – Он закончил одну арию и приступил ко второй – уже на кухне. – Мы увидим Париж, Нью-Йорк, Милан!
Старые фотографии – тонкая сепия, приглушённость прошлых лет – мелькали в воздухе; к ногам летели цветы, и города аплодировали ему, а эта дура, эта давно надоевшая дура всё трещала и трещала, и он схватил нож и пырнул её, будто избавляясь от прошлой жизни. Пырнул – и пел, пел…
В краткий промежуток, в тишину ворвалась телефонная трель, и в трубке, клокоча и напористо играя, цвёл пением голос его друга-бухгалтера, за спиной которого на старой, опостылевшей, супружеской кровати лежала такая же безнадёжно мёртвая жена…
Александр Балтин: Метель и кино.