Вырванная страница
Страница вырвана на месте интересном
И нумерация теперь – беззубый рот.
Найдя слова, мы разминулись в песне
При переходе Рубикона вброд.
Я знаю – там, за тридевятым бесом
Торчит в земле адамово ребро,
И мы по этой косточке белесой
С тобой родня – хоть древо и старо.
Бежали пальцы по клавиатуре,
Дышали в ночь какие-то слова,
И видела луна, как нервно курит
Вспорхнувшая на свой балкон сова…
Лист вырван – и чего теперь рядиться!?
Каким-то смыслом суть состыковав,
Я продолжаю доверять страницам,
Чтоб знать по Прометеям, где скала.
А если этот трепетный листочек
Ты наудачу подняла с земли –
Там, на полях (прости за рваный почерк)
Мой номер телефона – позвони…
День поминанья пропащих
Цыгане, собаки, медведи,
Несвязная песнь иноверца.
А я – обладатель меди
И мне от дешёвок не деться.
Полуденным солнцем ослеплен,
Я выдерну все щеколды,
Я все переплавлю цепи,
Покуда в цепи моей – вольты.
Зима доконает спящих –
Но разве не сосланы лапы
В берложью тайгу, где пращур
Менял на валенки латы?
В какой же графе календарной
Есть день поминанья пропащих?
Пускай занесут санитары
Туда и со мною ящик.
Пускай… Но пока я вышел
В тираж у ларьков табачных –
Мне солнца карнизы выше,
Где рай голубям назначен…
Нечто
Когда в тёмном углу появляется нечто,
Отзываясь на все имена на свете –
Я ничуть не чураюсь соседством этим.
Может быть, это чувство открытой клети
Или мысли, со мной избежавшие встречи.
В сумасшедшем мире безумие – штамп.
Но бросают ли тени на плоскость тени?
Может это всего лишь такое растенье,
Что совсем не нуждается ни в цветении,
Ни в земле, ни в садовнике – чтобы тот ждал?
Лампа маркером жёлтым подметит, что
Эпицентр зимы где-то здесь – между нами,
Что у чёрного моря бесплотность – цунами
И оно разметало, как буря в стакане,
Всё, что длил в голове интервал «от и до».
Это нечто, живущее в тёмном углу –
Нулевое ничто, в шарик скатанный вакуум.
Это то, что исторгнуто, вышло со шлаком.
Вы присутствий хотите? – Купите собаку,
А на уголь не дуйте, тревожа золу.
Я курю на балконе – смотрю в темноту.
Душу пьёт из меня темноты бесконечность.
При желании в ней обнаружится нечто,
Если этим же мраком и ты обесцвечен,
Но ничто – не способно иметь высоту.
Повезло?
Протяжен я – как долгий вой турбины.
Но этот слыша – шей не изогнут,
А только втянут в плечи, сгорбив спины –
Продолжат чтить привычный свой уют.
В плену огней кончается свобода.
И хочется напиться и забыть,
Что я по сути – лиственного рода.
А был бы хвойного – то шёл бы на гробы.
Куда прямая выведет – не знаю.
Кривая вот околицей вела,
Где за калиткой каждой псина злая
От ярости тугую цепь рвала.
Мой выдох вновь машиной оцифрован,
Но сердце просит просто молока.
Пришейте меня ниткою суровой
К плывущим по обоям облакам.
Я выйду сквозь окно с клочком последним.
Гляди: я таю за твоим стеклом.
Вот рыбаки сырые тащат бредни.
А я уже не рыба: повезло?
Небо и город
А небо – такое большое,
а город – такой лилипут,
что в гости на местное шоу
их вместе давно не зовут.
Какая была бы картина –
включаешь свой телеэкран –
и видишь, что в кадре едины
лишь солнце и водки стакан,
лишь облако и сигарета,
лишь птица и чёрствый батон,
лишь ветер и кепка поэта,
который изрядно влюблён.
Но небо – такое большое,
Что в нём пропадут навсегда
И город, горя чешуёю,
И прочая ерунда.
Романтика
Нездешнее солнце
Видимо сны – это смятые мозгом мотивы,
Выцветшим глянцем лёгшие на секретер.
Утром – проснёшься, выглянешь из-за портьер –
Тот же перрон, только где они – локомотивы?
Утренний кофе. Звучит заклинателя змей
Злая свирель. Здесь «свирель» – от глагола «сверлит».
Новые тропы в реальность сквозь колкие тернии
Ищет сознание – маленький сонный пигмей.
День наполняет зрачок геометрией улиц,
Тянет за нити в иную зовущую степь.
Старые песни оставить висеть на гвозде б –
Переписать языком трубадура, целуясь.
Замок правителя – здесь он стоял и вчера.
Ветхое дерево – помню его с прежней жизни.
Дома окно – здесь впервые взошли на карниз мы –
Тот, кто сегодня на нём – явно чище, чем я.
Сны растворились – оставили наедине
С этой стеною, которой кончается сказка.
Я продолжаю считать сновиденья – отмазкой,
Алиби неким: не видел – лежали на дне.
День очень короток – скоро опять всё сожмётся
В чёрную гальку на чёрном-пречёрном песке.
Переключая сознание, щёлкнет в виске
Крохотный тумблер подачи нездешнего солнца.
Маяковскому
Арифметически – больше ноля, но меньше дюжины.
Ноздреват и порист – покрыт надеждой.
День, словно поезд, въехал в уши мне,
Как в пригород города Будапешта.
Вокруг – соплеменники и соучастники –
Театральная труппа в канун премьеры.
Под софитами фонарей – грустны и счастливы –
Гребущие руслом времени гондольеры.
Мне не жалко на них ни слов, ни оваций,
Ни строгого взгляда, ни горькой усмешки.
Никогда не устану тому удивляться,
Что не вкруг (где ищем), а под и между.
То, что рядом – гораздо способнее к жизни
Того, что рисуешь бесцветной ручкой.
Отслуживший молебен и снявший ризу
Вечер бросил на плечи кудри-тучи.
И вот в этой глуши закольцованным светом
Я побуду заставкой в мобильных устройствах,
Но рассыплюсь на паззлы к исходу лета
И с пожухлой травою сравняюсь ростом.
Сырые небеса
По трассе на Тибет – так много рикш.
Спешат, скрипя, в Дивеево телеги.
Да и поэтом мир не удивишь –
Рифмуются и Альфа, и Омега.
По мониторам расплескались сны –
Они зовут к простому пониманью
Того, что в юном шелесте весны
Уже осеннее желтеет увяданье.
Поэты – параллельные миры,
Диктант, в котором спорны запятые,
А тот, кто диктовал – зажёг костры,
Чтоб ночь хоть для кого-то не остыла…
Гулять по мхам, черникой пачкать рот,
В котором позже ощутишь железо –
Вот так или совсем наоборот
В немом пространстве действует поэзия.
Когда сырых небес говяжий шмат
С прожилкой молнии, с закатной кровью
К утру протухнет – вот тогда к нам прилетят
Не ангелы, а мухи мерзким роем.
Но небо всё ж люби – твоё оно –
С лицом из грязи и с бездарным летом,
А комья туч перебродить в вино
Позволь в нём заблудившимся поэтам.
Дрейф
Вот, что значит дрейфовать на льдине
В тёмном море – отвыкаешь быть
Джинном в черепе, как в лампе Алладина –
Чешешь темя, но глаза – слепы.
Чудеса – заветная монета
При размене бытности на дни –
Эта мелочь звонкая согрета
В кулачке весны – твоей родни.
Всё, что к счастью нам необъяснимо –
Многомерность дарит зеркалам –
В них – то маска, то гримаса мима
Или тот – по ком колокола.
Телевизор сыт твоим участьем
В постановке сцены на костях,
Но в окне – куда честней напасти,
Хоть не шьются рейтингом места.
В позабытом небом переулке
У простой реальности в горсти
Детвора хранит свои бирюльки,
Продолжая день за днём расти.
Вот оно – незыблемое чудо:
Прах – по ветру, а вернётся – дождь,
Чтоб столетий тухнущую груду
От проросших трав бросало в дрожь.
Но пока дрейфуем мы на льдине –
Серебро – лишь то, что в чешуе.
Хоть далёкий берег пахнет дымом,
Мы в его пирах у чаш на дне.
Ассоль
Вижу лишь ладонь пустую.
Жду разлива – в ус не дую.
Смело ставлю запятую
После слов «Казнить нельзя…»
Это ж надо – жизнь какая –
Перелётным попугаем
Чертит день границы края –
Клетки пешки и ферзя.
Только я не пешеходный.
Прах? Какие мои годы!
На замок поставил кодом
Дату смерти…и забыл.
За окном – то снег, то солнце –
Это время так смеётся,
Глядя на меня сквозь донце
Литра початой судьбы.
Никуда не собираюсь…
Как заморский Микки Маус
Заполняю нижний ярус
Псевдозрительских умов.
По любви взошёл на плаху,
Снял последнюю рубаху –
Говорят, что дал я маху…
Знаю – вот от взмаха шов.
Но за мной идёт по следу
Та, к которой в мыслях еду,
Та, к которой зван к обеду
На горячий поцелуй.
Это – ангел мой – хранитель,
Мой чертог и вытрезвитель.
На гвозде гусарский китель –
Молью выменян у пуль.
Жгу огонь, стишки слагаю…
Жизнь могла бы быть другая –
Но не я ль – собака злая?
Цепью выпилил мозоль.
Сам себе я путь наметил.
Поскользнулся на паркете –
Потолок высок и светел –
Вижу берег и Ассоль.
Андрей Дмитриев: Вырванная страница.