h Точка . Зрения - Lito.ru. Андрей Дмитриев: На семи ветрах (Сборник стихов).. Поэты, писатели, современная литература

Андрей Дмитриев: На семи ветрах.

В подборке «На семи ветрах» Андрея Дмитриева очень мало ветра. Доносимого ветрами – да: шум дорог и вокзалов, скрип вечера, отголоски пятничной бравады, дыханье ночи, иные реальности и многие мысли… Но самого ветра – нет. Ибо – тесно. Тесно, потому что автор представляет нам плотную, насыщенную, массивную подборку, которая, разумеется, сразу же заставляет насторожиться и мысленно ли, наяву, – зажмуриться перед громаднейшим списком не-«кораблей». Ан-нет. По стихотворному громадному полю (и одновременно – «по кромке чаши», вслед за автором, лавируя между бездной и полыньёй) шагается легко. Легко преодолеваются первые мгновения, завораживает распад на фрагменты «глины», разудало прохаживается под юбкой у судьбы взгляд – и вот, миновав оскаленные столицы, обманчивые огни, согнутое железо и потерявшую пользу воду, уже вольготно «гуляешь» по своим/чужим снимкам памяти и думу думаешь… Неожиданно быстро. И, что, приятно – даже без одышки. Но, в то же время, плотно – ибо пропитываешься множеством дум и наблюдений, ратью городских и жизненных сценок, вжимаешься в тягучую массу вязко-вечно-риторических вопросов, проникаешься акцентированным авторско-жизненным кредо, – как бы чрезмерно «высоко» это не звучало. Хотя… оно и не звучит.

Я – не архаик
и не новатор.
По части гаек –
не экскаватор.
Мне ближе тополь,
Что вряд ли мыслит
куда он тропы
ветвями высек…

То, что называют творческим методом либо же стилем, ёмко, иронично и честно сформулировано самим автором. Что весьма «благодарно». Причём – как для критика, избавленного от тяжкого бремени «объяснить» и «классифицировать», что, с учётом масштабной плоскости самой подборки, в которой хочется много чего выделить, проанонсировать, прорекламировать, да при этом ещё и не потерять, – задача практически нереальная, – так и для читателя, ибо – легко расставляет всё по местам, да ещё и радует неожиданностью и простотой. Именно на этой неожиданной простоте и стоят «семь ветров». Как в художественном плане, так и в плане наполнения. «Гражданин Иванов», предстающий как «погрубевшая кожа заката, ледяная короста бездонных ноябрьских луж»; седина, сравниваемая с волосом, отравленность градусника ртутью, свобода со штампом птицы, абрикосово « откуда?» – «от верблюда»… Оказывается на удивление приятной свежая несвежесть не-нового мира, в котором клише обретают новую жизнь, Винни и Гена соседствуют с Фёдором Михалычем и замалчиваемыми шекспировскими вопросами, а банальная биография рождённого «в Азии, что мнит себя Европой», приобретает интересные краски. Да и вообще – весь этот несвежий мир лёгким движением слов превращается в мир «низколобый, но простой, как свёкла в праздном винегрете» – и от такой неординарной простоты почему-то восхищённо-удивлённо-завистливо дёргается коленка…

Впрочем, право судить справедливо должно остаться у «коленок» гуляющих (или, всё-таки, – летящих?) по семиветровому полюшку. Кому подвернётся сорнячок с колючкой созвучия, а кому – святой репейник, предугадать , как вы знаете, не дано. Но что путь-дорога всем-всем-всем будет лежать через заросли честности – это факт. Честности кирпичной кладки – и пластикового стаканчика. Честности тостов и дымов отечества. Честности мыслей в общем – и мысли об отпущенном по ветру листе, пестреющем знаками вопроса. …скажите: а вы тоже запускаете в выси таких «змеев»?

Редактор отдела поэзии,
Маргарита Ротко

Андрей Дмитриев

На семи ветрах

2013

Останови меня, мгновенье

Останови меня, мгновенье,
В каких-то блёклых мелочах,
В своих артериях и венах
Под микроскопом у врача
Или у бога, в тесном списке
Жильцов последних этажей.
Останови меня на диске
Луны, ведь сам я – не ди-джей.

Останови меня, мгновенье,
В стоп-кадре сонного окна,
В немой толпе, в хитросплетенье
Дорог и судеб, в свете дня,
В дыханье ночи, в части слова,
Которое слетело с губ.
Останови меня, чтоб снова
Переосмыслить цвет и звук.

Останови меня, мгновенье,
Проекцией на той стене,
Что образует угол зренья,
В котором стало скучно мне.
Останови меня, как пулю
В полёте ищущую плоть,
Как карусель того июля,
Что мне к стихам не приколоть.

Останови меня, мгновенье,
В объятьях легкокрылых рук,
В строке, что точкою кипенья
Завершена под сердца стук.
Останови меня, как ветер,
Так громыхающий дверьми,
Что нет подъезда на планете,
Где гром не слышали б дворы.

Останови меня, мгновенье,
Как каплю влаги на стекле,
Как птицу с тусклым опереньем,
Спешащую к чужой земле.
Останови меня, чтоб смог я
Себя узреть со стороны,
На фоне облетевшей, мокрой,
Жестокой, но родной страны.

Останови меня, мгновенье,
На грани, на ступени, на
Черте, в стремлении вселенной
Стать шире сердца и ума,
В плацкартном сдавленном вагоне,
Что между пунктов А и Б.
Дай позабыть про пыл погони –
Останови меня в себе…

Гражданин Иванов

Гражданин Иванов –
погрубевшая кожа заката,
ледяная короста
бездонных ноябрьских луж.
Мир – не свеж и не нов,
и всё время уводит куда-то
на Васильевский остров,
где кануть хотел один муж.
И уводит дворами,
где все фонари отгорели,
где кирпичная кладка
честнее на ощупь. Дожди
отобьют телеграммы,
что рвы семидневной недели
под потоком осадков
края потеряли почти.

Гражданин Иванов –
отблеск света в простуженных стёклах,
побледневший узор
на обоях и скрип половиц.
Геометрия снов
поутру снова станет жестокой.
Из убежищ – во двор,
где простая механика лиц,
где движением улиц
меняется угол наклона
стрелки в круглых часах,
где висит золотой медальон.
Тротуары прогнулись –
как небо под гнётом циклона.
Заливают глаза
города за накрытым столом.

Гражданин Иванов,
а ведь помнишь иную реальность?
Был ты молод и зряч,
билась жилка скворцом у виска.
Ты летел из штанов
и тебе под дождём не казалось,
что дежурный палач
чёрный список читает с листка,
что автобусы вспять
повернутся, как реки, не смогут,
что поставлены коды
на каждую гулкую дверь.
Но так сложно признать
в этих бликах всё ту же дорогу,
если видеть лишь годы
в потёртых одеждах потерь.

Гражданин Иванов,
даже вилка не ищет розетку
в обесточенном доме.
Во мраке нет чёрных котов.
Кто же смотрит в окно,
распрямив канцелярскою скрепкой
взгляд, и тёплой ладонью
в стекло упирается кто?
Что-то есть в твоих стенах
поныне от прежних владельцев.
Календарь провоцирует память
на долгий вираж.
На задворках вселенной
мерцает созвездие Сердца –
всё, что шепчем губами,
там вносит в графу карандаш…

Внутренний голос

То белеют кости
прошлого в суглинке,
то чернеют метки,
то алеют зори…
Взгляд – заблудший остров
за повисшей дымкой.
Стулья, табуретки,
тени в коридоре,
мятые одежды,
стебель, занавеской
спрятанный в оффшорах,
кожица обоев…
Всё вокруг – как прежде,
если бы не резкий
голос – так фарфор мы
бьём жестоким боем.

Голос – оборотной
стороной дремоты
расчехляет стены,
отворяет двери…
Голос бьётся в окна.
Где ты? Кто ты? Что ты?
Что течёт по венам?
Что в огне артерий?
Где твой полустанок?
С кем рифмуешь сердце?
Чем покрыты спинки
кресел в тихом доме?
От потоков стало
мокрым полотенце.
Старой грампластинкой
ум скрипит и стонет…

Зябко на балконе.
Ветер – злой и колкий.
В пальцах сигарета
убывает в росте.
К небу – как к иконе
медленно и долго
шаркает планета –
терниями к звёздам.
Голос – будто ливень –
жалит каждым словом.
Ты ли это в стёклах?
В чём твои приметы?
Мог бы быть счастливым
в мире низколобом,
но простом, как свёкла
в праздном винегрете?

Улица петляет
меж домов и строек.
Пахнет затхлым веком
и гнилой листвою.
За собачьим лаем –
голос – гиблый морок.
Не согреет веко
серый глаз. И снова
сверлят череп фразы.
Ты здесь – гость? Ты – призрак?
Кто твои соседи?
Как ты ими прозван?
Не находит разум
ни следов, ни смысла,
хоть и ставит сети,
хоть и клонит лозы.

Кто мой обличитель?
Кто мой облучатель?
В глянцевых витринах
расцветают блики.
В ночь, колёса, мчите,
в том приняв участье,
что для пилигрима
суеты – улика.
Я себя оставлю
на распутье камнем –
и его встречая,
стану сед, как волос.
Тот вопрос о главном,
что поставил Гамлет,
в тишине молчанья
вновь озвучит голос…

Тост

Пить из общего нам кубка
пока гости улеглись.
Загляни судьбе под юбку –
загляни и прослезись.
Что нам поле? Что нам вьюга?
Что нам звёзды набекрень?
Нас поставив в пятый угол,
бог-отец стянул ремень…

Видишь – вон лежит повеса –
он вчера гонял гусей,
а сегодня в «Мерседесе»
сердцу мало скоростей.
Это жизнь диктует прозу
нам с капустою в зубах –
пейте водку на морозе
раз не топлена изба…

Как же мир переменился
за последних надцать лет –
нам цыплят считают лисы,
с нас Малевич снял портрет.
Мы идём через кварталы,
что возводят басмачи,
где на каждом пьедестале
идол с возгласом «вы чьи?».

Ропщут полые хозяйки
и почтенные самцы
на того, кто в белой майке
взял Пегаса под уздцы.
Дескать, воду баламутит,
невзлюбив родное дно.
Если нация есть – люди,
есть у нации говно.

Отлепи святой репейник
от штанины – брось под стол,
где средь меди мелких денег
блудный пёс себя нашёл.
Выпьем за поднятье флага
и других крутых вещей.
В этом смысле спирт – не влага,
в нём хранит иглу Кощей.

Пить из общего нам кубка
этой ночью до утра.
Голова – как незабудка –
память бренного нутра.
Никакие мы не птицы.
Но и звери – разве мы?
Ведь сияют наши лица
сквозь Отечества дымы…

Простуда

Хотелось – просто писать стихи,
смотреть сквозь стёкла на что-нибудь,
быть безмятежным (порой – бухим –
кряхтя грамм триста приняв на грудь),
пускать по небу лебяжий пух,
водить по лужам бумажный флот,
читать журнальный шедевр вслух,
дивясь, что с авторами везёт,
тонуть в объятьях (как Нил глубок!
как лижет пламя пергамент плеч!),
знать космос комнаты на зубок,
в которой в полночь сакральна речь…

Но путь ухабист и неказист –
в окошке голубя глупый взгляд
мне говорит, что тетрадный лист
чтоб взмыть над сводами – будет смят,
что день, как колокол, чей язык
висит беспомощно на плече,
на колокольне – лишь для красы,
что город – общество кирпичей.
Больную душу пронзает лень
и вяжет руки морским узлом –
и даже данная светом тень
упала замертво под столом…

Пегасы топчут нездешний луг,
с Парнаса светятся статуй лбы,
и жизнь похожа опять на круг,
а по окружности – вновь столбы.
Не лечит горло горячий чай,
не слышно плеска морской волны,
и всё, что делать могу сейчас –
смотреть, как катятся валуны
осенних туч (где же их Сизиф?),
писать о том, как белеет кость,
с которой связан последний миф,
в виду имея и свой погост…

Могу цепляться за ерунду,
кривить душою (не вкривь, так – вкось),
в себе копаться, ища руду,
но находить лишь земную ось…
Аптечный запах щекочет нос.
Простуда – скомканная постель.
Так много времени, чтоб на снос
пускать всё то, что не может хмель.
Листаю книги, смотрю кино,
гоняю плеер вперёд-назад –
я будто с временем заодно,
покинуть жаждущим циферблат…

Бремя прощанья

Мчатся чаинки по кругу,
день обретает черты.
Дай на прощание руку,
перед глотком пустоты.
Почва для споров остыла,
высох терновый венец.
Время заходит к нам с тыла,
чтоб предложить леденец.

Градусник ртутью отравлен,
счётчики выдали ноль.
В нашей нетопленной спальне
лён опыляет лишь моль.
Всё, что трепало за космы,
стало объектом стихов.
Вновь неосвоенный космос –
выше дверных косяков.

Я не боюсь сожалений,
не отрицаю вины…
Больше не гладить колени
и не касаться спины.
Не ревновать и не злиться
на легкомысленный нрав,
той, что свободна, как птица,
шанс птицеловам отдав.

Ах, это бремя прощанья…
Памяти нервную дрожь
годы унять обещают –
снова посеяна рожь,
снова нащупаны стены.
Молча друг другу простим
слабости, холод, измены,
свет оставляя в горсти…

Я - не архаик и не новатор

Биография

Моя история – ничем не примечательна:
родился в Азии, что мнит себя Европой,
любил июнь и тёплый голос матери,
шёл в завтра то за флагом, то за гробом.
Влюблялся в женщин – ревновал и мучился,
лакал вино, когда чернели пропасти,
искал удобного для счастья случая,
но видел жизнь не ту, что холят в опусах.

Моей безынтересной биографией
не приукрасить собственного имени.
Всегда со скукой заполняю графы я –
чернила в них – лишь достиженье химии.
Однако, оглянувшись и задумавшись,
я вижу путь сумбурный и извилистый,
и взгляд ловлю застенчивого юноши,
который стал взрослей по высшей милости.

А всё же было что-то, что-то было
такого, что в потоке очертаний
зовется памятью… Холодные перила
ещё влекут ладонь, ещё в гортани
теснится голос – время продолжается,
а значит рано изучать надгробия.
И то, что в прошлом вытоптал без жалости,
я вновь засеять в будущем попробую…

Стержень

Не уповай на голод зорких глаз –
большое видится при расставанье.
Ногой не топай – не дави на газ –
здесь пробку голоса образовали
в попытке обогнать летящий звук
на перекрёстке, что сулит распятье…
Но где бы пару взять достойных рук,
чтоб кровью рдело Магдалины платье?

Тускнеют окна, серебрится снег
вдоль тех оград, которым мы по пояс,
которым в скорбном обществе калек
мольба стальной расчёсывает волос.
Большие, но чужие города
не знают слов – им свойственны лишь жесты,
но ими не расскажешь никогда,
как солнце отразил обрывок жести.

Врастая в день, как в собственную плоть,
не чувствуешь ни рук, ни ног, ни вдоха.
Так просто бабочку булавкой приколоть
к глухой стене – её краса засохла,
но распростёрты пёстрых два крыла.
Вот так и ты – цветёшь, покуда держит
сквозь грудь прошедшая железная игла –
твой несгибаемый, но ломкий стержень…

Сдаётся угол

Каким-то длительным кошмаром,
какой-то перезрелой песней
свисает мир, но обветшалой
душе пророчит, что воскреснет.
А ты его уже не ловишь
усталым ртом – желаешь яда –
как чувства, что ты – труп всего лишь,
поющий о вселенском смраде,
о пустоте досужих истин,
о лошади, грызущей повод,
о седине волос волнистых,
которым всё уже не ново…

Шумят дороги и вокзалы,
скрипит провинциальный вечер
и будто вычурные скалы
чернеют собственные речи.
В земной и вязкой суматохе
заключена шальная вера,
что всё на скатерти – лишь крохи,
а целое – заплесневело.
И ты идёшь по зимним тропам
и чьи-то головы, как вазы,
несут себя, чтоб оземь хлопнул,
в конце концов, неловкий разум…

Да и твоя готова глина
распасться с треском на фрагменты –
вот клин курлычет журавлиный,
вот гиблой осени приметы,
вот снег на медленных ресницах,
вот летний полдень жжёт тетради…
За перевёрнутой страницей –
клочок бумаги на ограде,
где чей-то аккуратный почерк
гласит, что угол серой клети
сдаётся тем, кто любит ночью
смотреть в окно – как в жизнь из смерти…

На семи ветрах

На семи ветрах построен город –
будто из-за пазухи на свет
вынут кем-то – на причуды скорым.
Здесь живу я словно сотни лет.
Словно сотни лет разрыты ямы
и дорог растянуты жгуты.
Спит интеллигенция в пижамах,
веря с детства в ужас темноты.
Люмпен держит топоры на съёмных,
Фёдора Михалыча не чтя.
И пыхтят дома, как злые домны,
в стетоскопе старого врача.

Я иду по кромке этой чаши:
вправо – бездна, влево – полынья.
Сердце бьётся яростней и чаще
с каждым рваным криком воронья.
Здесь зима – не то, чтобы простуда,
а банальный повод прятать нос.
На вопрос «откуда?» – «от верблюда!»
отвечает только – абрикос.
Мы привыкли жаться к этим стенам,
холод как обычай переняв.
Здесь из кожи крокодила Гены
взрослый мир пошил себе рукав.

На семи ветрах построен город –
сотни звуков, сотканные в шум.
Трубами, как пушками линкора,
метит он в небесную баржу.
Костной пудрой, выпавшей в осадок,
заметает чёрные следы
белая метель… Флакончик с ядом
и рецепт «три раза до еды» –
на дешёвом стуле у кровати.
Дочитать и выключить торшер.
Ночь, зевая, разожмёт объятья,
как в раю, который в шалаше.

Снова пятница

Вновь голова обёрнута пространством,
в реакцию вступают ум и слух,
хоть не меняет лошадей на царства
опилочный владыка – Вини-Пух.
Улыбки дам достойны оперетты –
но их продмаг подмосткам не сродни –
и отпускают спирт и сигареты,
аплодисментов не снискав, они.

По пятницам безумный мир – сконфужен
возможностью стебаться над собой,
хоть он зимой заснежен и завьюжен,
и в грудь зарезан финкою тупой.
Мне кажется такой понятной общность
людей, освобождённых от кайла –
что глубже вздоха может быть и проще,
когда с тобою дышит вся земля?

Я вмёрз в декабрь, но пятничной бравады
не избежал. Вокруг – движенье лиц,
которым счастья выпуклого надо
среди на них оскаленных столиц,
среди столбов с лохмотьями бумаги,
среди огней, зовущих в пустоту –
и проступают символы и знаки
на рукавах у тех, кто на посту.

Железо гнётся, оседает камень,
молчит от бесполезности вода,
всё то, что жизнь снабдила плавниками
закрыв в себе, как в клетке, до суда.
А мы – горим, но через пару суток
стальная понедельника пята
окажется сильней всех глупых шуток,
всех грязных танцев – и с утра тогда
мы ощутим земное притяженье
и позабудем тот приятный зуд,
с которым сквозь квартал – как сквозь ущелье –
идёшь и душу держишь на весу.

Девушка в придорожном кафе

Девушка в придорожном кафе
пьёт из пластика кофе,
смотрит, как за мутным окном
фуры спешат на восток.
Было бы лето – в зелёной траве
стебли слагались бы в строфы
и говорили бы лишь об одном –
о наготе её ног…

Старый водитель с грубым лицом
ловко работает вилкой,
где-то в углу наш могучий язык
чтит окончанья на «ять».
Грустный бродяга вкушает винцо,
пряча глаза за бутылкой –
сладостен плен виноградной лозы,
если устанешь шагать.

Времени срез и пространства дыра –
здесь, на обочине – душно.
Хлопает дверь, принимая гостей
и отпуская на свет.
Даты, часы – как машин номера
сняты гаишником ушлым.
В пластике кофе не носят в постель,
только честней его нет.

Эта дорога ведёт в никуда
через снега и селенья.
Где бы ты ни был – твоя полоса
знаками загнана в ночь.
Девушка смяла стаканчик. Когда
путь стал аналогом лени,
даже привыкшие к бегу глаза
сбиться со счёта не прочь.

На снимках памяти

Чем меньше город – тем пространство шире,
тем больше шансов встретить невзначай
того, с кем ты когда-то в общем мире
делил на частности эпоху, день и час.
Здесь уже улицы, неторопливей люди,
скромнее фразы, тише имена.
Здесь маятник стал метрономом судеб,
здесь проще геометрия окна.

Когда ты знаешь каждую дорогу
и всякий дом хоть мелочью да свят,
себя находишь не одним из многих,
а частью целого. Стоят деревья в ряд
вдоль тротуаров, на которых стёртым
не будет след, - в сплетении ветвей
клокочет небо, все свои аорты
наполнив взрослой радостью твоей…

Прошло уже немало лет и вёсен,
но с каждым годом всё честнее мысль,
что лист, пестревший знаками вопроса,
ты отпустил по ветру в эту высь.
Она – тебе ровесница, ведь помнишь,
какой казалась юною заря,
когда из книг прочесть ты мог всего лишь
нехитрый однотомник букваря.

Чем меньше город – тем тебя в нём больше,
тем лучше слышен голос, тем прочней
узлы и корни. Крыши – будто ложе
для утомлённых странствием ночей.
Им здесь служить необъяснимой тайной
без визга и безумного огня,
к которой прикоснёшься ты случайно,
себя на снимках памяти храня.

Код для вставки анонса в Ваш блог

Точка Зрения - Lito.Ru
Андрей Дмитриев: На семи ветрах. Сборник стихов.
Не архаик, не новатор, автор, с которым «можно играть в кости по телефону», так он честен, –отправляет нас в путешествие по ветрам-полям – гореть, тлеть, отправлять в высь «вечные» вопросы о главном.
23.12.13

Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275 Stack trace: #0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...') #1 {main} thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275