Всё помнит только февральский снег
Впечатанный в янтарь нового чувства
Маша. Мария.
Смаковал имя её, улыбаясь нежно, в пустоту…
Одноклассница.
Так красива, что страшно подойти, не говоря уж – общаться.
Погружённый в первую отроческую влюблённость, впечатанный в янтарь нового чувства, повторяет, медленно смакуя – Маша, Мария – зная – с чёткой фотографической точностью, - что никогда, никогда…
Тихая поэзия провинции
Булочная видна из углового окна, стёкла её расписаны калачами, баранками, караваями... Чёрный столбик колонки, и некто наполняет ведро, и блестит оно, мокрое... Пыльный проулок, двор церкви - старинной, византийской, двухъярусной; красный кирпичный домик, в котором живёт... думается, почему-то священник... Двор - узкий, переходящий в овраг - того дома, из углового окна которого видна булочная, колонка, церковный дворик; на скамейке, почти вросшей в землю и такой же чёрной, как она, старуха сидит, гладит рыжего кота... Воробьи взлетают...
Тихая поэзия провинции...
Ощущенье - отсюда ближе небо, понятнее суть его, столь далёкая от метрополии с её суетой, переогромленностью, нервотрёпкой...
Всё прошло нормально
Учреждение было велико, многоэтажно, с бесчисленными лестницами, коридорами, дверьми, и он, работающий тут недавно, не знал всех его недр.
На вечере, устроенном в отделе, выпив и разговорившись, выяснил, что сидит рядом с хранителем мюнцкабинета. Детская страсть к монета вспыхнула в мозгу, и зажглась в глазах. – Не знали? – спросил седобородый, кругленький мужичок. – Ну пойдём ко мне. - Они двинулись.
Стены тускло поблёскивали стеклом, под которым находились монеты, и он принялся было разглядывать, но мужичок сказал: Ну это ж не дело, дорогой, сперва выпить надо.
Из тумбочки извлёк бутылку, оттуда же достал тяжёлые, массивные каталоги, и он – молодой сотрудник, - растекаясь счастьем, опьянел, превысил грань меры, перебрал, - потом дремал на диване в коридоре, а когда всё схлынуло и похмелье отзвучало, переживал, что да как…
Но ничего, всё прошло нормально, кто ж, мол, у нас не напивается, хоть иногда?
...и сам не поймёт
...ручкой машет
Назло жизни, метели
Он шёл и объяснял своей знакомой ясновидящей, почему он является неудачником, шёл сквозь метель, делавшую силуэты города смутными и таинственными, шёл и говорил, будто раздирая привычные раны души, и легче не становилось, нет-нет, и каменное это ощущение жизни, как неудачи, тянуло… странно, что не убило его вообще…
И было совершенно неважно, что ясновидящая эта умерла два года назад – просто ему хотелось с ней говорить – назло жизни, метели…
Ничего, маленький, ничего
Сидел на краю кровати, - сидел, утомлённый болезнью, лежанием, температурой, заводил пластинку на проигрывателе, а сын стоял у двери и глядел на отца – непривычно растерзанного болезнью…
- Па, как ты? – Ничего, маленький, ничего. Не волнуйся. – Музыка зазвучала.
Краем, градусом былого вошло в сознанье давно взрослого сына, или ожило в нём – отец, утомлённый болезнью, сидит на кровати, отец, которого давным-давно нет…
Неправильно построил
Ладони архиепископа были тверды – память о прошлых годах и нынешнем усердии, - и, налегая на вёсла, он вспенивал воду, будто взрывал её, чувствуя, как душа закипает нехорошим, не добрым… Слух витал, слух сетью накрыл сознанье его – на острове живут три святых, живут вне церкви – благостные, излучающие свет, и плывут к острову многие, многие…
Вот он – архиепископ – ступил на траву и увидал – под деревьями, в тени, сидели они – худые, с препоясанными чреслами, улыбающиеся.
Шёл к ним – высокий, худощавый, львиногривый, - шёл, чтобы закипеть речью, речью сложной, пестреющей богословской терминологией, и говорил долго, ветвисто, пышно, и слушали его, улыбаясь… На вопрос, знаете ли хоть какую молитву, он получил отрицательный ответ, и медленно, с концентрацией на каждом слове прочёл им Отче Наш, после чего – со смутной душой, едва ль ощущая удовлетворение – сел в лодку и поплыл. – Подожди, - услышал за спиной. – Мы позабыли слова – Он обернулся, и, пронзённый, увидел, как они – легко и просто – бегут по воде. – Вам не нужно, - ответствовал тогда, понимая, как неправильно, неправильно построил свою жизнь…
Белизна сугробов
Две тётки стали возле подъезда, у которого ждал приятеля, праздно разглядывая голую графику ветвей и крупнозернистые сугробы.
- Мой-то в семидесятом умер, - не вслушиваясь, слышал разговор. – Было ему 62. – Да. Я считаю меньше 80 жить глупо, - отозвалась другая. – Документы на захоронение у меня затерялись где-то… - гудела первая.
Отключился будто, голоса превратились в шелест, и сплетенье голых ветвей сирени интереснее было, нежели 80 и 60…
Белизна сугробов сверкала, отрицая смерть.
Тонкая музыка молодости
Между ними – дуги мерцаний, сложные ленты взаимоотношений; один из приехавших привёз водку, вино, банку ветчины, огурцы, печенье… Бывает. Их четверо. Две пары? Нет – одна. Тот, привёзший снедь одинокий, а встретились в квартире мужа одной из компании – а в армии он сейчас. СССР ещё держится, но видак редкость. Сидели, смотрели, пили… просто эпизод в бесконечной череде эпизодов жизни, которая и сама-то эпизод в глобальной системе космоса… Эпизод просто, однако зачем помнится вечер – чёрный, февральский; снег за окном, боевик по редкому ещё видаку, и тонкая-тонкая музыка молодости?