Начало
После окончания института я получила направление в распоряжение Горздрава в один из городков Южного Урала, и после летних каникул, проведенных у родителей, полетела в указанном государством направлении. Лететь было далеко, с двумя пересадками. Мама, конечно, снабдила меня продуктами в дорогу, которые я тихонько «забыла», чтобы не обременять себя лишней поклажей. В аэропорту, когда мама обнаружила отсутствие сумки с продуктами, я успокаивала её тем, что в самолете кормят, а папа это подтверждал. Впереди была новая жизнь! Причем здесь продукты!? Правда, в первом самолете, в котором я летела до обеда, ещё не кормили, а во втором – не кормили уже. Таким образом, в Уфу я прилетела поздно вечером ужасно голодная. Ночь я должна была провести в гостинице аэропорта. Современному человеку трудно представить себе, что уже в 8 часов вечера негде купить даже кусок хлеба. Правда, в аэропорту работал ресторан, но войти туда одной не позволяло воспитание, и было выше моих, уже изрядно подточенных голодом, сил. Пришлось идти спать «несолоно хлебавши». Рано утром я полетела на местном «кукурузнике» туда, где меня ждала манящая неизвестность.
Еще до открытия заветных дверей Горздрава я уже стояла с чемоданами и сумками в торжественном ожидании светлого будущего. В связи со значимостью момента голод на время утих.
В Горздраве встретили меня так, будто ждали всю жизнь. Сказали, что буду работать в…, назвали населенный пункт, который я не встречала на карте, изучая окрестности моего будущего. Я скромно заметила, что направлена в распоряжение Горздрава (это было предметом гордости и гарантировало работу в городе, о чем мечтали все во время распределения). Меня поспешили успокоить, что там, где я буду работать – городская больница при металлургическом заводе, при этом показали в окно: там. Там торчали дымящиеся заводские трубы, и я успокоилась. При мне позвонили в больницу и сказали: за Вами приедут.
Я стала ждать. Голод, которому пошли вторые сутки, напомнил о себе с новой силой. Зайти и сказать своему будущему начальству, что я отлучусь ненадолго, чтобы перекусить? А вдруг за мной приедут, что же они, будут меня ждать? Об этом не могло быть и речи. Ждать должна я. И я ждала. Приехали за мной только в конце рабочего дня, когда от голода мое будущее меня почти не волновало. В комнату вошел крупный мужчина, неопрятно одетый, с большим животом, прикрытым туго натянутой и постоянно расстёгивающейся рубашкой темно-коричневого цвета, в давно не глаженых серых брюках, начинающихся под животом и вытянутых на коленях. Я подумала: «Водитель или кучер?», но вслух произнесла: «Водитель приехал?». «Главный врач» - услышала я в ответ. Он взял мои вещи, погрузил в зеленый скоропомощной уазик, и мы поехали.
Ехали долго, давно закончился город, заводские трубы, дорога вилась лентой среди поросших лесом гор. Полностью деморализованной голодом, мне уже было безразлично, куда и зачем меня везут. Приехали мы, когда уже стемнело. Главный врач завел меня в свой кабинет, позвал дежурную медсестру, велел постелить мне на диване и накормить. Собрав последние силы, я, как приучена была с детства, сказала: «Пожалуйста, не беспокойтесь, я не голодна». Но медсестра побежала выполнять распоряжение главного. Он же раскланялся с чувством исполненного долга и распрощался до завтра. Тем временем санитарка прибежала с постелью и быстро постелила на диване, а медсестра принесла большущую миску дымящейся, дивно пахнущей гречневой каши и кружку топленого молока с коричневой пенкой. «Что Вы беспокоитесь, я совершенно не голодная» – продолжала причитать я.
Как только закрылась за женщинами дверь, я принялась есть принесенные мне яства, и ничего вкуснее их я не ела ни до, ни после этого.
Когда каша и молоко были проглочены в мановении ока, дверь снова отворилась, и на пороге остановилась медсестра. В руках у неё была тарелка, покрытая салфеткой: «А я Вам хлебушка принесла, жаль – не успела». Мы посмотрели друг на друга и начали смеяться. А может быть, я плакала, потому что слезы текли сами собой.
Начало-2
Утром, убрав постель и хорошо позавтракав продуктами, явно принесенными из дома женщинами из ночной смены, я стала ждать прихода начальника. В кабинет подтягивались медсестры и врачи на пятиминутку. Все смотрели на меня, не скрывая любопытства.
Мое внимание привлек пожилой человек небольшого роста. Очень полный, он сидел на двух стульях, смотрел на меня и улыбался, будто хотел сказать: «Ну и посмеёмся же мы с тобой, дочка, вдоволь». Вошёл главный врач, сел за свой стол, и, как по команде, ночная смена начала отчет: сколько больных в отделениях, и в каком они состоянии. В заключение главная сестра больницы доложила результаты утреннего обхода: «В отделениях чисто, влажная уборка произведёна, уборшшыцы – три». Главный врач понимающе кивал головой. Полный незнакомец не сводил с меня хитро улыбающихся глаз, следя за моей реакцией на происходящее. Уже через неделю я поняла, что эти ежедневные пятиминутки похожи друг на друга, как две капли воды, и, что влажная уборка каждый день «произведёна» и что ежедневно «уборшшыцы – три».
Потом я узнала, что человек с насмешливым взором – замечательный врач-окулист из тех, кто «красит место». Этот человек прошёл всю Башкирию пешком, исцеляя местное население от трахомы. Даже будучи уже очень пожилым и нездоровым человеком, продолжал оперировать, делал тончайшие офтальмологические операции на прекрасном, по тем временам, оборудовании, невесть как полученном им персонально в эту Богом забытую больницу.
Но все это я узнаю потом, а сейчас, после представления меня коллективу, я пошла в поликлинику, которая находилась в другом здании. При дневном свете я мельком увидела, что здание стационара, где лежат больные, кирпичное двухэтажное сооружение начала двадцатого века. В приемном покое - большая печь с котлом, где постоянно греется вода для мытья. Туалет – на первом этаже, в здании больницы, о таких ещё говорят: «удобства – во дворе». Воду в больницу возили из колонки в большой бочке, на лошади.
Поликлиника - рядом в двухэтажном деревянном, ветхом здании, по всему периметру второго этажа - балкон. По скрипучей лестнице я поднялась на второй этаж, где находился кабинет педиатра (я врач-педиатр). Конечно, о моем прибытии медперсонал поликлиники уже знал. Меня ждали. Кабинет, в котором мне предстояло вести прием, был перегорожен ширмой. Она отделяла рабочую часть от импровизированной зоны отдыха персонала, где стоял стол, накрытый белой простыней. На столе стоял чайник, только что снятый с электрической плитки, разномастные чашки и тарелка с белым драже, похожим на нынешнюю клюкву в сахаре. Но тогда мы еще не знали об этом кондитерском изделии.
Когда меня усадили за стол, я простодушно спросила: «А что это за конфетки?» «Полиомиелитное драже» - ответили мне, видимо удивившись, что я, педиатр, задаю такие вопросы. «Мы всегда с ними чай пьем».
Это потрясение было первым, но не единственным в этот день. Подошло время приема. Я сидела за рабочим столом у открытого на балкон окна. Передо мной - амбулаторная карта первого пациента. И вдруг порывом ветра карту уносит через открытое окно на балкон! Я бросилась за ней. Краем уха слышала, как кто-то крикнул: «Куда! Нельзя!» Было уже поздно: балкон рухнул вместе со мной и амбулаторной картой вниз. Меня спасло то, что балкон был худо-бедно закреплен по всему периметру. Я приземлилась, даже не потеряв равновесия… с амбулаторной картой в руках. Это падение было знаковым. После этого я не раз падала, но равновесие не теряла никогда.
Дом, в котором я жила
Дом, в котором меня поселили, был трехэтажный, единственный среди деревянных частных домов. Моя однокомнатная квартира была на первом этаже. Какое это благо – первый этаж, я поняла потом. Квартира была обычная: кухня, совмещенный санузел, комната. Хрущёвка, в общем. Но, по-моему, тогда мы такого слова ещё не знали. Стояла какая-то мебель: стол, стулья, кровать. Когда я поставила чемоданы и огляделась, поняла, что жильё моё только на первый взгляд обычное, а в действительности… Совмещенный санузел ничего не совмещал, так как унитаза в нем не было, а из широкой трубы, к которой его подсоединяют, торчала здоровая деревянная пробка. На месте предполагаемой ванны из пола торчала труба. О, чудо! Беглый взгляд обнаружил наличие раковины! Восторг быстро сменился разочарованием: над раковиной висел рукомойник, а под раковиной стояло ведро, заботливо поставленное тем, кто готовил теплый прием врачу. В итоге: воды – нет, газа – нет, туалет – во дворе. Но зато есть батареи, слава Богу, печку топить не придется. И высоко бегать не надо, квартира на первом этаже. Моя первая покупка - два ведра. Когда я сходила за водой, то снова побежала в лавку – за коромыслом: колонка находилась на расстоянии более двух километров от дома. Правда, носить вёдра на коромысле так и не научилась. Вода расплескивалась, и местные смеялись: - Гляди, дочка, муж - пьяница будет. Не угадали.
Хочу домой!
Филин
Больница, куда я попала по распределению после института, располагалась в рабочем поселке на Южном Урале при металлургическом заводе. Завод и всё, что к нему прилагалось, были так убоги и никчёмны, а природа Южного Урала так ярка и великолепна, что это их нелепое «сожительство» привело меня в тяжелейшее унынье и рождало одно желание: «Хочу домой».
Но работы, которой я должна была заниматься, было так много, что вскоре унынье куда-то исчезло, сменившись на извечное для врача страдание: «Хочу спать».
В местной больнице был водитель «Скорой», Филин. По имени его никто не называл, а только так: Филин.
В 1967 году было пятидесятилетие Октября. В честь такой даты надлежало наградить лучшую часть коллектива памятными юбилейными медалями. Моё появлением в коллективе все встретили с радостью, тут же нагрузив меня многочисленными общественными обязанностями. Я должна была составить список награждаемых. Принцип известен: «кто давно работает». Попал в этот список и Филин. Я узнала, что зовут его Алексей Иванович. У старожилов этих мест было мало развлечений, поэтому на собрания и другие мероприятия приходили все. Зал был полон. На сцене - длинный стол, покрытый зеленым сукном, за которым сидел президиум. Главный врач, сильно пьющий человек с рачьими глазами и тяжелым, выпадающим из брюк животом, его жена – секретарь парторганизации (не спрашивайте какой, это был 1967 год) – маленькая и очень худая женщина, на лице которой склонность к алкоголю так же оставила свои печальные следы. За спиной коллеги называли ее «вторично сморщенная почка», есть такое осложнение почечной патологии. От молодёжи – секретарь комсомольской организации, молоденькая медсестра из местных, и я – председатель профкома.
Собрание в разгаре. Уже выступил докладчик, рассказавший жизненные вехи «виновницы торжества», ловко связав их с нашими успехами в труде и счастьем в личной жизни, уже отрапортовал комсомол о внеочередном субботнике и полном охвате членскими взносами, и дело подошло к главному: награждению. В президиуме обязанности были распределены четко: я по списку вызывала награждённых, секретарь парторганизации вручала медаль, главный врач жал руку. Список приближался к концу, когда я торжественно произнесла: Филин Алексей Иванович.
На несколько секунд воцарилась гробовая тишина, и зал взорвался таким смехом, что на столе президиума зазвенел графин. Я кинула взгляд на руководство: оно пребывало в немом оцепенении. Из последнего ряда длинного зала шел смущенный Филин. Я впервые увидела его издали, в фас, и вдруг лёгкая оторопь охватила меня. К сцене шел долговязый, с опущенными плечами человек, на лице которого были огромные, навыкате, широко раскрытые глаза и мощный, как клюв, крючковатый нос. Страшная, как молния мысль, пронзила меня: Филин - это прозвище, а не фамилия!
Как кончилось то собрание, я не помню. Но в памяти хорошо сохранилось, как меня вызывали в горком комсомола и даже в горком партии. Меня журили, едва сдерживая смех. Один пожилой чиновник из горкомовских сказал мне по-отечески: «Благодарите Бога, что сейчас не 37-ой год».
Я, и правда, благодарю Бога и отношу это обстоятельство к самым главным своим везениям.
Доктор-офтальмолог
Это тот самый окулист, о котором уже упоминалось. Я так и не поняла, как он смог проработать всю жизнь в этой глуши и быть таким известным человеком. А главное - как Константин Георгиевич сумел сохранить мастерство и создать отделение, оборудованное первоклассной аппаратурой.
Человек он был остроумный, и мы с ним часто шутили по поводу своих коллег. Особенно вспоминается период годового отчета. Это время, когда работа лечебного учреждения парализована, заведующие отделениями, руководители подразделений пребывают в состоянии невменяемости, так как многочисленные формы отчета приходят в конце года, и выясняется, что требуемых данных нет, и их начинают выдумывать.
«Среднепотолочные» данные, видимо, есть и в других отраслях, но в медицине… Особенно драматично проходила последняя ночь перед сдачей отчета в Горздрав, то есть данные каждого сводились в общий отчет. Мы с доктором–офтальмологом старались оказаться последними, чтобы видеть весь спектакль от начала до конца. Все бегали, кричали, в кабинете главного врача бумагами были завалены стол, диван, свободные стулья. Заинтересованные лица подходили по одному и сдавали свои кипы бумаг по листочку с руганью и перебранками, киданием друг в друга папками.
Мой старший друг все это комментировал так талантливо и красочно, что мне стоило больших усилий, чтобы не подавиться от смеха. Собственно, у нас отчеты были готовы, и мы могли их сдать накануне, но ночь была принесена в жертву празднику абсурда, каким представлялось нам происходящее. Кульминацией «торжества» был отчет заведующей терапевтическим отделением, которая была женой главного врача. Звали её Идея Петровна, она была маленькой, сухонькой, сильно пьющей женщиной с лицом, на котором даже не предполагалось былой красоты. К моменту сдачи отчета она уже «приняла», или, как говорили в тех местах, уже была «хвачомши», и потому не стеснялась ни в выражениях, ни в интонациях, переходя на крик и визг.
Меня всё происходящее ужасно забавляло, потому что сопровождалось комментариями доктора–окулиста, человека с потрясающим чувством юмора, который даже из этой ситуации мог сделать настоящий спектакль.
С ним был такой случай. Он оперировал по поводу катаракты колоритного старика с окладистой седой бородой из далекой уральской глубинки. Операция очень эффектная: на операционный стол ложится слепой человек и уже на столе становится зрячим. Врач в такую минуту, очевидно, чувствует что-то вроде: «жизнь удалась». Так было и в этот раз.
Интеллигентный доктор спрашивает пациента: - Дедушка, Вы видите? - Вижу, батюшка, вижу – отвечал старик. - А что Вы видите, дедушка? - Дык, харю твою, батюшка вижу, а боле ничего.
Жил доктор в собственном деревянном доме, старшие дети жили где-то далеко, а младший сын жил с родителями. Жена доктора, в прошлом врач-гинеколог, уже много лет была на пенсии и занималась хозяйством. В доме был культ еды: жена не отходила от плиты, а доктор – от обеденного стола, поэтому и был такой тучный.
Я шла с работы мимо их дома и не оставалась незамеченной: хозяйка дома всегда выскакивала, накинув на плечи платок, зазывая в дом, и упираться было невозможно: человек стоит раздетый на морозе.
На стол подавалось всё: пироги, борщ, котлеты, торт, потом опять пироги, щи и так далее. Доктор искренне не понимал, как можно отказываться от еды, ел с таким удовольствием, так хвалил всё приготовленное, что, глядя на него, я начинала понимать, что еда это не только физиологическая потребность, но и духовная. Правда, перспектива сидеть на двух стульях меня не прельщала. Но тогда до этого было далеко, я весила 48 кг, и все считали своей святой обязанностью меня накормить.
Сейчас я уже старше его тогдашнего. Он сохранял в себе ребенка, озорного мальчишку–подростка, с иронией воспринимающего мир вокруг себя. И себя – тоже.
"Кукушка"
Дом, в котором я жила, располагался примерно в трёх километрах от больницы. На таком же расстоянии, но под углом в 45 градусов, на другом берегу реки находилась железнодорожная станция.
Каждую ночь, ровно в два часа, на станцию приходила «кукушка». Я по сей день точно не знаю, что это такое. Какой-то специальный железнодорожный состав. На нём почти еженощно привозили тяжелобольных с отдалённых полустанков и деревушек. Населённый пункт, где я жила и работала, окружён со всех сторон горами, поэтому ночью, а особенно зимой, было слышно, что происходит на другом конце. И так в два часа ночи я просыпалась от звука тормозящей перед станцией «кукушки». Через несколько минут был слышен звук заводящейся машины «скорой». Ясно: кого-то привезли. Дальше было слышно, как «скорая» проезжает мимо, чтобы спуститься на мост через реку. А затем начиналось томительное ожидание. За кем заедет «скорая» на обратном пути? За мной, или за хирургом Искандером, который жил со своей семьёй в такой же, как и я, квартире на втором этаже, или за акушером-гинекологом Луизой, жившей на одной лестничной площадке с Искандером?
Чаще всего приезжали за Луизой. От того, что её вызывали очень часто, а может быть от того, что была по характеру флегматиком, она постоянно находилась в полусонном состоянии. Чаще всего её ночные вызовы были связаны с последствиями поздних подпольных абортов. Каждый раз, готовясь к «доделыванию» кем-то начатой «операции», она монотонно говорила лежащей на гинекологическом кресле женщине: «Не буду ничего делать, пока не скажешь – кто». Ни разу, ни одна женщина не выдала своего палача. Да и «шантаж» врача продолжался ровно столько времени, сколько нужно, чтобы тщательно помыть руки и надеть резиновые перчатки.
На втором месте по частоте ночных вызовов была я. На третьем – хирург. С терапевтическими больными, как правило, справлялись опытные фельдшера «скорой».
Когда санитарная машина возвращалась со станции, моё сердце заходилось от страха: я «умирала» с каждым своим больным. Водители и фельдшера «скорой» не утруждали себя выходом из машины, чтобы вызвать врача. Они направляли луч прожектора в окно тому, кого им нужно забрать с собой. Момент блуждания света по окнам был особенно тягостным: «Хоть бы не меня…»
Прошло с того времени уже больше сорока лет. Я давно не работаю врачом, преподаю. Но каждую ночь я просыпаюсь ровно в два часа ночи, будто неведомая мне «кукушка» приносит мне тревожную весть.
Лошади
Это потом я узнала, что родилась в год Лошади, а тогда у нас об этом ничего не знали, но у меня с этими животными были особые отношения. Еще в годы учёбы в институте, будучи «на картошке», меня, городскую девочку, посадили на телегу, дали в руки поводья, и я перевозила с поля в овощехранилище мешки с картошкой. А здесь, на моем первом месте работы, когда народ понял, что к ним прислали детского врача, которая будет работать круглые сутки, без праздников и выходных, вызовов стало столько, что без транспорта уже было не обойтись, мне дали лошадь.
Лошадь была запряжена в замечательную бричку, впереди было место для кучера, а позади восседала я. Поначалу мне это даже нравилось, было романтично, как в кино. Но вскоре появилась неожиданная проблема: после одного-двух вызовов кучер мой становился вусмерть пьяным, а к третьему-четвёртому просто засыпал, развалившись на моем сидении, мне же приходилось перемещаться вперёд и в полном смысле брать бразды в свои руки. Посетив всех больных, я вынуждена была отвозить кучера домой, сдавать его жене, а потом распрягать и ставить лошадь. Домой к себе возвращалась чуть ли не заполночь. Вскоре мне это надоело, и я решила обходиться без кучера. Вернее, он нужен был мне только для того, чтобы запрячь, распрячь, этому я так и не научилась. Зато ездить стала сама.
На конюшне меня спросили: - Вам лучше старую спокойную кобылу или молодого прыткого коня? «Какой же русский не любит быстрой езды?!» - это с первого до последнего слова не про меня, поэтому я выбрала кобылу, и мы поехали.
Все шло прекрасно до тех пор, пока не выехали на площадь перед местным клубом, которую местные называли «коновязь». Здесь моя кобыла стала неуправляемой, побежала галопом, делая по площади круг за кругом. Набегавшись, она вдруг остановилась и вновь стала послушной старой клячей.
После работы, когда я приехала в конюшню ставить лошадь, рассказала конюху о случившемся. Он всплеснул руками: - А зачем же вы поехали на коновязь, вам туда ехать никак нельзя.
Подробности этого запрета таковы: когда-то в этих местах гастролировал бродячий цирк, у них была лошадь, которая с наездницей бегала по импровизированной арене. Когда цирк собирался уезжать, лошадь от них убежала в горы, и артисты уехали, так и не найдя свою беглянку. Но через несколько дней лошадь нашлась. Её отдали в больницу. С тех пор уже много лет она служит на ниве здравоохранения. Но всякий раз, когда она попадает на площадь, отдаленно напоминающую арену, она вспоминает свое цирковое прошлое, и ничто не может её остановить в этом творческом порыве, пока она не сделает ровно столько кругов, сколько делала вместе со своей наездницей. В больнице все это знали и никогда не ездили на ней через коновязь. Меня предупредить забыли.
А вот во время вспышки гриппа, когда вызовов на дом к больным детям было столько, что на последний из них, в дальнюю деревню, я приезжала уже часов в 8-9 вечера, хозяева никогда не отпускали меня в обратный путь на ночь глядя: в лесу были волки. Они оставляли меня на ночлег, постелив на почетном месте, на печи. Лошади моей тоже доставались соответствующие почести: её распрягали, кормили, поили и предоставляли ночлег в хлеву. Утром хозяева запрягали лошадь, и я снова отправлялась на работу.
Местные жители относились ко мне доброжелательно, но с любопытством: врача, которая сама управляется с лошадью, у них ещё не было. Особенно это не вязалось с моей хрупкой и сугубо городской внешностью.
Однажды, выйдя из дома, где осматривала больного ребёнка, я отвязала привязанную к забору лошадь, села в телегу и почувствовала неладное: лошадь смотрела не на дорогу, как ей положено, а на меня. Сообразила не сразу, что местные шутники, мальчишки-подростки, перепрягли мою лошадь задом наперед. В окне напротив предательски дергалась занавеска. Шутка мне показалась очень остроумной, и я не могла сдержаться, чтобы не засмеяться. Когда «злоумышленники» поняли, что им ничего не угрожает - вышли и восстановили «исходное положение».
Пельмени - всему голова
Валенки
Первая моя зима, как, впрочем, и последующие, была холодной и обильно снежной. Я была одета по-городскому: пальто с меховым воротником, шапка, не прикрывающая уши, на ногах - сапоги-«аляски», доходящие до средины голени. Правда, когда я выезжала в повозке на вызовы, надевала поверх огромную шубу до земли из рыжего длинношерстного меха, а воротник был выше моей головы. Говорили, что в этой шубе ездили на лошади еще старые земские врачи. Врали, наверно. Но когда я ходила пешком, мне было не жарко. Первым делом я попросила маму прислать мне из дома пуховый платок, и он сразу облегчил мне жизнь. Но ноги… Однажды, когда я утром шла на работу, мне навстречу вышел старик и пригласил зайти к нему в дом. Он поставил передо мной валенки и сказал: - Надевай, дочка. - Зачем, что вы… - защебетала я. - Надевай, надевай, не позорь меня. Я единственный в округе валяла, мне народ глаза колет, мол, куды глядишь, старый, у нас врачиха босая ходит. - Какая же я босая, у меня сапоги теплые, на меху, – показала я. - Ты в них в городе будешь ходить, а здесь без валенок не перезимуешь.
Какие это были валенки! Теплые, мягкие, как чулки, темно-коричневые с чуть рыжеватыми включениями. По- настоящему счастливой можно быть только в таких валенках и в теплом пуховом платке! Этого старика, конечно, уже нет в живых, но я помню, КАК ОН СДЕЛАЛ МЕНЯ СЧАСТЛИВОЙ.
Санитарка Дуся
Она была моей ровесницей, но к моменту нашего знакомства у неё был муж, двое мальчишек-погодок, большое хозяйство. Круглолицая, румяная, русоволосая, молчаливая, с загадочной улыбкой, будто знала что-то такое, что нам знать не дано. Она топила в кабинете печку, убирала, стирала халаты, бельё, кипятила шприцы и много чего ещё делала, но всегда была спокойной, тихой и незаметной. Когда в кабинете не было пациентов, а я занималась писаниной, которой в работе врача больше, чем лечебной, она садилась и смотрела на меня, подперев щёку кулаком.
- Что, Дуся? - спрашивала я. - Ну, чисто – Богородица, – отвечала она мечтательно.
Мы подружились. Я ходила к ним домой. По субботам они топили баню. Баня была «по-черному», и я всегда приходила в саже. Ходила последней, когда жар спадал, и все равно приползала в дом в полуобморочном состоянии. - У нас привыкнешь, – успокаивала Дуся, оттирая с меня сажу. Её муж, Вася, был тут же, но в наших разговорах никогда не участвовал.
- Он у меня тихий, – ласково говорила о муже Дуся, – а мальчишки – озорники, в меня, наверно, – загадочно улыбалась она. Однажды Дуся, придя на работу, рассказала, что Васе дают путевку в Пятигорск, у него больные суставы, а он ни в какую не хочет ехать. - Поговори с ним, он тебя послушает. - Я сроду нигде не был, - отнекивался от моих уговоров Вася, – чего я буду делать на курорте? - Не обманывай, в армии служил во Владимирской области, – ворчала из своего угла Дуся. - Дык, то ж в армии.
Кое-как уговорили. Увидев его с фанерным чемоданом с навесным замком, я подумала: «ой, Дуся, куда мы с тобой отправили бедного Васю, надругались над мужиком», а вслух сказала: - Ничего, Дуся, вернется Вася живой и здоровый, а потом мы тебя отправим, и тебе надо свет посмотреть.
- Скажешь, тоже, «свет посмотреть». Вот мой свет! – показала она на ребятишек с гордостью. - Вася печалился, что на твой день рожденья вернуться не поспевает, как раз в дороге будет. - Да мы его дождемся, без него праздновать не будем, – успокоила её я.
Дом, в котором я жила, расположен был так, что все, кто шёл к станции и обратно, проходили мимо. День моего рожденья в тот год выпал на воскресенье. Утром – стук в дверь. Открываю и глазам не верю: на пороге - Вася с фанерным чемоданом в одной руке, другой из внутреннего кармана пальто достает маленький букетик фиалок. - Не замерзли! – глядит на них с трогательной заботой Вася и протягивает мне. – С днем рожденья!
В моей врачебной жизни мне очень часто дарили цветы. Что там «миллион алых роз»! Но никогда я не забуду те фиалки, привезенные из Пятигорска за пазухой Васей с фанерным чемоданом.
Национальный вопрос
Когда я вставала на военный учет в городском военкомате, я услышала, как в другой комнате, куда дверь была открыта, женщины, оформляющие мне документы, изучив мою анкету, шепотом говорили: - Национальность – еврейка, это что? - Да это что-то вроде хохлов.
Больше я там никогда не слышала, чтобы кто-то интересовался моей национальностью. Правда, когда меня выбрали депутатом Городского Совета, я прочитала в газете сведения о составе депутатского корпуса: сколько мужчин, сколько женщин, партийных – беспартийных, сколько русских, украинцев, башкир, татар и проч. – 1. Это была я.
Когда, приехав к родителям в отпуск, я рассказывала им об этом, мой шутник папа сказал: - Куда бедному еврею податься? Туда, где до него евреев ещё не было.
Концерт
Так было заведено: куда бы я ни уходила вечером или в выходной день из дома, я вешала на двери записку с указанием, где меня искать. «Детского врача – на выход!» звучало в клубе, во время фильма, на собрании и особенно часто – в общественной бане, куда я вынуждена была ходить ввиду отсутствия удобств в моём жилище.
Эта история связана с приездом артистов. Концерт – это всегда событие, которое собирало в клуб всех, от мала до велика. Все места были заняты, сидели и стояли в проходах, перед сценой. Аншлаг, в общем. Конечно, и я пришла на концерт. И вот в разгар действия на сцену выходит мужчина в потёртой телогрейке и, теребя в руках шапку, говорит: - Извините, у меня заболел ребёнок, у него очень высокая температура, мне нужен детский врач. Пока я пробиралась сквозь расположившихся в проходе зрителей, заметила, что вместе со мной то же самое делает незнакомый мужчина. Поравнявшись со мной, он зловеще зашептал: - Сядьте, это меня вызывают. - Простите, но я - детский врач.
Мы продолжали пробираться и шепотом препираться. При этом я успела заметить, что взгляд, «убитого горем» папаши уже не так печален, а, скорее, любопытен, и на лице проглядывает что-то вроде улыбки. На сцену начали выходить артисты, уже откровенно улыбаясь. Тут я поняла, что я сорвала им номер, что и «папаша» и тот, кто шел из зала, были… артисты. Вся группа артистов вышла на сцену и начала аплодировать, зал тоже стал неистово аплодировать. Артисты аплодировали себе за то, что так естественно играли эту сценку, а зал – мне за мои бессонные ночи, за мою готовность прийти им на помощь.
Концерт-2
Был ещё один «необыкновенный концерт» в моей жизни. Примерно лет через 20 после первого. В подмосковном сельском клубе проводилась встреча с любимым артистом Евгением Леоновым. Работники местной больницы занимают целый ряд. Я сижу на крайнем месте, противоположном к правым кулисам, из которых выходит артист и ведущий. Концерт в разгаре, всё идёт динамично. Артист всё время на сцене, много рассказывает интересного, захватывающего. Говорит и о том, что артисты нередко встречают свой последний час на сцене, вспоминает драматичные события, связанные с этой темой. После этого он уходит за кулисы. Те, кто в зале, думают: «Так, видимо, положено по сценарию». Но мне с моего места видно суету, происходящую за кулисами. Вдруг на сцену выходит ведущая и обращается к залу: - Если в зале есть врачи, пройдите, пожалуйста, за кулисы! Я побежала. В виске билась мысль: «Что с ним случилось? Что делать пустыми руками!» За кулисами, я сразу поняла, что, во-первых, я одна прибежала на зов, а, во-вторых, артист жив-здоров, но очень встревожен происходящим: на деревянном диванчике лежит молодая барышня в девичьем обмороке. Я успела вручить артисту цветы и принялась «священнодействовать» возле виновницы события: убрала из-под её головы заботливо подложенную кем-то сумку, брызнула в лицо холодной водой из крана и дала понюхать ватку, смоченную нашатырным спиртом, который всегда ношу с собой. Барышня быстро пришла в себя, растеряно озираясь по сторонам. Артист и все присутствующие за сценой были в восторге. - Как я рад! Как хорошо, что вы здесь оказались! – жал мне руку артист. А уж как я-то была рада!
КВН
"Ягодка"
Однажды к нам в больницу положили подлечиться отца нашего главного врача. Это был дремучий старик, далекий от того, чтобы гордиться своим образованным сыном. Иначе, как Сашкой, он его не называл, так что собеседник не сразу понимал, что речь идет о главном враче, Александре Ивановиче. Большим уважением коллектива начальник не пользовался, поэтому народ хихикал, мол, Сашка он Сашка и есть. Была у нас медицинская сестра повышенной угодливости и подхалимства («анусолизатор» говорят о таких в медицинской среде). - Иван Василич, - на цыпочках подходила она со шприцем к высочайшему папаше, – укольчик будем делать? - А куды? – спрашивал больной. - В «ягодку», – показывала она на то место, которое называется ягодицей. - Ишь ты, как красиво, ягодка…- мечтательно говорил старик, поворачиваясь и спуская штаны, – а у нас это ж-а называется.
Самолёт
Юлия Павлоцкая: Рисунки с натуры. Моя "служба в армии".