Homage to Joe Brodsky
Пекло июля. Одурь. Морок и лень.
Пиво в разлив весь день, но спасенья нету.
Как бы раздеться, смыться, свалиться в тень?
лучше всего просто сменить планету!
В потном метро парад полумертвых шпрот -
те, кто остались. Заморенный город замер.
Новости только из жизни тюремных камер
(что, впрочем, вполне типично для жарких широт).
В подыхающий город не поступает кислород.
Это дурное лето, бесконечные дни!
Наконец наступет ночь, и, вконец измокнув,
многомачтовый город, включив огни,
шелестит парусами штор в растворенных окнах,
будто готовясь к отплытью. Но
ничего не дует. И незачем ждать, томиться,
вспоминать, любить. Асфальт в темноте дымится,
и куда не двинешь - везде одно.
Этот город идет на дно.
Слишком жарко, чтоб что-то помнить. Вот это тот
несомненный плюс, что имеешь, живя в июле.
То есть, то, что касается рыжеволосой Юли -
я ее забыл. И на щеки стекает пот,
а не слезы сердца из ледяного ока.
А замученный город стонет, разинув рот,
распахнувшийся в тыщу горящих орущих окон,
и хрипит во тьме. Но нельзя вздохнуть
Город продолжает тонуть.
В это время лучше торчать в Крыму, убежав тайком
ото всех. Без гроша, но с рыжеволосой Лидой.
И кормиться из рук господних - сухим пайком
золотой пыльцы, от души разлитой
там везде - по лазурным волнам, по волосам,
пресловутых любезных Юлий и юных Лидий.
Собирать из прибоя звезды и спящих мидий -
тех и есть, поджарив. И так, чтоб сам
был молодым. Говорят, что теперь там хлам,
что никто не хочет больше туда к хохлам.
Говорят, что теперь надо ездить греться
дальше - до Турций или до Греций,
до Египтов; и что у них еще там
есть? Да и Лида, добавим, прям уж,
не юна. Стала взрослой и, кажется, вышла замуж,
уж, наверно, детей не счесть -
типа, пять или шесть.
Что касается разных Турций - то верно, да;
там есть тоже прибой и небо в жемчужных звездах.
Но тот берег, который помнишь, ушел туда,
где из всех аквалангов разом выходит воздух.
Распростертый город корчится Кольцевой,
тысячеглазым спрутом на раскаленной суше,
и когда отступает жара, ночь доносит в уши
некий невнятный гул. Еле слышный вой
поднимается вверх от остывающей мостовой
через стены и крыши. Как направляя в ночь
некий нечеловечий предсмертный выдох
спрута о всех осьминогих юлях, аннах и лидах,
юных днях и проч. Но в крови точь-в-точь
отвечает такой же гул. Потому что это
и есть настоящий язык поэта;
прежде Будды и Веды, Гомера с Эддой.
Изначальный скрежет немой беды
в реве рыбы, выброшенной из воды.
* * *
Конец главы
Себе любимому на день рожденья
* * *
Эту жизнь, как машину, заносит.
Вдруг очнешься и вздрогнешь: живой.
На углу обернешься - и осень
резанет по глазам рыжиной.
И в тоске городской - светофорной, дорожной,
засигналит о чем-то листвой:
желтым светом мигнет - будь готов, осторожно!
красным светом - постой!
И стоишь на углу, не дойдешь до конца поворота.
Это кто-то кого-то позвал?
или сам вдалеке сквозь толпу заприметил кого-то,
а догнать опоздал?
Или кто-то вдали, задыхаясь от бега,
тихо шепчет кому-то на том берегу
мостовой: “подожди, еще долго до снега -
может, я до тебя добегу?”
Или ветер рванулся, углы с перекрестков срезая,
и донес, по стеклу гомоня,
“поспеши, поспеши, я уже замерзаю -
может, ты добежишь до меня?”
Или правда, на этом гудящем проспекте
вдалеке приоткроют просвет,
где не будет ни зимнего снега, ни смерти -
где и нас, видно, нет.
А листва светофорит над всею померзшей землею,
и уже миллиметр любой -
та развязка, где сходится лето с зимою,
смерть - с судьбой.
Мы останемся жить. Мы почуем холодную волю
и по краю пройдем.
Свежим ветром. Осенней дорогой. Любовью и болью.
Ничего не найдем.
Конец панк-рока
Вот так мы вздыхали - да кто бы! да кабы!
Но так и ведется на этом пути,
что снова выходят российские бабы -
как будто здесь некому больше пойти.
Пока палачи засучали рубахи,
пока мы считали да честь берегли...
Мы тоже могли бы - шутами на плахе;
что делать, что мы ничего не смогли?
Ну как вам теперь там поется, пацанки?
какие там песни сегодня в чести?
Отныне и присно мы больше не панки -
с тюремным напевом, проросшим в кости.
Про что ни начнешь - обрывается фраза,
лишь феня родная летит с языка.
Мой солнечный зайчик незрячего глаза
замазан слезой молчаливых ЗК.
И может быть, так проступает некстати
сермяжная русь через лагерный вой -
двужильною бабой в тюремном бушлате
с невнятным свечением над головой.
* * *
Последние дни, когда солнце. Пойдешь во двор -
листья с утра до ночи ведут разговор,
плетя на прощанье дрожащий цветной узор,
как позолотой, залитый закатным светом.
Слышишь: скозь шопот доходит звон до ушей,
о том, что ты плохо пел - а любил хужей,
и не пора ли тебе замолчать уже? -
чтоб только остался шелест, шуршащий с веток.
Это ветер листает тысячепервый том
сочинений осени. Который опять о том,
о чем и все прошлые. О чем и будут потом -
когда уж без нас; и не закончат снова.
Но хотя во всех выпусках только одна строка -
то ли сплошные точки, то ли "пока-пока" -
эти страницы можно читать века;
жаль, что нас отправляют спать на средине слова.
Остается пожать плечами, вздохнуть: увы -
здесь никому не дано дочитать главы.
На золотых скрижалях тленной листвы
осень кует шедевры без перебоя.
Их больше, чем вышло виршей из твоих рук,
больше, чем было твоих любезных подруг,
чем сумма твоих невыясненных заслуг,
и просто - чем лет, отпущенных до отбоя.
Поэтому пересчет оставшегося бабла,
баб, занесенных в список с титулом "не дала",
плюс навсегда отложенные несделанные дела,
не говоря, конечно, про смысл жизни -
все сходит на ноль, попав в золотой костер,
от которого сводит дух, и дуреет взор;
а ты - как незваный гость, как сбежавший вор
на некой нездешней, подсмотренной тайно тризне.
Этого золота не собрать ни тебе, ни мне.
Все, что мы есть, пропадает в этом огне.
Может быть, это просто звенит вовне
то, на что не хватило внутри ни души, ни ражу?
Просто любовь, не уместившись в жисть,
впечаталась в желтый лист, прошуршавший вниз.
Можно шепнуть кому-то: прости, вернись!
Лучше смолчать. Потому что без нас все скажут.
Манифест глобализма
Довольно! Октябрь прогудит у двери -
теперь не дуди и не думай.
Ну что там в округе? Смотри-ка, смотри,
что осень нам нынче надула -
как вечная горечь и стужа внутри
смыкаются с внешней натурой.
Куда-то пойдешь, запахнувши пальто,
на холоде выставив темя,
И станет неважно - и где ты, и кто,
какой тут язык или племя.
Попону пространства продув в решето,
по улице мечется время.
И я прохожу, никому не знаком,
с похмелья хлебалом помятым;
не жду никого, не тужу ни о ком -
хоть здесь, хоть за кругом полярным.
Мне тоже - давно - один хрен: на каком
и где - никому непонятным.
И где мне торчать на углу одному,
пыхтя в пустоту папироской.
Я, право, ей-богу! не много возьму
за славу отчизны геройской.
А русский я выучил лишь потому,
что им говорил Маяковский.
Спокойно осенние сопли утру,
что сердце, тоскуя, вскормило.
Пространство протерто в сквозную дыру,
и время проносится мимо.
И ржавые листья дрожат на ветру
лохмотьями старого мира.
Здесь все безымянно, и каждый - ничей:
неместный, незваный, бездомный;
и мы перетопчемся без толмачей
своей немотою бездонной -
со всей пустотой бесконечных ночей
и музыкой улиц бессонной.
По улицам этим, по ветреной мгле,
как призрак старинных пророчеств,
ступая по крошечной круглой земле,
не зная отечеств и отчеств,
бредет, пропадая в полночной золе,
интернацъонал одиночеств.
И ветер, стучавшийся веткой в окно,
швыряясь осеннею медью,
несется на город, как батька Махно,
и дышит свободой и смертью.
Пока мы проходим – чужие равно,
любой стороне и столетью.
Так в эти короткие дни узнаем:
последняя правда - за нами.
Октябрь, хоронившийся в сердце моем,
расправил багровое знамя.
Средний возраст
Долго мы зрели - разводами, родами,
много мы ждали - ни что не взошло.
Вот все и выпито, вот все и продано,
пролито, прожито – просто прошло.
Мальчики, девочки. Тетечки, дядечки.
С ветром в башке и тоскою в зрачке.
Смертью проросшие белые прядочки.
Стертые строчки на смятом клочке.
Ходики. Годики. Стрелочка вертится.
Так и живем, пожинаем плоды.
Глянешься в зеркало, и не поверится -
ах, до чего же мы все молоды!
И не долюблены, и не довлюблены,
тонки мы, звонки, сидим на бобах.
Вина хмельные едва допригублены
все не обсохнут у нас на губах.
Губы сухие, глаза опаленные –
что в них оставил грохочущий век?
Просто судьбы провода оголенные
вышли наружу огнем из под век.
Спертые песенки возраста среднего.
Вот мы и выросли – что же мы ждем?
Мы еще будем гулять до последнего
и танцевать рок-н-ролл под дождем.
Взрослые отроки, мудрые девицы,
мы уж не верим ребячим соплям –
мы еще будем дурить и надеяться,
гордо порхая по новым граблям.
* * *
Это уходит осень, и у ворот
топчутся строем ветры и ждут метели.
Вот и еще мы прогодовали год,
и на подходе снова шары и ели.
Это ноябрь. Межсезонье. Ни то, ни се.
Время размытых форм; ни зима, ни осень.
Время подумать, как быстро проходит все.
Время ходить по лужам и хлюпать носом.
Пока на арене будут менять ковры
и за кулисой готовить на выход зиму,
пока, прибираясь, ветры метут дворы,
и по дворам шатается жизнь без грима.
Жизнь без прикрас - но хоть мишура снята,
навряд ли найдешь под ней небывалых истин.
Время, с которого ветром смело цвета
и унесло вослед улетевшим листьям.
Когда понимаешь, что нету тайны на дне,
что ветки за так сносили свои обноски,
что жизнь - она о погоде, о хмуром дне;
о всяком таком. И о любви - в наброске.
А в наброске бегут фигурки, подняв зонты,
все уменьшаясь в значенье, дробясь в размере -
разные сложные нежные я и ты,
глупости, шалости, всякое нрзбр.
И мокрый проулок мерзнет, раздет и сер,
развесив на голых ветках то дождь, то иней,
и, мир - он не слово бога, не пенье сфер,
а тот же набросок из тонких неровных линий.
То-то и поздний листик один дрожит
в самом низу страницы как знак вопроса.
Не такое большое дело - жизнь прожить.*
_______________________________________
*Автор не смог закончить этот набросок.
Только чесал в затылке и морщил бровь,
а листик скользнул по ветке и прыгнул в руку.
(Дальше должно быть в рифму и про любовь.
Но ничего в ответ. Вообще – ни звука.)
Новейшая книга мертвых
Сергей Славнов: 2013. Конец главы.