Кораблики
Родина. Родимое село…
Гонит лодку лёгкое весло
там, где и меня волна качала...
Родина. Родимое село.
Продолженье моего начала.
Труден хлеб, дорога нелегка,
знать, у этих сёл судьба такая:
круговертью шлифовать века,
о себе попутно забывая.
Не с тоски я родину люблю,
потому во мне такая сила,
скупо я от счастья отломлю,
чтобы и для правнуков хватило.
Гонит ветер тучи, как стада,
вот я здесь, и, кажется, не здесь я,
пахнет детством тёплая вода,
памятью стекая с поднебесья.
"Отче наш, еси на небеси
иже ныне, присно и во веки...",
Ты неси нас, Господи, неси,
будь мы люди, будь мы человеки.
Апрель 2010, с. Пироговка
Уехавшему другу
Реквием по деревне
Распушив по небу для кого-то
серебристых листьев маету,
тополя в фисташковых колготах
одноного зябнут на ветру.
Коренные жители в деревне
редки, как на Троицу грибы:
клонятся к подножиям деревьев
три в живых оставшихся избы.
У ручья ни грядки, ни малины,
за ручьём ни утки, ни шмеля,
корчится в просветах тополиных
сорняками шитая земля.
Под землёй ворочается прадед,
тарахтя костяшкой у виска...
С этим смертным ужасом поладит
разве что предсмертная тоска.
Не жди
Не жди воспитанных гостей –
везде то фраер, то невежда.
В миру всё так же, но пустей
и нереальнее надежда.
Не жди весёлых новостей –
в природе оных не осталось.
В миру всё так же, но густей
и безысходнее усталость.
Не жди доходных трудодней:
за честный труд – навар из перьев.
В миру всё так же, но плотней
и откровеннее безверье.
Не жди, что выцветет враньё,
исчезнут тюрьмы и параши,
поскольку всё это – твоё,
а в скором будущем – и наше.
"Всё, что в моде..."
Всё, что в моде,
к счастью вроде:
в городке уездном N
цены в баксах,
стены в кляксах,
крыши в щупальцах антенн.
Обнаружив-
шись, наружу
прёт подкормленный сорняк –
льнёт к собакам
и дензнакам,
к Богу – всё ещё никак.
Смерти, свадьбы...
Та же, как бы,
жизнь в уездном пункте N,
с мониторов
кажет боров
то седалище, то член.
Воротилы
чешут рыла
о края своих корыт.
Рай раскроен,
перестроен
и от вас надёжно скрыт.
Не ждали
Село засело в серой карусели
сухих, незатихающих ветров.
На карусели пели и старели,
и говорили с Богом на Покров.
Сейчас и я вползу сюда, как плесень,
и, пригубя винцо, а не боржом,
как в молодости стану куралесить,
и даже – каруселить с куражом.
А сцена, братцы, кажется, немая...
Ну что ж вы, земляки, в конце концов?!
Село молчит. Село не принимает.
Селу не нужно больше беглецов.
У будки бдит неласковая псина,
пренебрегая видом на уют,
и куры в апельсиновых лосинах
подсиненные сумерки клюют.
Пикник для дедушек
Поздние письма
Осенняя поступь
Нам чудилось – апреля не износим
и на июнь управы не найдём,
а по дворам расхаживает осень
и хнычет нерастраченным дождём.
На разных перепутьях, где как раз мы
маршруты выбираем и хрипим,
переключили с жёлтого на красный
все светофоры мокнущих рябин.
В пустых лесах, свободных от нашествий,
вслед за дождём, недели через две,
осенний свет, таинствен и божествен,
осядет на оставшейся листве.
А на Покров, по тишине усадеб,
под бубенцы, клаксоны и дымы
парад любви – сезон осенних свадеб –
покатится в объятия зимы.
О, эта поступь! Как ты монолитна!
Как от хоругвей выселок багров,
где в этот час соседствуют молитва
и мудрость неизбывных вечеров!
Интернат
А май бывает и несносен,
дразня больных и стариков
свободой в окруженьи сосен,
под колпаком из облаков.
Небрежно штопан и залатан,
как правда голая свинцов,
мочой пропахший изолятор, —
зал ожидаемых концов.
Последний тайм, последний аут,
но не последняя беда,
когда здесь близких оставляют,
как совесть — раз и навсегда.
Октябрьский скетч
На холсте блестит река,
чуть качая облака.
Красноватое слегка
обрамление.
И не с клёна, а с холста
осыпается листва,
что-то здесь от колдовства –
вне сомнения.
За рекой – октябрьский лес.
Неба синего отрез.
И художник сбоку трезв –
безобразие!..
Это я – пока не пьян.
Обхожусь без валерьян.
Нежно тиская баян,
жду оказии.
У второго дуба
Здесь, где вечностью ветер пропах
и над старицей молнии чаек,
старый дуб на ветвистых рогах
невысокую тучку качает.
Красота безупречно строга.
Предрассветный набросок шафранов.
В отдалении млеют стога
в капюшонах из лёгких туманов.
В берегах извивается нить
голубого речного курсива,
зазывая (немедленно!) жить
по-людски: не спеша и красиво.
Сочельник
Вышел день торгами да деньгами
и за это выпили по сто.
В балаган, увешанный снегами,
робко заглянуло Рождество:
"Вот вы как готовитесь-то, вот как –
раньше часа в соусе усы,
на прилавках водка, водка, водка
да кружки зелёной колбасы.
На устах не водится молитвы,
на ресницах – радостной слезы,
взгляды леденящи, будто бритвы,
оправданья лживы, как весы..."
Голоса того никто не слышал:
пили за здоровье, за торги,
фантики отстёгивали "крышам",
освежали старые долги.
Только в уголке чумного зала
девочка, всплакнувшая разок,
что-то и бубнила, и шептала,
и в горсти сжимала образок.
"Святой отец, напутствуя, не лги..."
Святой отец, напутствуя, не лги.
Пусть мы – не вовсе люди. Но не звери ж?!
За той чертой не разглядеть ни зги.
А в Бога ты и сам не очень веришь.
За безучастьем выверенных слов
и леденцом Божественного Царства
таится рок, нахрапистый, как слон,
с канистрой водки в качестве лекарства.
"Когда мне стукнет ровно 60..."
Когда мне стукнет ровно 60,
я заведу весёлую пластинку
и все свои стишата, как гусят,
построю, управляя хворостинкой.
Покуда спят работники ГАИ,
но тракт ещё посыпан звёздной пылью,
спешите в люди, пегие мои,
надеясь исключительно на крылья.
Туда, куда я сам не дошагал,
вы, ради Бога, всё же догребите.
Да обойдут вас вертел и мангал,
слепая дробь и зоркий истребитель.
Мне за труды не будет ни черта,
но вам окажут почести – как свите.
Я там на крыльях столько начертал
хорошего... Вы только донесите.
На развалинах школы
Как славно оторвались тут
учеников прилежных внуки:
в разбитых стёклах не живут
ни отражения, ни звуки.
Прошло, пожалуй, сорок лет,
а здесь, как прежде, пахнет нами,
и даже Пушкина портрет
ещё не сгнил в разбитой раме.
Тебе здесь выбили глаза,
и подменили небом крышу,
я слышу, слышу голоса,
но голос разума — не слышу.
Висит над школой яркий день,
от школы, правда, пень да свая...
Дурманит старая сирень,
следы безумия скрывая.
2009 с. Пироговка
"Крылатый мерин, вытопчи мой след..."
Крылатый мерин, вытопчи мой след,
все тексты – до последних многоточий,
чтоб не был и куплет случайно спет,
поскольку не для счастья он заточен.
Ушли слова в красивую ботву,
и я при ней – ссутулившийся – с краю.
Как странно мне, что я ещё живу,
что трижды в день погибель примеряю.
Надежда, подколодная змея,
не объявляй на всю лихую волость,
что эта бездарь с усиками – я.
Ни для кого подобное не в новость.
Прекрасный мир шестидесятых
Разбередила что-то душу
мелодия безумных лет.
Я, словно мальчик, снова трушу
перед ресницами под тушью
и первой пачкой сигарет.
Таинственно, свежо и пряно
возник оттуда запах слив,
где песнями Бабаджаняна
мне душу выстелил Муслим.
Полжизни снято.
Стало свято
воспоминание, где вся ты –
благоухание и дым...
Манящий мир шестидесятых,
щемящий мир шестидесятых,
каким ты выдался родным!..
Посреди Азии
Макушка неба выпачкана синькой –
в любви небесный цвет необходим.
Мы от узбека уходили с дынькой,
чтоб есть её в гостинице – одним.
А после дыньки чушь несли, конечно,
перемежая возгласами сны...
Твердя про то, что в мире всё конечно,
у изголовья тикали часы.
Дрожал рассвет, густой прохлады выпив,
и мы в словах не так уже тверды.
Чужой зари переходящий вымпел
достался нам за грешные труды.
Воскресное утро
Нет одиночества, есть одиночество,
брезжит ли счастье, пустышкой маня —
утро смывает сомнения дочиста,
светлой надеждой наполнив меня.
Здесь, где живу, в предвкушении сладостном
чаще и чаще встречая рассвет,
бродит июль, искушаемый августом,
пробует глазом листву на просвет.
Здесь провидение золотом вышило
всякую мелочь. И я сквозь неё
чувствую прикосновенье Всевышнего,
словно вкушаю с утра мумиё.
В час, когда утро идёт на попятную,
сняв незаметно своё неглиже,
требую жалости к Богу распятому
и сострадания к каждой душе.
Ночь
Эта ночь похожа на цыганку:
жгуча, ненасытна и пьяна.
Рассмеётся, стерва, спозаранку,
глядя на седого пацана,
и... простит усталость, и отсталость,
и такой несовременный вид,
чтобы в сердце кое-что осталось
кроме боли и мужских обид.
Последний вальс
Знаком дождя небрежный почерк
аборигену ноября:
не будет больше тёплых ночек
и заводного комарья.
Дождями ветер отчихает,
тасуя листьев чешую,
что нужно — память прочитает,
а я потом пережую.
Не приглашай меня оттуда,
дыша на льды, храня следы,
искать искусственного чуда
вокруг придуманной нужды.
Там, где снимая двор соседний
протанцевали мы с тобой,
заводит осень вальс последний,
сопя в простуженный гобой.
2009—2010
Скамеечка
Зима по сроку не кончается –
февраль упрям и нарочит.
Фонарик светит и качается.
Денёчек тухнет и ворчит.
Пятно – как жёлтая копеечка
у близкой ноченьки во лбу...
Скучает узкая скамеечка
по прошлогоднему теплу.
Окоченев, стихает улица.
Но вскоре ветреный народ
на этом месте расцелуется
и жизнь по-новому пойдёт.
«А у осени — мордочка лисья...»
А у осени — мордочка лисья,
и по мордочке дождичком — хрясь!
Облетают последние листья
прямо в грязь,
прямо в грязь,
прямо в грязь.
Я по листьям — подошвой потёртой
и бегом — под домашний запор,
чтоб не биться душой, словно мордой
об забор,
об забор,
об забор.
"Реклам зелёные глаза..."
Реклам зелёные глаза.
Вселенских линий катаклизмы.
И ликов близоруких линзы
облизывает белизна...
Впотьмах сосульками гремя,
метель меняет панораму –
зима!
Ни мусора, ни срама.
На месте тюрем – терема.
Птица
Елене Аксельрод
В чью-то честь трубачи серы щёки раздули,
из орудий в развёрстое небо палят,
в мою честь — шепоток да лапшица в кастрюле
и недоброй души подозрительный вгляд.
— Кем он был? — (обо мне).
— Что за птица такая?
— Не о нём ли, случайно, "поэт" говорят?..
Возлежу на одре, к немоте привыкая, —
под горящей свечою холодный варяг.
Не ладошки сложились, а жалкие крылья,
непородистый нос заострился, как клюв,
и, выходит, не врут, что на взлёте в ковыль я
повалился, отчаянно сердце проткнув.
Тишина расходилась — ей долго не спится.
В преисподней по стенам сочится смола.
Ковыляет туда неуклюжая птица,
что взлетать не умела и спеть не смогла.
Бомжи
Под вечер ветер веер опустил,
но улетать подумывал едва ли.
Бомжи у живодёрни жгли настил
и бормотуху в кружки разливали.
Им было всё равно: плевать на пыль,
на планы или на аэропланы –
в костре на ужин жарились каштаны
и небо в звёздах подпирал костыль.
Казалось, что им, в сущности, терять,
всё потерявшим, всё пропившим людям?
А всё же, поприсутствовав, не будем
презрением их души раздирать.
Перелопатил жизнь ещё не всю я
и не возьмусь легко учить других.
Не знаю я, что движет нами всуе.
Кто без греха, пусть бросит камень в них.
«Пичуга держится за ветку…»
Пичуга держится за ветку,
раскрыто небо, как тетрадь,
по небу тучами заметки –
ни прочитать, ни разорвать.
Не надо грубых предсказаний,
вранья, намёков и врачей,
ничей сюжет перед глазами
и сам я, кажется, ничей.
Сценарий просто узнаваем:
каких-то слов не дописав,
мы бесконечно убываем –
не за моря, а в небеса.
Плывёт свеча бессонной ночкой
на мачте высохшей руки,
и остаётся только точка
в конце единственной строки.
Круженье звёзд над головою
взамен весёлых голубей,
а ниже – точкой голубою
уже чужая колыбель.
Играет старая пластинка
и, загоревшая под медь,
ты машешь красною косынкой,
как будто силишься взлететь.
Закат
Луна ещё в заплыв не уходила,
а надувала щёки на мели,
когда стухало жёлтое светило
и покидало жителей Земли.
Величественно, медленно и смело
над солнцем, потускневшим, как медаль,
фланелевое облако летело,
лиловую выглаживая даль.
"И скоры поезда, и ветры споры..."
«Можно жить в согласии и рядом…»
Можно жить в согласии и рядом,
но пока чужое не болит,
небо в отпечатках наших взглядов
чувствует неискренность молитв.
Можно быть помешанным на пеньи
и забыть, что замысел таков:
проникает только откровенье
через вату Божьих облаков.
Не за зря ли лямки наши тянем?
Так ли нужен Богу котлован,
где, с утра работая локтями,
норовим ступать по головам?
Может быть, прозренье где-то рядом,
прямо на поверхности судьбы,
где нечистый балуется ядом,
ставя нам отметины на лбы?
Окружи, Господь, своей заботой.
Посвети заблудшим, не слепя.
Научи любить ещё хоть что-то,
кроме денег, лести и себя.
Предвесенний набросок
"Прости мне, серому хрычу..."
Прости мне, серому хрычу,
пристрастье к выдумкам высоким,
что я волшебником лечу
к своим зашумленным истокам.
Смиренье лопнуло по шву,
но нету мочи горлопанить.
Займи денёчек – заживу
и начешусь душой о память.
Кивну знакомому ежу,
в счастливый визг оправлю лужи
и с шерсточки лужка сцежу
живой росы тебе на ужин.
Мёртвый сезон
А знаешь, это даже хорошо,
что во дворах не убрано и сыро,
что по надежде наискось прошёл
дождливый росчерк утреннего мира.
Узваром пахнет прелая листва,
гоняет облака живучий ветер
и в лучшем виде август отблистал,
в котором я тебя ещё не встретил.
Всё чаще, чаще перевалы сред
ведут меня в долины воскресений,
где я беру едва заметный след
и убываю в сумерек осенний.
«Я с ранних лет певец и выдумщик…»
Александр Таратайко: Мёртвый сезон.