Завтра Сретенье
Жизнь глядит из-за каждого угла
Малыш сначала стоит на верхней ступеньке подъезда, озираясь, решая, куда бы ему пойти…
Может ли что-то решать малыш, которому год и пять? Уже включены лабиринты его мозга?
Отец придерживает его за капюшон, и малыш, переваливаясь, чем-то напоминая пингвинёнка во всех своих одёжках, спускается…
Февраль тускло киснет в лужах и грязном снеге.
Малыш идёт в сторону улицы, останавливается, вертится на месте, заходит в лужу, топает в ней, поднимая крохотные, серовато-бурые волны.
Потом его внимание привлекает голубь, сидящий на ручке перил; указывая на него лапкой, малыш, поддерживаемый за капюшон, поднимается по ступенькам.
Голубь улетает.
Двор ветвится дальше, неровным и не чистым рельефом представляя реальность, что разольётся вот-вот улицей – и на ней встанет малыш, глядя на движенье машин.
Как он видит их?
Не спросишь пока…
Повороты, другие дворы, и любая собака вызывает интерес – свою похоронили несколько месяцев назад.
-Не бойтесь, не укусит, - говорит хозяйка массивного ротвейлера. И – малышу: Какой ты молодец! Не боишься.
-Мы недавно свою похоронили, - сообщает отец.
Ротвейлер тянется крупным носом, и малыш, выбросив вперёд лапку, трогает его – осторожно, тихонько.
Ротвейлер фыркает, заходя за хозяйку.
-А у нас и хорёк был, - говорит она. – Два года прожил.
-Ух ты! – отвечает отец. – И как?
-Да больно вонюч.
-А я видел иногда – гуляют с ними на поводках.
-А бесполезно. Погуляешь – потом всё равно дома наделает.
Она наклоняется к малышу, спрашивает, как того зовут.
-Не скажет пока, - отвечает отец. - Год и пять всего.
Хозяйка ротвейлера кивает, улыбается.
Малыш какое-то время бредёт за ними.
Потом сворачивают в другой двор, и – радуга на голом, разлатом, не высоком тополе: гроздь воздушных шаров повисла.
Малыш аж трясётся весь, тянется к ним, гукает.
-Не достанешь, сынок. Увы.
Не объяснишь же, что всё, чего так хочется в жизни – дико, страстно – обычно недостижимо.
Отец подхватывает малыша, несёт его на площадку.
С горок слетать – миг и диво.
Пошатываясь, встаёт, и – опять…
Карусель кружит с трудом – снега много, отец раскручивает её, перебирая в мозгу то это, то иное…
Скоро малыш начинает проситься на руки – почти полтора часа прошло.
Отец несёт малыша, дремлющего почти.
Разводы луж сереют, переливаясь пятнами бензина; машины въезжают во двор.
Жизнь глядит из-за каждого угла…
Взгляд на Флориду из московского окна
Жара и пляжи, солнце, песок, пальмы.
Всё банально – и всё, как полагается.
Русская Флорида – кипящая плазма жизни, разнонаправленный поток, избыток рекламы.
-Не подскажите хорошего стоматолога?
-Рекламу читайте!
Журналы, газеты, шуршанье страниц – интернета нам недостаточно.
В Майями всё сгущено – бизнес жирный, как хорошая сметана в провинции, и сытый, как любимый, ленивый кот.
Множество районов – пёстрая мешанина жизней.
Сердце – Центральная часть, из которой не вырвать ни аорты, ни клапана: всё по делу, всё к месту, всё деловито – и скорости, скорости.
Фантастические грибы небоскрёбов отливают золотистою белизной, и солнце – в зависимости от времени суток – чуть видоизменяет их окрас – то так, то этак.
Маленькая Гавана и сочный, колоритный Южный пляж; выходцы из Гаити и французы; ленивое движенье вод, бликованье, переливы драгоценных оттенков. Бизнес – побоку.
Русская речь, переслоенная матом.
Плеск, шум, хохот.
Разноцветное питие.
Майями колледжей и университетов; пальмовые аллеи, ведущие к шикарным дверям.
Выходцы оттуда бодро вольются в ряды грядущих бизнес-строителей капиталистического рая…
Впрочем, он построен уже: вот же – переливается, играет, яхты качаются на водах.
Интересно смотреть кино из собственного окна, из старой московской квартиры.
Интересно.
Пальмы, выходцам из России, из Северной части её, непривычны, поди, поначалу, а потом… почему бы не опоэтизировать их, как Есенин березы?
Пальмы с разлатыми листьями, похожими на вытянутые слоновьи уши; пальмы на толстых ногах…
Пальмы со стволами, будто испещрёнными посланьями древних, ибо история Флориды густа, как суп из моллюсков.
И снова – пляжи, пляжи, мерное марево, блики, играющие на воде.
И снова – солнце, солнце: золотое, волшебное, беловатое, иногда кажется – чёрное.
-Схожу с ума от жары.
Пот, как расплавленный жир, течёт по вискам, капли выступают на лбу.
-Схожу с ума.
-Ничего, привыкнешь. Все поначалу так.
И привыкают.
И привыкаем.
Ибо солнце драгоценно – и драгоценно ощущение жизни, которое дарит оно.
Будет ли когда-нибудь?
Они никогда не откажутся...
Они никогда не откажутся от привилегий…
Он выступает с трибуны, он говорит перед рабочим людом, речь его весома – он красиво говорит.
Он вещает о справедливости и братстве, о необходимости перераспределения благ, ему надо в министры! В премьер-министры!
Он спускается с трибуны, улыбается, жмёт протянутые ему руки….
А потом… роскошный лимузин увозит его в поместье с собственным лесом, озером, рекой, а они расходятся пешком, возбуждённые, возвращаются в свои квартирки, к своим чечевичным похлёбкам и крикливым детям и говорят – Да, вот это человек! Нам бы в правители!
Он и будет правителем.
И по-прежнему будет правильно всё говорить.
А они по-прежнему будут хлебать чечевичное варево.
Пусть идут войны, одна за другой, локальные, не сливающиеся в один глобальный конфликт, но привилегии - это то, что было, есть и будет из основ общества – к ним стремятся все, а имеющие не откажутся никогда.
Чего проще, казалось бы – следовать заветам Христа, - ан нет, сложнее сложного. Чего проще – доверить общество мудрейшим – старикам со светящимися глазами, которым не надо никаких благ, старикам, способным разделить весь общественный продукт справедливо…Но… где же найти таких?
А те – не откажутся от привилегий никогда, не ждите, считайте свои рубли, экономьте, верьте болтовне о всевозможных кризисах, хотя кризис по сути один – вечный – кризис совести и нравственного чувства.
Да и плоды экономики зависят от качества душ, а если души кривы и горбаты, то и плоды эти мало съедобны…
Разгадать бы...
Бесконечное небо
Лифтёрша и поэт
Книги возили библиотекари, переезжая из помещения в помещение, и лифт был громоздок, а лифтёршей – бабка.
-Вы поэт? – вдруг спросила она.
Он был профессиональный, печатающийся поэт, принуждённый по бедности ходить на службу.
-Да, - ответил чуть смущённо. Информация распространяется, мелькнула в голове.
-А я вот… - и вытащила, он и не понял откуда, хиленькую книжечку стихов.
Он взял, полистал.
-Вы, - сказал разочарованно, - стало быть, тоже поэт? – понимая, что никаким поэтом она быть не может.
-Да вот приказал издать… – она назвала фамилию ректора. – Я ему поздравления писала, ну и вот…
Лифт остановился, и она принялась открывать тяжёлые, крашеные тускло-серой краской двери.
Потом стала подходить к нему, спрашивала о стихах; однажды сказала: Нам в студии дали задание написать сонет; - и просила объяснить, то это такое, как пишется. В другой раз, сияя, рассказала про победу в каком-то конкурсе.
Он слушал, кивал.
Потом – уволилась, очевидно.
Он думал порой – к чему эта нелепость?
Жалкая, кропотливая жажда самовыражения? Зуд писательства? – повсеместный у нас, все пишут, все что-то издают, какие уж тут поэты…
И бормотал иногда раздражённо: сидела бы с внуками.
-Ванечка, осторожно, упадёшь! – кинулась, смешно переваливаясь, к лесенке на детской площадке.
Ибо она и уволилась сидеть с внуками.
И постоянно продолжала писать – жалко, ничтожно, считая себя поэтом, показывая иногда знакомым тоненькую синюю книжонку…
Александр Балтин: Завтра Сретенье.