Диалоги
Глыба всеобщности
Много гранита – очень много; отполированный, он траурно блестит на февральском солнце – ибо зима держится на волоске.
Красная, высокая, старая церковь, и служба в ней кончается, и динамики из всех её углов доносят заунывный бубнёж.
Кладбище за церковью – уходящее в низину, точно кольцом охватывающее пространство; и очень много гранитных плит – больших, поменьше…
Пихтовая аллея, и ушедшие глядят на тебя, покуда проходящего жизнью.
Ты вглядываешься в их лица, мечтая раствориться в ощущении всеобщности, и тщась прикоснуться к великому делу патрофикации, о котором писал старый русский мудрец Фёдоров, и которое начато… быть может, хотелось бы думать… начато тайным вектором устремлённости ряда душ…
Ты вглядываешься в лица ушедших, и точно вслушиваешься в их жизни, в их быт, в заботы их, суммы переживаний, гирлянды радостей.
Вот сын, очевидно погибший в 33, а рядом отец – с тяжёлым скорбным лицом, переживший его на год.
Искусственные цветы.
Зернистый снег февраля играет тонкими высверками, и зыбкие – рубиновые и изумрудные – лучики нежно вибрируют в прозрачном воздухе.
То, что причины жизни лежат вне системы, названной жизнью, особенно очевидно на кладбище.
Вниз, потом вверх.
Могилы теснятся.
Много умерших молодых – в последние годы явь не способствует выживанию.
Кресты, гранитные книги, ангелы…
Интересно – закончилась ли служба в церкви?
Интересно, удалось ли тебе хоть частью души прикоснуться ко глыбе всеобщности? Ощутить растворение в человечестве, в единстве его – ибо, как означено на могиле художника – Живые закрывают глаза мёртвым, чтобы мёртвые открывали живым.
...щебёнка хрустела
Автобус, прободая собою майское тепло, ходко и быстро довёз до Калуги – родного города, где никогда не жил, но бывал часто, навещал родственников, ходил по знакомым.
Вышел, огляделся, думая – куда: сразу на дачу, откуда будут хоронить бабушку, или зайти к дяде с тётей – вдруг они в городе?
Пошёл наугад, свернул на улицу Суворова…
Ба, бабушка… сколько всего… Хоть и возраст серьёзный, всё равно не верилось, и детские картинки плыли, текли перед глазами, и вкус пирогов и тортов точно возникал во рту, и улыбка была не уместна, но появлялась всё же – непроизвольно…
Поднялся на пятый этаж типового блочного дома, позвонил.
Не открыли.
Спустившись, обошёл дом – и вот они: дядя с тётей, хлопочут около машины.
Слова, объятья.
Поднялись ещё за вещами в квартиру, половицы скрипели.
-Что же ты мне журнал не привёз? – спросила тётя.
-Ах, да, - воскликнул дядя, крёстный его, - поздравляю! Первые ласточки.
-Да ну! – отмахнулся.
Месяц назад впервые опубликовали его стихи, а под тридцать ему уже было, и не расценил, как событие.
-Потом как-нибудь…
…Бабушку хоронили с дачи; муж внучки – полковник, и гроб несли солдаты, до автобуса несли, по дорожке, усыпанной щебёнкой, по которой ходил тысячу раз, но никогда не думал, что придётся в такой вот процессии. Штакетины заборов привычно серели, между ними вылезали то вихры малины, то веточка мальвы.
Щебёнка хрустела, и дорога удлинилась, казалось, и гроб плыл, и пятнами слоились воспоминанья…
Они и теперь слоятся – будто и организовали жизнь, и всё это траурные пятна: вот похороны дяди, вот тёти, а отец ушёл так давно, что будто и было это в другой жизни.
Впрочем, действительно – было в другой, ты не был полуседым, пожилым, потрёпанным, без конца вспоминающим, и до предела растерянным в том, что назвали когда-то жизнью, не объяснив кодов её, таинственного смысла, правил…
Бездна подъезда
Открытая дверь конторы.
Малыш заглядывает в бездну подъезда.
Пахнет розами, висящими почему-то вниз головами, и кот – чёрно-белый, пушистый, толстый – сидит среди разных предметов, посверкивая глазами.
Дальше – неизвестное пространство.
Малыш глядит на кота, на щётки, на различный хозяйственный скарб; отец держит его за воротник.
-Пойдём, - говорит отец. – На кота ты уже посмотрел.
Собака умерла. Своя, родная. А кота малыш видит впервые.
Тот встаёт, и бесшумно двигаясь, ныряет под край стола, появляется, трётся головой об угол двери.
Малыш издаёт какой-то сложный звук, что буравит воздух, и уходят они с отцом, огибают дом, поднимаются по порожкам к своему подъезду…
Мартовский снег
Стоя у буфета, на котором был интересующий малышка телевизор, бабушка говорила:
-Что, котёнок? Бабушка уходит. Видишь – на старость наносит красоту.
Она уходила на работу, и румянила щёки.
Малышок квохтал в ответ.
Отец его, только что одевший малыша, услышав фразу мамы, вздрогнул – хотя отчего бы? Всё так… Но был поэтом, и реальность воспринимал обострённо.
Ушла мама, а он включил малышу мультики, и тот смотрел их, полулёжа на подушке, и пил из бутылочки сок.
За окном кружился мартовский снег.
Около церкви
По жёлтым, стёртым ступеням вышел из старой высокой церкви; кресты и памятники чернели и белели среди рваного, грязного мартовского снега…
-Спичек у вас не будет – свечку зажечь? – спросила пожилая, с трясущимися руками.
-Не-а, - мотнул он головой, и, вспомнив, сказал, - зажигалка.
Она протянула длинную, жёлтую свечу.
Он поднёс огонь, руки пожилой тётки дрожали, свеча тряслась.
-Может вы сами?
Он взял свечу, но огонь то и дело гас, ибо рваными клоками налетал ветер.
Всё же, после нескольких попыток зажёг, она взяла, но свеча, чуть опалённая погасла.
-Ничего, ничего, - сказала тётка, и пошла по кладбищенской дорожке.
А он пожал плечами, и двинулся домой.
Девятнадцатый век
Чопорный джентльмен в глухом сюртуке и цилиндре прошёл мимо, не заметив лёгкого сотрясения воздуха, плавных синеватых вибраций.
Итак, вот он оказался, где мечтал – в девятнадцатом веке, в мире не спешных движений, в гнездовье тишины и покоя – он оказался здесь, не важно, какие используя возможности, он стоит на одной из улочек Лондона, обозревая ладные дома, и думая, куда идти…
Волокнисто движется слоями туман, жёлтое мерцает в белизне, и, точно подгоняемый оным, идёт он вдоль улицы, идёт, находит отель…
Но…позвольте? Как же платить? Об этом-то он и не подумал.
Он лезет в карман за мобильным, но понимает, что работать тот не будет, ибо не то, что мобильных – просто телефонов ещё не существует.
И куда же теперь?
Страх толстой каплей натекает в глубины мозга, разбухает там, медленно заполняя всё пространство…
Не чрезмерная ли плата за тишину, покой, отсутствие скоростей – погибель?
А ждёт она непременно, ибо…
Но тут он просыпается – историк, специалист по английскому девятнадцатому веку, столь плотно погрузившийся в него, что такие вот сны…
Александр Балтин: Глыба всеобщности.