Римма Фёдоровна Казакова
Знал её – невозможно было не знать, ибо знаменита была, и даже в девяностые, когда поэзия оседала, точно массивная, никому теперь не нужная башня, разрушалась, превращаясь постепенно в ничто – Казакова сохранила известность – знал, читал, и вот познакомились в доме Ростовых, где тогда помещался Союз писателей Москвы, в кабинете, чья помпезность звучала былым величием – фальшивым отчасти, но всё равно весомым. А сама Римма Фёдоровна была проста в общении, резковата иногда, но не зло – своеобразно, легко резковата.
Нервная и порывистая, вибрирующая, как ветка вербены на ветру – или, как строчки её стихов, - она виртуозно совмещала руководство Союзом, сочинительство, выступления – и, будто помимо поэтического дара, обладала волшебным даром парения, - когда реальность ясна, и вместе её свинцовость не затягивает душу…
И ещё Казакова горела не-равнодушием, непримиримостью ко лжи, которая, проникнув теперь во все поры жизни, готова уничтожить и саму жизнь… либо превратить её в нечто мутно-склизкое – с чем никогда не примирится подлинный поэт.
Валентин Дмитриевич Оскоцкий
Выпустив первую свою книжку, не знал толком, что с ней делать, как распространить, и один знакомый литератор посоветовал разослать энное количество экземпляров. Вооружившись массивным справочником Союза писателей СССР – которого уже много лет не существовало – стал запечатывать конверты, надписывать их; волнуясь, шёл на почту, и проч.
Одним из первых ответил Валентин Дмитриевич, пригласил познакомиться, сказал, что хочет напечатать стихи в своей газете.
Несколько потерявшись в лабиринтообразном здании Союза писателей, я, наконец, нашёл нужную дверь, вошёл, представился.
-Могли бы не представляться, - улыбнулся Валентин Дмитриевич. – Я вас по фотографии в книжке узнал.
Доброта – не популярное качество в современном мире, пропитанном эгоизмом и стяжательством, - а Валентин Оскоцкий буквально лучился добротой, желанием помочь тому, кого посчитал талантливым. Смешно, наверно, - но тогда он напомнил мне доброго, волшебника-ёжика… из никем не написанной сказки.
Он напечатал стихи в газете.
Потом ещё раз.
Потом предложил вступить в Союз писателей Москвы.
Мы стали общаться.
Общение, текущее по телефонным проводам, не столь колоритно, живого не заменит, и вот я – в гостях у Валентина Дмитриевича, на другом конце Москвы, и кабинет его напоминает книжный лабиринт, и дымим вовсю, и разговор о поэзии будто вынимает из косно-материальной современности.
Мудрая улыбка Валентина Дмитриевича, будто осиянная всепониманием. Седые кольца дыма точно обрамляют его лицо.
Сколько потом было разговоров! - насыщенных, густых, богатых оттенками.
Последний раз он позвонил за несколько месяцев до смерти, получив мою очередную книжку, сказал, что, увы, в силу сильно ухудшившегося зрения почти не может читать, но рад, что теперь мои книжки исчисляются десятками.
Он тяжело болел, но не было трагедии в голосе, не было – он просто и мудро шёл к смерти, выполнив все жизненные предначертания… Так просто, будто она не могла ничем удивить его.
Галина Вячеславовна Рой
Александр Балтин: Мемуарные зёрна 3.