Поражение в костюме "победа"
Актёр, прославившийся исполнением роли смартфона в рекламе…
Поэт, кричавший кикиморой… тем и знаменит…
Парикмахеры именуются стилистами, хотя стилисты – это Чехов и Бунин…
Может ли быть знаменитым портной? Сколько угодно!
А физик? Ну, если только пресловутую шведскую премию получит…
Кому понятна мотивация Г. Перельмана, избегавшего любой публичности, говорившего, что его работа не требует дешёвой популяризации?
Реакция одна – чокнутый какой-то…
Ощущение вывернутых корней жизни – но не земля комьями слетает с них: худшее в человеке, искажая, искривляя пространство; наполняя его фантомами эмоций, призраками признанья, иллюзиями победы…
Точно, в споре вечности и сиюминутности сиюминутность победила уже навсегда.
Полноте – так не бывает!
Гроздья вечности зреют в каждой душе, и чем ближе человек к кладбищенскому рубежу, тем заметнее эти гроздья…
Тонко сдвигается не зримая грань – и вчера ужасавшее делается привычным для многих, потом почти для всех; границы расползаются, как намокшая промокашка; слово стыд перестаёт употребляться…
И правда – какой тут стыд?
Актёры в театрах должны выкладываться, выворачивать душу, разрывать себя, чтобы Раскольникова представить?
Зачем? – смартфон в рекламе, и все дела: все страна запомнит.
Стыд уходит, правда, не хлопнув дверью.
Орган совести не известен науке, и что подобная эфемерность куда конкретнее самой лютой конкретики, становится очевидным после полынного опыта…
…ибо поражение ныне оделось в костюм победы – от знаменитого портного, уложилось у знаменитого стилиста, и аплодирует поэту, кричащему кикиморой, и актёру, играющему смартфон…
Жизнь, перепутанная со смертью...
Критикесса с хищным щучьим лицом остро понимает, как хорош этот провинциальный поэт, сколь совершенно он владеет стихом, но…
- Он же не из тусовки, — говорит ей главный редактор толстого журнала. – Да и вообще, какое значение имеет качество стихов?
Она уже не удивляется – действительно: какое? Важнее всего премиальный процесс, шорох презентаций, деньги – такие желанные, такие конкретные… а то, что премии скоро каждый ДЭЗ давать будет – ничего не значит – как ничего не значат и эти премии: пустые, договорные, тусовочные.
Кодекс тусовки пострашнее омерты*: коли решено, что такого поэта или прозаика нет, значит, не будет его, сколь бы талантлив он ни был.
И ни яд, ни пистолет здесь не нужны – просто молчание: вязкое, как болото.
А провинциальный поэт?
Ну, поборется немного, поборется, и уедет к себе в провинцию – спиваться, как все такие.
А что написал много алмазных стихов? Да помилуйте, кому до этого есть дело?
Поспеть бы – там фуршет, там банкет, там спонсоры выступают, тут презентация – успевай поворачиваться!
Если литература не приносит жизненных благ – к чему она?
В мире перевёрнутых ценностей проигрыш, по сути, есть выигрыш, а отказ от действий приводит к сохранению души.
Провинциальный поэт действительно вернётся к себе – к избяному, потаённому, никому не нужному, талантливому, светлому… Но кто выиграет от этого?
Вальяжный полнолицый главный редактор толстого журнала получит очередной грант (о! он большой мастер договариваться), чтобы печатать под видом стихов филологические эксперименты, не подразумевающие читателя…
Критикесса с щучьим лицом вкусно полакомится пресными текстами, составляя статьи, густо набитые терминами, и никак не касающиеся сути – такой простой, такой разумной: если литература не возвышает душу, она не нужна – если не вредна.
И сколько выпито на презентациях и банкетах, тут совершенно ни при чём.
Пиши, провинциальный поэт, прорывайся в неведомые, но от того не менее реальные дали! Пусть шуршит низкопробными эмоциями тусовка! Пусть по венам её персонажей давно уже течёт не кровь, а корысть! Пусть, пусть…
Дано – пиши, пусть это страшно, рискованно; «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей…» — помни строгую запись первого псалма, не нарушай её…
Живущая своей жизнью тусовка и не заметила, что её жизнь больше похожа на смерть – на затянувшееся, грязное, муторное умирание…
*Омерта (итал. omertà — взаимное укрывательство, круговая порука) — «кодекс чести» у мафии.
О ПРЧ и прочих...
Думается, любая квалифицированная комиссия психологов – речь идёт, конечно, о беспристрастной и честной комиссии – определит, что чрезмерное увлечение развлекательным чтивом вредно для психического здоровья.
Произведя многочисленных детективщиков и ваятелей дамских романов в ранг писателей, общество допустило опасную подмену: они занимаются вовсе не литературой, и называть их надобно как-то иначе – к примеру: ПРЧ – производители развлекательного чтива. Ибо не считать же всерьёз бумажные страстишки бумажных же, не встающих со страниц книжонок персонажей литературой! Даже ядовитая красочность бесчисленных обложек, будто предупреждает о суррогате – именно своей бьющей по глазам неестественной яркостью.
Разумеется, не существует единственной шкалы, используя которую, можно безошибочно определить качество предлагаемого текста, но, думается, энергия мысли и добра ощущается сразу, и чёрные, казалось бы, лабиринты Достоевского на самом деле всегда выводят вас к свету, а стигматы сострадания, выжигаемые им на душах, обеспечивают оных душ рост.
Ибо, если не работает душа читателя – то какая же возможна литература?
Но… когда поют деньги, остальные молчат – так вроде бы говорят на Сицилии…
Самоокупающаяся высокая литература – это как самозабивающиеся гвозди: нечто не существующее; но поддержка, оказываемая ей государственными структурами, должна быть достаточно тонкой, не подразумевающей сиюминутной прибыли и скандальных полу-слав…
ПРЧ всегда в одномоментном выигрыше – людей, готовых к вдумчивому чтению, к возможным сложностям высоких произведений, разумеется, меньшинство, и хотя их число всё же выше числа праведников и святых, именно они должны бы нечто решать, но… загнанные в щели созданными условиями в социуме, лишённые возможности публично высказываться, люди эти – высококвалифицированные читатели, - в лучшем случае смогут вырастить замечательных детей…
Что ж! возможно это не мало – ибо именно детям предстоит распутывать, исправлять и распутывать…
Время всё расставит по своим местам… вероятно, это такое же заблуждение, как расхожая формула «Всё гениальное – просто!»…
Равнодушный, серый поток времени никого никуда не расставит, расставляют люди, и надо обладать даром прерафаэлитов, чтобы в массе прошлого открыть золотое мерцанье В. Блейка, к примеру…
Сложна гениальность – ибо в противном случае мы имели бы рати читателей Достоевского и Толстого, слушателей Баха и Моцарта, зрителей Феллини и Антониони, а пресловутые детективщики, или сериальные режиссёры попросту не были бы востребованы.
Но – не стремясь к предельной высоте, человек перестаёт быть человеком, всё больше погружаясь в трясину мещанства – а мечтает ли он при этом о полированном комоде, или новой модели «Ауди» - разница не велика.
Литература и школа
Нужна ли литература в школе?
Такая вроде бы далёкая от нынешней жизни литература девятнадцатого века, с конфликтами, часто непонятными детям, порою с языком, слишком далёким от теперешнего?
Помнится, смеялись некогда над советской системой преподавания — а стоило ли?
Литература, трактующая человеческое разнообразие, как единство, страхует души от чёрных провалов в чрезмерное себялюбие, в тотальный эгоизм.
Посмотрите – вон же Собакевич, уютно расположился в кресле акционерного общество и торгуется… с кем же? ах да, этот шармёр, обаяшка, конечно же, Чичиков…
Приглядитесь: Раскольников задумывает преступление, но не совершает его, ограничиваясь мучительными размышлениями о последствиях…
Целому поколению вбивали в головы, вливали в души, что суть жизни в потреблении – какая уж тут литература?
Целое поколение жаждет только денег и развлечений, как же объяснить тут, отчего некто уходит в монастырь?
Ах, создать бы монастырь духа – сияющий, благородный, где каждый получит то, что необходимо ему для развития, где самоограничение – разумный закон, а любовь к ближнему – естественна, как еда. Ведь это так разумно – любить ближнего; ведь это так замечательно – сделать категорический императив Канта законом собственной жизни…
Изымите литературу из школ – и жизнь вовсе утонет в бездне материальности…
Вопрос – как преподавать, конечно, сложнейший, ибо хороший педагог столь же редок, как алхимик в наши дни…
Но – показать бы, что Андрей Болконский столь же реален теперь, как и во дни былого, что с Ноздрёвами и Хлестаковами мы встречаемся чаще, чем с собственными соседями по лестничной клетке, что унтер Пришибеев давно во власти – и интерес проснётся у ребят к чтению: умному, вдумчивому…
Ведь кем хотят стать дети? изначально? играющие, маленькие, очаровательные дети? Поварами, солдатами, поэтами, артистами… Но никакой ребёнок не скажет, что хотел бы быть маркетологом…
Благословенная тусовка!
Увы
Привычно тасовать карты, но разве можно людей? А вот поди ж ты…
Понятие «тусовка», возникшее не то в конце восьмидесятых, не то в ранние девяностые, не предвещало ничего скверного… Не очень ясно было словообразование, но - что в этом страшного?
И вот, с годами, понятие набирало мрачную силу, наполнялось содержанием столь же угрюмым, сколь и вредным…
Разделение на своих-чужих логично для всякого социума, но не должно оно быть определяющим…
-Не слышали кому решено дать премию?
-Поговаривали N.
-Что вы, быть такого не может!
-Почему? Разве он не талантлив?
-Ах, какое это имеет значение! Он намедни в Клубе литераторов выпивал не с тем, с кем надо…
И правда – вылетел N. из всех списков, не помогли ни талант, ни былые заслуги.
Порочно, будучи человеком, жить законом стаи.
Гнусно хвалить то, что яйца выеденного не стоит; омерзительно под лишённые всякого смысла стишки подводить наукообразную базу – «В эпоху постконструктивизма, отягощённую постмодернистским дискурсом стихотворение «Поезд ехал… ехал... ехал…и, наконец, приехал» представляет собой парадигму субдоминанты движенья…» - и так далее.
Тусовка жестока – шаг вправо, шаг влево приравнивается к побегу, и, исторгнутый из неё, лишается шанса на существованье.
Тусовка капризна – этакая барыня, которой управляют ловкие деляги от литературы.
-Помилуйте, банк Z. отказался финансировать премию, а без денег – кому она нужна?
-А почему отказался?
-Надоели, мол, писательские распри…
Увы, время, когда писатель становился известным потому, что хорошо и оригинально писал – минуло; теперь необходим пиар – верный спутник тусовки, а иначе ты – лузер: печатайся в интернете, или в провинциальных изданиях.
И тусовке нет дела до того, что талантливейшая поэзия создаётся именно в провинции, а вовсе не в столичных кругах, где сплошная салонная лескотня, круговая порука, и – деньги, деньги… Как же без них – таких родимых, столь желанных…
Вымывание сути литературы происходит именно от тусовочного мировосприятья.
И перспективы столь же мрачны, сколь и убоги…
Увы.
Сиюминутность
Сладок ли шорох сиюминутного успеха?
Выраженный в шуршании конкретных купюр, в ощутимых премиях, в заграничных, дармовых вояжах – он кажется победой.
Отсутствие читательского успеха?
Подумаешь! Переживём!
Но – одно дело, когда оный успех не коснулся главы А. Рембо, к примеру, и совсем другое, когда он не трогает чело искусственно сделанного автора, то играющего на – Меня не печатали в Союзе, - то бряцающего железками связей, то предлагающего клубничку…
Успех – нечто скреплённое кровью поколений.
Пусть десять тысяч людей в каждом из них прочитали стихи Е. Баратынского, но эти люди – из лучших.
А цель литературы собственно одна: делать человека лучше: чище, добрее, умнее.
Чтобы сияли глаза.
Чтобы чужая боль воспринималась своею, немедленно вызывая желание помочь.
Всем не поможешь?
Но можно хоть кому-то…
У нас же обратное происходит, увы, – будто часы пошли не в том направлении: добро и сострадание вымываются из общества; уже и телеведущие говорят – Будете добрыми, окружающие сочтут вас дурачками.
Зубастость и эгоизм определяют жизнь преуспевших.
Но – стоит ли такой успех упоминанья?
Ведь сиюминутность его исключает надёжность…
Утраченный интерес
Утрату интереса современного социума к поэзии объяснить не так уж и сложно.
Слово девальвировано, слово обесценено; ощущение такое, будто остались скорлупки слов, а смысл выветрился из оных, и везде, всюду, всеми говорится столько всего, что… как же тут доверять Слову?
Да и с большой буквы его теперь никто не напишет.
Добавить к этому чрезмерную суетность части литературной тусовки, связанную продвижением ко всевозможным премиям и сиюминутной известности поэзии стёбной, игровой, или сугубо филологической, интересной только, как объект расковыриванья для выпускников филфаков (увы, филолог, как правило, не состоявшийся поэт, или прозаик, и, если занимаясь устоявшейся, прошедшей временной отбор литературой, он сможет сделать интересные открытия, то на счёт современной поэзии часто получается полная ерунда).
Плюс, двойственная роль интернета. Он великолепен в качестве глобальной библиотеки. Он ужасен – предоставляя возможность графоманам всех мастей иллюзию публичности, ибо какая уж тут поэзия, когда миллионы людей размещают на его просторах десятки миллионов текстов? Кто разберётся в месиве этом?
И, наконец, тот ядовитый раствор материальности, в который погружается всё и вся, раствор, напоминающий жидкий воск, когда не более страшную субстанцию, исключает какой бы то ни было интерес к столь эфемерной – вроде бы – поэзии…
А эфемерное может оказаться куда прочней конкретного – ведь и народ растёт из идеи народа, и – В начале было Слово…
Только, увы, то Слово к словам, из которых составляются бесчисленные стихи, рассказы, романы не имеет отношенья – ибо в Евангелие от Иоанна имеется в виду идея мира, а господа сочинители впадают в опасную гордыню, полагая себя причастными именно к тому слову…
Необходимая утопия
Цель человечества – сад.
Цель человечества – братство.
Братство всеобщности, объединение в свете и умной силе; социум развития, где каждый, поднявшийся ступенькой выше, не смотрит на отставших свысока, но помогает и им взойти…
Утопично?
Нелепо?
Кажется, да – какое братство, когда кругом одни деньги, стяжательство, корысть, несправедливость, в квадрат злости возведённая…
И, тем не менее, цель такова…
Ибо и народ растёт из идеи народа, не зримой физическим зрением: не на ту частоту оно настроено, увы…
Одной из ступеней к построению такого общества-сада, общества-братства могло быть разумное управление: не просто разумное, но управление того типа, когда во главе общества находится совет мудрейших: самых умных, самых честных, самых добрых…. Разумеется, ещё и достигших высот в собственном деле.
Конечно, нынешнее общество не готово к построению такой иерархии: нет ни методик отбора лучших, ни технологии их продвиженья, но сама идея совета мудрейших овладевает уже многими умами, и каждый, осмысливая оную идею, готовит её воплощение…
Такого не было никогда?
Но из этого не следует, что подобное невозможно в принципе – из того, что человечество не летало на Сатурн, вовсе не выводится отсутствие Сатурна.
Что остаётся пока?
Что остаётся одиночкам, загнанным в щели, но способным мыслить глобально?
Одно – быть на стороне чести и достоинства, говорить правду, и только правду, развивать собственные способности, совершенствуясь в избранном деле, и… ждать….
Увы, лучшие идеи воплощаются долго.
Очень долго.
Храм совести
Храм совести ныне?
Какая нелепая невозможность…
Когда даже в храмах в почёте бессовестность – ещё бы: чем больше пожертвований, тем слаще жизнь священноначалия (слово-то какое!).
Знаменитый телерепортёр утверждает, что глупо вчерашним питекантропам, имея в виду огромность временных пластов эволюции, говорить о совести. Да не глупо! – именно потому, что они вчерашние…
Якобы эфемерная совесть жжёт порою сильнее конкретного огня, и не только за своё – бывает и так, за общее, где изменить ничего не можешь.
Если жить по совести ныне – проиграешь, а выигрыш сладок, медов; а что, по сути, из тлена он, этот выигрыш, никому не важно – одним днём живём.
Живём так, будто смерти нет.
За четверть века почти – постсоветских – генетически что ли нечто изменилось в нас? Деформировалось так, что и на людей часто не похожи: разве люди так поступают?
Ага, ещё как! Поступают – ибо главное комфорт и развлечения, всё остальное – по боку.
Если человеку 25лет твердить, что он свинья – захрюкает в конце концов!
Храм совести – незыблемая, невидимая громада, существующая – хотим мы того, или нет…
Может быть, некогда нейрофизиологи откроют орган совести, и тогда всё станет на свои места, и поймёт человек, что сколько ни воруй, ни обогащайся, ни твори не правого – орган этот будет продуцировать боль, жжение и проч.
Тогда мы и узрим храм совести, и создадим адекватные ему воплощения в яви – слишком отличные от безвкусных церковных новоделов наших времён…
Правда и враньё
Враньё, в определённым смысле, изощряет мозг, подстёгивает изобретательность, стимулирует иллюзию движенья…
Враньё – хрупкий материал, на нём нельзя строить, вернее – можно, но постройки окажутся слишком непрочными; так, социум, построенный на вранье, раньше или позже разлетится.
Правда скучна.
Но лишь она основательна.
Трудно сказать себе, сколь ты плох, сколь многое нужно исправлять в себе, менять, рваться туда, куда, в сущности, прорваться невозможно – но только этот порыв и делает человека – человеком.
Трудно.
Почти невозможно.
Но без этого признания и изменения – и движение вперёд не осуществится.
Враньё бывает красиво, украшено различными позументами, бывает даже щеголяет в орденах; но это всё равно – враньё, и при первом дуновении правды оно исчезает, как мираж.
Правда кажется жёсткой, иногда жестокой.
Но это сначала.
Потом становится очевидно, что только она предлагает надёжную почву.
Так что единственный выбор человека предопределён.
Александр Балтин: Поражение в костюме "победа".