Чарльз Буковски. Фузз
Чарльз Буковски. Я встретил гения
я встретил гения в поезде
сегодня
около шести лет от роду
он сидел возле меня
и как только поезд
пошёл вдоль берега,
мы подъехали к океану,
он посмотрел на меня
и произнёс:
«некрасиво…»
и я впервые
понял
это
Чарльз Буковски. Девушки
я смотрю на
один и тот же
абажур
уже
5 лет.
он собрал
пыль холостяка
и
девушек, входивших сюда —
слишком
занятых,
чтобы почистить его.
но я не против:
я был слишком
занят,
чтоб написать
об этом раньше
что лампочка
светит
паршиво
все
эти
5 лет.
Чарльз Буковски. Любитель флоры
на Валькирских горах
среди гордых павлинов
я цветок отыскал —
как моя голова! —
дотянулся, понюхал…
…потерял мочку уха,
носа часть,
один глаз,
десять штук
сигарет…
…и на следующий день
я вернулся назад —
изрубить в пух и прах
тот прекрасный цветок!
но он был так хорош,
что убил я
павлина…
Чарльз Буковски. Отец, почивший на небесах
мой отец был практичным человеком.
у него была идея.
«мой сын, видишь», — говорил он, —
«я могу платить за этот дом всю жизнь —
тогда он мой.
когда я умру, я передам его тебе.
ты можешь тоже всю жизнь приобретать дом,
и тогда у тебя будет два дома,
и ты передашь эти два дома своему
сыну, и он всю жизнь будет приобретать дом,
и, когда ты умрёшь, твой сын…»
«хорошо», — отвечал я.
мой отец умер, когда пытался отпить
воды из стакана. я похоронил его.
массивный коричневый гроб. после похорон
я пошёл на стадион, встретил высокую блондинку.
после скачек мы пошли к ней домой,
пообедать и развлечься.
я продал его дом где-то через месяц.
я продал его машину и мебель
и раздал все его картины, кроме одной
и все его фруктовые вазы,
(наполнявшиеся компотом в летнюю жару),
и отдал его собаку в приёмник.
я дважды назначал его девушке свидание,
но ничего не добился
и бросил это.
я проиграл и пропил все деньги.
теперь я живу в дешёвой комнате в Голливуде,
и выношу мусор, чтобы
заплатить ренту.
мой отец был практичным человеком.
он подавился стаканом воды
и оставил след в больничном архиве.
Чарльз Буковски. Пальмовые листья
ровно в 12.00
в ночь с 1973 на 1974
в Лос-Анджелесе
дождь начал стучать
по пальмовым листьям за моим окном
сирены и мигалки
ездили по городу
и гремели
я пошёл спать в девять утра,
погасив свет,
распихав по конвертам
их веселье, их счастье,
их крики, их картонные шляпы,
их автомобили, их женщин,
их жалких пьяниц…
канун Нового Года
всегда ужасает меня —
жизнь знает, сколько лет.
сирены остановились и
мигалки и грохот…
всё кончилось в пять минут…
всё, что я слышу — дождь,
стучащий по пальмовым листьям,
и я задумываюсь о том,
что никогда не пойму людей,
но я уже проехал
это.
Чарльз Буковски. Да-да
когда Господь создал любовь, он многим не помог
когда Господь создал собак, он не помог собакам
когда Господь создал растения, это было неплохо
когда Господь создал ненависть, у нас была общественная польза
когда Господь создал меня, он создал меня
когда Господь создал обезьяну, я спал
когда Господь создал жирафа, я был пьян
когда Господь создал наркотики, я был сверху
когда Господь создал самоубийство, я был снизу
когда Он создал тебя, лежащей в постели,
Он знал, что делал,
Он был пьян, и Он был сверху,
и Он создал горы, моря и огонь
одновременно
Он иногда ошибался,
но когда Он создал тебя, лежащей в постели,
Он превзошёл всю свою Благословенную Вселенную
Чарльз Буковски. №6
я поставлю на №6.
дождливый день,
бумажная чашка кофе,
недалеко идти
ветер кружит крапивников
над крышей трибуны.
жокеи выходят
на центр
тихо
и летний дождь
делает
всё в первый раз
почти одинаково
лошади в мире
друг с другом
перед пьяной войной
я под крышей трибуны
чувствую для сигарет
ставлю на кофе
пока лошади уходят
это мрачно, грациозно
и радостно —
словно распускаются
цветы
Чарльз Буковски. Письмо издалека
она написала мне письмо из маленькой
комнаты близ Сены
она говорила, что ходит в
танцкласс. встаёт
в 5 утра
и пишет стихи
или рисует,
а если ей хочется плакать,
у неё есть специальная скамейка
возле реки
её книга Песен
выйдет
Осенью
я не знал, что ответить
и я сказал ей
вырвать больные зубы
и быть поосторожнее с французскими любовниками
я поставил её фото к радиоприёмнику
рядом с вентилятором
и оно двигалось
как живое
я смотрел и наблюдал за ним,
пока не выкурил
5 или 6
оставшихся сигарет
потом я встал
и пошёл спать
Чарльз Буковски. Трагедия листьев
я осознал сухость и умершие папоротники
и комнатные растения, жёлтые, как кукуруза:
ушла моя женщина,
и пустые бутылки как кровавые трупы
окружали меня своей бесполезностью;
солнце было всё-таки по-прежнему добрым,
и записка моей хозяйки трещала о задолженности
нетребовательной желтизной; что было нужно — так это
хороший комик, старый стиль, юморист
с шутками о боли абсурда, абсурде боли —
поскольку уж это есть, ничего больше…
я осторожно побрился старым лезвием —
человек, однажды бывший юным и
назвавшийся гением; но
это трагедия листьев,
умерших папоротников, умерших цветов;
и я шёл по тёмному коридору,
где стояла хозяйка,
окончательно проклинающая
и посылающая меня к чёрту,
колышущая свой жир, потные руки,
и вопящая,
вопящая о квартплате,
ведь мир обманул нас
обоих.
Чарльз Буковски. Бобы с чесноком
это достаточно важно:
осадить чувства
это лучше, чем бритьё
или приготовление бобов с чесноком
это то малое, что мы можем сделать,
небольшая храбрость знания,
где есть, конечно,
безумие и страх тоже
в знании того,
что часть тебя
заводилась, как часы
и никогда не заведётся вновь,
однажды остановившись.
но сейчас под твоей рубашкой тикает,
и ты мешаешь ложкой бобы:
одна любовь умерла, другая — уехала,
третья любовь…
ох! любовей много, как бобов
да, попробуй, подсчитай их сейчас
грустно, грустно
твои чувства варятся над огнём,
оседая.
Чарльз Буковски. Лилии в моём рассудке
лилии атакуют мой рассудок
ей-богу, ей-богу
как нацисты нападают на конных полицейских
ты думаешь, я напрасно
волнуюсь?
твой синий свитер,
болтающийся на груди, и
я не думаю ничего определённого
об Иисусе на кресте, я не знаю
почему, и мороженое
в стаканчиках в этот июльский день
лилии атакуют мой рассудок
я запомнил бы это —
если б у меня был при себе
фотоаппарат
или большая собака, прогуливающаяся сзади
меня. большие собаки делают вещи
реальными,
правда?
у большой собаки морщится
сопливое рыло
как это озеро, у которого
чистоту поверхности украл
быстрый и умный
ветер.
ты здесь, я всё ещё грустен
опять. я чувствую свои отбивные рёбра
над бараньим сердцем… тьфу!
доверчиво вкалывающие
кишки, удручённый член,
мочевой пузырь из жевательной резинки,
жиреющая печень
словно форель из дешёвой лавки,
пристыженные ягодицы,
практичные уши,
мельтешащие руки,
пронзительный нос,
надёжно скользкий рот, и
остальное. остальное:
лилии в моём рассудке,
надежда на лучшее,
мысли о старом:
Капоне и драгоценности,
Чарли Чаплин,
Лорел и Гарди,
Клара Боу,
остальное.
этого никогда не происходило,
но казалось, будто
настало время, когда гниение
останавливается
для ожидания — как автомобиль
на светофоре.
теперь я
как дурачок из кино
(лилии — выше…)
дай руку
и мы пойдём вперёд
нанимать корабль,
чтобы уплыть отсюда.
я дышу ветром, разминаю мускулы
и только моё брюхо
покачивается.
мы достаём
из моторного масла
муть
городские здания
опадают, как клювы
страусов
и долбят
по нашим мозгам
солнце всё ещё
всходит
цап-цап-цап!
брильянтовые микробы тащат свои
треснувшие тела
я чувствую, как если бы я был в
церкви: всё
воняет. я беру резиновые бока
всего
мои яйца — яйца-снежки
я вижу бьющие колокола малярии
старики ложатся
по кроватям
в модель Т форда
словно рыба проплывает под нами,
полная грязных слов и макарон,
кроссвордов и паззлов,
и смерти — моей, твоей
и детей
Катценджаммера.
Дайана Ди Прима. Окно
ты — мой хлеб,
и тонка, словно волос
дрожь в костях…
ты почти
океан
ты — не камень,
не льющийся звук
я уверена:
ты — без рук
эти птицы обратно летят
за оконным стеклом,
и разбита любовь,
и нельзя — о пустом
и не время,
чтобы пересеклись языки
(никогда здесь
не менялись пески)
и, мне кажется,
завтрашний день
тебя включит — носком сапога,
и ты будешь светить и светить
неустанно-подземно
всегда
Дайана Ди Прима. Хронология
я любила тебя в октябре
когда ты прятался в волосах
и катался на своей тени
по углам дома
а в ноябре ты вторгся
заполнив воздух
поверх моей кровати с мечтами
кричащими о любой помощи
моему внутреннему слуху
в декабре я держала руки твои
единственный день; свет ослаб
всё вернулось
рассветом на шотландском взморье
тобой, певшим нам на берегу
сейчас январь, ты растворяешься
в своей половине
сокровищ его плаща; твоя тень на снегу,
ты ускользаешь ветром, кристальный воздух
несёт новые песни сквозь окна
наших грустных, высоких, милых квартир
Дайана Ди Прима. Стихи отказа
Нет – сильным мужчинам в одной рубашке
шагающим через
мою кухню страстно и тупо.
Нет – мне свернувшейся-как-котёнок вокруг
спящего ребёнка и соблазнительно
улыбающейся.
Нет – коротким юбкам, нет – длинным
вздохам; я не буду
глядеть, после того, как дочитаю стихи,
понял ли ты их.
Нет – уютным патио, передним дворам,
мои кошки
никогда не растолстеют. Никто
не налепит моё лицо на футболку;
я могу никогда
не научиться пользоваться косметикой.
Не хочу сидеть
неподвижно в машине, когда кто-то другой
за рулём. Нет – кругам, по которым
ходишь. Нет – шахматному
линолеуму. Нет.
Нет – посудомоечной машине (да и стиральная –
маловероятна). Нет – цветам,
милым ножкам, заунывным
поэмам о свадьбе. Ветер -
это как люди, и мои стихи -
море. Дети - как трава
на холмах, они пускают
корни. Или как лес.
Они не приходят и не уходят.
Нет - радуге. Только пеликаны,
неловко барахтающиеся в надежде
на ту самую
Большую Рыбу. Ты можешь спорить,
я не буду задумчивой, пусть оно проходит
подумаем позже, на что могло быть похоже.
Мои воспоминания проходят рядом.
И сейчас я не слишком уверена в том,
кто что кому сделал.
Что мы сделали не так.
Но я сожгла рукопись,
в которой встретила твои глаза и улыбку.
Дайана Ди Прима. Первый снег, Керонсон — Алану
Этот дар, должно быть, дан миром
(дан мне тобой)
мягко снег
разливается в чаши пустот
на поверхности пруда,
подровняв длинные белые свечи —
те, что стоят на окне,
те, что будут гореть в сумраке, пока снег
наполняет нашу долину
этой пустотой
никто из друзей не поедет на юг
никто не приедет загорелым из Мексики,
с солнечных полей Калифорнии, не привезёт травы
все разбежались — или мертвы, или молчат
или движутся к сумасшествию
от унылой яркости нашего тогдашнего мировоззрения
и этот твой дар —
белое безмолвие, наполняющее контуры моей жизни.
Дайана Ди Прима. Этюды о свете
Дайана Ди Прима. Ода Китсу, 2. Сон
Огороженное, как мы — пророками
и табу —
Сердце магического круга всё ещё покрыто серым линолеумом
Над моей головой витают демоны прошлого
Рой
Лори
Джимми, они проносятся
Со свистящим звуком
Только дух, стоящий на полу (стоящий на своём)
Это Фредди.
Я поднимаюсь на несколько дюймов над кругом и переворачиваюсь.
Я хочу пройтись по магазинам, но всё, что я вижу — моё отражение,
Я выгляжу усталой и старой. Я ношу красное. Я ищу любви.
На тротуаре — больной и голодный,
Слышу: «Королева фей» Спенсера стоила им всей их жизни»
И Спенсеру? Я спрашиваю: «Что окупило эту жизнь?»
Через дверь — выход, в проёме стоит Алан,
Словно – уходя; его голова повёрнута,
Как если бы он прощался, но он стоит неподвижно.
Окружённые первоцветами
и обещаниями,
Волшебные слова, сказанные нами во время молитвы
Образуют туман вокруг нас…
*
Примечание переводчика. Эдмунд Спенсер — ренессансный поэт, автор монументальной мифологической поэмы «Королева фей» с аллюзиями на политические события времён королевы Елизаветы.
Дайана Ди Прима. Ночной кошмар, 2 (из «Тринадцати ночных кошмаров»)
Дом был чище, чем обычно, и я готовила еду. Собирая эти
длинные, скользкие черви, вчерашние спагетти, я бросила их из раковины
в мусор, вследствие чего они скатились на пол и разлеглись, ухмыляясь.
Тьфу, — сказала я, но, так как пол был чище, чем обычно, я попыталась их поднять,
вследствие чего они безвольно перекатывались и снова ухмылялись. Через десять минут
преследований, я, с более грязными руками, чем обычно, сдалась.
Ну, хорошо, — сказала я, моя руки под краном, — это будет тяжело,
но я буду собирать их до изнеможения.
Вследствие: смотрю снова вниз и вижу линию лоснящейся плотвы,
отступающих червей и поющую Прогрессивную Христианскую Плотву.
Грохот был невыносимым, и я осталась напуганной пятном до тех пор, пока
плотва чуть побольше (очевидно, лидер) не заставила меня задуматься,
не закончить ли, в самом деле, уборку.
Ричард Бротиган. Мы остановились в чудных днях
Мы остановились в чудных днях
и вышли из машины.
Ветер скользил по твоим волосам.
Это было так просто, как только могло быть.
Я повернулся что-то сказать…
Ричард Бротиган. Ожидание
Всё это —
словно
годы,
пока я собирал
букет
поцелуев с её губ
и хранил их
в вазе цвета зари
в
своём
сердце.
И
ожидание
того стоило.
Ведь
я был
влюблён.
Ричард Бротиган. 30 центов, два билета и любовь
Задумавшись о тебе,
я сел в автобус,
заплатил за проезд 30 центов
и попросил у водителя два билета
до пункта обнаружения моего
одиночества.
Ричард Бротиган. Влюблённая лампочка
Ричард Бротиган. Ресторан
Хрупкая, увядшая в 37,
она носит обручальное кольцо словно в экстазе
и внимательно смотрит в пустую чашку кофе,
как если бы она смотрела в рот мёртвой птицы.
Обед закончен. Её муж в туалете.
Скоро он вернётся, и тогда будет её очередь
идти в туалет.
Ричард Бротиган. Ромео и Джульетта
Если ты умрёшь для меня,
я умру для тебя,
и наши могилы будут, как двое влюблённых,
совместно стирающих свои вещи
в прачечной самообслуживания.
Если ты принесёшь мне мыло,
я принесу тебе отбеливатель.
Ричард Бротиган. Мемуары Джесси Джеймс
Грегори Корсо. Прошлой ночью я вёл машину
Прошлой ночью я вёл машину,
не зная, как вести,
и вообще она была не моя —
я ехал и давил
тех, кого люблю
…один город проехал на сто двадцать.
Я остановился в Хеджвилле
и заснул на заднем сиденье
…меня звала моя новая жизнь.
Грегори Корсо. Сумасшедший як
Смотрю, как они взбивают последнее молоко, полученное из меня.
Они ждут, когда я умру.
Они хотят сделать из моих костей пуговицы.
Где мои сёстры и братья?
Высокий монах, нагружающий моего дядюшку, у него новый капюшон.
И тот идиот, его ученик — я никогда не видел такого тёплого шарфа.
Бедный дядюшка, он позволяет им нагружать его.
Как печален он, как он устал!
Хотелось бы знать, что они будут делать с его костями!
А этот красивый хвост!
Сколько шнурков они сделают из него?
Лью Уэлч. Ещё нет сорока, а моя борода уже седая
Ещё нет сорока, а моя борода уже седая
Ещё не проснулся, а глаза слезящиеся и красные,
как у слишком много ревущего ребёнка
Что более неприятно,
чем вино прошлой ночью?
Я побреюсь.
Я суну свою голову под холодную воду и
оглянусь на булыжники.
Может, я смогу съесть ящик булыжников.
Тогда я смогу закончить отдых от вина,
напишу стихи, пока не напьюсь снова,
и, когда поднимется полуденный ветер,
Я засну, пока не увижу луну
и тёмные деревья,
и осторожного оленя
и услышу
ворчащих енотов
Ле Рой Джонс (Амири Барака). В мире фанка
Если Элвис Пресли —
Король,
Кто Джеймс Браун,
Бог?
Ле Рой Джонс (Амири Барака). Мама-смерть
Рассвету, ветру
над рекой. Ветер
и свет, от…
…продолжу, когда будет время
Ле Рой Джонс (Амири Барака). Предисловие к двадцатому тому предсмертной записки
Ле Рой Джонс (Амири Барака). Древняя музыка
Главное —
быть
против
СМЕРТИ!
Всё
остальное —
чушь!
Боб Кауфман. Круглую ночь
Радио-джаз —
о, это кстати
круглую ночь
С цыпкой из джаза
сижу на кровати
круглую ночь
Хохот рояля
звенит в ушах
круглую ночь
Кто-то смеётся,
и чьи-то слёзы
круглую ночь
Грустный голос и смешки,
взвинченность, Отца грешки
круглую ночь
иди сюда, детка
сбрось своё платье
на целую ночь
Боб Кауфман. На
На перекрёстках новобранцев эмбрионических надежд, утопленных в слезах от героина
На перекрёстках новобранцев, полётах с Паркером к звезде с набитым звуками карманом
На невро-перекрёстках мозга, открытого для безнадёжных электропроводов,
На алкогольных перекрёстках бесцветных диспутов и архаичных пережитков
На перекрёстках голубых экранов, воздушной кукурузы американской импотенции,
На перекрёстках университетов, пошитых интеллектов, и открывателей письма Эллады
На перекрёстках войн и мегатонной смерти, универсальной сплошь анестезии,
На перекрёстках веры, теоретических лимериках
На перекрёстках радио и записей навек, статических событий.
И на рекламных перекрёстках мороженого с фильтром и растворимых растворителей
На подростковых перекрёстках, соблазна комиксов, расстроенных гитар,
На перекрёстках политических, средь кандидатов и ритуальной лжи.
На перекрёстках кинофильмов с Лэсси и о символике другой.
На перекрёстках интеллекта, на разговорной терапии, анализируемых страхах.
И на газетных перекрёстках, на сексуальных заголовках и эрудированных комиках.
И на любови разделённой перекрёстках, смертях, поминками с оплатою в кредит,
На философских перекрёстках, на десперадо семантических и продавцах идей
И на мещанских перекрёстках частных школ, и пубертата, сексуальных бунтов,
На ультра-настоящих перекрёстках любви и американских горках,
На перекрёстке одинокого поэта, лежащих листьях и на полных слёз глазах пророка.
Дениз Левертофф. На уме
Алексей Караковский: Поколение битников. Избранные поэтические переводы..