НОЧЬ НА КУХНЕ
Без света, без тени своей на стене,
бессмысленно и сиротливо
сижу на полу и гляжу, как в окне
шаманит луна, и при этой луне
туманна моя перспектива -
печаль утопить в вологодском вине
недоброго, злого разлива.
Да что там вина, даже пива
сегодня не будет во мне.
А бубен луны замечательно тих
и чуть серебрист на рассвете.
Ударить в него - и от мыслей моих
пойдет перезвон колокольцев живых,
а после подымется ветер.
И я оживу. И полуночный стих,
написанный на паркете,
сотру невзначай, чтобы дети
не видели строчек пустых.
ЖЕНСКАЯ ПОЭЗИЯ
Насте Дорониной, Кире Чекмаревой, Томе Каменской
а женская поэзия, мой друг,
похожа на разбитую бутылку:
наступишь - рана,
обойдешь - криуль,
и чуть заметно пахнет алкоголем...
готовность жить с оглядкою на мать
("ну, что вы, это просто глупый образ...
на самом деле - тонкая душа
и с детских лет - ранимая натура..."),
готовность жить на прочих без оглядки
("послушай, если дальше так пойдет,
не лучше ли поторопить событья:
детей бери, а холодильник - мой...")...
соседка, что выходит на панель,
тебя считает пафосно коллегой,
и ты, ее встречая по утрам,
богемно ей подмигиваешь. но
в пространстве
ваших душ непараллельность
заметна лишь тому, кто вечерами,
закрыв глаза, досматривает фильм,
где Анна пьет бессоницу Марины...
и вечный бой... и вечная любовь,
которая не блещет платежами:
одни долги и крепкие тиски
объятий нездорового цинизма...
мы так близки, что слов уже не нужно:
держу дыханье, чтоб не умереть...
а женская поэзия, мой друг,
она всегда нелепая попытка
перешагнуть, свернуть, переиначить
и замолить невольные грехи...
я ненавиже ваше снихожденье,
когда вы мне киваете с парнаса:
вы так похожи в этот скользкий миг
на пятисотрублевую соседку
("привет, коллега! как прожита ночь?
он не пришел, а ты опять писАла?")
он не пришел. писАла. ну и что?
а к вам пришла? вот то-то же, "коллега"!
а ну-ка уберите свой горшок
и писайте в сухом прохладном месте!
в моей душе и огненно и влажно:
ошпаритесь - не лезьте на рожон!
а женская поэзия, мой друг,
она чиста среди вселенской грязи:
потоки слез, что так и не пришли
на щеки с пятизвездием пощечин,
стихи отмыли на сто лет вперед.
вам никогда их сильно не испачкать...
ну, разве что вы полный мудрозвон
(прошу прощенье перед словом "мудрый"...).
а, впрочем, это все томленье духа
и суета бессмысленных сует,
поскольку, если честно, бляха муха,
в поэзии мужского вовсе нет:
поэзия по жизни молодуха
трех, тридцати, трех тысяч зим и лет...
душа открыта. под глазами сухо.
Донская Ира, гвардии поэт.
КРИТИКУ
Написали про меня в вологодской прессе:
дескать, все мои стихи - в поле лебеда,
дескать, при таком большом личном интересе
я б могла и о других прочих иногда...
Дескать, горе - не беда, ежели с друзьями,
ну, а если без друзей - некого винить...
Дескать, мне никак нельзя говорить стихами
(будто можно о себе прозой говорить...).
Заклеймили "городской", "не совсем лиричной",
"злой" назвали, подвели подо мной черту:
дескать, если быть всегда такой несимпатичной,
то недолго променять Эту жизнь на Ту...
Триста строк галиматьи, 22 цитаты,
заголовок, эпилог, подпись - "Бураков".
Не печалуйтесь, стихи, вы не виноваты,
что на белом свете так много дураков!
Я носила вас, как мать, на руках качала,
я кормила вас собой, не щадя души.
Это ж надо написать - "все начать сначала",
"если можешь не писать, значит, - не пиши"...
Ради красного словца раскатать по бревнам -
это все мы мастера. Хлебом не корми...
Ну и пусть не в лад, не в такт, пусть не очень ровно,
но ведь - людям, для людей, вместе же с людьми!
Ой ты критик-критикан, вологодский нытик,
все-то у тебя легко, просто и светло,
будто можно жизнь прожить, вологодский критик,
так, чтобы она брала вечно под крыло.
Будто вся моя земля - церкви да березки,
будто все мои грехи - думы да слова.
Почитай свою статью - есть же отморозки!
Это значит - я права, в принципе права!
И пишу-то о таких - нагло-глуповатых,
слишком полных на словах, а внутри - пустых.
Что ты знаешь обо мне, о моих утратах,
о печалях, о слезах, о стихах моих!
Написали про меня в вологодской прессе:
дескать, все мои стихи - в поле лебеда,
дескать к этакой, как я, грубой поэтессе
нужно цензора прислать: для растопки льда.
Ну, перишлите. Я возьму. Пусть стоит у стенки:
топит лед моих стихов взглядом "жгучих" глаз...
Но ведь он меня начнет лапать за коленки,
как, по слухам, всякий раз принято у вас.
Будет звать меня в постель и склонять к минету,
будет спаивать вином и тащить в кабак,
скажет: "В творческий союз членские билеты
получают поэтессы в жизни только так...".
Нужен мне такой союз, как коту - пеленки.
Твой критический запал трудно не понять:
если всех не причесать под одну гребенку,
кто ж сподобится тебя, глупенький, читать...
У тебя ж все дерева, церкви да избушки,
ходят девицы-красы к молодцам-юнцам -
баять сказки да спевать баские частушки,
да готовить ленты в косы к летним месяцам...
От поэзии такой у меня зевота.
Лучше вовсе не писать, чем писать туфту.
Впрочем, зря я завелась и сержусь на что-то:
ведь смешно в душе держать зло на пустоту...
ДАТЫ
ВЕРНИСАЖ
ПОЛУСТАНОК
Скомкав нервно перечерканные гранки,
я стихи свои закинула в корзину,
среди ночи очутилась на вокзале,
села в поезд и уснула. А потом
я сошла на безымянном полустанке,
долго шла. И в деревенском магазине
мне в бутылке почему-то отказали
и со вздохом опоясали крестом.
Я пыталась разглядеть чужие лица,
но качались продуктовые прилавки:
видно, крепко в голове перебродили
непридуманные рифмы и слова...
А вокруг кружился голос продавщицы.
И мозги мои, кипевшие от правки,
остывали, и клонилась от бессилья
постаревшая за вечер голова.
Я пыталась реагировать на звуки,
говорила: “Извините, если можно...
Но сегодня я хочу залить сомненья
не святой водою, а спиртным”.
Но меня за плечи брали чьи-то руки
и куда-то опускали осторожно,
и мое шизофреническое мненье
оставалось исключительно моим.
Мир вокруг покрылся липким бредом,
я рвалась, он шел за мною следом,
и его характер был неведом,
как строители ацтекских пирамид.
Я очнулась лишь под вечер в среду.
На печи, укутанная пледом,
я лежала, и моим соседом
был пушистый белый индивид.
Я рукой коснулась индивида,
Он в ответ мяукнул и мгновенно
Растворился в келье деревенской
В направленье миски с молоком.
Я пыталась выдавить обиду
Из своей взлохмаченной вселенной,
Но внезапно громко рассмеялась
Тоненьким девичьим голоском.
Боже, я совсем еще девчонка
В серенькой коротенькой юбчонке!
И стихи давно сидят в печенке,
Как сидеть умеют лишь стихи.
Этот дом… Он мне, наверно, снится…
Полустанок… Сморщенные лица…
Я хотела, кажется, напиться
И умножить личные грехи…
Где я? Что со мною происходит?
Почему так вкусно пахнет пирожками?
Почему на окнах занавески
Так знакомо бьются на ветру?
Пахнет речкой. Всхлипывают сходни.
Это детство. Я вернулась к маме
В мир такой знакомый и нерезкий
В августе, в деревне, поутру.
Все мы возвращаемся однажды
В мир, не замутненный интеллектом,
Ухватив клочок воспоминаний
Розоватым детским кулачком.
Но не входят в эту реку дважды.
И выходит из тумана Некто,
А за ним в предательском тумане
Проступают близкие бочком.
Близкие с тревожными глазами,
Некто с офицерскими усами,
Огонек свечи под образами.
Я вернулась через вереницу бед.
А была ли я на полустанке?
Или здесь сейчас мои останки?
Из корзины скомканные гранки
Нагло ухмыляются в ответ…
АНДРЕЮ ШИРОГЛАЗОВУ
“Ты-то думал, что очень хитрый.
Но в программе, где был твой клип,
по лицу твоему шли титры.
Как же ты так нелепо влип?
Ты-то думал, что мчишься в стае,
обнажая свои клыки.
А тебя режиссер поставил
эпизодом в конце строки.
И пока ты пел о Байкале,
по тебе, Широглазов Андрей,
не спеша имена проплывали
нелюбимых тобой людей:
журналисты, водитель машины,
осветитель - в самом конце...
Впрочем, хватит одной Полины*
на твоем небритом лице!
Ну а ты-то грезил о славе,
предвкушал восторги и охи...
И мечтал сам себя оставить
документом прекрасной эпохи.
Как ты пыжился, как старался,
как держался на сцене ты.
А на деле так и остался
заполнителем пустоты.
Суета и томление духа
людям творческим не к лицу.
Лучше снова иди, Андрюха,
с инструментом по Череповцу.
Там на кухнях и в коридорах,
где когда-то ты пел и пил,
живы люди еще, о которых
ты давно уже позабыл.
Им по-прежнему очень плохо
в этой глупой и злой стране.
Там царит другая эпоха
с шестистрункою на стене.
Там читают порой до рассвета
книжку тоненькую твою.
Прав ли ты, променяв все это
на стремленье попасть в струю?
Ты не волк, зачем тебе стая?
Выть по-волчьи - не твой удел.
Ну, пока.
Ирина Донская.
Р. S. А вообще ты неплохо пел...”
ФАНАТКА
Он выходит на сцену, сжав костлявые кулаки,
крутит нервными пальцами тонкий шнур микрофона.
И стихи из себя выталкивает, как нищий свои пятаки
проталкивает в окошечко: “Мне бутылку “Вагрона”.
Он выходит на сцену, как будто кидается в бой
и чувствует внутренним зрением пулеметное дуло.
И я бы в атаку кинулась, если б он позвал за собой...
Но он - герой-одиночка. И я не встаю со стула.
Я хожу на его выступления второй или третий год,
не жалея свободного времени, не взирая на цену.
И каждый раз до лопаток меня прошибает пот,
когда колышется занавес и он выходит на сцену.
Он выходит на сцену. И опять глядит сквозь меня.
Слова летают по залу, как слепые свинцовые пули.
Одно врезается в сердце, зрительный зал наклоня,
но я беру себя в руки и крепче сажусь на стуле.
В шуме аплодисментов тонет мой слабый крик:
я выжила, снова выжила. Не надо мне Авиценны...
Медленно наступает этот кошмарный миг,
когда колышется занавес и он уходит со сцены...
КОНСПИРАЦИЯ
Не кичусь талантами в этой жизни тусклой.
Крылья аккуратненько сложены под блузкой.
Перья в ящик спрятаны, заперты на ключ.
На журнальном столике - молодежный “Птюч”.
Вот придут знакомые, сядут на диван,
помусолят новости, поплюют в стакан.
Им не обязательно непременно знать
все, что я привыкла в ящик запирать.
Им моя поэзия - повод для “хи-хи”:
противоестественно сочинять стихи.
Да с такой работою, да в мои лета...
Скажут: делать нечего - заведи кота.
Вот и конспирируюсь: перышки под ключ,
на журнальном столике - молодежный “Птюч”,
крылышки под блузкой. Нет на Любецкой
бабы бесталаннее Ирочки Донской!
НЕ ПИШЕТСЯ...
Ирина Донская: ПОЛУСТАНОК.