ВНИЗ ПО ВОЛОГДЕ-РЕКЕ
Вниз по Вологде реке
я плыву на катерке.
Ни долгов, ни сожалений -
абсолютно налегке.
Катит Вологда-река
мимо церкви и ларька,
и Михалыч с саквояжем,
как дурак, у "Поплавка"
Недвижим который год.
Но никто не поднесет...
Вниз по Вологде реке
при попутном ветерке,
с поэтической элитой
третий час накоротке.
Костя смотрит свысока,
как несет меня река,
и в его глазах гранитных
ощущается тоска.
Чтобы плыть к началу дня,
он готов отдать коня.
Вниз по Вологде реке
с папироскою в руке,
вдоль шаламовского дома
на Софийском бугорке
я плыву издалека,
непосаженный пока.
Выйти что ли у Варлама,
шандарахнуть чефирка?
Ну, а речка Колыма
прибежит к тебе сама.
Вниз по Вологде реке
в полосатом пиджаке
я плыву в литературу
на последнем катерке.
Впереди бежит строка
из тетрадного листка.
И для памятника места
мне не выбрано пока...
Катерок спешит домой.
Я пока еще живой...
ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ
ПЕРЕЧИТЫВАЯ ТОЛСТОГО
Когда на душе хреново
и в баре кончается “кир”,
я открываю Толстого
и читаю “Войну и мир”.
И в платье покроя простого,
как правило, из-за портьер
входит Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер.
Ах, неужели Наташа?
Боже, какой пассаж...
Как там матушка ваша?
Как там батюшка ваш?
Болконский все так же несносен?
Что Пьер? Перебрался в Москву?
А у нас, вы знаете, осень...
И дворники жгут листву.
Что слышно о Бонапарте?
На Англию точит зуб?
А у нас, вы знаете, в парке
срубили столетний дуб.
И стала держава наша
ровно на дуб бедней...
О чем это мы, Наташа?
А, кажется, о войне...
О, Боже, какие сферы!
Хотите, открою секрет?
Вы выйдете замуж за Пьера
через несколько лет.
- За Пьера? Как странно и страшно...
А что же с Болконским? Раздор?
- Не будем об этом, Наташа,
это - другой разговор...
Светает. Уже полшестого.
Трамвай громыхнул под окном.
Я закрываю Толстого
и ставлю на полку том.
И снова на сердце хреново.
И вдруг - колыханье портьер...
И входит Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер...
ЗАПОЗДАЛОЕ ПРОЩАНИЕ С ФИЛФАКОМ
Вот и окончились светлые дни
глупых ошибок и ученичества.
Вот и остались мы в мире одни.
Как вам живется, Ваше Величество?
Длинные полки прочитанных книг -
ветхий багаж пропитого отрочества.
Миг высоты и падения миг...
И одиночество, и одиночество.
Вот и растаяли все миражи.
Метили в Храм, окунулись - в убожество.
В доме над пропастью в призрачной ржи
как вам живется, Ваше Ничтожество.
Черные тени минувших веков
не продерутся сквозь наше вахлачество.
В мире поденщиков и дураков
маленький спрос на чужие чудачества...
Шли к большаку, а попали в кювет,
жизнь променяли на личное жречество.
Слышишь, как громко хохочет вослед
нашим потугам родное Отечество?
И за колючкой бессмысленных строк -
не по сезону простых и лирических -
тихо кончается глупый мирок
филологический, филологический...
ИСКУССТВО
Что искусство? Искусство - кабак.
Мы в него в этот вечер завалим.
Там за стойкой - Борис Пастернак,
и Сибелиус Ян - за роялем.
Там в углу - Писарро и Матисс
говорят о деньгах и таланте.
Чао, мальчики! Сделай, Борис,
три бокала холодного кьянти...
Что искусство? Искусство - бордель,
где владелица - Чехова-Книппер -
нас положит в любую постель
без проверки на СПИД и на триппер.
Ну а мы? Мы, конечно, не прочь
за спиной у культурных экспертов
скоротать эту лунную ночь
с поэтессой Денизой Левертов...
Ах, поэзии светлый обман...
Ах, мираж полотна Боттичелли...
Эту музыку выудил Пан
из глубин тростниковой свирели.
Эти краски, куда-то спеша,
Аполлон опрокинул беспечно.
Что искусство? Искусство - душа.
Потому-то оно и не вечно...
ЛАБИРИНТ
Вы поспешили оказаться в лабиринте
моих понятий, мыслей, принципов и слов.
Ну что ж, входите и, пожалуйста, задвиньте
там, изнутри, большой заржавленный засов.
Вы не подумали о нити Ариадны,
не запаслись хотя бы маленьким мелком
в нелепой вере, что настолько вы всеядны,
чтобы ступать по этим углям босиком.
Моя душа - не монастырь, не храм, не лавра;
в ней нет ни веры, ни надежды, ни любви.
Вы не разбудите случайно Минотавра,
поскольку умер Минотавр, се ля ви...
И на чужие изваяния глазея,
и равнодушно пропуская письмена,
вы разглядеть во мне пытаетесь Тезея,
и тем сильней, чем больше выпито вина.
Постойте, милая, к чему вам эти ломки,
гнилое месиво из Кафки и Басе,
чужие глупости, сомненья и потемки?
Скажите, милая, зачем вам это все?
Вы разобьете лоб о свой же знак вопроса,
сорвете голос, исчерпав себя до дна...
И на развалинах дворца царя Миноса
вновь воцарится гробовая тишина.
Вы поспешили оказаться в лабиринте
моих понятий, мыслей, принципов и слов.
Ну что ж, входите и, пожалуйста, задвиньте
там, изнутри, большой заржавленный засов.
Вы не подумали о нити Ариадны,
не запаслись хотя бы маленьким мелком
в дурацкой вере, что настолько вы всеядны,
чтобы ступать по этим углям босиком...
БАЛЛАДА О ТРИНАДЦАТОЙ СТРОЧКЕ
Не завидуйте мне, не надо.
Зависть - очень плохое чувство.
А поэзия - не награда
и, тем более, - не искусство.
Это джинн в коньячной бутылке
и пожизненный лагерный срок.
Это - дикая боль в затылке
за двенадцать удачных строк.
Не завидуйте мне, не нужно.
Еле видный в дыму сигарет,
ах, как кашляю я натужно,
за столом встречая рассвет.
И на двух тетрадных листочках
проступают сквозь слов круговерть
моя жизнь в двенадцати строчках,
а в тринадцатой строчке - смерть.
Не завидуйте мне. Я знаю
много меньше, чем вы, и даже
перед сном никогда не снимаю
с плеч своей дурацкой поклажи.
Что мне снится? Глагольные рифмы,
что меня стерегут во ржи, -
непонятные, как логарифмы,
и опасные, как ножи.
Не завидуйте мне. Однажды
в суматохе чужой среды
я умру от духовной жажды,
не дойдя двух шагов до воды.
И песок заметет останки,
но бархан не будет велик.
И истлеют в издательстве гранки
ненаписанных мною книг.
Не завидуйте мне, не надо.
Зависть - очень плохое чувство.
А поэзия - не награда
и, тем более, - не искусство.
И поэт не рожден в сорочке.
Ему Богом судьба дана -
умереть в тринадцатой строчке,
но двенадцать прожить сполна.
ТОЛКИЕН
Грустно смотрит с книжной полки
на меня Джон Руэл Толкиен,
что водил меня без толку
много месяцев подряд
по придуманным дорогам,
по Пригорьям, Волглым Логам,
чтоб в моем мирке убогом
зашумел эльфийский сад..
Ах, какой там, к черту, сад...
Деньги тают неуклонно,
и долги на мне висят,
как эльфийские знамена.
Дверь скрипит. Стоит у входа
то ли Бильбо, то ли Фродо...
Он вернулся из похода
и глаза его блестят.
Он маячит у порога
и зовет меня в дорогу.
Но мне 30, слава Богу,
а ему - за 50...
Старичок, не трать слова,
мы с тобою разной веры.
Предпоследняя глава
разобьет твои химеры...
Я живу в реальном мире
в небольшой своей квартире.
Я не нужен в вашем Шире,
хоть и сам я тоже Шир...
Так что не гляди без толку
на меня, Джон Руэл Толкиен,
я не стану втихомолку
обживать эльфийский мир.
У меня свой Нуменор,
где долги мои огромны,
где глядит на нас в упор
черный замок Пятой домны.
АХ, ГДЕ БЫ МНЕ...
Ах, где мне взять такую изоленту,
чтоб нервы оголенные закрыть
и как-то соответствовать моменту,
нейтрализуя собственную прыть?
С иронией смотреть на то, что было,
читать газеты, кушать беляши.
И чтоб меня при этом не убило
высоковольтным проводом души...
А где найти снадобие такое,
чтоб сердце не распалось на куски,
и песни были б следствием покоя
и не были бы следствием тоски?
Чтоб публика меня боготворила
за резвое и трезвое перо,
и чтоб меня при этом не убило
предательским ударом под ребро...
Ах, где бы мне найти такую совесть,
чтобы простила все мои грехи,
чтоб можно было жизненную повесть,
смеясь, разбить на “белые” стихи?
И по ночам читать их вместе с теми,
которые исчезнут по утру.
Ах, где бы мне найти такое время,
в котором я б пришелся ко двору?..
ИНТЕРВЬЮ
Ну вот и настал долгожданный момент
на долгой дороге ввысь:
ко мне приходит корреспондент -
поговорить за жизнь.
И хоть я отравлен севером
и прессу видал в гробу,
я делаю пальцы “веером”
и говорю за судьбу.
Он медленно так открывает тетрадь -
там в столбик вопросов пять.
Ну что бы такое ему рассказать,
чтоб был в состоянье понять?
“Стихи, - говорю, - не главное,
а главное - жить в Москве”.
И вижу движенье плавное
извилин в его голове.
Он хлопнуть меня норовит по плечу,
а в глупых глазенках - страх:
а вдруг я на самом деле шучу,
когда говорю о стихах?
Но шансы должны быть равные...
Из мысли делаю две:
“Стихи, - повторяю, - не главное,
а главное - жить в Москве”.
Он ткнулся в тетрадь и надыбал вопрос,
и выдал, картавя чуть-чуть:
“Скажите, когда вы решили всерьез
встать на творческий путь?”.
“Да так-то стою недавно я,
недели, может быть, две.
Но все же стихи - не главное.
А главное - жить в Москве”.
Гляжу - у него раздраженье из глаз,
и ручка дрожит в руках.
“Ну вот, - говорю, - хорошо, а сейчас
поговорим о стихах.
Стихи - ото горстка золота
на тысячи тонн песка.
Стихами душа исколота,
как вена у дурака.
И каждый занюханный корреспондент
какой-нибудь драной “Речи”
считает, что строит тебе монумент.
Таская к нему кирпичи.
Такая вот жизнь забавная,
такой вот бардак в голове.
А в общем, стихи - не главное.
А главное - жить в Москве”.
РОМАНС
Мы встретились, когда цвели каштаны
и голуби слетались на Монмартр.
Я был один в тени кафешантана,
а с вами был философ Жан-Поль Сартр.
Ему кивали женщины и дети,
даря ему улыбки на лету.
А бармен предвкушал восторг столетий
при мысли, что потомок Бармен-третий
когда-нибудь значительно заметит:
“Вот здесь он и задумал “Тошноту”.
Мы встретились до ужаса случайно.
Я прозябал в безденежье своем.
Над вами же слегка витала тайна,
поскольку были с Сартром вы вдвоем.
Вы сразу стали центром притяженья
для чьих-то любопытных острых глаз:
и ваших рук изящное скольженье
при небольшом случайном приближеньи
дарило всем мужчинам напряженье
и вызывало чувственный экстаз.
Я понимал растерянно и кротко,
что рядом с Сартром я почти клошар,
хотя он ростом мне до подбородка,
а по манерам - вылитый Ришар.
Но каждый бомж Латинского квартала
его считал красивым и большим,
поскольку над толпой приподнимало
его уменье быть кумиром зала,
надменный взгляд, наличие безнала
и то, что вы сидели рядом с ним.
Мне было неуютно и тревожно
сидеть в тени и чувствовать в душе,
что я никто, что я живу безбожно,
России самозванный атташе.
А мимо жизнь течет, как Брахмапутра,
впадая в Ледовитый океан.
И никакая в мире Кама Сутра
не впишет вас в мое больное утро,
покуда Сартр значительно и мудро
вам подливает Рейнское в стакан.
Мы встретились, когда цвели каштаны
и было все пропитано весной.
В задумчивой тиши кафешантана
вы были с Сартром, были не со мной.
А я сидел за столиком и злился
на Сартра, на себя и на Париж,
А после омерзительно напился,
подрался, протрезвел и похмелился
и лишь под утро снова возвратился
в мир потускневших двориков и крыш.
ПОСЛЕДНИЙ ТРОЛЛЕЙБУС-2
Когда мне невмочь одному пересилить беду,
и не разгадать ни в какую отчаянья ребус,
я в синий троллейбус хочу заскочить на ходу -
ведь где-то же бродит по городу синий троллейбус.
Он мягко плывет через эту дождливую ночь,
стремясь подобрать горожан, потерпевших крушенье.
Но мне почему-то никак не желает помочь,
как будто и впрямь не имеет ко мне отношенья.
Скворчонок тоски шевелится в моей голове -
пернатый адепт затухающей авторской песни.
Я синий троллейбус ищу по безумной Москве.
Но я на Арбате, а он почему-то на Пресне.
Наверное, там затонул фестивальный корвет -
обломки гитар на просторах житейского моря...
И пять пассажиров, купивших в троллейбус билет,
гадают теперь - чем залить свое страшное горе.
Я молча иду сквозь разрывы ночных площадей.
И нет доброты в моем мрачном усталом молчанье.
И все же я рад, что троллейбус увозит людей,
к которым и я прикасался когда-то плечами.
Последний троллейбус плывет по безумной Москве
и в дымке ночной навсегда от меня исчезает.
И боль, что скворчонком стучала в моей голове, -
Стихает, стихает...
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
Никого, ничего, только ветер и пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот по щекам, только дрожь по рукам
и неровной волной седина по вискам.
Никого, ничего, только призрачный путь
по дороге, где не с кем друзей помянуть.
Потому что друзья растворились вдали
и ушли по пыли далеко от Земли.
Я бы тоже ушел, да не вышел мой срок
досчитать до конца километры дорог.
Очарованный странник, дошедший до звезд,
все никак не найдет себе тихий погост.
Ни креста, ни листа, что накроет уста -
лишь гнилые пролеты большого моста.
Мне еще предстоит разминуться с трудом
на мосту не с Хароном, а с Вечным Жидом.
Мы друг другу в глаза поглядим в сотый раз,
совершим на мосту мусульманский намаз,
потому что давно в этих пыльных краях
Иегова с Исусом зовутся Аллах.
И опять разойдемся по нашим путям,
не давая покоя усталым костям -
два печальных изгоя заоблачных сфер:
очарованный странник и жид Агасфер.
И опять никого - только серая пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот на щеках, только ветер в руках
и ехидный божественный смех в облаках.
Я теряюсь навечно в дорожной пыли -
очарованный странник российской земли.
И скрипит мой костыль, и крепчает печаль.
И не так уж она очарована - даль...
Андрей Широглазов: ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ.