Евгений Казачков: А4.
Некоторые миниатюры из этого сборника безукоризненны, хотя, возможно, и нельзя их назвать блестящими, но чтение захватывающее - это уже немалое достоинство, и надо сказать не единственное. Повествователь как будто находится в свободном полете, но речь его организована особым ритмом.
Я, честно говоря, не сразу поняла, что объединяет этот сборник, кроме малого объема произведений (вероятно, каждый текст помещается на листке А4). Первые рассказы о любви - похожи на небольшие поэмы, в одном из них собственно мы и сталкиваемся с героем, который пусть ненадолго превратился в поэта. Да и в других рассказах жизнь захвачена поэтической стихией: "Хотел отучить её от курения, но сам втянулся. Пытался подмести её речь, но перенял все мусорные слова. Она врала ему в лицо, и оба не скрывали, что понимают это, однако он не дал ей ни одной пощёчины – ни рукотворной, ни душевной. Пытался удержаться и дружить, но скоро понял, что дружба с нею – чистое лукавство. То же самое, что утверждать, будто пьёшь водку исключительно ради вкуса, ничуть не пьянея."
Затрагиваются в этом сборнике и более серьезные проблемы. Я, признаться, настороженно читала рассказ "Терроризм", вспоминая скандалы, неизбежно возникающие в сетературных кругах, когда появляются тексты о терроризме. В общем, авторов, как правило, обвиняют в киче и тому подобное: еще бы нельзя писать о том, что может привлечь внимание людей, литературой неинтересующихся. Но напрасны все споры, и каждый автор имеет право писатьь о том, что его волнует. К тому же идея рассказа Евгения Казачкова оригинальна. Так что - рекомендую.
И еще... Я бы на месте автора составила сборник иначе. Самой последней могла бы быть миниатюра "Шереметьево-2". И в самом деле, тогда разомкнулось бы пространство, в которром существует лирический герой сборника хоть на мгновение. Да и вообще, трудно читать что-то другое после: ". К чёрту открытки с видами, кока-колу и дискотеку «еврохит». Пиво на пляже может отправляться туда же, но чуть погодя. Долой поездки на джипах к фальшивым бедуинам и дегустацию уникальных блюд с конвейера. За фотоаппараты, видеокамеры и шведский стол – смертная казнь по местным обычаям. За использование услуг переговорного пункта – немедленная депортация.
Питаться только в деревенских харчевнях, где меню на одном языке, или подножным кормом. Передвигаться автостопом или на велосипеде только теми маршрутами, которые не описаны на иностранных языках. Спать под открытым небом или не спать вообще. Не покупать сувениров и кремов от загара. Общаться только с теми, кто не носит часов".
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анна Болкисева
|
А4
2004НЕВЕСОМОСТЬ |МАНЕРА |ШЕРЕМЕТЬЕВО-2 |ТЕРРОРИЗМ |ЖЁЛТЫЙ ДЕНЬ
НЕВЕСОМОСТЬ
МАНЕРА
«У неё дурочкины глаза, но она не дурочка, и тем опасна вдвойне» - мелькало в голове, когда сбегал по мраморным ступеням. «Чёрные пуговки зрачков, послушный рот, наивные соски – она не так проста, как кажется» - так думал, заходя в вагон. Прислонившись к надписи «не прислоняться», моргнул и на мгновение забылся. Очнулся от внезапной тишины. Конечная. «Зачем я снова и снова? Когда заставлю себя перестать?», но ноги сами отмеряют шаги. «Почему я не умею не возвращаться?»
Легко быть героем в осторожном мире. Каждый день, выходя из дома, поддерживать отклонения по мелочам: закурить под перечёркнутой сигаретой, распахнуть прозрачное «выхода нет». Труднее противиться внутренним знакам. «Ты должен». «Так надо». «Нельзя». «Она будет твоей».
Влип основательно. Как просто и легко всё начиналось:
– Я никогда не делал этого.
– Чего?
– Не знакомился в транспорте.
И всё. С тех пор пропал.
Хотел отучить её от курения, но сам втянулся. Пытался подмести её речь, но перенял все мусорные слова. Она врала в лицо, и оба не скрывали, что понимают это, однако не дал ей ни одной пощёчины – ни рукотворной, ни душевной. Пытался удержаться и дружить, но скоро понял, что дружба с нею – чистое лукавство. То же самое, что утверждать, будто пьёшь водку исключительно ради вкуса и ничуть не пьянеешь.
Размышлял: «Мой друг женился на лисичке. Мне лично непонятно, как можно полюбить кого-то с такими острыми углами, резкими нотами, с таким сухим до шелеста и рыжим цветом всего. Но и себя мне тоже не понять».
Как обычно ждал в центре зала, она как всегда опаздывала, зато приходили вопросы: «Зачем она? Что в ней особенного? К чему так припаялось моё сердце?»
Толковал свой вектор, как стремление стать больше, выйти за пределы себя, слиться с чем-то преобладающим. «Я был один - и вот меня стало двое». Но почему она? Во что я провалился? Лицо? Душа? Фигура? Ум? Банально. Глупо. Пусто. Нельзя полюбить за это, и невозможно это любить. Особенно в случае с ней… Да что вообще можно любить в человеке? Что отличает его ото всех и делает уникальным хоть на десятую долю процента?
Вообще сомневался, что в человеческую природу заложена возможность уникальности. Ветер дует на море, поднимаются волны. Существуют ли две одинаковые волны? Нет. Есть ли у каждой индивидуальность? Да. Уникальна ли хоть одна из них? Нет. Но на границе между ветром и водой рождается едва заметная вибрация, мельчайшая рябь на поверхности, невидимая дрожь внутри.
Наверное, это манера… Такой вариант показался интересным. Но что за этим словом? Характер? Поведение? Близко, но не то. Стиль? Теплее.
Тонкая вытяжка из всего существа. Эссенция. Экстракт. Вторая производная. То, как… Она пронизывает человека и обволакивает каждый его шаг, но ухватить её никому не под силу. Она прячется в движении мизинца, блестит в уголках улыбки, определяет перемену настроений и рвётся изнутри огнём, водой и тихим криком, когда не властен над собою, и когда наивно полагаешь, что контролируешь себя. Она неуловима.
Свою манеру никак не изменить. От чужой манеры можно содрогаться, холодеть, кривиться. Можно просто принимать её. А можно и любить… И ничего кроме неё любить нельзя. И если эта самая манера на душу не ложится, то никакая красота – ни внешняя, ни внутренняя – уже не сможет удержать тебя рядом с человеком. Особенно в случае с ней…
Знакомый стук каблучков. Она приближается. Вопросы и ответы деликатно удаляются. И снова острый язычок по нёбу, и снова память тела…
Напоследок самому себе: «Мне всё равно уже не вырваться...»
И позже: «Всё-таки в жизни я не видел ничего более трогательного, чем отпечаток моего крестика на её груди…» ШЕРЕМЕТЬЕВО-2
Моя личная жизнь улетела на Кипр. С подругой. На две недели. Поехал провожать в аэропорт. Еле успел. Прихожу – а они уже почти по ту сторону. Вставал в такую рань, толкался в электричке, метро и автобусе ради двух прощальных минут. Да я, в общем-то, не жалею. Аэропорт – отличное место. Из него хочется лететь. Сразу защемило, что так до сих пор и не сделал новый загранпаспорт. В голову лезут мысли о какой-нибудь несбыточной Мальте. Нет, не о той, куда можно купить не самую дорогую путёвку у любого торговца отдыхом, а о другой, манящей и неузнанной, как Шамбала. Ходить там в сандалиях и панаме, в летящей рубашке и сливочных брюках.
Море не имеет значения. Песок между пальцами – имеет. И чтобы никаких туристов. Особенно эсэнгэшных. В реке чужой речи не должно быть плеска знакомого языка. И обязательно горные дороги, пейзажи с соснами и деревушками и натуральный местный колорит, не накачанный анаболиками туристического бизнеса. К чёрту открытки с видами, кока-колу и дискотеку «еврохит». Пиво на пляже может отправляться туда же, но чуть погодя. Долой поездки на джипах к фальшивым бедуинам и дегустацию уникальных блюд с конвейера. За фотоаппараты, видеокамеры и шведский стол – смертная казнь по местным обычаям. За использование услуг переговорного пункта – немедленная депортация.
Питаться только в деревенских харчевнях, где меню на одном языке, или подножным кормом. Передвигаться автостопом или на велосипеде только теми маршрутами, которые не описаны на иностранных языках. Спать под открытым небом или не спать вообще. Не покупать сувениров и кремов от загара. Общаться только с теми, кто не носит часов.
Я смотрю на табло. Они уже в небе. Нелепо возвращаться в город, но делать нечего. ТЕРРОРИЗМ
Мы стоим, прижавшись лбами к стеклу, и смотрим вниз. Ему лет шесть – не больше. На улице снова какое-то движение. Мы на девятом этаже.
Не отрываясь от окна он говорит:
– Человечки бежат.
Сейчас раннее утро. Это случилось вчера ночью, часов в одиннадцать. Я пришёл сюда только что, а он здесь уже часов семь. В отличие от меня он, наверное, поспал.
Он смотрит на мою сумку и спрашивает:
– Дядя, а у тебя в сумке терроризм?
По коридору везут носилки. Мы не оборачиваемся.
– Нет. Там одежда и книги.
Он прижимает ладонь к стеклу:
– Мама уснула от терроризма.
Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Передо мной лицо Полины. Малыш не помнит меня. Он думает о своей маме. Он понимает, что она уже не проснётся.
Что-то не так с этим сном.
Он представляет себе то время, которое ему предстоит провести без мамы – всю свою жизнь – и ему хочется плакать. Пустые комнаты, пустые дни – таким видится ему этот путь. О чём тут плакать? Просто пустые комнаты. Но горло сводит, и подбородок не слушается.
А я думаю о Полине. Она сидела рядом со мной, напротив его мамы. А он – прямо передо мной, и нам обоим повезло.
Повезло?
Мне говорили, что у меня есть стержень. Сила воли. Твёрдость характера. Такие ситуации, как вчерашняя, обнажают эти черты, дают им возможность проявиться, завладеть твоим существом и вести его. Я был целеустремлён. Я был спокоен. Я был бесстрастен, как автопилот. Не колотилось бешено сердце, дым и крики не вгоняли в смятение. Наружу, как поплавок, выскочило главное спасительное правило: «без паники!» - оставалось уцепиться за него. Я знал, что я могу спастись. Я не надеялся, я был уверен. Нужно было собраться, не делать глупостей и двигаться в сторону выхода. Мой стержень дал знать о себе, он сделал всё за меня. Многих сгубило то, что они суетились, я чётко видел это.
Я выбрался. В левой руке я держал сумку, правой - прикрывал лицо. Нужно было идти, и я шёл. Теперь я понимаю, что оказавшись на улице, я ходил ещё часа два, как будто по инерции. Ни единой мысли, только шаги.
Потом передо мной вспыхнуло лицо Полины.
Не знаю, кто спас этого малыша. Возможно, он тоже отдался на волю своего инстинкта и выбрался самостоятельно. Возможно, ему помог кто-то из пассажиров, или – чуть позже – бригада спасателей.
Я не помог никому. Ни малышу, ни его маме, ни Полине. Мой стержень сработал для меня одного. Я сам себе спаситель. Никто ни в чём не может обвинить меня. Кроме меня самого. Я вспомнил о Полине только через два часа инерции.
Я не знаю имени того чувства, которое испытал тогда, и которое испытывает меня до сих пор.
Когда я вернулся туда, мне сказали, что всех, кого нашли отправили в эту больницу. Вот уже почти восемь часов я не разжимаю пальцев левой руки. Малыш рядом со мной думает о пустых комнатах и не плачет. Я думаю о Полине и не знаю как дальше выносить самого себя. Не знаю, как бороться с этой твёрдостью характера, кому нужна эта невозмутимость и какой ещё террор над совестью способна учинить безжалостная жажда жизни.
По коридору везут носилки. Мы не оборачиваемся. ЖЁЛТЫЙ ДЕНЬ
…а потом она протянет ему деревянный калькулятор и скажет: "Вот, я всё посчитала", и посмотрит на него так, что он пожалеет и её, и себя, и удивится: "Пятьсот пять?", а она кивнёт и покажет глазами куда-то вниз. Он преспросит "Вы уверены?", и обернётся назад, на всё ещё открытую дверь, а она ответит, сдерживая что-то в голосе: "Да, это точно, прошу вас, посмотрите внимательно…", и он переведёт взгляд с пота на её висках на скелетики цифр, бормоча под нос: пятьсот пять, пять - ноль - пять, 5-0-5, и всё вдруг прояснится - SOS! - и он поймёт, что её веко дёргается, а кожа становится жёлтой из-за сутулого мужчины среднего роста, с невыразительным лицом и без особых примет, который лежит под прилавком, одной рукой ухватив её за щиколотку, а другой - просунутой под юбку - прижимая острие охотничьего ножа к тому самому месту, тёплому, плотно обтянутому тканью и - вопреки, а скорее благодаря, её животному страху - влажному, предательски влажному, и Сутулый чует это носом и всем своим жилистым нутром, и его невыразительное лицо становится выразительным, и он ждёт только одного - когда же уйдёт этот идиот с десятком яиц и наполнителем для кошачьих туалетов - чтобы не только взять кассу, но и сделать то, что Цыган строго настрого запретил ему делать, пригрозив вырвать ноздри и откусить язык. "Спровадь его, сука", - шипит он и давит сильнее, отчего у кассиршы пересыхает во рту, и она не может думать ни о чём, кроме одной этой точки, которая заставляет живот и горло пульсировать, а ноги отниматься, и во рту пересыхает, и дыхание вырывается клочками, и она не может выдавить из себя ни слова, а очкарик с двумя пакетами стоит, как истукан, и, почуяв неладное, боится шелохнуться, вспоминая вчерашний сон, где он лежит на каменном полу и к нему подходит высоченная баба в кокошнике, ставит ему на грудь кулич и разбивает о лоб красное пасхальное яичко, и он уже представляет как из-за двери, ведущей в подсобку вырывается Цыган, высокий, тощий и с обрезом в руках, бьёт его прикладом поддых и уволакивает корчащегося в грузовик, и эта колымага несётся по каменистой дороге, а он всё также сжимает в руке пакет с жёлтым пенистым месивом, а голова его придавлена обрезом к мешку с кошачьими шариками, которые хрустят и перекатываются под ухом, как чёрствые хлебные крошки, а рядом лежит кассирша, потерявшая сознание и ватно свалившаяся на бок ещё там, в магазине, и их тащат в низкий подвал, заполненный жирным воздухом, где сидят ещё восемь мужиков и, чавкая и сопя, жрут деревянными ложками винегрет из огромной бадьи, запивая его какой-то белёсой мутью из пузатой бутыли, а потом появляется сам Медведь в распахнутой красной рубахе, открывающей его волосатую грудь со шрамом над левым соском, и Медведь настолько высок, что Цыган, по сравнению с ним, лишь карлик на ходулях, и Медведь идёт к столу и гладит своей лапищей сидящего между плошек грязно-бурого кота, так что у того чуть не вылезает на лоб единственный глаз, и Медведь говорит: "Хватит жрать", и мужики принимаются за дело. Очкарик видит, как на него рычат, плюются и окунают головой в котёл с борщом, и заставляют пить из пакета сопливую жижу со скорлупой, и чей-то козлиный голос блеет над ухом: "Страшно яичко есть - желток в нём!", и одноглазый кот раздирает когтями и выворачивает наизнанку кассиршу, из которой сыплются белые хрустящие шарики, и очкарик сипит: "Я ничего не видел", а Медведь отвечает: "Видел", и очкарик снова сипит: "Неправда!" и слышит уже будто издалека: "А что правда? Правда… Правда ездит на машине!.." - "Что?! Как вы…" - "Да ты приглядись, очкарик", и он смотрит на чёрные букашки цифр и понимает, что запятая пропущена, и он должен только пятьдесят рублей и пятьдесят копеек, а кассирша сморкается и устало, но с презрением говорит: "Ну?", и он оставляет деньги и выходит в жаркий жёлтый день, и не может взять в толк только одного - почему калькулятор показался ему деревянным…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Евгений Казачков: А4. Прозаические миниатюры.
28.07.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|