Петля
Мы стояли с Полухиным на остановке и ждали автобуса.
— Смотри, Николаев, — обратился он ко мне, трясущейся рукой указывая на фонарный столб. Со столба свисала петля электропроводки.
— Петля, — ответил я.
— Петля, — повторил Полухин и сразу же замолчал, потому что подошёл наш автобус, и продолжение дискуссии не имело смысла.
Тогда мы жили на одной лестничной клетке и вечерами пили чай на полухинской кухне. Иногда к нам приходил 42-летний Алиев, днём продающий будильники, и 24-летняя Ларочка, живущие в соседних квартирах. В этом случае Алиев уходил за водкой, Полухин готовил нехитрую закуску, а шестилетнему ларочкиному сыну Игорьку вручалась подшивка старых «Огоньков». Ларочка была одинока, я и Алиев давно расстались со своими жёнами, Полухин — тот и вовсе был шизофреник; в общем, нам было о чём поговорить.
— Посмотрите, какой мотоцикл купил себе парнишка с девятого этажа, — порадовалась Ларочка, — я о таком даже в школе не мечтала!
— Теперь они, кажется, вышли из моды, — ответил Алиев и уткнулся в полупустую кружку.
— Но телевизоры, телевизоры! — встрепенулся Полухин, — они теперь даже время показывают!
— Ничего подобного, — ответил я, — они и раньше показывали, только надо было дольше смотреть.
— К тому же, — согласился со мной Алиев, — тогда все носили наручные часы, и потому было незачем смотреть телевизор.
— Ну почему же, — произнесла Ларочка, — я все мотогонки всегда по телевизору смотрела.
— Нет, — не согласился Полухин, — вживую футбол смотрится, конечно, лучше.
— Я болел за «ЦСКА», — отозвался Алиев.
— Ну вот, — огорчилась Ларочка, — вы, мужики всегда так: чуть что, сразу о футболе. Давайте лучше о бабах!
— Самые красивые в Москве, — поддержал тему Алиев, — не знаю, как в других городах, не был, но самые красивые точно в Москве.
О женщинах, несмотря на Ларочку, говорить не хотелось.
— Это всё от разводов, — озвучил общие мысли Полухин.
— Вот именно, — согласился Алиев, — ты видел, как побелили чёрную лестницу? Там такие разводы на потолке — ничем не выведешь!
— А всё потому, что мел, — ответил я, — теперь-то все водной белят, это я как ремонтник говорю.
— И вообще раньше лучше было, — сказала Ларочка, — выйдешь на улицу — ни пылинки, ни соринки, одни пьяные лежат…
— Ну, так это когда было, — возмутился Алиев, — небось ещё сухой закон был!
— Да какой там сухой! Он мокрый был, только что дождь прошёл.
— Товарищи! — взмолился я, — только давайте не будем о политике!
Правильно прочитав мои мысли, Алиев открыл бутылку и разлил каждому понемножку.
— Вот отчего люди умирают, — вскипел Полухин, — оттого, что пьют малыми дозами, — и прежде, чем мы сообразили, что к чему, налил себе ещё. Алиев подумал и налил всем до краёв.
— За женщин… — начал было он.
— …за мужчин! — закончила Ларочка и залпом опорожнила рюмку.
Выпив свою порцию, я вдруг подумал, что, выпив пусть даже совсем немного, мы становимся уже совершенно иными, и так должно быть и сейчас; и тут мои наихудшие опасения подтвердил Алиев, неожиданно вскарабкавшийся на стол и начавший изображать длинные телефонные гудки.
— Алё! — произнёс Полухин.
— С вами разговаривает автоответчик, — с готовностью откликнулся Алиев, — к сожалению, хозяев сейчас нет дома, и вряд ли ещё они будут, так как все умерли…
— Ну и о чём тут разговаривать тогда, — возмутилась Ларочка и вдруг с размаху ударилась головой об стену.
— Чёрт, опять мотор подводит, — с удивлением пробормотала она, хватаясь за сердце.
Я с удивлением обнаружил, что держу в руках шпатель, исправляя дефекты пострадавшей штукатурки. События вокруг меня явно перестали считаться с реальностью и сошли с ума.
Алиев продолжал гудеть. Косолапо плясал Полухин, распевая индуистские гимны.
— Прекратите, Алиев, — настойчиво попросил я, — и ещё немного, и мне придётся выключить вас выключить из розетки.
Алиев замолчал и даже слез со стола. Рука его непроизвольно протянулась к бутылке, являя собой ярко выраженный случай моторного автоматизма. Я отложил в сторону ведро со смесью и предпринял попытку нарезать шпателем огурец.
— Кушать подано! — заорал Полухин, обращаясь, без сомнения, к тронувшейся Ларочке, уже перешедшей-таки на вторую передачу.
На этот раз, опасаясь нежелательных побочных эффектов, выпили без тоста, хоть и стоя (Полухин — лёжа). Потом — закусили. Потом повременили ещё, но ничего ужасного не дождавшись, осмелились, наконец, сесть по местам и продолжить беседу.
— Это всё водка, — мрачно учил Полухин, записывая на старом номере «Из рук в руки» текст свежеспетого песнопения.
— Если бы водка, мы бы сейчас здесь не сидели, огурцы не жевали, — испуганно отозвался Алиев, — всё дело в том, что у любого организма существует критический порог адекватности, достигнув которого, он живёт как бы сам по себе, сообразно исключительно коллективному бессознательному и зову витальных потребностей…
— Ты тут мне лапшу на уши не вешай, — непонимающе ответила Ларочка, — ты мне лучше скажи, голубь, почему у меня на второй передаче мотор заглох?
— Макароны подгорели, — задумчиво произнёс Полухин, хоть на его кухне макаронами и не пахло.
— Ты не увиливай, брат, — снова встрепенулся Алиев, — энергетику расшатал, смещение полей вызвал, оползание оползней — отвечай! Нечего маркшейдера звать, коли кармы на семь жизней вперёд!
Ничего не понявший Полухин совсем было скис, но тут я снова взял инициативу в свои руки, разлив всем по сто грамм.
— А, может, не стоит? — с сомнением посмотрел на стакан Алиев.
— Стоит, — с таким же сомнением ответил я и тотчас закрыл глаза, поняв, что открывать их не следует как можно дольше.
Сначала обрушилась стена, обнаружив за собой новенькую бензоколонку. С ужасом я успел заметить, что Ларочка вставляет в рот шланг и заливается жидкостью.
Алиев сморщился, почернел и стал разговаривать исключительно гудками; в образе хромокрылого ворона над ним летал Полухин. Что же касается меня, то я самозабвенно лепил на полу кухни портландцементный куличек, но количество смеси в ведре беспрестанно увеличивалось. Сам я выглядел, кажется, бетономешалкой.
— Наливай, — еле-еле смог крикнуть я.
Полухин, сложив изуродованные крылья, разлил остаток водки.
Не знаю как, но выпить мы сумели. После этого встали, убрались, как смогли, на кухне и разошлись по домам. К счастью, больше выпивки не было.
…Следующим днём, возвращаясь с работы, я опять встретил на автобусной остановке Полухина.
— Смотри, Николаев, — обратился он ко мне, показывая на электропроводку, бессмысленно свисающую с фонарного столба, — птичка летела, хотела повеситься, а петля взяла и развязалась!
— Развязалась, — ответил я и сразу же замолчал, потому что подошёл наш автобус, и продолжение дискуссии не имело смысла.
Конспект выходного дня
СОДЕРЖАНИЕ:
СУББОТА. ВЕЧЕР НАЧИНАЛСЯ В ПОЛДЕНЬ. ЦВЕТНОЙ БУЛЬВАР. ДОЛГАЯ ДОРОГА ДО ТУАЛЕТА. ПРИЕМЫ ОБОРОНЫ БОМЖЕЙ. ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ № 15. КРИШНАИТЫ И ПРОЧИЕ (БОЛЕЛЬЩИКИ БЗДЕЛИ). Я НЕ ПСИХОЛОГ, Я ПРОСТО ЛЮБЛЮ ДЖАЗ! ДО 43 ЛЕТ ПОЛОВУЮ ЖИЗНЬ ОНА ВЕЛА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО С ДИССЕРТАЦИЕЙ. А ВОТ И УРНА! РЕПУТАЦИЯ ПОДМОЧЕНА. ТАК Я УЗНАЛ СВОЮ НАСТОЯЩУЮ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ. ЭТО НЕ НОЧЬ, ЭТО ПРОСПЕКТ ВЕРНАДСКОГО. КОНЦЕРТ У КОТЛОВАНА. ПЯТЬ ЛЕПЕСТКОВ СИРЕНИ. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КАТЕРИНЫ. ДВАДЦАТЬ РУБЛЕЙ ЗА ГЛОТОК ПИВА. ПЬЯНЫЙ ШЕЛЕСТ. ОПЯТЬ ЮЛЯ! САДИСЬ БЛИЖЕ, У МЕНЯ ТИХИЙ ГОЛОС. ЮНОША БЛЕДНЫЙ СО ВЗОРОМ ГОРЯЩИМ. ПОДОЛЬСК УЕЗЖАЕТ В АВТОПАРК. НЕДОРАЗУМЕНИЕ В ПЕРЕХОДЕ. ПРЫЖОК В ТРОЛЛЕЙБУС. МЫ ПЕРЕШЛИ С НИМ НА АНГЛИЙСКИЙ. ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД ДОМОЙ. ТЕПЛЫЕ ПОДЪЕЗДЫ В КУЗЬМИНКАХ. ВСЕ.
СУББОТА заканчивалась. На крыльце, нервно покуривая, бродили из стороны в сторону трезвые студенты. Многие из них уже на сегодня отмучались, и потому для них ВЕЧЕР НАЧИНАЛСЯ В ПОЛДЕНЬ.
Конечно, мне, впрочем, как и многим из них, тоже хотелось выпить, чего уж там скрывать. Останавливало лишь одно: я обещал приехать в этот вечер на день рождения к своей подруге детства Катерине, и потому понимал, что меру знать надо. Или просто-напросто успеть и напиться, и протрезветь, что, в общем-то, казалось мне вполне реальным развитием событий. Впрочем, решить все равно было трудно, пока не появились мои друзья Евгений Большой и Евгений Малой, и вопрос тем самым был уже практически решен. Ладно, ЦВЕТНОЙ БУЛЬВАР так Цветной бульвар.
Продавщица меня знала в лицо и потому даже уже не спрашивала, чего я беру и сколько. Если, правда, не считать одного пьяного вечера, когда я подошел к палатке и попросил «Старого Ямского». «Какого?», — спросила она. «Свежего», — ответил я, и все стало на свои места. Впоследствии я узнал, что она перепутала «Старое Ямское» со «Старым Мельником», который, как известно, бывает темный или светлый.
Мы купили по две бутылки пива на брата и отправились употреблять их содержимое на наше излюбленное место — детскую площадку у Черного Обелиска на Трубной площади.
Никогда не понимал, для чего мы все это делаем. Пьем пиво, курим, мелем чепуху, теряем массу времени и денег. Это ведь больше, чем привычка. Но почему? Зачем? Загадка. В общем, все пришло к обычному знаменателю: Евгений Большой стал травить анекдоты про новых русских, Евгений Малой вознамерился познакомиться с девушками, пьющими пиво на соседней скамейке, а я принялся рассуждать сам с собой о несправедливом устройстве мира. Идиотизм.
К счастью, невозможно долго пить пиво без удовлетворения витальных потребностей организма. Встав со скамейки, я уже собрался было посетить с названной целью альма матер, но тут Евгений Малой, успешно с кем-то познакомившись, неожиданно решил присоединиться ко мне под предлогом закупки следующей партии животворящей жидкости. Если б мы знали, что нам предстоит настолько ДОЛГАЯ ДОРОГА ДО ТУАЛЕТА!
Рядом со зданием нашего факультета находилось отделение милиции. Зная специфику нашей так называемой учебы, милиция крайне редко проявляла к нам внимание и никогда агрессию. Однако, никогда невозможно было предугадать, придется тебе с ней общаться в ближайший час или нет. Нам пришлось.
— Ребята, документы есть?
— Есть.
— Пойдемте, понятыми будете. Это ненадолго.
Проигнорировав протесты организма, мы проследовали в отделение милиции.
Задержанного мы распознали по запаху еще в коридоре: это был маленький, пропитый насквозь старичок-бомж. Войдя в комнату, мы были вынуждены сесть от него подальше, у открытого окна. Не выражая ни малейшего интереса ни к нам, ни к своему существованию, задержанный тихо и невнятно отвечал на вопросы молодого следователя, одновременно выкладывая из карманов на стол всякую рухлядь.
Один из предметов вызвал неподдельную заинтересованность следователя.
— А это что?
— Ручка. Чтобы, эта-самое, писать.
— А, по-моему, это ручка для того, чтобы стрелять!
Версия молодого работника правоохранительных органов была подозрительно похожа на правду. Изделие действительно напоминало крайне специфический тип огнестрельного оружия, причем, судя по изношенности, не раз бывавшего в действии. До этого подобные вещи нам попадались лишь в фильмах, но после кризиса, видимо, изменились не только фильмы, но и ПРИЕМЫ ОБОРОНЫ БОМЖЕЙ тоже.
Формальности по заполнению протоколов заняли около часа. Но как же мы были счастливы, когда закончился весь этот бред! Дойдя, наконец, до факультета, мы сделали свое черное дело и отправились обратно на бульвар, где, по идее, нас должны были ждать девушки и Евгений Большой.
Евгений сидел мрачный, как туча. Девушки разбежались, видимо, уже давно, и другом нашим овладела скука. Реальным отображением этого служили пять бутылок с пивом, стоящих перед ним; причем из каждой было отпито примерно по глотку. Увидев нас, Евгений смерил наши радостные лица (облегчились!) ненавидящим взглядом и гостеприимно произнес:
— Угощайтесь, падлы…
Мы не преминули воспользоваться таким приглашением.
Однако, вскоре у меня стало возникать подозрение, что доза алкоголя в моей крови начала превышать допустимую норму. В таких случаях, конечно, нормальные люди едут домой и ложатся спать; правда, так поступают именно «нормальные» люди, но отнюдь не я. Поэтому мы решили покинуть насиженное местечко и отправиться на Старый Арбат. Пьяный сон в троллейбусах маршрутов № 31 или 15 стал для нас своеобразной технологией стопроцентного протрезвления. Ничем иным, по крайней мере, невозможно объяснить радостный возглас Евгения Малого, первого заметившего появление искомого транспорта:
— О, а вот и ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ № 15 ползет!
Дорога до Арбатской Площади, конечно, мне не запомнилась. Так же как и путь пешком до «Смоленской». Зато запомнилась яркая картинка: Старый Арбат, процессия шизофреников, составляли которую КРИШНАИТЫ И ПРОЧИЕ, а вокруг шум, крики, ругань и пламенные речевки на счет «раз-два-три» (это, кажется, футбольные БОЛЕЛЬЩИКИ БЗДЕЛИ).
В конечном счете, взяв еще некоторое количество пива (видимо для того, чтобы не болела голова), мы расположились напротив местного джаз-бэнда и стали потреблять животворящий напиток в сочетании со столь же животворящей музыкой.
Сидящий рядом дядя проявлял к нам искренний интерес, подогреваемый, видимо, бутылкой водки, вызывающе торчащей из кармана его куртки. Он спросил покурить, получил желаемое и, решив, видимо, завязать разговор, участливо спросил, обращаясь ко мне:
— Вы любите джаз?
— Обожаю.
— А играете?
— Нет, у меня иная профессия.
— Какая же?
Лучше на такие вопросы не отвечать, знаю по опыту. Но, будучи не вполне нормальным человеком, интуицию свою я не услышал и бездумно ответил:
— Я психолог.
Боже, лучше бы я молчал! Лучше бы я сказал, что Я НЕ ПСИХОЛОГ, Я ПРОСТО ЛЮБЛЮ ДЖАЗ! Но было поздно. Через пять минут я уже знал все про сексуальные проблемы своего собеседника и психологические особенности его партнерши. С мольбой и грустью поглядывал я украдкой на своих товарищей, но они не вняли призыву. «Значит, ДО 43 ЛЕТ ПОЛОВУЮ ЖИЗНЬ ОНА ВЕЛА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО С ДИССЕРТАЦИЕЙ?», — вежливо повторил я, изображая напряженное внимание. «Ну да», — почему-то грустно ответил дядя и отвернулся. Больше с его стороны не последовало ни рассказов, ни вопросов. «Слава Богу», — обрадовался я и невредимый вернулся к товарищам.
— Может, еще пива возьмем? — жизнерадостно вопросил Женька Большой.
Возражений не последовало.
— Надо только пустые бутылки выкинуть, мы же не в Туле, — озабоченно произнес я.
— Фигня-война! А ВОТ И УРНА! — ответил Евгений Большой, указывая на плотоядно смотрящего в сторону нашей тары алкоголика.
О’кей, ладно. Купили еще шесть бутылок «Жигулевского» (верный признак того, что деньги уже практически закончились), одну из них за неимением свободных рук положили ко мне в рюкзак.
Пить стало тяжело. Джазисты тоже устали и организовали, по выражению вольготно расположившихся вокруг местных бомжей, «стограммовый перерыв». Я раскрыл рюкзак, чтобы достать заветную бутылочку, но... увидел лишь кучу осколков и страшную пенную лужу внутри.
Хана. В сумке лежали зачетная книжка, свежеотпечатанный текст дипломной работы и документы для поступления в аспирантуру. В общем, это был тот случай, когда РЕПУТАЦИЯ ПОДМОЧЕНА оказалась полностью.
Ладно, что делать. Пришлось разложить свои вещи на весеннем солнышке, чтобы хоть чуть-чуть привести их в порядок, пока ребята отправились в ресторан «McDonalds» с той же целью, с которой мы посещаем обычно факультет.
Не прошло и пяти минут, как я заметил, что ко мне издалека, осторожненько приближается какой-то совершенно непонятный злобный молодой милиционер. Это что, намек судьбы на то, что я сегодня буду ночевать в отделении? Ну, даже если и буду, хрен с ним. Не привыкать, в конце-то концов.
Милиционер внимательно проверил документы у всех присутствующих бомжей. У них оказалось, как ни странно, все нормально. Тогда он подошел ко мне, и в нос мне ударил устойчивый запах перегара.
— Документы.
Я протянул ему паспорт, мало пострадавший от наводнения в моем рюкзаке.
— А ты не бомбист?
— А что похож?
— А хрен вас, чеченцев, разберешь…
ТАК Я УЗНАЛ СВОЮ НАСТОЯЩУЮ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ. Спасибо тебе, оставшийся неизвестным старший сержант!
Однако, пора было ехать. Ребята отправились к метро «Смоленская», а я, допивая на ходу отвратительное «Жигулевское» — к «Арбатской». Добрался я туда без каких бы то ни было приключений.
Зато я привычно заснул в метро, и снилось мне, как обычно, одно и тоже: будто уже около полночи, и еду я домой. А дома пустота, и ехать туда надо лишь для того, чтобы поспать, а на следующий день опять напиться и потом снова ехать домой поздно и устало… Впрочем, автопилот меня не подвел, и, даже не успев толком проснуться, я вылетел из вагона точно на нужной станции, где с удивлением обнаружил, что, оказывается, ЭТО НЕ НОЧЬ, ЭТО ПРОСПЕКТ ВЕРНАДСКОГО. Что ж, очень хорошо. Теперь надо доехать до Раменок, где я практически стопроцентно смогу напиться уже в третий раз за этот день.
Я окончательно проснулся, только выйдя из автобуса. И не проснуться было трудно, ибо пространство вокруг клуба «Зеркало» было заполнено радостными людьми, а на импровизированной сцене играла какая-то шумная и не очень-то умелая рок-группа. Здесь 1) отмечался день рождения моей подруги детства Катерины; 2) отмечался юбилей профессиональной деятельности некоего якобы «продюсера» Антона по прозвищу Шелест. Больше всего впечатляло, что действо происходило в шаге от огромной ямы, вырытой, видимо, для ремонта теплотрассы (на дне ее упоенно танцевало несколько очень нетрезвых людей). Мысленно окрестив происходящее как «КОНЦЕРТ У КОТЛОВАНА», я отправился в гущу народа искать знакомых, чтобы с ними напиться.
Акция моя увенчалась успехом неожиданно быстро. Неподалеку от меня юная девушка Оля искала в огромном букете ПЯТЬ ЛЕПЕСТКОВ СИРЕНИ, чтобы загадать желание; некий молодой человек усиленно ей мешал. Увидев меня, они почему-то вдруг резко смутились, будто занимались чем-то постыдным, и радостно осведомились, хочу ли я выпить, сколько, с кем, и почему я приехал без девушки. Я успел ответить лишь на первый вопрос, и тут появилась виновница торжества, только что приехавшая на место действия.
Что тут началось! ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КАТЕРИНЫ вызвал неподдельный энтузиазм окружающих. Выражения любви, обожания и преданности вплоть до неприличных предложений посыпались на Катю как из рога изобилия. Неизвестно откуда появилось вино, пиво, и вся наша компания человек из двенадцати (остальных удалось отсечь) мирно расположилась на заднем дворике клуба.
К этому времени там уже сидели двое сильно пьяных металлистов и в два голоса орали что-то из Сагадеева или Крупнова. Рядом с ними стояла едва початая двухлитровая бутыль пива, и было видно, что пить они уже просто не могут по чисто объективным причинам. Я скромно открыл себе бутылку «Старого Ямского» и расположился рядом.
— Дай попробовать, — неожиданно проснулся один из металлистов.
Я неожиданно оскорбился.
— Мужики, я у вас ничего не просил, и вы у меня ничего не просите, ладно?
— Погоди, — задумался другой, — ДВАДЦАТЬ РУБЛЕЙ ЗА ГЛОТОК ПИВА тебе хватит?
Я обалдел. Непочатая бутылка стоила бы дешевле почти в два раза. Отказаться было невозможно (впоследствии эти деньги мне, кстати, серьезно могли пригодиться). Я предложил ему бутылку. Металлист отпил немного и протянул мне деньги вместе с пивом. Таким образом, товарообмен был совершен.
Катя исчезла так же стремительно, как и появилась. Присутствие ее на этом празднике жизни едва ли составило сорок минут. Я опять оказался один, нетрезвый и грустный. Концерт все продолжался; неизвестные мне люди сменяли друг друга на сцене и что-то орали невыразительно пьяными голосами. Почти все из них, как сказал мне какой-то товарищ, были из Подольска. Ну, ради Бога, мне-то что, хоть с Подольска, хоть с Обнинска, только горшком не называй и в печку не ставь.
На сцене тем временем творились все более и более откровенные безобразия. ПЬЯНЫЙ ШЕЛЕСТ (как я уже упоминал, один из юбиляров), долженствующий вести концерт и следить за порядком валялся на земле, лежа на коленях сразу двух очень красивых и очень пьяных женщин. Шикарные их платья были сильно запачканы в грязи. Женщины, время от времени что-то нечленораздельно произнося, гладили Шелеста по голове и по очереди заливали в его рот небольшие дозы портвейна; реакции с его стороны на это не было ни малейшей. Надо ли говорить, что все это вряд ли могло вызвать в моей душе оптимизм.
Тогда я по непонятному наитию зашёл вовнутрь клуба, где, конечно же, почти никого не было. Лишь заглянув в одну из дальних комнат, я обнаружил там очень симпатичную и очень грустную девушку, нервно кутающуюся в пальто. Девушка, к моему немалому удивлению, отреагировала на мое появление довольно бурно:
— У тебя нет водки? Я так замерзла!
— Нет.
— Очень жаль.
Мы вдумчиво помолчали. В голове уже начали кружиться предательские мысли: может, она хочет, чтобы я ее согрел? А что, я могу, запросто!
— Как тебя зовут?
— Юля.
Боже мой! ОПЯТЬ ЮЛЯ! Я, наверное, когда-нибудь возненавижу это имя! Ну почему, почему они все Юли? Почему не Маши, Наташи или, на худой конец, Иры? Почему их всех одинаково зовут? Нет, это наваждение какое-то, наверное… Нет, я не то чтобы что-то имею против всех Юль этого мира, я не то чтобы имею что-то против этого имени, но я просто не могу понять, почему, почему едва ли не каждая случайная девушка, которая мне нравится, рано или поздно оказывается Юлей, и после этого все заканчивается! Это же просто какая-то мировая несправедливость!
Я предпринял последнюю попытку продолжить наше с ней общение, прекрасно понимая, что уже поздно.
— Хочешь, я тебе спою что-нибудь? — сказал я, взяв в руки валяющуюся рядом чью-то гитару.
— Хочу, — ответила она и посмотрела на меня с неприкрытым кокетством.
— САДИСЬ БЛИЖЕ, У МЕНЯ ТИХИЙ ГОЛОС, — сказал я и начал петь.
Нет уж, что-что, а голос мой тихим никак не назовешь! Девушка некоторое время посидела рядом со мной, но потом вернулась обратно на свое место, тем более, что в комнату ввалились несколько человек свирепого вида, довольно бесцеремонно кричащих друг на друга. Впрочем, к концу песни они вышли обратно наружу, оставив на память о себе только одного из них. Сей ЮНОША БЛЕДНЫЙ СО ВЗОРОМ ГОРЯЩИМ сразу же забился в угол и, не мигая, уставился на нас. Юля съежилась под этим взглядом и, не выдержав, вскоре вышла из комнаты. Я же продолжил концерт уже для себя.
Впрочем, не успел я допеть песню, как дверь едва не вылетела от тяжелого удара, в комнату ввалилась толпа народу с музыкальными инструментами в руках и начала спонтанно мне подыгрывать. После того, как песня закончилась, они попрощались и покинули комнату. Юноша остался и, все так же, не мигая и не говоря ни слова, продолжал смотреть на меня. Я запел снова.
Не прошло и минуты, как дверь в третий раз с грохотом отворилась, но ожидаемой толпы народа не появилось. Вместо этого в комнату лицом вперед упал в хлам пьяный Шелест. Он был совершенно невменяем.
Траектория его полета неопровержимо подсказывала, что наиболее вероятным результатом падения был бы перелом носа. К моему великому удивлению, ничего подобного не произошло. Перевернув Шелеста, я убедился, что он совершенно цел и, к тому же, в сознании.
— Где портвейн? — были единственные его слова. Звучало это почти как «где я?».
Я решил не заниматься благотворительностью и не везти его домой (к сожалению, мы жили по соседству). Вместо этого я положил гитару на место и отправился за пивом к палатке. Неизвестный юноша молчаливой тенью следовал за мной. Все время пока мы шли туда, пока я пил, и пока мы возвращались обратно, он не проронил ни слова.
Через некоторый небольшой промежуток времени настало начало одиннадцатого, и концерт, наконец-то, закончился. Все засобирались ехать по домам, и многочисленная компания, оставшаяся еще в клубе (в том числе и Шелест), вышла одновременно на остановку. Юноша без какой-либо просьбы с моей стороны купил мне пива и встал рядом, время от времени почтительно на меня поглядывая.
Но вот появился автобус. Для кучи измученных пьяных людей он был почти знаменьем божьим. Правда, когда посадка закончилась, шофер предупредил пассажиров по громкоговорителю, что направляется в парк, но горячие подольские музыканты и их возбужденные поклонники как-то не обратили на это внимания. Выпрыгнув из автобуса в самый последний момент, мы с тоской и искренним состраданием наблюдали, как ПОДОЛЬСК УЕЗЖАЕТ В АВТОПАРК.
Без труда дождавшись следующего транспорта, мы довольно быстро добрались до станции метро, но ждало нас там сплошное разочарование, ибо из-за ремонта станции метро «Воробьевы Горы», станция «Проспект Вернадского» закрылась куда раньше, чем мы ожидали! Впрочем, естественно, мы не стали единственными жертвами метрополитена. Остро переживая это НЕДОРАЗУМЕНИЕ В ПЕРЕХОДЕ, неподалеку от нас страдал также другой молодой человек, находившийся в той же стадии подпития, что и мы.
— Меня зовут Макс, — доброжелательно произнес он, — я вот думаю, скинуться что ли на тачку, если нам по дороге. Я еду на ВДНХ.
— А я на Выхино. Нет, вариант не пройдет.
Неизвестный юноша, по обыкновению своему, промолчал. Однако, размышлять было некогда, ибо именно в этот момент возле нас остановился красивый голубой троллейбус, следующий, как явствовало из таблички на нем до метро «Киевская». Почти интуитивно осуществив героический ПРЫЖОК В ТРОЛЛЕЙБУС, мы наконец-то успокоились.
Макс оказался весьма симпатичным парнем, лучше всего разбирающимся в женщинах и автомобилях. Через пару остановок у нас начался период необъяснимой эйфории (пиво к тому времени мы уже допили) и тогда МЫ ПЕРЕШЛИ С НИМ НА АНГЛИЙСКИЙ. Реакцию юноши было по-прежнему трудно понять, тем более, что он упорно продолжал молчать. Нас же с Максом крайне увлекло общение на иностранном языке, и потому мы сами не заметили, как добрались до «Киевской». Наш волшебный троллейбус помахал на прощание рогами, и мы ринулись в переход.
Удивительно, но метро все еще было открыто. Не теряя ни минуты, мы бросились догонять ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД ДОМОЙ. Неизвестный молчаливый юноша неотвязно следовал за мной; Макс растворился, кажется, на той же «Киевской».
На «Таганской» мы узнали от местного милиционера, что по Калининской лини уже ничего не ходит, и остается ехать лишь по Таганско-Краснопресненской линии (куда мне, собственно, и было надо). Юноша сел в тот же вагон, что и я, все так же не проронив ни слова. И только после «Текстильщиков» он, став собираться на выход, неожиданно произнес абсолютно непередаваемо тошнотворным фальцетом следующие слова:
— А где находятся те самые ТЕПЛЫЕ ПОДЪЕЗДЫ В КУЗЬМИНКАХ?
Я почему-то не нашелся с ответом.
Он вышел, и мы не попрощались, а я еще две станции думал о превратностях судьбы и о его жутком голосе. Перевело мои мысли на другую тему лишь появление родной станции. Спустившись в числе немногих ночных пассажиров по грязной лестнице на улицу, я отправился в не очень-то далекий путь по холодной ночной Москве…
Дошел я до дома, разумеется, уже минут через пятнадцать-двадцать, сразу же упал на кровать, и, закрыв глаза, благодарил Бога, за то, что добрался, за то, что это уже ВСЕ…
Комната
Когда я родился, первое, что я увидел, было почти то же самое, что и сейчас: огромная Комната с теряющимися во тьме далекими стенами, широкое, но вечно закрытое листами жести окно, и еще двери, за которыми таится некая странная сила — и защищающая, и карающая. Конечно, я не помню этого момента, но иного увидеть я просто не мог.
Впоследствии я вырос, и тогда мои родители рассказали мне еще больше про нашу Комнату. Я до сих пор ужасаюсь их рассказу, не в силах поверить, что все это было на самом деле. И только из-за того, что я умру в страшных мучениях, если промолчу, я приведу их историю полностью.
Когда-то давно, видимо, наша Комната представляла собой обычную запущенную коммунальную квартиру. С потолка вечно лило. Пол проваливался. Из окна дуло. Женщины боялись рожать детей, а мужчины пили водку и дрались. Конечно, это было не единственное их времяпровождение, но, в целом, именно на это жаловались друг другу люди, попивая время от времени чай без сахара. И хотя эта ситуация никого не устраивала, почему-то никто ничего не предпринимал, пока энергичный и интеллектуальный полковник Надеждин не предложил сделать в квартире Великий Капитальный Ремонт. Эта идея вызвала всеобщий энтузиазм. Даже тетя Дуня, самый престарелый обитатель нашей Комнаты, не могла не присоединиться к общим чаяниям.
Некоторые квартиранты, правда, не одобрили предложение полковника. Но Надеждин был не так прост: будучи сам астенического телосложения, он прибегал в таких случаях к услугам своих юных соратников Г. (кажется, Георгия) и Б. (кажется, Борислава), которые вели интеллектуальные беседы исключительно на дистанции вытянутого кулака. После недолгого общения с ними почему-то все становились горячими сторонниками Великого Ремонта и первыми хватались за инструменты в начале рабочего дня.
Полковник Надеждин лично взял в свои руки управление Великим Капитальным Ремонтом. Он развел воистину кипучую деятельность. По его предложению мужчинам было запрещено пить, курить и, особенно, нецензурно выражаться, а женщинам разрешено рожать детей и запрещено болтать с соседками на кухне. Одновременно двое дюжих ребят Г. (кажется, Георгий) и Б. (кажется, Борислав) были поставлены за дверь в качестве охраны со специальным приказом: «Никого не впускать и никого не выпускать». Надо сказать, что задачу эту они с честью выполняли до самой старости.
Постепенно в результате капитального ремонта были снесены все внутренние стены, семейное имущество обитателей Квартиры списано и объявлено коллективным, а всеобщей целью Комнаты стало создание Райского Сада посредством неопределенно долгого, но крайне целенаправленного Косметического Ремонта.
Это не могло не вселить законный оптимизм. Обитатели Комнаты обрели, наконец, долгожданную целостность и радость бытия. По всеобщему мнению, ярче всего это ощущение проявлялось, когда надо было, например, принести мешок с бетоном или шпаклевать щели вокруг окна. Только проводя свой досуг в созидательном труде, люди получали удовольствие от жизни. Более того, Великий Косметический Ремонт как великий этап Ремонта Капитального почитался ими за святую обязанность и цель. И как же могло быть иначе, если тем немногим не верящим в победу Великого Капитального Ремонта предоставлялось лишь одно право — право дискуссии один на один с юными силачами Г. (кажется, Георгием) и Б. (кажется, Бориславом). В общем, люди работали вполне дружно и сознательно, и полковник Надеждин искренне радовался за то, что все так хорошо получилось.
Впрочем, до победы Капитального Ремонта он не дожил. Ранним зимним утром полковника обнаружили скончавшимся от многолетней неизлечимой болезни.
Смерть полковника вызвала искреннюю скорбь. Сколько слез было пролито, сколько речей было сказано! И в самом деле, если бы не полковник, то кто бы разрешил женщинам рожать детей, а мужчинам запретил бы пить? Благодарные обитатели Комнаты создали не одну сотню изображений полковника, записали все его изречения, мысли и идеи и пообещали друг другу всегда равняться на деяния своего славного современника; при этом дюжие ребята Г. (кажется, Георгий) и Б. (кажется, Борислав), разумеется, не оставляли свой вечный пост и тихо наблюдали за порядком.
Вскоре по предложению некоего полковника Железкина Комнате было присвоено название «Комната имени полковника Надеждина», а сами останки Надеждина объявлены святыми мощами и выставлены для поклонения в красном уголке Комнаты (т.е. кухне). Люди, разумеется, благодаря этой инициативе стали верить ему как отцу и старались не думать о том, что юные герои Г. (кажется, Георгий) и Б. (кажется, Борислав) все чаще и чаще вытаскивают за дверь соседей для серьезного разговора, при чем почти никогда не приводят обратно. Немногие вернувшиеся рассказывали, что снаружи они ремонтируют фасад здания и неловко отворачивались, чтобы никто не заметил их выражение лица.
При полковнике Железкине мужчинам было еще более строго запрещено пить, курить и нецензурно выражать свои мысли; строго запрещалось также чтение газет, употребление в пищу мяса и молочных продуктов; зато разрешалось сколько угодно заниматься Косметическим Ремонтом во внерабочее время будь то в Комнате, будь то за ее пределами (туда почему-то никто не хотел). Женщинам так же разрешалось рожать, но запрещалось воспитывать детей. Все без исключения были обязаны работать на Великих Стройках и Строительных Объектах. Вместо чая вечерами стали пить кипяченую воду.
Железкину тоже не удалось увидеть победу Капитального Ремонта, хоть он и приближал этот день изо всех сил. Через десять лет после воцарения его у власти он также умер от неизлечимой болезни. Злые языки говорили, что умер Железкин неспроста, но быстро одумались после того, как дюжие ребятки Г. (кажется, Георгий) и Б. (кажется, Борислав) сдуру чуть было не отправили на Косметический Ремонт фасада всех живущих в комнате врачей. Новый руководитель ремонта, полковник Хвощев, вовремя их остановил и пожурил, а чтобы обитатели Комнаты поверили ему до конца, вернул наиболее лояльных граждан с ремонта фасада и заявил, что Железкин хоть и был величайшим человеком современности, все ж таки придавал фасаду слишком большое значение.
При Хвощеве было разрешено нецензурно выражаться наедине с самим собой, есть кукурузу и читать некоторые газеты. Женщинам было разрешено воспитывать детей, но, желательно, не своих. Количество Строительных Объектов было сведено к минимуму, зато работы там стало больше. Вместо воды снова вошел в моду чай, но сахар получали только самые ответственные работники. После этих нововведений другой полковник, некто Безбрежный, объявил Хвощева сумасшедшим, снова запретил употреблять кукурузу, читать газеты и нецензурно выражаться, а чтобы жителям Комнаты не было скучно, опять-таки увеличил число Строительных Объектов, не увлекаясь излишне, впрочем, фасадом и чай запретил навсегда с сахаром или без оного.
Заслуженные герои Г. (кажется, Георгий) и Б. (кажется, Борислав) к тому времени уже устали от многих лет неусыпной заботы о жителях Комнаты и лениво не замечали мелких проявлений вольнодумства. Например, не так уж строго наказывались выпивающие, причем число их росло настолько стремительно, что с какого-то времени Безбрежного стали ассоциировать с этакой Эпохой Запоя. Что же касается самого полковника, то он оказался значительно менее энергичным, нежели предшественники, и проводил большую часть времени во сне; по мнению выживших после смерти полковника Железкина врачей, это способствовало увеличению продолжительности жизни Безбрежного.
Так оно и вышло: полковник умер намного позже своих предшественников, но вряд ли что-либо успел понять, ибо и жил во сне, и умер, не проснувшись. Ходят, правда, слухи, что еще при жизни полковника Безбрежного разыгрались, якобы, среди прочих полковников споры: кто возглавит после кончины Безбрежного Великий Ремонт? Впрочем, домыслам этим нет веры никакой, ибо после смерти Безбрежного состарившиеся от ожидания полковники сменяли друг друга ежегодно и дохли как мухи. Единственный молодой их них, некто полковник Горбатов, видимо, долго ждал своего часа, и когда умер последний престарелый полковник (некто Кучеренко), с удовольствием занял его место. Так закончилась всем надоевшая Эпоха Запоя.
Полковнику Горбатову досталось тяжелое наследство. Еще при Безбрежном ремонт, фактически, не велся, а в последние года его руководства начало рушится и то, что построили предшественники Безбрежного.
Особенно сильно пострадало окно. В общем-то, и раньше из него временами сильно дуло, из-за чего обитатели Комнаты простужались и отправлялись лечиться на косметический ремонт фасада. При Безбрежном окно заколотили жестью, из-за чего в Комнате установилась довольно комфортная темнота (в сумраке не так были заметны мелкме недоделки ремонта); однако, даже из-за этого железного занавеса продолжало сильно дуть. Более того, некоторые несознательные граждане, жалуясь то на астму, то на духоту, сами нахально лезли к щелям между жестяными листами. Это, разумеется, приводило к тому, что заслуженные герои Г. (кажется, Георгий) и Б. (кажется, Борислав) либо выбрасывали ренегатов в окно, либо отправляли их… в общем, понятно куда.
Оказавшись перед лицом стольких проблем, полковник Горбатов растерялся. Сначала он разрешил едва ли не все, что запретили другие, но потом одумался и снова запретил хотя бы пить. Однако, поскольку еще раньше он разрешил читать газеты, люди уже знали о пользе пьянства и прекращать пить не собирались. Тогда он решил запретить читать газеты, а чтобы это звучало убедительней, совершил блестящее покушение на самого себя. В результате его не поняли и вскоре выгнали вовсе, а в руководители ремонта за неимением полковников выбрали сначала престарелого героя Б. (кажется, Борислава), а когда он окончательно деградировал, более молодого и энергичного Г. (кажется, Георгия). Они окончательно разрешили делать все, что душе угодно, и даже содрали жесть с окна. Именно при них впервые стали пить чай с сахаром, причем все.
Зачем мне потребовалась такая долгая прелюдия для, в общем-то, небольшого вывода? Отвечаю.
На самом деле, я и сам не знаю, зачем я все это написал. Меня переполняют великие и светлые чувства, потому что я впервые, как никогда, ощутил себя в самом средоточении подлинно Великой Эпохи.
Историю нашей Комнаты нельзя оценивать однозначно. После переоценки наших ценностей нельзя отказываться от всех завоеваний Ремонта. Был выпрямлен потолок, немногие оставшиеся стены заклеены фотографиями из «Огонька», а самое главное, что люди эпохи полковников всегда испытывали высокий эмоциональный подъем и подлинный энтузиазм (разумеется, те из них, кто не занимался ремонтом фасада здания). Поэтому нельзя голословно утверждать, что полковники управлением своим несли только зло. Многие из них были вполне честными людьми, и то, что некоторые жители Комнаты не вернулись со своих Строительных Объектов, имеет отношение не к нашим руководителям лично, а, скорее, к той жестокой эпохе, в которой произошло становление нашей великой Комнаты. К тому же нельзя забывать, что именно в Период Запоя был, наконец, подведен к завершению косметический ремонт фасада здания.
Теперь, к тому же, пришли совсем другие времена. Если раньше полковники приходили и уходили сами по себе, то теперь мы имеем право выбирать своих руководителей. Правда, мы пока еще не имеем права их уволить, но кому придет в голову поднять руку на начальника? Теперь у нас есть Г. (кажется, Георгий, но в дальнейшем для краткости Гэ)! И мы верим нашему великому Гэ, потому что только человек, столько лет стоявший за дверью, может привести нашу Комнату к процветанию. И потому, несмотря ни на что, мы живем лучше и веселее, чем раньше: пьем, курим, нецензурно выражаемся, употребляем не только кукурузу, но и чай с сахаром, а женщины наши рожают детей и сами же их воспитывают.
Что еще сказать? Родившись в Эпоху Запоя, теперь я возмужал достаточно для того, чтобы делать наше общее дело вместе с моими соквартирниками. Только если это раньше называлось Великим Капитальным Ремонтом, то теперь в наше цивилизованное время, когда мы можем спокойно смотреть в окно, не боясь ужасов железкиновщины, мы говорим, что строим Новую Обновленную Комнату. И когда под руководством нашего Гэ мы ее, наконец, достроим, я обязательно напишу более полные мемуары, и в них обязательно расскажу, в какое счастливое время мы жили, и как много сделал для этого наш великий Гэ.
Специалист
пан вацлав / убежденный прагматик / ведущий специалист / широко известной немецкой фирмы / о названии которой мы умолчим // он зарекомендовал себя / как удачливый бизнесмен / дела его процветают / и все у него есть
в будни он работает в мюнхене / а по выходным заезжает в варшаву / за женой мартой и дочкой кшисей / и они едут отдыхать / в охотничий домик на мазурах // а еще он неплохой резчик по дереву / и в свободное от бизнеса время / делает массу смешных побрякушек
на службе его ценят / сам кнут гаммер / говорил не раз / что доверяет вацлаву куманьскому / иначе и не было бы этой командировки в россию / в эту безумную / архаичную / деструктурированную страну
— Виктор Иванович, это господин Вацлав Куманьский, представитель немецкой фирмы, — представил гостя начальник участка Чашников, — проведите его, пожалуйста, по объектам и познакомьте с нашими ремонтными технологиями.
— Запросто, — с готовностью ответил мастер Филиппов и повел гостя вслед за собой.
Задачей пана Вацлава было познакомиться с работой русских фирм, для того, чтобы можно было придти к какому-либо выводу о том, как и в чем с ними можно сотрудничать. Однако, первая встреча с русскими традициями ремонта произвела на пана Вацлава редкостно угнетающее впечатление.
Черная лестница в подъезде панельного дома представляла собой живописный бардак, заставленный косоурами и козлами, засыпанный портландцементом, алебастром и мелом, залитый олифой и краской. Двое маляров лениво курили, лежа прямо на лестнице.
— Юра, это что такое? — возмутился мастер Филиппов, — тут к нам иностранный специалист приехал, а вы...
К речи его неудержимо стали добавляться русские фразеологизмы, каждый из которых переводился на польский в лучшем случае как "курва" или "пся крев".
— Не хиляет, начальник, — равнодушно ответил один из маляров, тот, что помоложе, — птичка сдохла, кумар рассеялся и вообще в матице дыра как у телки на Тверской.
В совершенстве знавший русский язык пан Вацлав понял, что владеет им недостаточно.
— Ладно, нехай, — согласился, наконец, мастер после еще примерно десяти минут довольно экспрессивной беседы, — матица матицей, а халтуру исправить должен. Понял?
— Понял, — ответил маляр и снова улегся на лестницу.
Пан Вацлав провел на объекте несколько дней, и чем больше он пытался найти хоть какое-то подобие ремонтно-отделочных технологий, тем больше он беспокоился за свою психику. Русские рабочие исправно ходили на работу, получали зарплату и при этом не делали ровным счетом ничего. Но самое интересное, что, тем не менее, все объекты сдавались в срок и во вполне удовлетворительном состоянии.
На второй недели своей командировки пан Вацлав решился поинтересоваться русской технологией у мастера.
— А вы приходите к нам к концу смены, все и увидите, ответил специалисту Филиппов.
К вечеру на объекте собралась вся бригада, состоявшая, как выяснилось, из шести человек. Вытащив из карманов мелочь, рабочие вышли из подъезда и отправились к пивному ларьку у магазина "Ветеран".
— А работать как же? — недоумевал пан Вацлав.
— А вы смотрите дальше, — ответил Филиппов.
Началась дружеская попойка. Рабочие передавали по кругу бутылки с мутной, дурно пахнущей жидкостью и пребывали, судя по всему, в довольно радостном настроении. Пан Вацлав смущался и отводил взгляд: будучи прагматиком и реалистом он никак не мог понять, как можно пить эту дрянь, да еще потом работать.
Наконец, пиво закончилось. Снова зазвенела мелочь, снова все засобирались в ларек.
— А работа-то как? — не унимался пан Вацлав.
— Да очень просто. Посмотрите сами! — ответил Филиппов и открыл дверь на лестницу. Площадка и два пролета сверкали свеженьким ремонтом, выполненным по европейским стандартам.
Пан Вацлав облокотился на дверь, не в силах поверить в реальность видимой им картины.
— Как?... — только и смог произнести он.
— А хрен его знает, — ответил мастер, — только вот всю жизнь мы так и работаем. Пива не желаете?
— Желаю, — неожиданно для себя ответил пан Вацлав.
Ядовитое пойло масляно переливалось в грязной бутыли. Зажмурившись, пан Вацлав сделал первый глоток...
пан вацлав / в прошлом убежденный прагматик / когда-то ведущий специалист / широко известной немецкой фирмы / о названии которой мы умолчим // в прошлом неплохой резчик по дереву / бросивший жену марту, дочку кшисю и охотничий домик на мазурах / проклятый самим кнутом гаммером / не имеющий дома, прописки и работы / частый посетитель пивного ларька у магазина «ветеран» / ненавидящий как россию / так и польшу с германией вместе / у него ничего нет / и ничего ему не надо // не хрен было в россию ездить / в командировки всякие
Все спокойно на ОДС – 14
На ОДС – 14 было все спокойно.
Не выспавшийся главный инженер распекал подчиненных. Жители дома 11/6 по 2-му Безымянному переулку принесли ворох жалоб на имя генерального директора Глазунова. Диспетчер не успевал принимать телефонные звонки, посвященные задержке начала отопительного сезона. Начальник участка Чашников разыскивал своего зама по благоустройству Оттопыренко; Оттопыренко разыскивал дежурного слесаря Чугунова; Чугунов разыскивал техника-смотрителя Калошина; Калошин разыскивал аварийную бригаду Мосэнерго, Мосводоканал, ворох предписаний Управы, ручку «Паркер», не вышедших на работу малярш и мастера Николая Николаевича Филиппова.
Наконец, Филиппов незаметно вошел в диспетчерскую, видимо, стараясь остаться не узнанным, но тотчас напоролся лицом к лицу на зама по текущему ремонту Уварова.
— Вот ты где, — недовольно пробасил Уваров, — слушай, Николаич, возьми кого-нибудь из ребят, надо беседку в детском саду поправить.
— Хорошо, — ответил Филиппов и отправился на поиски подчиненных.
Путь его лежал в сторону соседнего дома, в подвале которого помещались раздевалка и плотницкая мастерская. «Кого бы отправить на детский сад?», — думал он, — «Сашка в отпуске, Королев стекла режет… Семенчук с Прикопаевым? Нет, они тоже при деле. Разве, Славка Жуков?».
Он любил их всех. Сашку Коломягина за мастеровитость и сговорчивость, Диму Королева за ответственность (правда, в трезвом состоянии), Вовку Семенчука за трудолюбие, Колю Прикопаева за надежность и своеобразный черный юмор, проявляемый всюду и везде. Только лишь тридцатипятилетний плотник Слава Жуков редко вызывал у мастера положительные эмоции, ибо Слава сильно пил (правда, не на работе), трудился без энтузиазма и не сказать, чтобы качественно. Как правило, Филиппов поручал ему самые простые задания и не сильно придирался к результатам работы.
Зайдя в подвал к концу обеденного перерыва, Филиппов с неудовольствием отметил, что при его появлении малярши опять спрятали водку. Кроме них в помещении находились также правящий пилу Прикопаев, дремлющий Жуков, ничего не делающий Королев, а так же электрик Умаров.
— Николаич, а, Николаич! — запричитала одна из малярш, — одолжи полтинничек до зарплаты, у меня день рождения в понедельник будет! Или хоть, что ли бутылочку поставь!
— Будешь себя хорошо вести, Надя, может, воды из-под крана налью, — мрачно отозвался Филиппов.
— Николаич, а, Николаич, ну, день рожденья, он же только раз в году бывает!
Филиппов благоразумно помалкивал.
— А вчера Герман Титов умер, — неожиданно ни с того ни с сего громко заметил вслух Прикопаев и снова углубился в ремонт инструмента.
«Вот это любовь к жизни!», — растроганно подумал Филиппов.
— Так. Маша с Галей пойдете на 53–ю, две Надьки на 71–ю, Прикопаев и Умаров заканчивайте 71–ю, потом возвращайтесь сюда. Жуков, пойдешь со мной.
— Алё, начальник! Ща топаю, — отозвался откуда-то из-за угла дремлющий Жуков.
Детский сад находился по адресу ул. Генераторная, д. 36 и был уникален тем, что больше домов на Генераторной улице не было, да и проезжей части, честно говоря, тоже. Само существование улицы даже работникам городского хозяйства доказывала лишь табличка на стене детского сада с соответствующим адресом. Старожилы, правда, рассказывали, что остальные тридцать пять домов якобы разобрали на доски отступающие фашистские оккупанты. Версия эта, однако, не вызвала ажиотажа: ну какая, в конце концов разница, почему на Генераторной улице существует только один дом под номером тридцать шесть, куда важнее, чтобы остальные тридцать пять не передали на эксплуатацию.
На пороге детского сада Филиппова и Жукова встретила улыбчивая тетя заслуженных размеров.
— Здравствуйте. Пойдемте покажу! — без лишних предисловий заявила она.
«Интересно, что», — подумал Жуков, поглядывая на ее заслуженные размеры. «Интересно, куда», — подумал Филиппов, оглядываясь в поисках выхода.
Покошенность беседки ввела в уныние даже равнодушного ко всему Жукова.
— Это чё, дети, чё ль порушили-то?
— Дети, — ответила женщина.
— Эти, чё ль… как их… маленькие, да?
— Ну, нет, дети-то дети, но не те, которые днем, а те, которые ночью.
— Вон чё… — удовлетворенно промычал Жуков.
Тетя переминалась с ноги на ногу.
— Ну ладно, Славик, за час управишься, — произнес мастер, с тоской думая о том, что без мата с плотником, пожалуй, и договоришься, а при женщинах материться он не любил.
— Ну, эта, ты не прав, Николаич. За час, Николаич, даже кошки не рожают.
— Придется рожать, Славик. Тебе после обеда надо на 53–ю идти, стекла вставлять.
— Ну чё за чё? — обиженным тоном протянул Жуков.
— Слушай, брось пиз… в общем, начинай работать.
Вместо ответа Жуков громко высморкался, достал из кармана перчатки, посмотрел на беседку, убрал перчатки обратно в карман, открыл ящик с инструментами и, таким образом, приступил к работе. «Ну, слава тебе Господи», — подумал Филиппов и, успокоившись за Жукова, пошёл искать туалет.
Через час работа и вправду была сделана. Собрав инструменты, Жуков и Филиппов направились к выходу из детского сада.
Только что закончился тихий час. Под бдительным надзором воспитателей всюду резвились дети. На лицах ремонтников отразилось умиление. «Во мелкие, у меня ведь тоже когда-то такие же были» — с теплотой подумал Филиппов. Жуков же, сжавшись в комочек, следовал за мастером; на лице его читалось: «Только бы никого не раздавить…».
Выйдя за ограду, они остановились закурить.
— Ну, чего, Славик, приуныл? — участливо спросил плотника мастер Филиппов.
Жуков задрожал крупной дрожью и осел на ящик с инструментами.
— Никалаич, ты понимаешь… там, в детском саду… дети… маленькие… ты понимаешь, Николаич… да я… я… я пить брошу!
Он едва не плакал.
— Ладно, Славик, — ответил Филиппов после некоторой паузы, — пошли на 53–ю, надо стекла вставлять…
Звезданутый билет (три эпизода из жизни обычного человека)
Круги
Каждое утро, около девяти утра я выхожу на пробежку вокруг своего дома. Я не физкультурник, но чтобы не потерять форму, я должен пробежать восемь кругов.
В это время она как раз поливает фиалки. Она мне нравится, поэтому я всегда пробегаю мимо ее окна, расположенного на втором этаже, и здороваюсь.
Круг первый.
— Доброе утро!
Ни ответа, ни привета. Ничего, еще не все потеряно. День только начинается.
Какая хорошая погода! Солнце светит, поют весенние птахи, утренние автомобили ловко разбрасывают мокрый мусор, лежащий на шоссе, и даже почти не сигналят. Все в ожидании любви. Бросаются друг на друга радостные собаки, искалеченные вороны бодро флиртуют на трупе алкоголика дяди Паши, выбросившегося этой ночью из окна своей квартиры. Жизнь прекрасна!
Круг второй.
— Доброе утро!
Взгляд украдкой. Наверное, я ей нравлюсь!
Вообще любовь — это светлое и великое чувство. Каждый, кто испытывал его хотя бы раз, уже не забудет это никогда. И свою первую любовь тоже. Меня, например, впервые любила Нюрка-ПТУшница, когда мне было четырнадцать, а ей шестнадцать, и происходило это у нас под лестницей на девятом этаже. С тех пор минуло уже немало. Нюрка давно в женской колонии, а я вырос, вывел прыщи, обзавелся высокооплачиваемой работой и очень счастлив. На свою зарплату я могу купить какую угодно любовь. Главное, чтобы она была куплена обоюдно.
Воистину, в жизни нет ничего священней любви!
Круг третий.
— Доброе утро!
В ответ:
— Вы больной?
Она явно проявляет ко мне интерес!
Это неспроста. Каждый раз, когда женщина проявляет ко мне интерес, она обязательно говорит что-нибудь нелогичное. Почему? Ну, видимо, так все женщины устроены: вы к ним испытываете интерес, а они стесняются или ждут денег. Я слышал, это называется женской логикой. Вот и сейчас: «Вы больной!». Каково? Кстати, о болезнях. Помню, лежал как-то в больнице. И что? Это не мешало мне любить! «Вы испытываете слишком большой интерес к женщинам», — сказала мне одна медсестра. А потом добавила: «А я вас люблю». Я, кстати, тоже ее впоследствии любил.
Круг четвертый.
— Доброе утро!
— Я сейчас позову мужа!
Она сердится! Это признак! Может, на шестом круге она уже признается в любви!
А, может быть, и нет. Муж, знаете ли… А если он зарабатывает больше меня? Это, конечно, не помешает ей любить меня, но мне-то как быть? Я и так не испытываю уверенности в завтрашнем дне (я слышал, это снова входит в моду) и вообще остро нуждаюсь в социальной защите государства. Может, в партию вступить? Говорят, уже можно: мол, там наверху снова уже одни наши. Зря, что ли, мы на выборы ходили? Говорят же русским языком по телевизору: идите на выборы, только там вы сможете выбрать таких же честных и мудрых, как и вы сами. Или даже превосходящих вас в этих и прочих отношениях. Что, не идти? Вы как хотите, а я принципиально стою на гражданских позициях и не сомневаюсь, что человек, работавший в КГБ, сможет осуществлять контроль в любой сфере!
Круг пятый.
Она как раз поливает труднодоступные цветы, стоя на шаткой табуретке. Ветер слегка раздувает ее цветастое и, к сожалению, слишком длинное платье.
— У вас очаровательные ножки!
Сверху что-то с грохотом падает. Кажется, она, а может быть табуретка, или, точнее, они вместе.
Ну, это не дело. Падать, да еще на балконе, это же опасно. Можно промахнуться и сломать себе что-нибудь, как сломал себе шею дядя Паша, сейчас уже почти доеденный собаками и воронами. Кстати, хороший был человек. Денег взаймы не просил, к женщинам не приставал, пил себе, да и пил, а то, что с балкона упал по пьяной лавочке, так это уже его, как говорится, личное общественное дело. Мы вот с балконов не падаем, и потому не лезем с вопросами и советами. Падайте сами, если хотите. Только вот пускай бы женщины не падали с балконов, а то сами знаете, жалко…
Круг шестой.
— Не отпирайтесь, я знаю, что вы любите меня!
Сверху тишина. Я явно заставил ее задуматься над моими словами!
И задуматься ей стоит! Потому что игнорировать меня невозможно! Ладно, был бы я какой-нибудь задрипанный маклер, сталкер или спринтер, а я, можно сказать, серьезный интеллектуальный человек. А почему? Потому что только интеллектуал может в наше время зарабатывать столько денег на государственной службе, будучи, в то же время, верным оплотом власти! То есть, я не только работаю в налоговой инспекции, но еще и приношу пользу государству! И на этот аспект моей профессиональной деятельности я прошу обратить внимание особенно! Потому что кому еще в голову придет, работая на моей должности, думать о нашей великой и прекрасной Родине, испытывающей в эту тяжелую, неспокойную эпоху временные материальные затруднения? Все думают только о своем тяжелом экономическом положении. И я умнее их, потому что думал о нем достаточно для того, чтобы оно исправилось и стало лучше материального положения страны.
Круг седьмой.
— Любимая! — кричу я ей, и в ответ получаю удар по плечу пустой водочной бутылкой, брошенной ей со второго этажа.
Ну, это, простите, уже чистой воды хамство! Так не уважать серьезных, думающих, современных людей! Распустились бабы в наше время! Ни стыда, ни совести. Хотя о чем это я? Ах, да… о стыде и совести. Нет, дорогие мои! Нет, и еще раз нет! Такого человека, как я, просто нельзя не любить! И я знаю, не будь я интеллектуальной надеждой нации, что все на самом деле значительно банальнее! Просто она не успела ко мне привыкнуть!
Надо будет пробежать завтра вокруг дома двадцать пять кругов.
Я люблю вас, господин Президент
Господин Президент, поверьте, мне не легко писать вам это письмо; для меня это первый и, возможно, последний подобный опыт в жизни. И если даже это письмо вам не передаст ваше ближайшее окружение, я всё равно сделаю своё дело: я признаюсь вам в своей тайне.
Я не стал отправлять это письмо в газеты, где бы вы его прочитали наверняка; причина тому состоит в том, что оно носит личный и, я бы сказал, довольно-таки интимный характер. Дело в том, что я люблю вас, господин Президент.
Я не могу претендовать на взаимность, и дело здесь не только в том, что мы с вами пребываем в разных концах социальной лестницы. Я всегда был вашим противником, я мечтал вас убить, а на выборах всегда голосовал за ваших опаснейших соперников. Но вы победили на выборах, а потом постепенно стали ещё более популярны, и много лет наблюдая вас по телевизору едва ли не каждый день, я вдруг понял, что люблю вас, господин Президент, и бороться с моими чувствами — это выше моих сил.
Наверное, меня увлекла всеобщая любовь к вам. Все прославляют вашу решительность, жёсткость, с которой вы расправляетесь с политическими соперниками и внутренними врагами. А как очаровательно ваше внимание к проблемам нас, простых граждан нашей великой державы, у которых на предприятии не всё в порядке, зарплаты не хватает на жизнь, дом наводнением смыло, да мало ли что ещё… ведь мы же подыхать будем, но вспомним на смертном одре вашу величавую, вселяющую надежду улыбку. Все любят вас, господин Президент, все, ведь иначе нельзя!
Вы централизовали страну, подобно монархам древности, взяв в одни руки все ветви власти и распределяя привилегии чиновникам согласно их заслугам и степени близости. Вы слились в одно с Конституцией, став единственным и основным законом державы. Вы преобразили наше государство, отправив его лидеров на пенсию и передав управление молодым. Если вы не постареете до моей смерти, я буду свидетелем самого великого расцвета, так вовремя наступившего после самого великого краха. Как же вас не любить, господин Президент?
Но я очень ревнив. Я уже несколько раз собирался вас убить, если уж мне никогда не удастся убить всех, кто живёт в нашей стране. Я очень сильно нервничаю, и чем больше проходит времени, тем сложнее мне держать себя в руках, тем более, что вы провоцируете меня и, возможно, некоторых других сограждан, ненавистных мне тем, что они, как и я, любят вас. Я очень боюсь вас случайно убить; поэтому если вам дороги жизнь и репутация, постарайтесь согласиться с моими требованиями лично к вам, пусть даже они и являются по форме политическими.
Многого мне не надо. Я просто хочу, чтобы вас разлюбили. Я хочу, чтобы вас не показывали по телевидению, чтобы о вас не писали газеты, чтобы о вас не говорили люди в транспорте и на улице. Иными словами, я предлагаю вам немедленно признать несостоятельность выбранного вами курса, подать в отставку и объявить о начале досрочных президентских выборов.
Как человек, не обладающий красноречием и должной точностью формулировок, извиняюсь, если оскорбил ваше самолюбие. Но поймите и меня: я же не преследую никаких политических идей. Я не состою в партиях, я даже с родственниками о политике не говорю. Сделайте это лично для меня, господин Президент; поймите, вы можете сделать счастливей в этой стране хотя бы одного человека, ведь ваша политика, согласитесь, ненамного успешней действий ваших предшественников, и только по количеству ваших слов и ваших ликов опережает всё, что я когда-либо видел. Так что много вы не потеряете, а приобрести можете немало. Я не сомневаюсь: вы поймёте меня, ведь всё, что здесь написано, от первого слова до последнего пропитано самой горячей и искренней любовью к Вам.
Веря в вас, я искренне надеюсь, что вы услышите меня и оставите свой пост. Только тогда я смогу, наконец, забыть свою любовь и жить спокойной, размеренной жизнью, какой жил раньше. Позвольте пожелать и вам того же после вашей отставки, господин Президент; это действительно спасает от суеты и безвременья. Если хотите, напишите мне, я укажу свой e-mail на конверте.
Заранее признателен за все возможно последующие ваши действия. С уважением, ***…
Алексей Караковский: Дом на Большой Черкизовской.