Дмитрий Вишняков: Местные новости (часть 1).
Когда смешиваются в единое целое образы и слова, это становиться не текстом, нет, а урывком из чьей-то памяти. Этот рассказ имеет эффект, обратный сну. Когда мы просыпаемся, мы знаем, что в семь секунд уместилась сотня чудных образов, мыслей, несколько непрожитых жизней… А после прочтения этого рассказа создается впечатление, что эти «36 тысяч знаков сплошных сантиментов», эти кусочки ярких мозаичных стен какой-то забытой Атлантиды, сливаются в одно общее, целое, но с размытыми очертаниями воспоминание.
И теперь у меня возник вопрос – а где, собственно, часть вторая?... :)
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Кира Сокол
|
Местные новости (часть 1)
Недавно понял: я – единственный термометр, который у меня есть. Правды нет. Как нет холода и жары. А есть только удобная одежда и точные слова. Для меня, для сегодня и для сейчас.
Во времена, когда мне приходилось подпрыгивать, чтобы достать до красной кнопки дверного звонка, я уже точно знал, кем хочу быть. Конечно же, писателем, ну или военным… Осторожный мальчик в коротких шортах из вельвета. Тогда я любил писать письма. Назовем это письмами. Крепко зажмуривался. Как можно глубже залезть вглубь собственной головы. И повторял. Через десять лет мне будет двадцать. Хосподи! Как много-то!!! Но я тогда все равно буду помнить. Себя. Сонное волшебство моего детсадовского двора. Горы терриконов, и Ниагары ручьев. Разбитые коленки моей соседки. Всю убогую роскошь моего крупнопанельного детского жития… Всё: до точки и до капли. Пока еще ничем не разбавленную горечь и сладость. Нечто, которое заставляло давать сдачи, упав, вытирать от кровавых соплей разбитый нос и бежать дальше. Жить. Время добавляет воды, но не новых переживаний.
Вертясь на геморроидальном стуле, закинув ногу на ногу, я пишу новости. Местные новости. Всасывая, один за другим красные честерфилды и щербатые чашки очень плохого, но крепкого кофе. Местные новости. Бытовые убийства и торжественные открытия. В комнате, где я этим занимаюсь много сигаретного дыма и пятен на стенах. От клавиатуры у меня холодеют ладони. И кажется, горечь во рту уже разъедает зубы.
Нет, я не разоблачаю олигархов, не борюсь с коррупцией, не воюю с чиновниками. Я пишу местные новости. Местные новости похожи на деревья бонсай. Такие же, как в лесу, только в масштабе 1 к 20. Мальчик в вельветовых шортах считает, что это колоссальная дезинформация. И за ней скрыт грандиозный, таинственный и неотразимый заговор. Фальшивая витрина.
Предмет заговора – пустота. Скрыть, замазать, замаскировать, заретушировать то, что воцаряется в наших умах, заливает со стен потолков наши комнаты и связывают нас своими невидимыми путами. Будто бы кто-то украл и продал усталой и старой Европе, весь наш молодой zeitgeist. А мы все больше начинаем сомневаться в собственной реальности. Кто-то ищет подтверждения в наркотиках, другие тонут в телевизоре, синтетических слабоалкогольных напитках и растворимом кофе в рабочее время, а третьи просто исчезают, о них говорят просто: «Он уехал работать».
Местные новости – это кляксы Роршаха, они похожи на бабочек или фехтовальщиков, но на самом деле это всего лишь пятна. Местные новости – это пересказ событий, которые ровным счетом ничего не значат. Ничего бы не изменилось, если бы они не произошли. Местные новости неинтересны и несуразны, как вымершие животные. Но они были. И это моя работа.
Муза вычеркивания
Если у Вас убрать все лишнее, то не останется совсем ничего
Одна умная девушка
Шаг назад. Еще один. Пусть это будет дом. Множество пустых комнат, беспорядочное одиночество пылинок разбавленное солнцем. Шкафы, телевизоры. И кровати. Запах чистых простыней свободно несется сквозь широкие проемы.
Или фотоальбом. Самый обычный фотоальбом. Ну, вы знаете, китайский, с нелепым щенком или букетом на обложке. Фотоаппараты-мыльницы. Так трудно сделать хороший кадр. Дешевый глянец. 9 на 13. Друзья, любимые, знакомые. А вот те же, но в разных сочетаниях. Но все нужные. Иначе как бы они здесь очутились. Красные зрачки и немного плоские лица. Почти без теней. Сюжет банальный. Одни только встречи и расставания. Больше, конечно, расставания. Что поделаешь…Жизнь такая.
Она стоит вполоборота ко мне. Наверное, улыбается. Почти спиной. Ноги длинной с хорошую поэму. Золотое сечение задних карманов джинсов. У нее отличная задница. Но мне больше нравятся плечи. Правильные, плавные, белые. Хрупкие, если обнимать их теплыми и немного влажными ладонями. Сильные, если несут увесистый рюкзак своей хозяйки в одном из ее многочисленных путешествий. Она всегда берет много ненужных вещей.
- Знаешь, я решил, что ты теперь – моя муза. Хорошо, что это место теперь занято.
- Это трудно… Наверное. Но я все равно рада. Быть твоей музой приятно, но я немного боюсь.
- Ха! Чего тут бояться-то? Я буду пчелой, а ты маргариткой.
- Принеси тогда в среду что-нибудь свое. Надо же мне ознакомиться. Учитывая теперешнюю мою должность…
- Это еще зачем? Ты ведь муза. Объект вдохновения, а не субъект. Пишу и читаю я. А ты вроде как катализатор. Одухотворяющее начало. Рыжеволосое и голубоглазое. С очаровательной улыбкой. Ты ведь совсем не такая, как мой читатель. Совершенно не похожа.
- Интересно получается… И что же мне делать?
- Просто будь…
Но ее не стало. Она превратилась в золотую рыбку в аквариуме. Не услышать, не потрогать. Только издали смотри. Сквозь толстое стекло. Смотри и вспоминай.
Но я не хотел вспоминать. Я отказывался и чистил. Клавиша «delete» стала любимой. Она как гильотина во Французской революции. Символ и божество, но, что она, зачем она без глупых идей? Без неуемной и неуместной энергии, которую должна пресекать во имя триумфа гармонии. Как же называлась та штука? Она причиняла мне беспокойство. Я не спал из-за нее ночами, считая оттенки черного и серого. Я скалил клыки и щерился. Я плакал и плевался. Все из-за нее. Удалил. Сплю спокойно, много ем и почти не курю.
Да ведь это все она уговаривала, моя муза. Мирись. И больше не дерись. Она умудрилась привязать меня к реальности. Сонного и радостного. Тысячью тонких веревочек. А я только рвал их и смеялся. И теперь вот скитаюсь, как слепой щенок в поисках своего... Счастья? Да все на полпути из рук выскальзывает. Теперь они сильнее меня. Теперь они бьют. Не поднять. Не осилить.
Провинция и метрополия поменялись местами. Надо же ехал в столицу за патриархальностью. Билеты покупал. Туда. Где улыбаются не только на рекламных плакатах. Но и незнакомцам. Где не продают будущее, чтобы купить себе прошлое. Готовят горячую ванну замерзшему и пьяному Мышлаевскому, а кузен Лариосик разбивает любимый мамин сервиз. Не надо смеяться… И без вас знаю, где это место. В первой главе. На 188 странице. Да и черт с ним. Еще один не доехал до Петушков. Тебя побили. Ты стал неповоротлив. С кем не бывает…
В дороге, кажись, и потрепанный мой провинциальный чемоданишко потерял. Может и украли. Хотя кому он нужен? Вернулся совсем пустой: как был 9 на 13. Лицо плоское без теней, глаза совсем красные. Дешевый глянец. Защитный слой. Типичная мимикрия для нашего города.
Эй, кто там, нажмите на стоп-кадр. Вдох и замерли. Вспышки не будет. Пока теплый эфир ее присутствия совсем не испарился. Ну, отчасти и я в этом виноват. Я верил, что моя фальшивая неприкаянность это страна. Из одиночества можно уйти и уехать, уплыть и убежать. Так все было просто.
Конец света
Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек.
Иосиф Бродский
Кухня была у Сереги грязная. Блики утреннего солнца, перемешанные на сковороде с остатками яичницы. От грязно-розовых и белых квадратов линолеума уже рябило в глазах. А с календаря на стене на нас все утро пялилась чья-то круглая, блестящая задница. Это было унижение. Мы старались его не замечать, хмурились и курили. Веселее от этого никому не становилось.
Всё началось с того, что из магазинов исчезли петарды и фейерверки. Они пропали безвозвратно и абсолютно. Потом исчезли милиционеры, но об этом уже никто не жалел. И автобусы стали ходить по расписанию. Впрочем, никто из нас не паниковал, ведь круглосуточные магазины продолжали работать круглосуточно. Мы сами не замечали, что стали собираться всё чаще и чаще. Надо же было как-то убить время…
Я посмотрел в окно. Двор был грязен и пуст. Не было престарелых алкоголиков и подростков в состоянии наркотического опьянения, возле мусорного контейнера не было ни одного люмпена. Не говоря даже о бомжах. Я прислушался в надежде услышать хотя бы соседей с пятого. Почтенная супружеская пара. Занимаются сбором пустой тары. Санитары леса. Соберут, сдадут, а потом делят выручку. Экспрессивно и матерно. Или ревнуют друг друга. Тоже очень экспрессивно. Но сейчас вокруг было тихо, как в шлеме у водолаза. Не было даже кошек и собак. Только на облезлом клене напротив чирикала сумасшедшая синица. С четырех часов утра. И это тоже никак не ободряло, напоминая нам, как сильно мы отдалились от природы.
- Блин, уже два дня ничего не происходит. Даже по телевизору. «Новостям» совершенно не о чем сообщать. Бедняжка ведущая, она теперь молча сидит перед нами целых тридцать минут. Грустная. Только изредка всхлипывает. А перед тем, как объявить спортивные новости, не выдержала и разрыдалась.
- Что это со всеми происходит, а?
Новая волна молчания. Никто не хотел спать. Но все зевали от скуки. Я подумал: какую из всего этого можно извлечь мораль. Но в голову приходила только головная боль. Оставалось одно – закурить снова.
- А вы знаете, что праздность – один из семи смертных грехов?
Тут раздается звонок. И все болезненно кривятся. Серега, хозяин, идет открывать, а мы за ним просто так из любопытства. В дверях стоял Роман. Глаза у него блестели, а на щеках был румянец.
- Что лифт не работает?
- Привет всем, кого не видел. Принесли…
Ночью он ушел в неизвестном направлении. Никто не удивился. Как и тому, что он приперся теперь. Бодрый ренегат из лагеря здорового образа жизни. Роман скинул ботинки, и мы вернулись на кухню.
- Слышали, сегодня ночью правительство провозгласило конец света. В магазинах уже объявлены скидки. А билет в кино просто не достать. Президент сказал, что это самый логичный выход из сложившейся ситуации.
В соседней комнате из телевизора зазвучало:
- Сообщаем вам об изменениях в программе вещания на сегодня…
Баритон был радостный. Мы все облегченно вздохнули.
- Давно пора.
И стали строить планы. У всех появились какие-то дела, визиты, намерения. Жизнь пусть и ненадолго повернулась к нам лицом.
Дом для сна
There’s no reason to dying. Just keep on flying.
Я – дом. И я угловат. Сквозняки гуляют в железобетоне моих ребер. Строить меня начали довольно давно. Но, кажется, обо мне забыли. Жильцы предпочли для себя другой район. А мне остается только запах и вкус сырого бетона… Кальций, утратив способность расти, начинаешь от него окаменевать. Почему?
Дома, которые не успели достроить, не совсем принадлежат нашему мирозданию. Они всегда на полпути между абстрактно-геометрическим занудством воображения архитектора и реальной одышкой, которая одолевает нас всякий раз, когда мы бежим вверх или вниз их лестницами. Во сне ко мне пришел один из них. Гибрид постели и моста. Вместительный, как коробка от японского телевизора. Он неслышно, но уверенно возник из тумана в моем сне.
Строители бросили его, как неблагополучные родители. Успели, всего семь этажей. И серая нагота бетонных плит, невразумительные разводы сырости. Тут и там. Как улики чего-то постыдного, как фигуры героев не вышедших из подсознательного…
Ветер и звуки сотрясали меня. Я шел по лестнице без перил очень осторожно. Боясь соскользнуть в пустую шахту лифта. Как в фаллопиеву трубу бесплодной женщины. Но я не мог отказаться воображать себе будущих, а вернее не будущих, будущего там нет, жильцов этого дома. Да, я нашел и себе там квартиру. Подходящую. Как раз на этаже, который стал последним. Мой необитаемый остров, волшебный дом, где я хочу укрыться, находиться вне времени. Пустые комнаты, одинаковые как зеркальные отражения.
Окна без стекол, глаза лишенные век, плакали холодным ветром. Мне стало зябко и сыро. И я тоже заплакал. Я нашел кусок мела в углу. И нарисовал камин на стене. Получился кривой и безобразный. Не тот художник. Не реалист. Зато у этого камина была труба. Жадная и стремительная. Можно сжечь всё. Что нарушает мой покой. Жечь. И дым, будет течь по ней в небо быстро и уверенно, как кровь по венам. В небо, которое приемлет всё.
Кажется, на растопку пошло и что-то такое, что ни в коем случае нельзя выбрасывать. Слишком много всего я бросил в печь, чтобы согреть мой дом. Нечто такое, чему не место в небе. Что-то настолько теплое и мое, что может пробить в нем дыру. Зачем же я себя обманывал? Ведь теперь это небо смотрит на меня с ненавистью. Как на неблагодарного. Небо хмурится серой ватой смога и дождя. Небо обязательно скажет мне. Ты отказался от моих даров. Неужели, думаешь ты, что я приму тебя?
Хрупкая, затаенная слабая тревога-надежда. Жук-светлячок, запертый в сундуке, просится на волю. Хрупкие, непрочные нити, которые связывают тебя каким ты был, стал и мог бы быть. Как в рыжих волосах древней Евы, в пряже Мойр связаны судьбы всех людей. Неужели, их так легко обрезать, порвать. Нет, они рвутся сами собой. И ты становишься пустым, невесомым. Без памяти и боли. Голый.
Зевнув, отодвинуть стул, встать и подойти к окну, как я, опять зевая, вижу падающий пеленой с неба янтарь-покой. И прохожие степенно бредут по своим делам, стараясь не замечать того, как они все более становятся похожими на мух, застывших в янтаре юрского периода. Броситься в окно, в усыпляющее течение вязкости этого серого янтаря. Нырнуть и полететь. Врезаться в мягкую упругую подушку, и не выбраться наружу никогда.
№6
Хрусть-пополам…
Михаил Булгаков
У зимы мягкий характер. Туманно и тепло. Голые поля, совсем без снега. Улыбаются во сне и приобретают золотистый оттенок… Черно-морщинистые асфальтовые языки дорог лижут туман. Томик Гончарова бумажным шалашом накрывает колени.
Саша едет в почти безлюдном трамвае цвета засохшей крови. Долго добирался в этот городок, разлегшийся среди степи у моря. Городок уже которое десятилетие пытается отравить море. А море пытается отравить городок. Никогда не видел моря зимой.
Работает продавцом в музыкальном магазине. Саше нравится классическая музыка и покупатели в черных кожаных плащах. Они пахнут дорогими одеколонами. Вежливо появляются из вечернего и оранжевого света фонарей. Потом вежливо растворяются в белом остро заточенном свете фар. До этого Саша работал ночным сторожем на автостоянке возле аэропорта. Каждые полчаса откладывал в сторону книгу и совершал обход. Шея болела, когда он, запрокинув голову, наблюдал за огнями самолетов.
Никогда не видел моря зимой. И это не первое никогда в его жизни. Саша не любит рассказывать о себе. Всякий раз он думает, что говорит о ком-то другом. Скучном и безобразном. А он всегда остается за пределами этих вымученных описаний. У Саши, как и у всех нас, есть любимый сон. Не сон, больше идея. Расплывчатая. Искаженная, разбавленная, наперченная бумажно-устричным вкусом умозрительных искушений. Идея, которую Саша никогда не сможет сформулировать, и нам приходится придумать ее за него. Мирча Элиаде обрадовался бы, услышав эту историю.
Пусть джунгли кленов и акаций покрывают целый материк. Без страданий и одиночества. Днем реки и озера блестят на солнце. По ночам огни костров. Огни факелов. Огни отражаются в глазах. Люди в белых балахонах. Бесформенных. Непрерывное ощущение теплоты чужого присутствия. Огни над рекой. Ночи Ивана Купала. Юноши и девушки отдаются вновь и вновь водному богу. И также беспрерывно воскресают из мутного и серебристого, как брюхо рыбы, задумчивого блеска реки. Жизнь без барьеров. Памяти. Обязательств. По утрам они парами, держась за руки, выходят из дебрей. Из чащи, из глубин. Не помня дня вчерашнего. А сегодняшний, едва начавшись первым лучом белесого солнца, спешит по-новому соединить их крепкие потные ладони. Мудрый лес усыновляет новых и новых манкуртов. Их глаза добры и бездонны.
Саша мотает головой. Чешет лоб, чтобы избавиться от наваждения. Алюминиевая и аккуратная кондитерская фабрика, пыльная березовая роща над пересохшей рекой, заводская железная дорога и толстая труба над ней. Труба, которая никуда не ведет. Увядшие кварталы спальных районов. Там живут юноши, с которыми он мог бы затеять драку или завести дружбу. И девушками, которые могли бы быть его, а могли и не обратить на него никакого внимания. Все зависит от случая и психологии. Одним словом настроения. Совсем не подходящее.
Саша приехал к морю, потому что его бросила женщина. Это не была его мать. Мать вежливая, но раздражительная домохозяйка на пенсии. Пятнадцать лет назад без очков читала Саше сказки, потом, надев очки, и не сказки, а просто хорошие книги. У Саши ее глаза и раздражительный, но мягкий характер.
У предательницы рыжие волосы, добрые и близорукие синие глаза и нежная линия рта. Очаровал ее своей неторопливостью и изяществом философий. Но зачем об этом говорить, если она сейчас не с ним? Стало самым одним из никогда в его жизни.
Были другие, но это не помогло. Они не были хуже. И она не была хуже. Ася работает переводчиком в туристической фирме. Саше нравился этот очень аккуратный подвальчик, почти в самом центре. Он любил заходить к ней в гости в середине дня. Стоял, перебирая пальцами пластиковый черный бархат асиного стула. Читал из-за ее спины с экрана хвалебные очерки о Востоке и Западе. Смотрел на странные и заманчивые картинки. И думал о том, как они пойдут есть пирожные в соседнюю кондитерскую. Воображая себе, что это площадь святого Марка.
Решил поехать к морю развеяться. Или как в Каноссу. Кто-то сказал Саше, что море может взять на себя чужую печаль и боль. Одиночество, наверное. Потому что море как небо… Только наоборот. Спит зимой. Саша хотел разбудить его и поведать ему о себе. Все другие решили бы, что он неудачник. Жалуется.
Остаток дороги он прошел пешком. Городок был маленький. И море могло бы расправиться ним без труда. Но зимой оно спало. А летом игралось с курортниками.
Видел рельсы, проложенные прямо на пляже. Неприлично розовые, физиологические кукольные головы с пустыми глазницами. Кто-то воткнул их в забор, к тому же усеянный осколками битого стекла. Видел длинные шеи подъемных кранов на фоне серо-голубого неба. Они были похожи на негативы жирафов. Часто оглядывался по пути, смотрел налево и направо, вверх и вниз. Иногда взгляд падал на землю, будто его случайно обронили или намеренно выкинули. И случайный прохожий. Женщина в возрасте в оранжевом платке или белобрысый, с оттопыренными ушами и рюкзаком, школьник, покупающий сигареты врассыпную. Могли сказать: какой же у этого молодого человека в странной красной шапочке вороватый, но стильный вид. Но никто из них не мог рассмотреть вблизи лица. И циник-ветер катил слезы по его гладковыбритым щекам. Все дело в том, что…
Боль ворвалась в трамвай. Когда вспоминал, как, еще будучи подростком, он однажды напроказил с друзьями в палатке протестантского проповедника. Нежно улыбался. Ехал, прислонившись виском, стеклу. А боль в этот момент смешала то, что нельзя смешивать. И чья-то плоть, перестала быть плотью. Пути пьяного бедолаги и трамвая пересеклись в самом неудобном для этого месте. Саша не видел, торса похожего теперь на гигантскую орхидею, которая превратилась в фарш, и не слышал предшествующего крика. Машинально, словно готовился к этому январскому утру всю жизнь, вышел в открытую дверь трамвая. Он не знал дороги к морю, но…
Совсем этого не помнит. Когда ему было четыре, мать потеряла Сашу на вокзале. Отлучилась к кассам, проверить очередь. А Саша стоял, обнимая ногу гипсовой статуи белого человека с большим подбородком, с огромной кочергой и в каске. Металлурга.
Мужественно обещал маме, что не будет плакать, а будет стоять здесь. Но лица и ноги вокруг были настолько чужими, что уже через пару минут позабыл о своем обещании. И спотыкаясь об полы своего бурого драпового пальто, побежал через вестибюль. Сломя голову. А бестолковый хлястик волочился сзади как хвост. К маме. Ее там не было. И там тоже нет. Он побежал туда, где она точно должна была быть. Там ее тоже не было.
Людей было много. Как и всегда на вокзалах. Быстро устал бегать по вестибюлю. Впервые в жизни он боялся заплакать. Они деловито переходили из световых пятен на узорчатом бетонном полу в тень, а потом наоборот. Некоторые подходили и спрашивали у Саши. Он не отвечал, ведь они не были его мамой. Их забота была равнодушной. Вдруг Саша почувствовал. Что вот-вот в этом броуновском мире и он станет таким же. Как и эти люди вокруг. Незнакомым, чужим, одинаковым. И потеряет себя как любимую игрушку. Закричал. Саша умел здорово кричать.
Уже начала беспокоиться, когда нашла его. Он ведь такой болезненный, беспокойный и с ним много проблем.
С тех пор Саша:
Любит вокзалы, железные дороги и все, что с ними связано. Для него это вселенная.
Опасается незнакомцев. Ведь они не такие как мама.
Возвел где-то внутри надежную плотину против слез.
Сила, которая привела Сашу к маме. Или маму к Саше. За шиворот волокла его. Из мира индифферентных деловых вокзальных гуляк. Сквозь джунгли детских площадок. Еще советских детских площадок. Похожих на трамвайный сон о Байконуре. Сквозь юношеские непонятные, привлекательные, ненавистные изгибы и сплетения тел и вожделений. Сквозь дворы и подъезды. Где совершалось насилие, где познавали мир, общество и друг друга. Мимо пыльных призраков тополей вдоль серебристо-асфальтовых трасс, где текут огни и автомобили. Они не знали об одиночестве. И о том, что неведомый бог неминуемо соберет всех, там за пределами района состарившихся новостроек.
Где Саша долго не задержался. Он был умным ребенком.
В иерархию университетского промискуитета. Где больше недоверия и нелюбви. В размеренную слабость разрозненного бытия таких же. Хрупкие ночные люди.
А потом в объятия рыжей. Бросила его, он сам не понимал почему. В мир по-прежнему непонимания. В мир детских площадок (те же металлические скелеты ракет, песочницы и грузовые машины), похожи на мечту о Байконуре. На несбывшееся обещание. Где трамвай, который вез Сашу к морю, отрезал кому-то ноги.
С тех пор о нем никто не знает. Трудно объяснить: то ли исчез. То ли истории перестали быть интересными. Номер трамвая был 6. Больше нечего рассказать.
Море зимой – это несбывшееся обещание. Нужно быть рыбой, чтобы понять его. Это заброшенный вокзал. Где никто не расстается. Не теряет и не находит. Саша не стал, и не знал как, рассказывать свою историю. Зимнее море, его нельзя отравить, знало ее. И все другие истории…
Абрикосы
Можно? Нельзя!
Что-то в нем заставляет хищно трепетать ноздри. Он разносится по пустым улицам. Среди домов без лифта с покатыми крышами. Когда февральский день вступает в свои права. Сырой нервирующий и бодрящий запах. В нем смешалось все. И каждая новая весна добавляет в него новые нотки. Чей-то первый синяк, первая сигарета, первый поцелуй…
Весна спешит в наш город. Весна успевает к февралю. И те улицы. Куда еще во времена Тома Сойера мы бегали рвать абрикосы. Они зовут меня. О, абрикосы – это большое дело. В апреле они цветут самыми первыми.
Тишина прозрачной сетью расклеена среди этих домов. Здесь не играет музыка. Не слышно радио. И люди всегда идут молча. Можно греться под светлым и желтым весенним солнцем, сидя на старой некрашеной лавке. Слушать глазами как весна хлюпает по серым и коричневым лужам. А можно открыть и наблюдать. Девушки Ленинского района молчаливы. Они улыбаются, увидев, как ты улыбаешься им. Одеты так, словно их одежду долго хранили прежде чем отдать им. Словно она досталась им от старших сестер. Они не любят говорить да. Они не любят говорить нет.
Ну что ты, солнышко? Нельзя…
А завязь абрикос уже стала сладкой. Едва только округлившись. Еще не сбросив лепестки. Тянешься любопытной рукой. Немного стесняешься, сам не знаешь чего. Срываешь и украдкой пробуешь. Уже?
Мы приходили туда вместо русского языка, географии и математики. Мы прятались, как нам казалось от родителей, в этих чужих дворах. Курили сигареты, пряча их в ладонь. Говорили о том, что знали лишь в теории, так, будто это было на практике. Частенько видели их у соседнего подъезда. Мы и они азартно игнорировали друг друга. И наши рюкзаки тесно стояли кружком в углу.
Нет. Ну нет же!
Нас пугали дизентерией и расстройством желудка. Говорили, что в них нет ничего особенного. Кислые и еще не время. Мы соглашались. А потом шли рвать их. Они были зелены как майские улицы. Твердые и покрытые пушком. Нам не нравился их вкус, но мы рвали их. Вначале для того, чтобы победить чужое «нельзя», а потом чтобы завоевать собственное «можно».
И мы побеждали. Мы легко побеждали. Мы всегда побеждали. Потому что быстро забывали о поражениях. Кто-то начинал думать о браке. Кто-то хотел сделать карьеру в столице. И то, и то и другое выглядело бегством. Или изгнанием. С улиц, где опадают и кружатся белые лепестки. И до сих пор слышны эти нельзя? и можно…
К нам приезжает цирк
В нашем городке уже давно ничего не происходит. А с тех пор, как сгорел единственный кинотеатр, у нас, молодежи, остались только два развлечения: наркотики и промискуитет. И так занятые друг другом и параллельными мирами, мы надеялись полностью разорвать связь между нами и окружающим миром.
Когда-то давно, еще в эпоху веерных отключений, к нам приехал проповедник-адвентист. Из самой Европы. Огромный полосатый шатер установили на пустыре возле школы, где ветер обычно носит по кругу обрывки старых газет. И мы, еще школьники, приходили туда сразу после уроков. Рассевшись, на самой галерке, мы курили украдкой и глазели на сомнительные девчачьи прелести. Повсюду на свежеобструганных столбах были развешены литографии: «Возвращение блудного сына», «Дети и Христос», «Иаков приносит в жертву своего сына» и так далее, слева направо. И центральный столб, прочно укрепленный в земле, словно вызов для нас. Он подпирал потолок, где атлетические юноши и пышнотелые девицы нежились и ели фрукты под деревьями на берегу озера.
Когда стемнело, и запели комары, в шатре зажгли лампочки. Из недоступно притягательного для нас, юных меломанов, музыкального центра заиграл бодрый госпел. На сцену взобрался не менее бодрый седой и румяный дядька. Доски скрипели от его прыжков. Пятна от пота темнели на его белой рубашке. И расползались прямо на глазах.
- Я пришел к вам, возлюбленные братья мои, чтобы сообщить вам Блаагуую Весть…
И тут, как и всегда по вечерам, прекратилось электричество. Во всем нашем Многострадальном микрорайоне. По всем законам физики, в начале упала темнота, а потом умер госпел. Кажется, мы заметили это промежуточное мгновение. Не сговариваясь, одержимые общим пубертатным порывом, мы бросились к центральному столбу. Каждый тянул его в свою сторону. И вверх.
Э-эх, бля! Третьим рывком мы подняли столб в воздух. Он накренился, упал, разломив сцену надвое. Тут же раздалось шур-шур. И брезентовые небеса плавно опустились на наши головы. Мы, немного задыхаясь и смеясь, поспешно выбирались из-под этих пыльных удушливых складок. На занозы мы обратили внимание только потом.
Дома матери мазали нам ладони йодом, отцы раздавали подзатыльники. А проповедник исчез. С той минуты его никто не видел. Даже имя его осталось неизвестным. Чего же он испугался так, что бросил шатер и неудавшуюся паству? И какова была та весть и надежда, что он не донес до нас… Честно говоря, нас это не слишком интересовало.
С тех пор на кухнях поменялось много настенных календарей. Мы с разной скоростью, но неотвратимо расставались с девственностью и иллюзиями. Кто-то уже начал чуть-чуть, совсем немного, лысеть. Кто-то переехал в другой город. Кто-то работал на заводе. Без всякого энтузиазма мы становились взрослыми. Мы стали накрепко запирать двери своих комнат. Но время улетучивалось сквозь форточки. Придуманные нами чудовища уходили из лесополосы одно за другим. Оставалась только милиция. Но, к счастью, в нашем городке ничего не происходит.
Эта весна, - думали мы,- забавна и отвратительна. Забавна потому, что мы по-прежнему умели радоваться щенячьей радостью. Отвратительна потому, что мы знали: скоро не сможем. Первую афишу заметили на вокзале. А потом всё больше на заборах и на деревьях, в темных подъездах наших домов. Броские, цветные, они обещали нам небывалые развлечения. Чудесный Цирк Азии уже в пути. Мы сразу узнали его на афише. Такой же бодрый и седой, но уже в колдовской мантии.
Эти афиши невозможно проигнорировать. Они настырно лезут в глаза. И увидев, мы всякий раз теряем вдохновение. Многим нашим планам они уже помешали сбыться.
Мы считаем дни. Уже скоро двери цирка распахнутся. И мы увидим иллюминацию. Оркестр на площади возле цирка будет играть марши. Уже очень близко, но мы не сидим, сложа руки. Меры у каждого свои. Одни засыпают песок в старые носки, другие на кухне точат ножи ночи напролет. Кое-кому удалось раздобыть что-то более серьезное. Это оказалось трудно. Ведь в нашем городке уже давно ничего не происходит.
Молл
- Всегда думал, что этот мир лучше, чем он мог бы быть. Будто кто-то главный нарушил свое обещание.
- Мне кажется, все чего я еще не знаю, окрашено в радостные оранжевые оттенки. И меня раздражает твой пессимизм. Иногда ты становишься как дождливый день. Такие я всегда ненавидела. Твоя застенчивость заставляет меня думать, что я совершала и совершаю над тобой какое-то насилие. А ведь так не должно быть…
- Так не должно быть. И то, как ты упорно радуешься жизни, не дает мне покоя. Как всякий утренний солнечный луч, который считает себя вправе панибратски растолкать лежебоку и вытащить его из постели.
- Но насколько больше и важнее то, что нас объединяет. Пусть кто-то из нас. Не будем говорить кто.
- Не будем говорить кто.
- Постоянно держит руки в карманах, а другой.
- Или другая.
- Или другая. Вечно носит их наизнанку.
- По вечерам, когда я уже достаточно проснулся, а ты еще не совсем заснула. Мне нравится, как ты выглядишь в свете фонарей. Синем, белом, желтом и оранжевом. Мне нравится смотреть, как ты изящно лавируешь в нарядном киселе вечерней толпы. Мимо темных скверов, скверных монументов, монументальных магазинов.
Я люблю большие магазины. Километры и мили коридоров и галерей с начищенными до блеска полами. Такими скользкими, что можно кататься без коньков. Заманчивые витрины. Там есть столько интересного. Столько всего, что может сделать мою жизнь еще лучше. Больше всего мне нравятся продавцы. Вышколенные, любезные и корректные. Как врачи у постели смертельно больного. Они всегда улыбаются. Мне, которая спрашивает у них: можно ли переплыть на этой надувной лодке океан? гарантирует ли этот двойное семейное одеяло с вышитым портретом Зигмунда Фрейда безбрачное супружество. И тебе, который стоит в сторонке. Делает вид, что это его совсем не касается, поглаживая большим и указательным пальцем свою рыжую бороду. С которой ты совсем не похож на Хемингуэя. Ты стоишь в стороне и пытаешься делать вид, что ты тут не при чем, мой милый Алексей…
Я люблю большие магазины. В них можно бродить целыми днями. Не выходить неделями, месяцами. Годами… И даже во сне видеть свои и чужие возможные покупки и кредитные планы. В минуты отдыха мечтать о скидках. А потом снова рассматривать компьютеры и телефоны, которые еще быстрее, еще надежнее. Разноцветные гирлянды автомобилей похожих на гигантские лакированные ступни. И тут же ряды коттеджей, целые улицы, с холодными мраморными лестницами, теплыми электрокаминами и красной черепицей, в которых мы могли бы поселиться через 10 лет, если начнем копить деньги прямо сейчас. Рассеянно смотреть в глаза манекенам. Удивляться тому, как мы становимся все больше похожими на них. И ускорять шаг. В надежде самым первым добраться до самых лучших, самых редких и самых дефицитных товаров, спрятанных где-то в давящей на глаза перспективе коридоров. По пути случайно умудриться убежать от себя, оставив нечто за поворотом. Между бытовой техникой и бутиком белья. Чтобы услышать: вот новый, кажется, мы еще там не были. Давай зайдем. Посмотри, как дождь на улице, который месяц он уже идет, разбивается о прозрачный пластиковый купол. Кстати, какой сейчас месяц, моя милая Елена?
- Дождь не прекращается, но какое нам до этого дело. Давай посмотрим зонты? Они ведь смогут защитить нас от любых неожиданных невзгод? Вот этот красный в горошек… Какое чудо этот молл!
- Это чудо. Он первый. Ты помнишь, как он появился.
- Как давно это было. Еще когда я была маленькой девочкой. С веснушками и косичками. У нас был гастроном. Мы любили наш гастроном.
- И тогда пришли люди в кожаных куртках. Они построили забор вокруг него. Из светлых, почти розовых, необструганных досок.
- А учителя нашей школы. Солидные женщины с аккуратной сединой и в очках. А с ними и другие. Жители нашего двора. Мы вышли…
- Я тоже был там.
- Ты всегда был хулиганом. В тихом омуте… Помнишь, что вы сделали с палаткой проповедника?
- Мы ломали и разбрасывали доски по всему двору. Люди в кожаных куртках стояли рядом, они приехали на машине. У них были очень злые лица.
- Постоянно совали руки за пазуху, куда-то подмышку.
- У них там были пистолеты.
- Потом они уехали.
- Мы были очень рады, что защитили наш гастроном.
- Мы любили наш маленький и неопрятный гастроном.
- На следующее утро он исчез.
- Осталась большая коричневая и беззубая яма. Вокруг нее вырос новый забор. Однако люди в кожаных куртках больше не появлялись.
- Через месяц. Или полгода. Одним утром мы обнаружили, что забор исчез. А на месте ямы…
Тогда я впервые увидел ее. Она торопилась в свой институт. А я не торопился. Лена зашла за угол увидела его. Молл был похож на космический корабль, приземлившийся среди наших пыльных чахоточных многоэтажек, с целью похищения нас или наших денег. Стояла напротив, совершенно по-детски открыв рот. Я тоже. Вроде бы сказал что-то ей. Она ответила, но я не понял. Я и забыл, что мои уши заняты «The Spy» Моррисона. То, что я слышал было:
- I know your deepest secret fear…
Тогда я взяла его за руку, и сейчас не совсем понимаю почему. Но мне показалось, что это будет правильно. Двери открылись перед нами. В лицо ударил какой-то странный прохладный свет. И мы вошли…
- Скажите, а ребенок, который будет спать в этом манеже, станет примерным сыном? Что надо будет сказать ему, когда он принесет из школы первую двойку? И как можно будет его убедить вовремя ложиться спать?
- Теперь мне кажется, что мы никогда не выходили из этого молла. Мы стали его постоянными жителями. В этом есть что-то от дедушки Зизи. Он вполне мог бы заменить нам секс. Почему? Мы потребляем его в то время, когда могли бы потреблять друг друга. Наше зрение, наши слух, наше обоняние. Наши мысли всецело заняты им. Вот лазерный принтер. У него черные овальные очертания. Он похож на большой батон хлеба. Шероховат. Пахнет свежей пластмассой. Если бы я был посредственным поэтом, печатал бы им свои стихи. На четвертушках кремовой бумаги с затейливыми виньетками. Но у него низкое разрешение…
- Скажите, а гости, которые посидят на мягких соломенных подушках этого дивана, станут потом моими друзьями? Будут ли они помнить мой день рождения?
- Если бы молл был женщиной, он бы приревновал меня к Лене. Она, пожалуй, единственная кто стоит между мной и им (ей?). Иначе я бы полностью без остатка и без осадка растворился в тех образах и ощущениях, которые дарит или продает великий молл. Раньше, когда я был ребенком, таких магазинов не было в природе. И я не смог приспособиться. Он такой сложный. Я чувствую себя ребенком.
- А знает ли этот барометр, как погода повлияет на мое настроение? Быть может, дождь развеселит меня, и я буду скакать по лужам, как девчонка? А солнце нагонит тоску… Леха – постоянный человек. Хотя и немного зануда. Но мне, кажется, он та опора, которая держит меня среди всех этих окружающих вопросов и загадок.
- Ей нравятся отделы мебели и товаров для детей. Что поделать – женщина. А я отойду ненадолго. Вон там столик, похожий на те, с помощью которых в Африке извлекают мозг из черепа обезьяны. Интересно, а в нем тоже есть отверстие в центре для ножа?
- Леша, тебе нравится эта картина… Леша? Где ты?!
- Я стою за поворотом. Запахи и огоньки аргоновых трубок ласковым жестом манят меня дальше. Надо еще подождать. Я оглядываюсь. Где ты, Лена?
- Я вижу только бесконечные и заманчивые коридоры. В них все так же много вопросов.
- Кажется, я потерял ее. Но это совершенный мир. Думаю, в одном из отделов я смогу купить точную копию Елены. И себя. Другие мы созревают где-то в зеркальной утробе этих галерей. Это идеальный мир. В нем есть все. Любопытство, образы, эстетика. И одиночество.
- И одиночество. А дождь на улице такой мрачный.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Дмитрий Вишняков: Местные новости (часть 1). Рассказ.
06.04.05 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|