Маргарита Константинова: SIN TITULO.
Как-бы найти обтекаемую формулировку... В этих стихах каждый в состоянии найти что-то себе по душе. Мне, например, необычайно понравился следующий отрывок:
Дело было в январе.
Возле набережной Мойки
я услышал во дворе
чей-то голос из помойки.
Мерзкий дождик моросил.
Из помойки выполз некто
и задумчиво спросил:
«А чего не выпал снег-то?»
Подборка стихотворений выглядит несколько мемориально: видимо, автор решила познакомить нас сразу со всеми пластами своего творчества. И если относиться к этому принципу построения со снисхождением (и любовью) то постепенно симбиоз Че Гевары, Александра Сергеевича, Иосифа Александровича, Агнии Барто и прочих начинает восприниматься очень органично.
Ах да, мне кажется, у Маргариты Константиновой очень хорошее чувство юмора.
И как (говорят) пишут некоторые поднаторевшие в поэтическом жаргоне редакторы: такова моя Точка Зрения.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Андрей Дитцель
|
SIN TITULO
РЕВОЛЮЦИЯ В КОСТАРАГУА
* * *
Ветер целует любые флаги.
Верить – не верить его присяге?
* * *
…На тонких ветвях черешен
душистый туман развешен…
Мартина – черешневый аромат,
Мария – далекий сад…
Мой горько-соленый ветер,
мой темно-зеленый берег,
и вечером в Новом Свете
симфония двух Америк,
и новый робеспьеры
засели в ущельях сьерры,
и тропами Боливара
ведет партизан Гевара…
Я помню черешневый аромат,
гитару и автомат…
* * *
Мартина, полгорода собралось
на похороны твои.
Горела мэрия, цвел жасмин,
на улицах шли бои.
Стрельба с утра, а твоя сестра,
держась из последних сил,
несла за гробом огромный флаг,
хотя никто не просил.
Жасмин, жара; и твоя сестра
брела, как жасмин бела.
Мартина, бледнее, чем ты в гробу,
Мария твоя была.
Ей тридцать восемь, мне двадцать три,
а я все равно влюблен.
Тяжелый бархат, склоненный флаг
прострелен и запылен…
Я помню черешневый аромат,
я помню далекий сад…
* * *
Примеру героев следуя,
он замер, прижав к груди
гранату свою последнюю,
и думал: «Не подведи!»
Вот-вот потроха - навыворот.
Не сметь отступать, не сметь!
Так делают все, кто выберет
«Отечество или смерть».
* * *
И не спрашивай, не знаю почему
этот крестик я ношу и не сниму.
Мы воюем за всемирный коммунизм.
Но ведь крестик не мешает никому.
Если правда то, что в церкви говорят,
если все мы с поля боя – прямо в ад, -
что поделать! Лучше в ад, чем в никуда,
где ни памяти, ни мысли – ни следа.
Не пугайте меня пеклом, я – солдат!
И зовут меня Мария Соледад…
На привале
Закипает чайник на костре.
Мы сидим и чаю ждем смиренно.
Каталина! Как сестра сестре
объясни ты мне, какого хрена?
Мы всю жизнь в грязи, всю жизнь как быдло.
Разве жизнь другой не может быть?
Мне не Революция обрыдла,
а вот этот партизанский быт.
Слушай, комиссар недаром злится:
скоро разбежится наш отряд.
Говорят, полиция в столице
больше не хватает всех подряд.
Команданте Самуэль Хасан,
говорят, учительствует в школе,
бакалавр Алонсо принял сан –
то-то хныкал: «Господи, доколе?»
Где-то кухни, ванные, уют –
только мы живем от боя к бою.
Каталина, вот когда убьют,
вспомнит кто-нибудь о нас с тобою?
Детка, «всенародные отцы»
нам воздвигнут памятник едва ли.
Мы для них ломились во дворцы?
Мы для них казармы штурмовали?!
Для народа? Детка, бог с тобой!
Твой многострадальный пролетарий,
увлеченный пламенной борьбой,
при любом раскладе пролетает.
Генералам – слава, нам – отбой.
Скажем, пересадишь коммуниста
из кутузки в кабинет министра.
Он себя героем возомнит,
а тебя забудет оч-чень быстро.
Ах, сестра, пускай воюют братья!
Ну представь: ты скинешь камуфляж,
примешь ванну и наденешь платье,
и пойдешь… Куда? Да хоть на пляж!
Каталина, там, на берегу,
ракушки и маленькие крабы…
Ты не понимаешь? А пора бы!
Камарада, баста! Не могу!
Баста, потому что я люблю
больше Маркса, Мао, Че Гевары
пляж, галантерейные товары,
розы и духи «Кураж ин блю»!
М.Константинова
Хата с краю
Я люблю тебя, крайняя хата
в стороне от большого села.
Ненаглядная хата-эсхата,
этой крайностью ты мне мила.
Когда ночи длинны и дождливы,
донимает «испанская грусть».
На Гренадчине зреют оливы…
А у нас – лебеда… Ну и пусть.
Дед мой, помнится, хату покинул,
за Гренаду пошел воевать.
Но Росарио и Хоакину,
и Хосе на него наплевать.
Хата с краю... За тыном – дорога.
Но, «испанскую грусть» затая,
я зеваю на Запад с порога.
Эх, Гренада, Гренада моя...
* * *
Там вдали, за рекой –
тишина и покой.
Хоть бы шум, хоть бы звук,
хоть бы голос какой!
Не сверкают штыки,
не строчит пулемет.
Ждет боец у реки,
ждет и в толк не возьмет:
где враги, где война,
где лихой эскадрон?
Только лодка одна…
Только в лодке – Харон.
* * *
«Человек человеку – брат», –
лишь наивные говорят.
«Человек человеку – друг»?
Оглядись, дорогой, вокруг!
Миллионы строчащих рук –
анонимка, донос, «поклёп»…
Человек человеку друг,
человек человека – шлёп!
Все орудия хороши –
пистолет, молоток, утюг…
Просто, искренне, от души
человек человека – тюк!..
«Этот свет» – беспросветный мрак.
Грезишь «братством», а наяву
человек человеку – враг,
человек человеку… У-у-у!
Плесень
Мы делим друг друга на расы и классы,
считаем монеты, отходим от кассы.
Мы все тут похожи – профаны и асы.
На что-то способны, за что-то в ответе,
а в сущности – плесень на мокрой планете.
Мы, в общем, довольны. Когда бы не войны,
нам было бы очень уютно на свете –
в просторной, слегка запыленной Вселенной,
где каждый в отдельности, смертный и тленный,
гордится извилистым мозгом и рожей,
на тысячи тысяч таких же похожей.
Наделали пушек, настряпали песен,
плодимся, воюем… Забавная плесень.
* * *
Мы друг другу мешаем на маленьком шаре.
Смотрят звезды с небес и махатмы с вершин
на ошибки, которые мы совершали,
навсегда зарекались, и вновь совершим.
Были камни и палки, и копья, и сабли,
а теперь – самолеты и танки у нас.
Шаг вперед – мы опять наступаем на грабли.
Непрерывный прогресс – только искры из глаз!
* * *
Нелепой кажется война,
когда она вдали,
когда воюют племена,
ну, скажем, в Сомали.
Кто прав? Никто из них не прав.
Всему виной их дикий нрав!
Но если вдруг, не дай то бог,
война придет на твой порог,
ты разберешься, кто есть кто,
где правда, где враньё.
Чьё дело правое? Да то,
которое твоё!
И нет сомнений в правоте,
поскольку на войне
герои – те, и правы – те,
на чьей ты стороне!
* * *
Всеобщее благоденствие
наступит еще не скоро.
Но будем жить, уповая,
и петь, шевеля вибриссами!
Закончилась подписанием
мирного договора
четвертая мировая –
война тараканов с крысами.
* * *
Танкист не кричит «полундра!»,
отправившись бить врага.
Зачем папуасу тундра?
На что мальгашу тайга?
Нельзя удержать торнадо,
и нечем заткнуть вулкан.
Этнограф, грустить не надо
о племени могикан!
Немногое в нашей воле.
Немыслимо, например,
художнику – выйти «в поле»,
топографу – «на пленэр».
Клокочут котлы в надире,
молитвы летят в зенит.
Ночами в пустой квартире
по ком телефон звонит?
Колыбельная
Баю-бай, баю-бай.
Спи, проклятый раздолбай!
Ночь нежна, ночь нежна…
Да на кой она нужна,
если я свои отары пересчитывать должна?!
Раз овца, два овца…
Овцам, овцам нет конца…
Всё кругом дрожит от храпа удалого молодца!
Баю-бай, баю-бай…
Не собрать ли мне манатки,
не сказать ли мне «гуд бай»?
* * *
Спят пассажиры, а состав
летит на юг.
Задремлет машинист, устав, -
и нам – каюк.
Глухая степь – ни огонька.
Луна над ней.
Безбрежна ночь и глубока,
и мы – на дне.
Видение
Дело было в январе.
Возле набережной Мойки
я услышал во дворе
чей-то голос из помойки.
Мерзкий дождик моросил.
Из помойки выполз некто
и задумчиво спросил:
«А чего не выпал снег-то?»
Гран вояж
Некто, совершив перемещение
вдоль всего проспекта Просвещения
на трамвае, да еще зимой,
лично убедился, что – кривая
мировая линия трамвая,
ехавшего строго по прямой.
ТЕРМОЯДЕРНАЯ ПЕСЕНКА
Протон, протон, еще протон…
Ага! Еще протон!
Открыл протон-протонный цикл
профессор Эддингтон.
Фотон, фотон, еще фотон…
А вот еще фотон.
И мне тепло, и мне светло,
профессор Эддингтон.
Из магазина волоку
крупу, кефир, батон…
Пригрело Солнышко… Ку-ку,
профессор Эддингтон.
Всё дорожает – вот беда!
Бесплатно – только свет.
Гори, гори, моя звезда
сто миллиардов лет!
* * *
На звезды гляжу всё реже:
гляди не гляди – всё те же,
и самым недолговечным
из них – миллионы лет.
А мне бы дожить до завтра.
А завтра – до послезавтра…
Не помощь и не помеха
мне их равнодушный свет.
* * *
Мы решаем проблемы глобальные,
строим планы на годы вперед…
Глупым барышням туфельки бальные
дарят феи – аж зависть берет!
Нам как воздух нужна математика,
нам расчеты нужны как вода.
Из земли по весне мать-и-мачеха
прет, зараза, не знает, куда.
Звезды светят, планеты вращаются,
им не надо ни формул, ни схем.
Ошибайся – ошибки прощаются.
Жизнь идет, не считаясь ни с кем.
На планету садится корабль,
и – подобие мини-кораблика –
дрозофила садится на яблоко.
Ей не скажешь: “Vous etes miserable”.
Пусть подгнившее яблоко жрет.
Пусть летает – пока не помрет.
Разве мы избежим этой участи,
пуп земли, господин человек?
Проживем человеческий век,
может быть, ошибаясь, научимся
привыкать к непривычности облика,
ожидать неожиданных встреч,
понимать непонятную речь
насекомого, плесени, облака…
* * *
Отработал две трети смены, осталась треть.
…А недели похожи на годы, месяцы – на века…
Никогда не хотелось мне быть смотрителем маяка.
Никогда, но ведь надо кому-то за ним смотреть!
Что смотрителю делать? Да, в общем-то, ничего.
Автоматика. Но кому-то положено быть при ней.
По инструкции нужно живое разумное существо.
А инструкции составляли конструкторы – им видней.
Я сижу, надо мною звезды… Или наоборот…
Если нет никакой поверхности, нет и предлога «над»…
Млечный Путь вращается, словно водоворот.
Маяки образуют систему координат.
Чтобы курс прокладывать точно, наверняка
в этом мире, где невозможно движение по прямой,
нужно знать расстояние до ближайшего маяка.
Их всего девятьсот шестнадцать, четыреста пятый – мой.
Корабли у меня причаливают, только когда припрёт.
Вызывают бригаду, чинят какой-нибудь хренотрон.
А починят – и «ключ на старт», и вперед, вперед…
И опять я один, и звезды со всех сторон…
Вот приедет мой сменщик, мы сядем, выпьем воды.
У земной воды, говорит он, ни с чем не сравнимый вкус.
Он отличный парень – похож на пышный зеленый куст.
Между прочим, цветет и даже дает плоды.
Пожелав на прощание сменщику, чтоб не врос
в эту палубу, в этот пóдволок на века,
я вернусь на корабль. Я матрос. А любой матрос
должен быть готов к незавидной роли смотрителя маяка.
* * *
Впереди наша цель – и борьба тяжела.
Я дралась и боролась, а жить – не жила;
и назло черт-те знает какому врагу
шла вперед, огрызаясь на каждом шагу;
за работу бралась, закатав рукава:
я должна, я обязана – жизнь такова!
На погосте покой, у ограды ветла…
Впереди наша цель – далека и светла…
Все хорошо
Самоуверенная сила,
отвага, молодость и злость!
На поворотах заносило,
но, слава Богу, обошлось.
Всё «утряслось» и устоялось.
Пошла размеренная жизнь.
Всё удалось. Всё состоялось.
Всё хорошо. Хоть в гроб ложись.
* * *
Записная книжка –
словно поминальник:
бывший мой приятель,
бывший мой начальник,
бывшие соседи,
бывшие друзья…
Позвонить-то можно –
поболтать нельзя.
«Дома ли такой-то?»
Отвечают: «Помер».
Отвечают: «Помер», -
и, помедлив: «Умер…».
Исчезает голос,
остается зуммер.
Положила трубку.
Зачеркнула номер.
* * *
Люди – мои братья,
люди – мои сестры.
Если б умел врать я!
Речи мои остры.
Слово мое точно.
Но от моей правды
людям вокруг тошно.
Может, они правы:
создал меня Всевышний
не из того теста.
Людям со мной тесно.
Видимо, я – лишний.
* * *
Вздохи мои – воздух. Их унесет ветер.
Слезы – вода слоеная. Их поглотит песок.
Ночь для меня – в звездах, день для меня – светел,
всюду земля зеленая, и небосвод высок.
Сор мох ссор мелочных… Люди вокруг – разные…
Жаль, что люблю не каждого, да и меня – не все…
Больше жалеть не о чем. Я не живу – я праздную
жизнь во всей ее мерзости – или во всей красе.
* * *
Я был винтиком машины,
я был прутиком фашины,
и меня не привлекали
неприступные вершины.
Так я жил, и мне казалось,
есть на свете справедливость.
Но фашина развязалась,
но машина развалилась.
Одинок и неприкаян,
я к свободе привыкаю,
ни к чему не примыкаю –
и за что напасть такая?
Мне бы встать хоть в строй, хоть в стойло!
Для чего мне даль открыта?
Я уткнул бы рыло в пойло,
только где мое корыто?
В мир, открытый, словно книга,
глянешь, азбуки не зная:
что ни дерево – то фига,
и листва на ней резная…
Vox populi
Мы столпов и ковчегов не строим,
не грозим карфагенам и троям,
мы не сеем, не жнем, не торгуем,
но зато хорошо митингуем!
Мы выходим на видное место
для поддержки, а также протеста…
Кто сказал - «бестолковое стадо»?
Кто сказал – «дармоеды»? Не надо!
Мы несем транспаранты и флаги,
о всеобщем заботимся благе!
Правда, чтобы не ведать печали,
«академиев» мы не кончали,
не обучены римскому праву…
Отпусти! Отпусти нам Варавву!
Пусть идут
Сторонимся и жмемся к заборам,
отступаем, давая дорогу
троглодитам, шагающим в ногу,
обезьянам, горланящим хором.
Наш удел – притворяться покорными
перед этим грохочущим строем.
Что им жрать, если мы не накормим?
Где им жить, если мы не построим?
Против них - ни суда, ни закона.
Рекламации – Господу богу.
Так ведется со времени она:
от Шумера, от стен Вавилона –
до Берлина, Москвы, Вашингтона;
из пещер – до орбиты Плутона
маршируют «товарищи» в ногу.
От Эдема до Армагеддона –
пусть идут. Уступите дорогу.
* * *
Шелест, шепот, шорох – листья опадают,
от дождей холодных землю укрывая.
А январь наступит – при свечах гадают…
«Дальняя дорога» - хоть бы не кривая!
Выйдешь на рассвете, подождешь трамвая…
На асфальте иней, и на рельсах иней.
На стекле вагона ледяная вайя.
На рассвете город кажется пустыней.
Выйдешь на рассвете, а навстречу - вечер.
А навстречу – ангел в золотистом свете:
«Что тебе неймется, грешный человече?».
Нечем оправдаться, нечего ответить.
Я узнал дорогу на Счастливый остров.
Улыбался «Роджер» до ближайшей мели.
Обнимайте, волны, корабельный остов.
Капитан расстрелян, паруса истлели.
* * *
Я вижу звездный свет в тени твоих ресниц,
я вижу звездный луч, запутавшийся в черной пряди.
Я вижу звездный сон, зачем ты говоришь «проснись»?
Соври мне что-нибудь, не надо правды, бога ради!
Скажи, что Млечный Путь упал росой в траву.
Скажи, Луна повисла яблоком на тонкой ветке.
Прекрасен миг, в котором я сейчас живу,
сейчас люблю. И никаких «навеки»!
Балкон в Зеленогорске
Не закрывайте балкона, не надо, меня не продует.
Не закрывайте – на улице Фея Сирени колдует.
Летняя полночь – я вижу огни проходящих судов.
Летнее утро – я слышу гудки поездов.
Полдень – зигзаги стрижей и параболы чаек.
Вечер – зюйд-вест, занавески качая, крепчает,
и, надвигаясь на город,
растет грозовая громада…
Ливень и шквал!
А за ними – покой и прохлада.
Влажная зелень и море…
И море!
Завидуй, Гранада.
A.D. 1990
На конгрессе в Вальядолиде
в девяностом году
дон Фелипе, принц Астурийский,
(ой, держите, щас упаду!)
пригласил сефардов вернуться.
Через пятьсот-то лет!
Бердичев? Алё, Бердичев?
Кому обратный билет?
* * *
Кто-то ходит туда, кто-то носит цветы,
и друзья иногда говорят: «Это ты».
Почему это я? Извините меня!
У него есть семья, у него есть родня.
То есть раньше была. То есть он был у них –
всем садам соловей, всем невестам жених.
Он боялся воды, он боялся огня,
пуще всякой беды боялся меня.
Он боялся ножей, он боялся стрельбы,
он предвидел судьбу и боялся судьбы.
Он боялся дорог, уводящих во тьму.
Он боялся тюрьмы – посадили в тюрьму.
Он боялся того и сего и всего,
он ударить не смел – никогда, никого,
и, узнав приговор, наверно, дрожал, как заяц.
Он был форменный трус, но от одного
из отважных парней, расстрелявших его,
я слыхала, что им
так не показалось.
* * *
Горячий арагонец Бунюэль
хотел кого-то вызвать на дуэль.
Ей-богу, был готов на смертный бой
за то, что друг его – не голубой.
Горячий, но при этом не дурак –
сперва решил проверить, что и как.
Мол, если гомик – то скажи, не трусь.
А если нет – то завтра я дерусь.
Ну, тот, конечно, взвился: «Что за тон!
Ты больше мне не друг!» - и вышел вон.
«Прощай!» - и помирились в тот же день.
Но драться почему-то стало лень…
И что? А ничего. А ни-че-го.
Любите крепче, девушки, того,
кто так и не ответил на вопрос.
Ах, сладкий, сладкий… Медный купорос.
* * *
— Ты не думаешь съездить в Сантьяго?
— Ни за что, упаси меня Боже!
Никогда не поеду в Сантьяго!
— Может быть, полетишь самолетом?
Может быть, поплывешь пароходом?
— Я ни плыть, ни лететь не желаю!
Новолуние, бурное море,
темнота, как в желудке у негра!
Ни за что не поеду в Сантьяго!
— Ты не хочешь в Сантьяго-де-Куба.
Ты не хочешь в Сантьяго-де-Чили.
Ну, тогда поезжай в Компостелу –
можешь даже пешком прогуляться.
Нацепи на макушку ракушку
и ступай по дороге в Сантьяго!
— Отвяжись, не хочу я в Сантьяго!
Ни пешком, ни верхом, ни на рикше,
ни паломником и ни туристом,
ни по делу, ни в отпуск, ни в гости
никогда я туда не поеду!
Ни за что не поеду в Сантьяго!
УЛИЦА БУЛАНЖЕ, 36
Я люблю асфальт и стены серые,
драных кошек в мусорных бачках,
серые дома единой серии
в Купчине, в Ульянке, в Озерках.
Снова отключили отопление,
нет воды на пятом этаже…
В Ленинграде больше улиц Ленина,
чем в Париже улиц Буланже!
Жаль, что, кроме денег, делать нечего,
жаль, что я живу на букву «жэ»…
Быстро превращаются наречия
из «пока ещё» в «теперь уже».
Вот уже другое поколение
обошло меня на вираже.
В Ленинграде больше улиц Ленина,
чем в Париже улиц Буланже!
* * *
Товарищ, твой тонкий профиль
выводит моя рука
ночами, когда тоска
чернее черного кофе
и черного табака.
«До скорого», подпись дата,
постскриптум: пиши, пиши!
Друзья разбрелись куда-то…
На улицах ни души…
Вселенная опустела,
сияют снега в полях,
в Сантьяго-де-Компостела
уводит «чумацкий шлях».
Но я не уйду из дома –
я жду твоего звонка,
и дружба моя крепка,
поверишь ли, крепче рома
и старого коньяка.
ЗАКЛИНАНИЕ ОГНЕМ
…В полночь проснулась и платье надела,
вышла из дома…
— Взгляни на меня!
Смотрит Кандела. Не видит Кандела.
— Дайте огня! Принесите огня!
Дайте огня – эта полночь туманна.
Дайте огня – эта полночь темна.
Если кандела не видит обмана,
значит, и правды не видит она.
Точно сомнамбула, ночью и днем
ходит – и помнит, и помнит о нем!
«Милый, вернись!» - ее голос дрожит.
Ветер колдует и тьма ворожит.
Не запретишь, не положишь предела
памяти. Словно шагнув за черту,
с ночью и ветром танцует Кандела,
взгляд устремлен в пустоту.
Алые отблески, темные тени.
Пламя взметнулось – и вот
мечутся тени в тоске и смятеньи,
вьется теней хоровод.
Губы Канделы недвижны и белы.
В каждом окне по свече.
Пламя течет по ладоням Канделы,
пламя дрожит на плече.
Смотрит в огонь – ни жена, ни вдова;
смотрит в огонь – ни жива, ни мертва.
Тени ночные боятся огня.
— Я не боюсь! Погляди на меня!
…Тихая, грустная, влажны ресницы.
Обнял бы, поднял бы, слезы утер…
Поднял бы? Надо беречь поясницу.
Снято! Спасибо! Тушите костер.
Tiene el corazon razones
que nadie sabe explicar.
Carlos Cano
Кто видит «сны Аризоны»,
кто любит липовый мед…
У сердца – свои резоны,
свои – но кто их поймет?
Кому – кудель да лучина,
кому и космос – не даль…
У сердца своя причина
на всё – поди угадай!
…Всё шло и ровно и гладко
до встречи с ним или с ней…
Чужое сердце – загадка,
да и свое - не ясней.
Конечно, знание – сила,
и неучение – тьма…
Но сердце уже решило –
решило прежде ума.
Ни «потому что», ни «ибо»,
и ни другие слова
не объяснят этот выбор,
и – пропадай голова!
* * *
Пойдем, хороший человек,
январской ночью в темный сад.
Пойдем, заглянем в прошлый век
на двадцать лет назад.
Оттуда, радужно лучась,
сияет нам звезда.
Мы видим Сириус сейчас
каким он был тогда.
Всё будет через двадцать лет –
и зимний сад, и звездный свет,
но кто-нибудь из нас
тогда посмотрит или нет
на Сириус сейчас?
2003.
* * *
Да, любовь – это нечто чудесное,
а вернее – чудесное нечто.
Твердь земная и сфера небесная
велики. А любовь – бесконечна.
Нам порою не вынести бремени
нашей собственной бесчеловечности.
И любовь умирает во времени.
Но любовь продолжается в вечности.
Движет миром энергия тайная.
Объяснить и понять не надейся
это пятое фундаментальное
сверхсильнейшее взаимодействие.
* * *
Моя страна – твоя страна.
Мой дом – твой дом. Какие фразы!
Восходит майская луна
и день за днем меняет фазы.
Моя земля – твоя земля,
и нет границ на нашей карте!
И в лунном свете тополя
стоят ракетами на старте.
* * *
Мир не на жизнь, а насмерть –
ниагары и ураганы,
чума, саранча, цунами,
полярные льды, пески.
Раскаленные глыбы с неба
падают в океаны,
щетинясь горами, в страхе
вздрагивают материки.
Сталкиваются галактики,
звезды летят брызгами…
Поближе рвани сверхновая –
и жизни земной конец.
Не схож этот мир с Эдемом,
откуда когда-то изгнана
парочка кроманьонцев –
праматерь и праотец.
А мы все спешим куда-то
в машинках и самолетиках,
в каких-то скорлупках крохотных
летим покорять Луну…
А волны штурмуют сушу,
и рушатся скалы с грохотом,
и если «мэйдэй» не нравится –
кричи: «Караул, тону!».
Товарищ, никто не спрашивает,
хотим ли мы жить до старости,
хотим ли мы нянчить внуков
у тихого очага.
Под нами земля колеблется,
и море кипит от ярости,
за нами пыльные бури,
за нами горит тайга.
Товарищ, забудь о будущем,
у нас только день сегодняшний,
тропинка в кустах шиповника –
чего же тебе ещё?
Влюбился – и, глядь – поссорился,
женился – и, глядь – разводишься…
Постой-ка! Смотри – бабочка
села мне на плечо.
Переступает лапками,
глядит золотыми бусинками –
любуйся, «венец творения»,
не двигаясь, не дыша.
Она была жирной гусеницей
и не знала, что безобразна,
стала цветком крылатым,
и не знает, как хороша,
и сколько ей жить, не ведает.
Возможно, сегодня вечером
кто-то одним движением
сотрет ее в порошок.
Она об этом не думает,
поскольку ей думать нечем,
она присела и греется.
Наверно, ей хорошо.
Я знаю, сметут стихии,
погубят моры и войны
меня, и тебя, и бабочку.
И все-таки я люблю.
Люблю – и небо безоблачно,
люблю – и море спокойно.
Семь футов под килем
каждому кораблю.
* * *
Метель налетела в канун Рождества,
снежинками кружит, плетет кружева….
В рождественский вечер от снега светло.
Товарищ, товарищ, какими судьбами,
какими ветрами
тебя принесло?
Стоишь на пороге, ноль-ноль на часах,
и тают снежинки в твоих волосах…
Куда ты, с порога – да прямо в кровать?!
А ну-ка на кухню и стол накрывать!
Чего, говоришь, марципанов не ем?
Зачем, говоришь, у окошка торчу?
Мне чудится: кутаясь в шелк и парчу,
три Мага с Востока спешат в Вифлеем.
Идет караван, и две тысячи лет
зима заметает невидимый след…
Заходят в пещеру, приносят дары,
а после спешат по домам детворы.
Подарки, подарки – не всем, не подряд!
Не жалуют Маги ребят-октябрят.
В дома к пионерам Волхвы ни ногой!
А я в пионерах была, дорогой…
* * *
Разными плыть морями…
В разные города…
Вот, например – Майями.
Надо тебе туда?
Вот, например – Ивиса.
Рейс через полчаса.
Черные кипарисы,
белые паруса.
Всюду свои курорты
чем-нибудь хороши –
стой себе возле борта,
чайкам батон кроши.
Зря зеленеет хвоя,
зря шелестит прибой.
Пара – любые двое,
только не мы с тобой.
Ну-ка поищем счастья,
ну-ка поищем врозь.
Чтобы не возвращаться,
вместо монетки брось
в бухте Вальпараисо
с палубы корабля
шишечку кипариса,
круглую, как Земля.
“Вместо встречи”
Мутно-серая гладь канала
отражает хмурое небо…
Сколько можно стоять
у Спаса-на-Крови
и глядеть на воду?
Сколько хочешь, вольному - воля.
Про какую такую воду
говорил Гераклит Эфесский?
Про любую. Про всю. Про эту,
что несет нефтяные пятна
и вовек не вернет обратно.
Подо льдом, под дождем, под снегом, -
что ни день, - то вода – другая.
Но гранит и решетка – те же.
Ты стоял вот на этом месте –
возле этой гранитной тумбы, -
и позировал,
притворяясь, что задумался глубоко.
Я поглажу холодный камень.
Он тепла твоих рук не помнит.
Отраженье твоей улыбки
в океан унесла вода.
Вместо встречи – лишь место встречи.
Мы во времени разминулись.
На свидания не приходят
с опозданьем в несколько лет.
Кто мне скажет: «Вольному – воля»?
Кто отсюда меня отпустит?
Вдруг уйду я, а ты вернешься –
так случается иногда…
Гераклит – утекают реки.
Герострат – догорают угли.
Геродот – истлевают книги.
Все проходит.
Но память – нет.
Testamento
Когда я умру,
не хороните меня вместе с почками,
ни вместе с печенью.
Когда умру –
ни с другими органами,
которые могут кому-нибудь пригодиться.
Когда я умру,
пересадите всё, что можно,
тем, кому это нужно.
Разберите меня на запчасти,
когда я умру.
* * *
«Обнимаю. Целую. Люблю.
Скоро буду – встречайте». А надо ли?
Распускаются розы в Анадыре
с вероятностью, близкой к нулю.
На открытке большая гора
с характерной вершиной конической.
С Новым годом! Айда загорать
на канарском песке вулканическом.
Серебристые ветви олив,
на причалах подлунные бдения…
Это явно не Финский залив…
И уж точно порт Провидения.
Наше море во льдах не всегда,
и не хуже других берега его.
Но упорно не ходят суда
в Акапулько из порта Нагаево.
* * *
Ваши души бессмертны, и вам пережить суждено
вашу Землю, звезду и Галактику, и остальное….
Обещали вам Землю другую и небо иное.
Вам обещано это,
и, стало быть,
будет дано.
И представьте себе, среди Ангелов светлых витая
в райских кущах, однажды к душе обратится душа:
«Как прекрасна земля изумрудная и золотая!
Но и прежняя, черная – помнишь? − была хороша».
* * *
Вот, душа, тебе тело и платье –
носи, что дают.
Ты в гостях в этом мире,
спасибо, что дали приют.
Ты теперь – человек,
и годами, трудясь и скорбя,
будешь к Свету стремиться
из плена материи тленной.
Вот, душа, тебе тело,
которое старше тебя,
ибо каждый протон этой плоти –
ровесник Вселенной.
R.M.
Al desir su nombre se oye un cantar sonoro.
Es un ave de paso con alas de negra seda.
Es un ave canora con voz de oro.
Cuando canta en la tierra, los angeles le hacen coro
desde el cielo. Y repite la gente: “Bendito sea”.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Маргарита Константинова: SIN TITULO. Цикл стихотворений.
19.05.05 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|