Мария Полянская: Два плода.
Читала и думала, куда же заведет меня автор в следующем абзаце... Я прошла сквозь антиутопию, мелодраму, психоделическую прозу и осталась совершенно очарована стилистикой, не обнаружив "швов", которые при такой эклектике меня бы не удивили, ну не смогла я ни к чему придраться... Интерперетировать текст не буду, просто советую всем прочесть рассказ.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анна Болкисева
|
Два плода
Трудно ощущать себя счастливым человеком. Тем, у которого есть больше, чем он в состоянии объять сам. Тем, кто обладает таким богатством, которое на самом деле не может принадлежать ему самому. То, чем владеет счастливец, гораздо больше его собственного значения и ответственности. И поэтому, когда чаша счастья наклоняется в твою сторону и проливает на тебя благодатный нектар, его тяжелые капли порой сбивают с ног.
События в тот год развивались более, чем стремительно. Солнце стояло в самой неблагоприятной точке за все столетие, заливая недобрыми, жалящими лучами незащищенную кожу земли. Ветры и ураганы проносились над планетой каждый день, разрушая, и разрушая, и разрушая до основания все, что только успевали восстановить скромные человеческие силы. Коварное теплое течение в океане самым непредсказуемым образом изменило земной климат , и там, где была зима, наступало неожиданное лето, а посреди пустыни расцветали фруктовые сады. Агрессия и коварство считались самыми легкими и безобидными человеческими эмоциями и психотерапевты прописывали таким больным легкие успокоительные капли. И, что самое главное, в тот год почти не рождались дети, зато сотнями тысяч умирали старики и молодые женщины. И если к смерти старцев относились терпимо и почти безжалостно равнодушно, то смерти молодых матерей и невинных девушек вызывали панический ужас. Их тела вдруг начинали терять жизненные соки, сморщивались в старушечьи-обезьяньи лапки и мордочки и постепенно истаивали до облика мумий. Изнуренные жизнью тельца укладывали в крохотные гробики в темные комнаты, поскольку последние уже не издавали никакого запаха и почти не занимали места. Страшная болезнь поражала богатых и бедных, больных и здоровых одинаково часто и безысходно, с удивительным постоянством обходя женщин старше детородного возраста и моложе глубокой старости. Старухи и старики умирали еще незаметнее, превращаясь в пыль земную на глазах близких и родных. С ними было еще проще, потому что хоронить было нечего – прах рассыпался при солнечном свете на микроскопические частицы, улетающие к чреватому напастями небу.
Не могу сказать , что мы не сопротивлялись. Многие бежали в леса, на дачные участки, селились на плавучих платформах далеко в море,отказывались вступать в браки и рожать детей, однако все это почти не помогало, потому что у этих напастей или казней человеческих, как их тут же окрестили знатоки основных вероучений, не было ни национальной принадлежности, ни географических пристрастий, ни климатических ограничений. Это самым развращающим образом действовало на умы всей остальной части человечества, не относящейся к так называемой группе риска (по аналогии с печально известной болезнью иммунодефицита) – к ним не приставала ужасная болезнь, они избавлялись от ставших лишними домашних стариков и вовсю наслаждались сюрпризами природы. Возник даже новый вид туризма – энергичные молодые люди, не желающие обременять себя семьей и детьми, разъезжали по всему миру в поисках экстравагантных встреч и приключений.
В этот год случилось большое событие в моей жизни - я задумала главный труд своей жизни. Я решила написать книгу. Само по себе это решение не было ни трудным, ни опасным - книги в тот год росли как грибы после хорошего дождя , выскакивая из-под пресса масляным и блестящими послеродовыми обложками. Писали все - политики и домохозяйки, сторожа и сутенеры, охранники и содержанцы, бомжи и топ модели. Иногда мне казалось, что книг было больше, чем их потенциальных читателей. особенно много стали издавать после изобретения универсального метода написания книги, изложенного в бессмертном труде «Как написать книгу и сделать ее бестселлером», раскупленном на корню первого же тиража. Оригинальная идея авторов книги, пожелавших остаться неизвестными, заключалась вкратце в нескольких постулатах:
постулат первый. Хочешь написать книгу – напиши ее.
постулат второй. Хочешь написать хорошую книгу - пиши, не задумываясь.
постулат третий. Хочешь написать бестселлер - не планируй получать прибыль.
постулат четвертый. Хочешь издать книгу - издай ее за собственный счет.
постулат пятый. Хочешь оправдать расходы - пиши бестселлер,
и так далее. Но самое ценное было не это, а так называемое приложение - огромная энциклопедия лазерных дисков со всевозможными сюжетами, богато иллюстрированная виртуальными картинками, ссылками, вариантами, интерактивными фенечками и прочими достижениями технологии. С тех пор уже никто не писал по старинке, сидя на одинокой веранде перед персональным компьютером или наговаривая произведения на диктофон. Цех профессиональных писателей и художников иллюстраторов стремительно размывала новая волна дилетантов, пишущих порой не хуже, чем они сами. Умные программы собирали высококлассные произведения из миллионов книг мировой библиотеки, столь хитроумно изменяя текст и стиль, что никакие критики, даже в электронном исполнении, не могли уличить автора в плагиате. Книги все больше и больше напоминали компьютерные программы с множеством возможностей и лабиринтом игрового пространства.
Разумеется, имелась и оборотная сторона. Читателям приходилось очень нелегко, если не сказать, трудно, и они почти перестали читать. Да и имело ли смысл читать, если у них едва хватало времени на то, чтобы писать собственные книги, картины, сочинять свою музыку ничуть не хуже профессиональных композиторов, строить разрушенные стихией дома и просто жить.
Я сама грешила тем, что почти ничего не читала и не смотрела, потому что всецело посвятила себя женской дружбе и мужской любви. Дело в том, что в тот год я дружила с Иреной или Айриной, как я ее ласково называла. Это была совершенно особая дружба, до того не удававшаяся мне ни разу. Начать с того, что Айрина была искусствоведом и занималась тем, что было мне совершенно недоступно – прекрасным искусством. Она умела отличить подлинное от не подлинного , она помнила наизусть все фамилии и имена, она не путалась в датах, она видела все, что когда-либо выставлялось на показ или на продажу и - самое главное - она знала и определяла истинную цену всего. Этим уникальным качеством обладали считанные единицы, поэтому Айрина была не просто богатой женщиной, а очень красивой и богатой, потому что красота редко дается от бога, зато умело создается людьми. Я дружила с Иреной и потому что завидовала ей как женщине, и потому что преклонялась перед ее вхожестью в мир, куда мне доступа не было. Она легко вращалась там, где меня останавливали турникеты, будь то слишком большие деньги, слишком дорогие наряды, слишком изящная фигура или слишком известное имя. У меня ничего не было, кроме навязчивого желания написать книгу и издать ее где угодно - на Среднем Западе, на Дальнем Востоке, на Крайнем Севере или на Юге. Я знала, и Айрине это было известно, что стоит мне написать хотя бы две строчки, и она из подруги превратится в искусствоведа и оценит то, что выползет из меня, по вечной шкале ценностей, и я буду пригвождена и приговорена, и дружба наша развалится как более ненужная. Поэтому я молчала и скрывала свой замысел, потому что уже сама его идея была самоубийственной. Легче было бы верблюду пролезть через угольное ушко, чем мне в круг посвященных или литературоведов, но как иначе я могла это совершить, если не написать книгу самой?
Другая причина, удерживающая меня от интеллектуального самосовершенствования, была любовь к нищему художнику. Нищим он был не из-за отсутствия денег, а потому что не мог писать картины. Причиной, по которой он не писал картины, было все то же отсутствие денег на пропитание, холсты, краски и мастерскую. Я не видела ни одной картины, которой он написал при мне, прошлые же творения меня очаровывали силой первобытного вихря, дерзко пронзающего пространство и выметающего буйные краски в лицо зрителя. Казалось, ураган был рожден вне картины и не может быть заключен в тесные рамки ее существования по самому определению урагана как неконтролируемой силы. Однако было очевидно, что он во многом живет за счет своего создателя, высасывая из него энергию и волю. Айгар был непоследовательным художником, поскольку так же, как и я, хотел творить и не мог, был свободен внутри и скован обстоятельствами снаружи, то есть, одержим той же самоубийственной идеей творения вопреки, хотя ее воплощение требовало собственного заклания. Возможно, это и привлекало меня, и отталкивало одновременно, но самое главное, его творческая лень и бесстыдство праздности оправдывали мое собственное пустопорожнее существование. Мы нашли друг друга и взаимно симулировали беспросветное преклонение перед пустотой.
Но однажды я переполнилась. Во мне начался общий непредсказуемый, а потому пугающий рост. Началось с роста самых обычных клеток, увеличения размеров груди, удлинения ног и ногтевых пластинок, разрастания кустистой головы, соблазнительной округлости задика. Самое удивительное, что все вокруг подвергалось тлению и разрушению, и я испытывала смутное беспокоящее чувство стыда за то, что справляю пир во время чумы. Я становилась поразительно красивой - густолиственной, словно дерево в соку, пышнотелой, словно корова на подножном корму, длинноногой, словно юная жирафа в саванне, круглозадой, словно кобылка-трехлетка в диком табуне, дикоглазой, словно кабаниха после опороса и совершенно глупой. Превращение происходило почти незаметно глазу и поражало лишь после логического завершения. Я смотрела в зеркало и неуютно сжимала раздавшуюся грудь и бедра. Умирали мои подруги и одноклассницы, молодые преподавательницы и богатые содержанки, все, кроме больных бесподием и творческим бессилием бытовой жизни, и только я расцветала и крепла в лоне, ногах и заду. Даже прекрасная Айрина начала болезненно пугаться смерти, перестала ходить на светские рауты с молодыми и привлекательными женщинами, а все рауты устраивают исключительно с такими созданьями и для них, поэтому ей пришлось замкнуться в четырех стенах и довольствоваться моим обществом. Но и я уже пугала ее тем, что непомерно росла и развивалась в привлекательную сексуальную бабенку с дурными наклонностями, бешеными глазами и не интеллигентским темпераментом. Она сторонилась меня все больше и больше, перестала приглашать в свою шикарную квартиру, нависающую над рекой, перестала звонить, увлекать за собой на вечеринки и интеллектуальные беседы, одичала, проводя все больше и больше времени в одиночестве с двумя своими кошками-персиянками, стала выпивать и потеряла в конце концов связи, друзей, круг работы и добрую половину красоты.
Именно в этот момент я и задумала свое предательство по отношению к Айрине – написать книгу за ее спиной. Это была моя тайна, и Айгар ничего не знал о моем плоде, как я называла книгу. Мы продолжали встречаться и заниматься полуденной любовью тем интенсивнее, чем я больше я превращалась в настоящую женщину. О, это была особенная жизнь тела отдельно от духа. Мы выработали тайный ритуал, которому следовали и поклонялись неукоснительно. Готовясь к встрече, я раздевалась и тщательно исследовала растущее тело – нет ли бородавок, царапин, потертостей, и, высунув от усердия язык, удаляла, пудрила, маскировала, зализывала. После я натиралась роскошным кремом для тела с удушающим запахом потных проституток, свежеизвергнутой спермы и мускусной крысы и ложилась надушенной и голой на кровать. Сквозь открытое окно меня подхватывал прохладный ветер и выносил облегченное тело в пространство между полом и потолком, где я покачивалась, плещась в свистящих потоках, пока звонок в дверь не возвращал меня обратно на кровать. Я бежала открывать и у самого порога меня вновь подкидывали к потолку мощные руки художника-сибарита, которые принимались мять, оглаживать, одергивать, охлопывать, описывать нежничающее тело. Я блаженно переворачивалась, несомая волшебной смесью на коже, словно блин на сковороде, и стонала от удовольствия быть пропеченной, провяленной, протертой и отскобленной. Художник питался исключительно мной, ел с меня пищу, умывался, читал газеты и делал наброски. Мы и не предполагали, что подобное общение может привести к далеко идущим последствиям, но именно так и случилось.
А произошло следующее. В день, когда я села за свой старенький компьютер, я почувствовала легкое недомогание. Попросту говоря, меня затошнило. Но поскольку желудок мой вообще чрезмерно чувствителен, то я не придала этому никакого значения. Замысел книги был великолепен – молодая красивая женщина, ощущающая себя везде чужестранкой, потому что она не отсюда, и то, как она себя чувствует в чужом ей мире, как проходит через чисто женские и просто человеческие испытания и как в конце концов превращается в ту свою праформу, в которой она появилась на свет, на глазах у изумленных земных почитателей ее странностей и чужестей. Писала я довольно скоро, но чем больше я втягивалась в это письмо, тем неприятнее были мои недомогания. То вдруг начиналась безумная тошнота, то болел живот, то прихватывало грудь. Я спешно покидала стол, и болезнь отступала. Но стоило мне приблизиться к компьютеру и прижать пальцы к клавишам, как хвори тут же брали меня в кольцо. Однако охота пуще неволи, и медленно, мало-помалу я приспособилась к тому, что процесс создания книги требовал от меня неимоверных жертв, и уже с утра готовилась к сеансу долговременной боли – бегала по домашним делам, делала важные и не очень звонки, варила кофе, готовила обед, потом набирала пригоршню болеутоляющих и прочих средств, забирала с собой бутылку минеральной воды, притирания для головы, нашатырный спирт и шла запираться в комнату с письменным столом. И тогда я была готова ко всему – приступам тошноты, удушья, коликам, схваткам в низу живота, внезапным кровотечениям из носа и из лона, резкому чувству голода и озноба и прочим атрибутам творчества, как я стала их называть. В такие минуты я не подходила к телефону, не отзывалась по пейджеру и не высовывалась из окна, когда снизу кричали. Я не открывала дверь, даже когда в нее звонили Айгар и Айрина, что было для них ошеломляющей новостью. Книга моя продвигалась довольно быстро, я сроднилась с Чужестранкой, жила ее воображением и причудами, переносила в себе ее формы и праформы, искренне желала ее скорейшего возращения к себе и себе подобным и почти перестала обращать внимание на себя. Поэтому когда по прошествии трех месяцев напряженнейшего письма я вдруг случайно обратила внимание на свое отражение в зеркале, я была потрясена и выбита из колеи тем, что открылось. В стекле стояла незнакомая мне женщина – с округлым животом, пышной взбитой грудью, блестящей гривой нестриженых волос, аппетитными коленками и локтями и ямочками в ложбине пониже спины. Женщина мягко улыбалась близоруко сощуренными глазами с полукружьями бессонницы (я часто работала по ночам), скрестив руки в смиренной позе под животом. Эта картина живо напоминала мне другую жизнь, до этого момента исключенную из моего существования – жизнь плотски женскую, матерински заботливую и чадолюбиво-законченную. Я поразилась своей поздней догадке и понеслась к докторам. Мои опасения и радости были тут же подтверждены – я была беременна новым плодом.
И пока я пребывала в этом состоянии потрясения, ко мне безо всякого приглашения явилась Ирена. Как и обычно, ее приход был обставлен таинственными прелюдиями и ритуалами – несмолкаемая сирена ее авто у подъезда, неподражаемая матерная ругань по поводу места и продолжительности стоянки, волна запахов поднималась по замызганной лестнице гораздо быстрее устаревшего лифта, она пробила стену квартиры и заполнила все уголки, когда в дверь наконец раздался звонок, и она картинно повисла на пороге – несмотря на лето, в полном всеоружии дорогой экзотической японской косметики, в длинном платье и нижнем шелковом белье, кокетливо обнаженном в разрезе под коленом. Если бы не все эти аксессуары и приготовления, клянусь, я бы ее не узнала! Ирена была больна – ее личико напоминало мордочку лемура в плохом зоопарке – грустная и сморщенная, ее руки, увенчанные темно-лиловыми ногтями, бессильно висели в складках по-старушечьи дамского платья, ее круглые коленки напоминали черепушечки замученных младенцев, а аккуратная гладкая грудка исчезла с ее торса, не оставив даже ложбины между бывшими половинками. Единственное, что напоминало прежнюю Айрину, - изумленные страдающие непониманием глаза, прежде до краев наполненные сокровенным знанием, теперь так же были полны откровенным вопросом: за что. Я отступила вглубь квартиры, пропуская привидение. Айрина скользнула мимо меня в кабинет, увидела включенный компьютер, разложенные дискеты и все поняла без слов. Я развела руки в стороны и всем видом выразила сочувствие, тонкое сожаление по поводу собственного графоманства и грусть по прошедшей тесной дружбе. Айрина взмахнула ресницами и полетела к столу. Я ничего не успела сделать, когда она с яростью сбросила на пол дискеты и начала топтать их тонкими модными каблуками, приговаривая: как ты могла, предательница, паршивка, Брут в юбке, начать писать в такое время, когда все вокруг так страдают, когда я, твоя лучшая и известнейшая подруга, так больна и у порога смерти, далее неразборчиво и полуцензурно. Я даже не пыталась ее остановить, потому что настоящая сохраненная копия лежала в надежном месте. Когда приступ прошел, Ирена приняла из моих рук чашечку кофе, и мы по-дружески залегли на диван. Айрина осматривала меня с головы до пят, удивляясь тому, как округлились мои формы, и, наконец, спросила напрямую. Мне ничего не оставалось, как вновь склонить повинную голову и смывать с лица грязные оскорбления и бесчисленные инвективы, бичующие предательство, похоть, ненасытность утробы и кроличью плодовитость. Я оборонялась, прикрывая живот от ее усохших, но цепких пальцев. Когда она, измученная молчаливым сопротивлением и неизбежностью предательства, откинулась на спину, я робко провела пальцами по ее веснушчатой сморщенной кожице на руках. Мы обе заплакали. Смерть и жизнь были, увы, неизбежны и независимы от наших желаний или мечтаний. Из моей квартиры Айрина вышла, прикрыв лицо полупрозрачной накидкой, словно молодая вдова, чтобы больше не появляться в свете, писать последнюю завершающую книгу об искусстве умирания заживо, которая тут же после выхода станет бестселлером и гимном умирающей красоте молодых женщин, и приезжать ко мне вечерами, когда сумерки надежно скрывают признаки и очертания. Единственное, что напоминало прежнюю Айрину, это то, что она, согласившись рецензировать Чужестранку, ни разу не дотронулась до растущего живота.
Следующим посетителем стал художник, от острых глаз которого я не смогла скрыть свое новое состояние. Его известие повергло в такое же изумление еще и потому, что его бесплодная земля начала плодоносить посреди пустыни – его семени еще ни разу не удавалось закрепиться в почве, как его картинам – пустить корни в сердце потенциальных почитателей. Плодоношение оказалось связанным явлением, и вслед за моей беременностью продалась одна картина, затем другая. Каждое утро перед открытием галереи Айгар забегал прикоснуться к волшебному животу, чтобы его золотой дождь не иссякал.
Между тем книга и живот увеличивались на глазах, а я чувствовала себя все хуже и хуже. При всем внешнем блеске и женской красоте я чувствовала, что медленно распадаюсь. Рифмы о Чужестранке становились все отточеннее и изысканнее, содержание ее мифа обретало все новые и новые глубины толкования, ребенок рос и развивался, а я начала кашлять кровью, ходить розовой мочой и болотного цвета калом, хотя врачи в один голос уверяли, что в моем новом теле нет ни малейшего физического или психического изъяна. Когда я нянчилась с не рожденным младенцем, компьютерная программа давала сбои, и я теряла целые куски ценного текста, порожденные ночным или полуденным вдохновением. Когда я возилась с книгой, восстанавливая, убаюкивая, раскладывая, расписывая, моя живородящая матка ходила ходуном, напрягаясь, извергаясь, расплескивая, разматывая жилы, и я бессильно отваливалась от объекта напряжения всех сил. Я чувствовала, что силы и решимость мои иссякают, и с неотвратимостью ждала конца противоборства и развязки. Вокруг меня ходили Айрина и Айгар, растягивая непривычное тело и душу в разные стороны. Айрина восторгалась моим произведением, находя во вновь рождающихся строчках талант, которого у меня, по ее словам, сроду не было, она тянула меня к столу из туалета, где проистекала ядовитая желчь, она критически оценивала мои формы, называя их полной безвкусицей и безформицей, она приносила таблетки, якобы успокаивающие буйство плода в матке, она даже снизошла до печатания под диктовку. Но после ее прихода появлялся художник, прижимаясь теплой щекой к моему боку, разговаривая с малышом, набираясь сил и отдавая энергию, недобро поглядывая в сторону злополучного компьютера, загораживая спиной вредоносное излучение, и уговаривал меня отказаться от двоематеринства.
Тем временем я слегла окончательно, и потому перестала пускать этих двух и окружающий мир в свою квартирку. Откровение пришло ко мне в виде бабки-водопроводчицы, пришедшей отворять воздушную пробку батарей перед зимним сезоном. Ей стоило только взглянуть на роскошное, но бессильно лежащее тело и сломленный физическими неудобствами дух, как она тут же вынесла вердикт: кончай-ка ты, милая, это – с двумя плодами носиться. Не выйдет у тебя ничего, и ребенка не родишь, и книжку свою загубишь. Ишь, печатает здесь целыми днями без роздыху. Чего захотела, сразу без подготовки двоих выносить. Кишка у вас, нонешних баб, тонка. Окстись, ради бога, брось, а не то помрешь вскорости, тьфу, тьфу, тьфу, сказала она и ушла, облегчив трубы. Мне сразу все стало ясно. Я поняла, что заблуждалась и очень глубоко. Я замахнулась на то, что было не под силу простой женщине моего времени, когда вокруг умирали молодые красивые женщины и еще совсем не дряхлые старики. Я же бросилась в сочинительство, когда настоящих писателей почти не осталось в живых, и это тоже было некорректно. Я совершила двойное преступление – не вовремя зачала два плода и принялась вынашивать все зачатое, словно самка при последнем издыхании защищает едва рожденных детенышей. Все остальное было очень просто – если я и хотела выжить и завершить, то должна была отказаться от одного из своих не рожденных плодов – либо они, либо я, и другого не дано. То, что этого не видели Айрина и Айгар, лишь подтверждало открытую истину – эгоизм и тщеславие запорошили их обычно зоркие глаза и покрыли душу непроницаемой корочкой самодостаточности. Но я не могла тешиться слабой надеждой на то, что мне будет дозволено свершить то, из-за чего крепкие телом мужчины бледнели, а здоровые женщины падали в обморок – отрешиться от собственной судьбы настолько, что более не интересоваться ее исходом. Это и означало, на мой взгляд, стать совершенной Чужестранкой – перестать цепляться за нынешнюю форму и вернуться в свое праЯ, чего бы это ни стоило на глазах у изумленных и испуганных почитателей своего таланта и красоты. Путь был открыт, более того, я сама умудрилась предначертать его для Чужестранки, подробно изложив все стадии превращения куколки в бабочку. Оставалось немногое – встать на дорогу и последовать ее изгибам, не сворачивая.
На этом я остановлю записки моей матери, которые она вела до того самого дня, когда старуха-водопроводчица, привлеченная неистовым визгом, разносившимся по батареям, с помощью двух дюжих мужиков выбила двери квартиры и нашла крохотное тело, завернутое в развороты книги, известной вам всем как “Чужестранка”. Там же она нашла и сами записи, в которых, по ее словам было еще много страниц, которые кричали от боли и физической агонии тела, извивались, словно змеи на сковороде, корчились от предчувствий смерти и превращения, однако старуха решила, что их следует сжечь, и сделала это. Самое удивительное, что матери моей в квартире не было – словно она никогда и не существовала. Словно она полностью перешла в свою настоящую праформу – дочь и книгу, по-своему преобразовав живую человеческую плоть в новую же живую и духовную материю, только начинающую свое земное существование. И это самое чудесное в истории моей жизни, добавить к которой пока что нечего, если упомянуть и то, что старуха-водопроводчица стала моей нянькой и воспитывала меня вместе с отцом-художником. После моего рождения Айгар положил все силы на то, чтобы издать книгу матери, и она имела ошеломляющий успех – не в последнюю очередь благодаря тому, что, готовясь к собственной смерти, Айрина написала прекрасную и необыкновенно глубокую рецензию на будущую книгу моей матери. Мы ни в чем не нуждались, и Айгар смог преодолеть основное противоречие своей творческой жизни, а его картины освободились от мелочной заботы о хлебе и воде и вернулись к изначальной стихии и ветру. От них исходила свежесть и сила, так необходимая всем нам, и потому их покупали помногу и впрок, так как эта свежесть была неподдельна и неуничтожима. Деньги, вырученные от продажи картин, помогли нам поселиться в квартире Айрины, любовно сохранив ее дружбу с матерью, а мне – вырасти среди ее библиотеки и собрания всяческих искусств, впитываемых мной вместо молока умершей матери.
Когда сегодня, в 30-летнюю годовщину преобразования моей светлой матери, меня попросили выступить перед столь уважаемой публикой, памятуя о том, что и я в силу скромных сил стала искусствоведом, следуя по пути Айрины, и писательницей, подражая моей матери, я в волнении перечитала записи, нигде прежде не опубликованные, и решение пришло ко мне само – я должна донести до вас ее слова, предпосланные эпиграфом ее жизни:
“У меня в жизни всего только и было два плода – духа и плоти, и я мучилась ими обоими, но, как знать, возможно, цель ее состояла в преодолении кажущейся раздвоенности. “
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Мария Полянская: Два плода. Рассказ.
03.07.03 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|