h Точка . Зрения - Lito.ru. Светлана Осеева: ПЛАСТИЛИНОВЫЙ БОГ (Рассказ).. Поэты, писатели, современная литература

Светлана Осеева: ПЛАСТИЛИНОВЫЙ БОГ.

"Столкнувшись с ужасом, ты не можешь убежать, и даже зажмурив глаза, ты будешь находиться внутри этого и понимать: это - предельная ясность, и нельзя ничего ни отменить, ни отсрочить..."

А вы сталкивались с морем истин? Море истин - это место, где собрано все, что вы когда-либо знали-слышали-подозревали, но выссказать не считали нужным. Ибо зачем? И так все ясно и понятно. Возможно... Да, по отдельности - да. Но когда вы стоите под водопадом, и на вас потоком сливается истина за истиной, известное за известным, вы начинаете понимать, что... Что все переворачивается с ног на голову, и вы уже не уверены. Так это? Или не так...

И все это сопровождается отчаянным воплем-стоном-тихим шепотом: "ну я же знал это... Знал... Знал..."

Все в одном. Не знаю, правильный ли этот выбор автора, но это его выбор.

Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Кира Сокол

Светлана Осеева

ПЛАСТИЛИНОВЫЙ БОГ

Светлана Осеева
Пётр Солодкий

1. Диалоги

Ты можешь сколько угодно отводить взгляд от потемневших окон, но сумерки всё равно обнаружат непоправимое - то, что таится на самом дне: листва уже превращается в апельсиновую кожуру.

Ссохшаяся кожура похожа на скукожившийся асфальт - сухой и пыльный. Почему все хотят быть похожими на цукаты?

Мы осиротели. Заплаканные подкидыши - мои слова - ещё жмутся к тебе, как брошенные дети. Я ещё пробую петь, но голос слабеет, и фальшивые надтреснутые звуки всё чаще прокрадываются в гортань, как воры. Поэтому мне приходится петь в одиночестве, чтобы - не дай Бог! - никто не услышал.

Натыкаясь на сомнительные звуки мудрой песни древних, прикасаешься к утраченному не нами. Стоит начать с другого места, и...

Жизнь отрывает души от любви, заставляя их скитаться неподалёку. Мы сидим, как гипсовые статуи с неподвижно выпученными невидящими глазами, и зеркала, посеревшие от пыли, неприязненно повторяют наши цепенеющие движения.
Души прячутся где-то рядом, чтобы не потерять нас из виду. Они похожи на пасхальных ангелов, но завтрашняя грусть съёживает их бумажные крылья, и они гримасничают и кривляются, как злые клоуны, то ли потешаясь над нами, то ли оплакивая друг друга.

Души, закованные в античные скульптуры, лишились любови. Красота не спасла мир!

- Прекрати, это невыносимо!
- Это не я! Разве ты не слышишь, как кто-то всхлипывает за окном? Подожди, я сейчас посмотрю: это синий птах из постаревшей метерлинковской пьесы, зацепился за сук сломанным крылом, скулит, повизгивает... Нет, я не дотянусь отсюда, слишком далеко. Ещё чуть-чуть - и я выброшусь из окна! Ты что?! Зачем ты бьёшь его палкой?
- Не драматизируй, ради Бога, я всего лишь пытаюсь снять его с этого дурацкого сучка. Видишь?
- Вижу... Упал.
- Ты куда?
- Хочу посмотреть, куда он уполз.
- Если ты хоть шаг ступишь за порог - я вообще уйду из дому!
- Хорошо.
- И хватит пялиться в зеркало!
- Хорошо! Только не кричи, пожалуйста. Я не могу слышать этот страшный резиновый голос...
- Прекрати, прошу тебя! Это невыносимо!

Пластилиновые боги
замирают в ожидании твоей веры.

- Знаешь, что такое - браки, свершающиеся на небесах?
- Наверное, это кошмар, раз ты об этом сейчас говоришь...
- Нет... Кошмар - нечто количественное, на что можно реагировать, пугаться, прятаться. Скорее это похоже на ужас, который лишает страх всякого смысла. Столкнувшись с ужасом, ты не можешь убежать, и даже зажмурив глаза, ты будешь находиться внутри этого и понимать: это - предельная ясность, и нельзя ничего ни отменить, ни отсрочить, ужас можно только созерцать, вглядываясь всё глубже, потому что выбора нет, ЭТО все равно будет надвигаться на тебя, и единственное, что ты можешь - просто иметь с ЭТИМ дело.

Объевшись за Круглым столом, с огромным трудом взгромоздившись на лошадь, рыцарь Некто отправляется совершать подвиги. В лучшем случае он свалится под ближайшим дубом, где и будет благоухать крепким вином сутки или двое. Через пару дней за тем же Круглым столом будет поведана невероятная история о битве рыцаря Некто с гигантским драконом. Однажды Некто падёт в цветник - всё по той же причине объедания. И бродяжка, оказавшаяся похмельным утром рядом с рыцарем, окажется Дамой сердца. Она же, в общем-то не имея права голоса, отважно заявит Королю, что Некто был найден ею У ЖАСмина. Причём мина осталась лицом, а Ужас – Ужасом. Осеклась Она. И вовремя.
Так рыцарь Некто стал единственным свидетелем Ужаса. Остальные рыцари предпочитали могучие дубы. И только Мерлин ухмыляется по сей день.

Я знаю: соединение людей происходит по воле Божьей, чтобы люди стали чище и лучше. Поэтому они и посланы друг другу. В наказание. И никто кроме них не виноват в том, что их жизнь превращается в ад: ведь в аду мучаются грешники...

Рай - это Ам на первом языке. Имя первого мужчины - печальная гармония. У первой женщины в настоящем имени всё, что не досталось мужчине.

- Тебе нельзя петь. Ты превращаешься в демона.
- Мне нельзя не петь. Иначе от боли можно сойти с ума. Нужно хоть иногда быть собой - принимать ту форму, которая делает содержание понятным хотя бы для тебя самого. Может быть, это единственная возможность изменить что-то внутри...

Из песни зла не
выпоешь.

- Смотри, вон там, на той стороне улицы, кто-то идёт, пошатываясь...
- Это Саломея! Видишь, она жмурит на солнце кошачьи глаза и возносит блюдо с головой Иоанна над головами прохожих...
- Это просто твой сон.
- А может, это единственное, что происходит на самом деле?
Ты просто не знаешь...
- Может, это Юдифь?
- Нет, взгляни, её пальцы окоченели от ужаса. Она носит это страшное блюдо уже две тысячи лет, солнце слепит ей глаза,
но она нигде не находит тени, чтобы отдохнуть.
- Может, пригласить её к нам?
- Не надо! Я боюсь чужих...
- Иногда мне кажется, что я знаю тебя тысячи лет.
- Этого не может быть. Тебя тогда ещё не было.
- Откуда тебе знать?
- Откуда-то я знаю о тебе всё. Не кури здесь, пожалуйста, выйди на балкон!
- Я боюсь высоты...
- Но ведь надо же чем-то дышать! Открой окна. А теперь задёрни шторы. Ещё... Ещё! Плотнее!
- Но я боюсь темноты! И потом - эти мыши...
- Прекрати! Это невыносимо!

Миг понимания - это не какие-нибудь тысячи лет. Знание - претензия на узнанность и значимость. А значимость - всего лишь карьерная заначка. Всё жестокое убивает, даже свет смертелен, когда он жесток. Тепло не бывает агрессивным.

Мне кажется, то, что нас связывает, глубже и страшнее, чем то, что принято понимать под взаимоотношениями полов. Мы связаны чем-то гораздо более прочным и простым, чем любовь. Жизнью. Смертью. Любовь - это возможность выжить...

Выжить из ума дано не каждому. Выпить из ума могут все, но предпочитают души, и как правило - чужие. мерть как форма существования пугает только потому, что на вид очень неприглядна.

Замечаешь ли ты, что ощущение и желание жизни приходят к нам только тогда, когда всё полнится любовью? А когда она покидает нас, или мы удаляемся от неё, слова становятся безжизненными, теряют ритм и смысл, превращаясь в груду сухих скорлупок, нежно потрескивающих под ногами, и тишина заполняется мышиным бумажным шелестом... Тогда по ночам невозможно уснуть, а если сон все же наваливается суетливым тяжёлым кошмаром - визг полнолуния возвращает тебе мёртвое подобие сознания, где единственной реальностью становится ощущение страха.

Самое страшное преступление - это кража сна. У солнца украли сон и оно стало сжигать землю. Киты наказали виновных. Но края земли до сих пор обожжены. На закате это можно видеть…

И тогда мы говорим о смерти, потому что она приходит в наш дом, разбрасывая искусственные цветы и свои гротескные изваяния, напоминающие крошечных восковых идолов с острова Пасхи - из нашего с тобой сна. И мы вынуждены говорить с ней о себе. И даже когда нам всё же удаётся найти убежище, пустую комнату, в этом оглохшем от тоски доме, мы всё равно говорим о ней друг с другом.

Каменные боги острова Пасхи любили кататься по острову. Люди, потакая им, погибли. Смерть и жизнь никогда не уживались, только скандалили меж собою. Всё любовь делили.

Любовь барабанит в ночные окна обезумевшей ундиной, падает с крыш на асфальт, бредёт по грязному осеннему тротуару, пачкая шёлковые пуанты сумасшедшей Жизели, но двери наших подъездов наглухо заперты изнутри, и поэтому смерть нагло, по-хозяйски воцаряется в нашем доме и овладевает нашими голосами. Она становится сильнее, чем мы с тобой. Она становится сильнее, чем жизнь...
- Боже мой, бред какой-то. Да откуда ты всё это знаешь?
- Мне кажется, я видела это ещё в детстве, рассматривая капельки собственной крови сквозь увеличительное стекло.

Однажды Мерлин высадил маковое поле. Рыцари, странствующие в поисках подвигов, засыпали среди ярко-красных цветов и более не просыпались. И собралось их там великое множество. Когда маки созрели, рыцари стали просыпаться. На вечеринку пригласили Мерлина. Великий колдун не улыбался пару веков. Рыцари же объявили о коллективном подвиге - завоевании Любви.

- Боже мой! Что случилось? Что с тобой? Твоё лицо бледное, как воск!
- Здесь воздух густой и тяжёлый, как цветущая августовская речная вода...
- Тебе холодно? Тебя укрыть пледом?
- Я задыхаюсь,
- Я согрею тебе розовый чай...
- Я задыхаюсь!
- Я вынесу тебя на балкон!
- Но я боюсь высоты...
- Хочешь, я возьму тебя на руки и отнесу туда, на площадь, там сейчас карнавал, мы будем петь свадебные песни и пить старое иберийское вино, весёлые люди будут заглядывать нам в лица, и ты снова будешь смеяться...
- Я боюсь чужих...
- Может быть, ты хочешь, чтобы я расчесал твои волосы?
Посмотри в зеркало, они спутались и потускнели...
- Я не хочу смотреть в зеркало! Боюсь увидеть себя со стороны...
- Боже мой! Это невыносимо! Ну хорошо, хочешь, я помогу тебе взлететь, ты только не бойся, я буду рядом, а ты полетишь над самой землёй...
- Я упаду, ты ведь знаешь это, ты прекрасно знаешь - я всё время падаю! Ты же видишь - что с этими проклятыми крыльями!
- Что с ними?
- Не помнишь... Я тогда нечаянно зацепилась за сук, ты хотел помочь мне, но не смог дотянуться, еще немного, и ты бы выбросился из окна. Тогда ты попытался снять меня этой ужасной палкой, но я упала и сломала крыло. Помнишь? После этого ты купил мне первую мышеловку, у нас в доме стали появляться мыши, они не давали мне спать по ночам...
- Боже мой... Прекрати, прекрати, я умоляю тебя! Это невыносимо!

Пятачок очень переживал, глядя на падающего корыстного медведя. Икару был нужен воск - для того, чтобы не возвращаться. Собственно, его на земле никто и не ждал. Уточкина вежливо послали на верную смерть.
Американские астронавты занесли какую-то заразу на Луну. Так и повелось: на тех, кто летает, не распространяется обычное представление о добре и зле. Жизнью и смертью награждают по жребию. А луна стала бледнее.

...Она стучалась в окно так отчаянно, что разбилось стекло. Мы так и не заменили его, и теперь сквозь тонкое кружево трещин к нам в дом проникают мокрые листья и снег, бездомные насекомые и ночные мотыльки. Ты раскладываешь листья в аккуратный гербарий и пришпиливаешь бабочек к розовой портьере. Это очень красиво.

Как-то Диоген выбил дно у своей бочки. Люди говорили, что Диоген лишился уюта, и у него проходной двор вместо дома. Бродячий философ заметил, что это выход. Диоген же на ночь окно не запирал.

...Я видела, как она карабкалась на крышу по водосточной трубе, проворно уворачиваясь от липких рук, похотливо тянущихся к ней из открытых окон. Она хохотала и плакала, кричала что-то непристойное, размахивая над головой истрёпанным платьем, а потом вдруг спрыгнула вниз, в похабно гоготавшую внизу толпу зевак. Когда они расступились, там была небольшая тёмная лужица и нелепо белеющее на асфальте хрупкое восковое тело. Она была совсем голая и напоминала сломанную куклу. Её оттащили на газон, подальше от тротуара, накрыли красным платьем и забросали апельсиновыми корками.

Oтухкга изображал мёртвого воина. Его несли вдоль влажного ущелья. Ссохшиеся краски на лицах участников процессии выражали не столько скорбь, сколько что-то дикое и зловещее. Ритуал близился к завершению. Отухкга знал, что его положат на край бездонного колодца и по обычаю оставят на несколько часов в одиночестве. После придут старейшины и, убедившись, что духи гор не тронули тело индейца, объявят Отухкгу верховным вождём...

...И только когда стемнело, мне удалось незаметно выйти из дому и осторожно пробраться туда, в глубину опустевшего двора, к отвесной каменной стене, ещё хранящей тепло, хотя и почти остывшей от полуденного жара. Пришлось разгрести целый ворох листьев, бумажного мусора, скорлупок и кожуры от цитрусовых, прежде чем мои ладони коснулись травы, и стало ясно, что её там нет.

…Единственная дорога, ведущая из остывшего кратера в долину, где семь племен готовились к празднествам, была усыпана диковинными цветами. Если бы старейшины возвращались, они бы были видны издалека, но они сидели у колодца и курили Трубку прощания. Пустое ложе будущего верховного вождя должно было быть сброшено в бездну. Видимо, духи гор сильно разгневались на индейцев. Теперь, лишившись общего вождя, племена обречены на междоусобную войну. Поэтому старейшины по инерции пытались оттянуть своё возвращение в долину...
Посреди временного лагеря, наспех разбитого в долине, типи верховного вождя окружили воины с ухающими факелами. Женщины и дети торопливо собирали пожитки. До того, как сгорит последняя жердь индейского дома, семь племён, живших в мире несколько столетий, должны навсегда покинуть долину, которую теперь назовут не иначе как долиной Войны.

...Надо же, ведь совсем недавно она, как-то изломанно, вычурно приседая, затравленно семенила по грязному тротуару, волоча за собой измятую балетную пачку и беззлобно огрызаясь в ответ на ругань дворников. А потом споткнулась и упала лицом вниз, по-старушечьи подтянув худые коленки к животу. Я хотела помочь ей, но ты сказал мне, что если я только посмею привести домой эту старуху, эту свихнувшуюся бывшую балерину, ты уйдешь совсем. И мне пришлось остаться. Тем более что в мышеловках было полно мёртвых мышей.

Отухкга услышал потрескивание огня. Но выходить из типи не стал. Неожиданно пола одеяла, служившая дверью, медленно отодвинулась, и верховный вождь увидел безумные глаза старухи Ишио. Старуха неестественно дёрнулась и сорвала войлок с дверного проёма. Отухкга попал в поле зрения индейцев с факелами. Проворно выскользнув из жилища, верховный вождь поднял высоко над головой томагавк, украшенный перьями, и громко выдавил из себя - Угх!

- Господи! Ну скажи мне, чего ты хочешь? Что ты всё молчишь? Зачем ты киваешь головой? Почему ты убрала волосы в узел? Ты же знаешь, я не выношу этой причёски! Мне больно, это невыносимо, у тебя такая тоненькая шея, что кажется, ничего не стоит её сломать! Это ужас, ужас, у меня изнутри к горлу подкатывает комок...
- Не кричи...
- Что это? Слышишь?
- Не бойся, это мыши... Это синий птах скулит за окном, обезумевшая от холода и страха ундина барабанит восковыми пальцами по треснувшему стеклу... Это шуршит оранжевая листва, и шум карнавала доносится с площади, дворники обзывают вечно пьяную соседку дрянью, а ещё - мёртвые песни на моих воспалённых губах расцветают звуками скрипки, как посох Тангейзера, и Саломея спешит к спасительной тени, чтобы там её, укрытую от жестокого солнца, кто-то принял за Суламифь, ведь они так похожи! Это осень усмехается тебе сквозь безумие казнённых писем, и всё что-то ищет, ищет, ищет, окуная смуглые ладони в серый пепел сожжённого неба.

Часть 2. «…твоя Медея»

Мама! Мне снилось, что мы на вокзале, уезжаем, а ты сидишь на скамейке и спишь. Я бужу, тормошу тебя, плачу, а ты всё не просыпаешься, поезд уже уходит, и нет никого вокруг, а ты всё спишь, спишь... Мне было так страшно, мама, мама!

Душа, сложенная в обратном порядке, это даже не зеркальный эффект. Это не пирамида, перевёрнутая с ног на голову. Это даже не противоречие весны и осени. Может быть, это крест из двух лент Мёбиуса? Ну, конечно, безо всяких искривлений.

...В это трудно поверить, но здесь, на окраине чужого города, я искал тебя так давно, что не помнил уже твоего лица, не знал где ты, но чувствовал, что где-то рядом, в одном из этих слепых домов, возникающих из темноты на задыхающемся бегу.
Отстраняясь от плывущих навстречу обломков, спотыкаясь о дышащие, шевелящиеся комья, скользко липнущие к ступням, я искал тебя там, откуда доносился удаляющийся свет. Тяжело отворяясь, распахивались двери, этот дом медленно ждал меня, и ты была там, в чём-то прозрачном, летящем, бело-розово-голубом, светящемся, как ночник. Отшатнулась, отпрянула вглубь, испугавшись, и кто-то обернулся, безликий, бесформенный, из белизны постели, приблизился, вырос, загораживая тебя и льющийся свет.
Пытаюсь вздохнуть, уворачиваясь от вязкой гипсовой жижи, которой он, тупо и тревожно дыша, терпеливо укутывает моё лицо. Я знаю, чего он хочет, уже надругавшись над твоей плотью, скорлупкой: теперь ему нужна моя маска, слепок, и чтобы ты всю жизнь рассматривала её, бессмысленно, нежно разглаживая несуществующие морщины.
Я видел, как ты привстала на цыпочках, выглядывая из-за его плеча, как заплакала, уронив кофейный сервиз, как закрывалась руками, крыльями от жуткого, тягостного света, как жалобно пела, скулила, прижавшись к страшной белой стене...
Я вырвался и, расплёскивая воздух из рвущихся легких, повернул вспять, сквозь темень, как сквозь воду, замедленно, страшно взлетая над ступенями нашего подъезда - сюда, на далёкий последний этаж, где была темнота, и покой, и тепло, и ты в спальне, спящая лицом вверх: луна безжалостно светила сквозь чистые окна. Ещё не освободившись от ужаса и холода, стыдясь, нагишом скользнул в твой нездешний уют, замирая от нежности. Ты, еще сонная, узко блеснула глазами, прильнула: "Откуда ты? Какой холодный...", защекотала коварным движением пальцев, всё больше, больнее, бесстыдней... Хотел удержать твои руки, но как будто споткнулся о взгляд: глаза твои стали светлее, прозрачней, и был в них звериный страх, и похоть была, и ненависть. "Что ты?!" - хотел прошептать, но губы склеились, и ничего, кроме злобы, кроме змеиной улыбки твоей не случилось, даже рукой шевельнуть не смог, и тогда, как лежачего бьют - на прощанье, бумерангом из детства принял твой жалкий, пошлый хохоток, и всё, всё, что ты шипела в лицо, расцарапывая кожу. Только было так больно, что всё-таки закричал, заплакал безголосо, и сквозь рассеивающуюся глухоту услыхал свой плач, и как ты зовёшь меня - что с тобой?.. тише, тише, милый... тссссс... - и сквозь ноющую, саднящую кожу, которую ты уродовала за мгновение до шёпота, - тихие твои пальцы, баюкала, гладила, как ребёнка, дождь лил... Я знаю, что никогда, никогда не расскажу тебе о произошедшем, не хочу, не могу напоминать себе об этом взорванном сне...

Об этом СНЕге помнят слепые сфинксы. Многие тысячи лет назад поселились они на снежной равнине. Они нежились на солнце, прижмуривая ясные очи от яркого света снежных искорок. Сфинксы нежились, а от бесконечного снега глаза мучительно болели. Сфинксы нежились и глухо роптали, но никуда не уходили, ибо считали равнину своей родиной. Веками из ропота сплетались заклинания. конце концов снег окаменел и со временем превратился в пыль. Сфинксы окончательно ослепли. И только загадочные улыбки, застывшие на их лицах, напоминают о былой безмятежности.

- Ты опять спишь и плачешь... Ну проснись же, слышишь, так нельзя!
- Боже мой, опять, опять этот сон: мы идем с Ариадной, Ариной, Адочкой, боже мой, какой ужас! Я тащу её за собой, сонную, уговариваю - надо спешить домой, ужин, ты уже дома, в окнах светло, пытаюсь отпереть дверь, но ключ не подходит, не тот - будто замок сменили, и ты открываешь и смотришь так пусто, как будто чужие за порогом, а рядом - женщина в одном белье, в моём - помнишь? - и лицо, лицо, пытаюсь понять, откуда это гнусненькое ощущение - де жа вю, так это же я, - я! - в комнате, только лицо - моё и будто не моё, враждебное, глумливое, пьяное, и девочка c ней, Адочка, злая, сонная, выглядывает, вытянув шею, а я обнимаю её - свою, ту, что рядом, и снова пытаюсь сравнить - обе на одно лицо, ты уходишь вглубь комнаты, обхватив себя за плечи, спиной, разбирайтесь, мол, сами, кто есть кто, мои - дома уже, и ужин готов, только обнимаешь себя за плечи обречённо, будто холодно тебе, и правда, я знаю, чувствую этот холод за порогом... Всматриваюсь в глубину комнаты, вижу, отец выглядывает, прячась, глядит оттуда, улыбается жалко, заискивающе, как-то испуганно и забито, а я знаю, что он попрощаться пришел - сорок дней, Боже мой, уже сорок дней!.. Ну прошу тебя, не перебивай, умоляю, нет-нет, я не буду плакать, правда, ну вот… Я знаю, что надо проститься, но вы - все, кто там, за порогом - уже не позволите этого сделать, ты - спиной стоишь, а она усмехается нагло, ехидно, тонко, как змея, ну ладно, я - она, это же сон, и девочка спит, прислонившись к её бедру, Двери захлопываются, мы - на улице, слякоть, темень, смотрю - Ариадна заснула, а в окнах свет, крик, плач той, второй, и мне так тяжело взлетать! - Арина, ранец, всё на мне, приросло, вцепилось, но ту, другую, я знаю, там, наверху, истязают - Боже мой, ты меня понимаешь? И вот, тяжело взлетаю, отрываюсь от земли, качаясь в жидком воздухе, как поплавок, заглядываю в окно, цепляясь за осыпающийся карниз, а там, там, ужас, ужас, не могу вспоминать, нет, подожди, ещё немного, немного ещё, послушай, я не буду плакать... И, увидев, я падаю, падаю, так и не поняв, чья же дочь обнимает меня и кого мучают там, наверху!

Пожалела бабушка Ягина Иванушку и дала ему клубочек ниток. "Это недостающий кусок волшебной нити сторазпрабабушки моей, Арины Адовны" - сказала, ухмыляясь, старушка и заговорщецки протянула костлявую ручонку с клубком к Ванюше.

(Allegro moderato)

Я уже не помню, как возникла в моей жизни Медея. Наши узы были необъяснимы, казалось, мы знали друг друга поверх слов. Я почти безошибочно угадывала время встреч, или она напоминала о себе случайным, забредшим откуда-то извне, телефонным звонком. Между нами постоянно присутствовала холодноватая дистанция, определённая Медеей раз и навсегда, и у меня не хватало мужества преступить грань дозволенных ею отношений.
Иногда, правда, я позволяла себе плакать, и она не мешала, великодушно отпуская время на слёзы. Но затем придвигала белую чашку с чёрным кофе, извлекала откуда-то из глубины антресолей длинные тёмные сигареты, мстительно пахнущие дорогим табаком, и мы долго курили в молчании - я, сгорбленно сидя на стуле, она - отчаянно выпрямившись у окна.

- Ты ли это?
- Я.
- Врёшь.
- Вру.
- Так кто ты?
- А ты знаешь, кто из нас ты?

Забавляясь при виде моих - от счастливого к несчастному случаю - попыток привести себя в состояние доступного мне совершенства, она тонкой беличьей кистью подводит мои глаза - миндалевидно, к вискам, клоунствует, волшебствует над моим лицом, изнуряя себя и меня, медленно расчёсывает мои волосы, смеясь, кивает зеркалу и говорит, что мы похожи на египтянок, а может, на японок с легкой европейской сурдинкой, и смотрит на меня сквозь стекло.
- Почему ты смотришь так? - ёжась, спрашиваю я, стремясь поскорее покинуть пределы зеркала. Я никогда не любила зеркал. А может, они не любили меня. В такие минуты мне тяжело рядом с ней. Я ощущаю неловкость, мне кажется, что моя одежда, и кожа, и волосы - всё пропитано душными кухонными запахами. Волосы Медеи всегда источают шёлковый яблоневый аромат.
- Не знаю, не знаю, иногда мне кажется, что я люблю тебя... Впрочем, это бывает редко...

Как-то у Аристофана спросили: "Вас не смущают такие примитивные маски на сцене, не уродуют ли они ваши комедии?" "Это же маски, а не люди", - подумал Аристофан, но вслух произнёс: "Маской похмелье прикрыть можно, а что с перегаром делать?"

- А почему бы тебе не сделать подарок самой себе? – сузив глаза, задает она время от времени один и тот же вопрос. И если я возражаю, протягивая перед собой пустые ладони, её взгляд становится почти иезуитским. Я пытаюсь защищаться от этих бесцеремонных посягательств на усвоенный мною здравый смысл, но Медея шипит:
- Не будь же смешной!
И я приношу всю эту безделушечью чушь домой, и что-то вру, путаясь в объяснениях, но, прикасаясь к этим бесполезным дарам, ощущаю тихое, отчаянное воровское блаженство.

Чехов собирал марки. Он считал, что лишь с ними он может поговорить по душам. Настоящие маленькие тайны даже бумаге не доверяют. Надо бы перечитать Антон Палыча.

- Ты хорошо знаешь город? Знаешь, куда в конце концов приезжает первый трамвай?
- Конечно, - Медея расправляет алое шитьё на коленях, будто прицениваясь, - он останавливается у озера на окраине города. И если из вагона не выйти вовремя - снова попадёшь в центр.
- А тройка?
- Вокзал.
- А семёрка?
-...
- А туз? - перетекаю, давясь от смеха.
- Белые острова... Ты помнишь.
Она торопливо сверкает иглой.
- Но обычно выпадает - дама.
- И тогда...
- Ты попадаешь в тупик, в скверно освещенный подъезд, потом...
- Не надо! Я знаю...

"Троллейбус, который идёт на восток" ходит ежедневно. Пора выползать из карточных домиков.

( Арабески)

Я, Медея и кто-то ещё - может быть, ты - мы беседуем о классификации ощущений.
Ощущение Бога, ирреальное и бесспорное, неуловимое и ощущаемое одновременно, присутствующее - как вкус или прикосновение. Прикосновенье твоей руки, медленно исходящее изнутри, возникающее из затаённой ото всех пустоты, как сомнамбула. Сомнамбулическое скольжение сентябрьской аллеи. Воздух, царапающий легкие, акварель, истаивающая в воде. Имитация дыма. Потаённая речь. Тошнота, зыбкость пола, прилипающего к ступням. Изнурительный предутренний коитус и постепенная плавная боль в солнечном сплетении. Кочевье внутри себя. Враждебность ещё не обжитого дома. "Осенний каннибализм" Сальвадора Дали - притихшие, обречённо прильнувшие друг к другу хранители ненависти и нежности. Нежность. Клокочущее дыхание умирающего. Сон. Свет. Стихи. Призраки. Утро. Мой злобствующий демон, соглядатай каждого из твоих шагов. Память. Ненависть. Ложь. Мой тихий запуганный ангел, виноватый всегда и во всём. Фонетическое ощущение грязного ругательства в подрагивающем воспалённом нёбе. Небо. Окно. Властный жест седоволосого учителя, приснившегося в пасхальную ночь. Рождество. Рождественское ощущение страха. Праздник. Ожидание. Праздность. Темнота. Тишина. Покаяние. След молитвы в гортани. Сыпучая песчаная книга Борхеса. Пыль. Паденье. Содроганье во сне. Вкус ночной воды...
Медея останавливает меня. На сегодня хватит. Я тоже устала от бесконечной медитации на одной струне. Тексты, которые не являются системой, становятся заклинаниями... Классификация невозможна. Мы это понимаем. Обе.

Натягивая очередной лук, Нах долго прислушивался к завораживающему звуку тетивы. Он то ослаблял скрученную жилу животного, то вновь усиливал натяжение. Тогда Нах решил натянуть несколько жил на лук. Звуки, извлечённые из музыкального праинструмента, собрали любопытных соплеменников. Разъяренный колдун Иххо, испугавшись падения авторитета, объявил, что Нах таким образом привлекает внимание злых духов. Первого бродячего музыканта в соседнем племени приняли хорошо, но через три захода солнца изгнали. Не понимающие музыки испытывают страх. Остальные - неприкаянность.

- Ты всё-таки сделала это, - произносит Медея так, как будто приговаривает меня к неизбежному.
- Я никогда бы не посмела, если бы не…
- Условные наклонения, - её голос становится бесцветным.
- Я не могла иначе, я с ума сходила - ты же видела!
- Ты. Сводила. Себя. С ума, - безжалостно уточняет она, - Ты это сделала. Всего лишь - факт. Совершенная форма глагола. Реальность. На самом деле оправданий не существует, они - только в твоем воображении. И только потому, что нужны тебе, чтобы назвать гнусность как-нибудь иначе. Вынужденностью, например. Послушай, называй вещи своими именами, тогда они станут более лёгкими для прочтения. И не стоит драматизировать. Это всего лишь – следы...

Мы совершенно лишились ответственности. Наша мелочность уменьшает нас в размерах. Мы постепенно превращаемся в лилипутов. Губы стали мёртвыми. Кости ломкими. Глаза похожи на свинцовые шарики. Увидишь впервые игольное УХО – поймёшь, это ворота в Ад.

Мной овладевает странное, тёмное безразличие. Её голос звучит далеко, искажённо, как в телефонной трубке.
- Не обманывай себя. Ты живёшь в мире, где главенствуют следствия, а не причины...

Не обманывай... Не обманывай!.. Моя лиана уже несколько раз обвилась вокруг комнаты. Ночами мне кажется, что она хочет дотянуться до моей шеи. Не обманывай меня.

Если бы Кортес не разобрался с индейцами, в XIX веке какой-нибудь Монтесума Х высадился бы в Европе. Бродяги Старого Света разграбили бы Китай. Индейские государства расположились бы вокруг Средиземного моря. А водка, придуманная кыргызами где-то в XI веке, опять бы уберегла славян от гибели. И мы бы воспринимали в настоящее время нашу историю как некую данность. Реальность - это то, что было, или есть, или будет? Или то, что могло бы быть? Пока мы ошибаемся, у нас есть шансы выжить.

- Мне кажется, что я живу в чьём-то чужом сне. Кто-то злой, изощряясь, выдумывает этот кошмар, навязывая мне роль главного действующего лица.. .
- А что, собственно, тебя не устраивает? Тебе не нравится этот сон? - щурится Медея, по-кошачьи растекаясь на мягкой софе.
- Послушай, мне не до шуток, я просто умираю в этом лабиринте!
- Это всего лишь сценарий - твой сценарий! Ты сама придумываешь его, а потом - подчиняешься его течению. Иногда, правда, ты пытаешься бунтовать - но ещё неизвестно, что хуже. А может, ты создаёшь этот сон, бред, кошмар - как тебе угодно! - для кого-то другого?

Как-то раз Нерон посмотрел театральную постановку на современную античную тему. Автором был популярный древнеримский драматург. Нерон велел пригласить последнего к ужину.
— Так ты и есть тот самый негодяй, который хочет быть императором чужих судеб? — закричал Нерон, едва завидев гостя.
Любознательный читатель, наверное, догадался, кто поджёг Рим, и кто приписал Нерону безвкусие и графоманию? Кстати, книги, написанные Нероном, уничтожались несколькими поколениями императоров. Что-то там было, по-видимому, и о драматургах тоже…

Я уже не понимаю её. Она шьёт, или, может быть, шепчет что-то - колдовское зелье подмигивает сквозь янтарь, узкая ладонь мелькает в воздухе у моих глаз. Она уходит, так и не добившись от меня окончания разговора. Наверное, ей скучно со мной...

Целебные слёзы по Фаэтону становились густыми и обладали свойствами мумиё. Когда янтарь впервые привезли в древний Вавилон с побережья "Северного океана", кто-то заметил: "Даже слезы каменеют..."

Иногда диалог останавливается, предвещая согласие.
- Пророчествуешь?
- Нет... Просто продолжаю твой сценарий. У тебя любопытные экспозиции, но ты боишься настоящей драмы.
- Развязки.
- Не юродствуй. Развязка - ряд следствий, где разрушается то, что ты задумала разрушить в самом начале.
- А они?
- Довольно! Никто не вторгается извне без твоего приглашения.
Я стараюсь вспомнить их лица. Когда мы стали врагами? В который раз входная дверь захлопывается сама по себе. Ветер. Медея расставляет шахматные фигурки и играет сама с собой.

...И сошлись они в неравном бою. Каждый из них взял по восемь отборных воинов, каждый из них взял по два коня, по два слона, по два корабля, и у каждого была своя королева. И тогда Шестирукий решил остановить бессмысленное кровопролитие, примирив их навсегда одним домом - небольшой деревянной коробкой. Увековечить - обречь на мучения?

(Intermezzo)

...Назавтра - мы будем беседовать о законах произрастания трав. Одна из самых бесполезных и безопасных игр.
- Дивные травы…
- Патетика! Слишком много патетики!
- Изумрудные травы…
- Оставь! Нечто безвкусное, ювелирное.
- Может, осенние травы? Усталые травы?
- Китч... Плагиат Жестокий романс, тошнотворный запах полыни - и твое воровство. Ты что, и впрямь декаденствуешь?
- Время травы.
- Может быть. Время трав...
- День травы...
- День травы...

Часы произносят время, и вечер, рассекаемый надвое педантичным звоном, замирает у половины шестого.

Одни ставили на кон последнее. Другие знали заранее результат. Главное действо происходило за коном. Главное назвали Законом, и владеют им до сих пор только Другие.

Безумствующая лгунья, расчетливая, расточительная, Медея, кажется мне, принадлежит к миру особых существ, не терпящих зависимости даже от времени суток. Она, кажется, не связывает себя с пространством - напротив, оно само с угодливой безуспешностью пытается связать себя с ней. Её поразительная непривязанность ко всему: вещи теряются и раздариваются ею без малейшего сожаления.
Мир уворачивается, избегая не только прикосновения, но даже моего голоса, исторгает и отторгает меня, - Медея вбирает, всасывает в себя все, как в гигантскую чёрную дыру.
- Зачем тебе столько свободы?
- Интересно, а что сделала бы ты, пытаясь узнать, что есть мир без тебя?
Судьба и случай. Сценарий и импровизация. Случай - частный, ничего не изменяющий по сути вариант судьбы. Как и судьба, впрочем - астрономическая случайность.
- Оставь! - брезгливо произносит она, - Судьба, случай, время, пространство - набор клишированных понятий. Можешь обойтись без них? Иди сюда, посмотри, здесь всё по-другому!
Медея разворачивает меня лицом к зеркалу. Здесь я не чувствую себя защищенной. Судьба, суд, суть, Бог? Здесь всё по-другому, всё по-другому...
- Послушай, когда я стала бояться зеркал?

Скифы считали, что, заглядывая в зеркало, можно увидеть себя в ином мире. Бронзовые зеркала зачастую отливались с ручками, изображающими различных зверей. Звери символизировали настоящую суть души человеческой. Эти знания скифов запечатлены в бронзовой пластике, называемой знаменитым Звериным стилем в искусстве скифских племён. Чьи глаза ты видишь, вглядываясь в мёртвые глубины зеркал?

...Мы снова говорим о понятиях. Стриптиз вещи, когда потаённое становится явным, бесстыдным, произнесение имени, заклинание, казнь, приговор - занимают её больше всего.
Я покорно называю имена понятий, извлекая их изнутри, словно упирающихся в безнадежном скольжении мидий и, щурясь от нестерпимого света, брезгливо прикасаюсь к своему пространству, как будто к чему-то склизкому в темноте.
О понятиях: время, прошлое, остриё, страх, старость, смерть, прорастанье, пространство, насекомое, неуют, следы, ожог, бумеранг...
Она испытывает почти жестокое, бесстрастное наслаждение от этой извращённой игры в стыд, беззастенчиво пользуясь тем, что я не умею лгать ей. Во всем этом ощущается омерзительный садистский привкус.
...жильё, вакуум, астма, ожидание, память, лабиринт, ночь, паранойя, истерика, нежность, ревность, оскомина, похоть, тошнота, зависть, подлость, вероятность, причина, следствие, условность, беда...

Великий Инквизитор
наконец-то изловил Великого Еретика. Будучи в ярости и в радости одновременно, Инквизитор приказал измельчить Еретика и в этом виде скормить дворовым псам. Кровавое месиво собаки с удовольствием сожрали. Но Еретик был уже далеко от этих мест. Блюдо, так похожее на свежеизмельчённое человеческое тело, стало называться "Обман Инквизитора". Мы его знаем как винегрет.

(Вариация)

...Моя коллекция статуэток из слоновой кости. Маленькие молчаливые будды. В сумерках они кажутся хаотической, белесоватой аморфной грудой. Когда светло - я вижу, как они отличаются друг от друга. У каждой статуэтки особенное выражение лица: будда-радостный, будда-строгий, будда-ироничный, будда-жестокий, будда-непроницаемый...
Будда-печальный. Моя любимая статуэтка. Поэтому, переставляя фигурки на полке, я всегда оставляю его в стороне, чтобы между ним и остальными было как можно больше незаселённого пространства. Время от времени я придвигаю его
к самому краю – чтобы рассматривать капризную резьбу...
- Постой! Давай еще раз. Об этом...

Получилось! КопиЯ царя Соломона.

(Interludio)

Мы заполняем пустующие вечера изучением следов. Это напоминает игру в шахматы или блуждание в лабиринте. Я чувствую себя осуждённой заниматься гаданием на следах, как только наступает ноябрь.

Суеверия - вера за один су… Предприимчивые средневековые монахи торговали оптом и в розницу индульгенциями. И люди охотно покупали их, думая, что Господь таким образом простит им их грехи…

О следах: то же, что и об опредмечивании пространства. Или - о свидетельстве предметности времени.
- Ты желаешь счастья так, как вожделел бы бессмертия какой-нибудь старый похотливый кретин: для чего-то, для того, чтобы... Чего ты хочешь?
- Не знаю.

Археология души предполагает не столько реставрацию, сколько восстановление. "Не знаю" - не тождественно "не хочу". Кинокомпания "БЛЕДНЫЙ ВИД" представляет: Киножурнал "НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ЗНАТЬ!"

О смыслах: счастье - одна из самых неочевидных вещей. Единственная очевидность - календарный лист, задержавшийся в руке (просто хотелось узнать о времени восхода луны) перед тем, как, скомкавшись, исчезнуть в груде мусора. Всё остальное - поиски смысла. Отрицание смысла в очевидных вещах. Отыскивание - в бессмысленных. Обретение смысла – и наоборот, обессмысливание.

Замечаю: чем ближе к ощущению смерти (всего лишь беспомощное варьирование представлений внутри себя, ведь смерть самая неочевидная вещь на свете) - тем сочнее смысл вещей и понятий, они буквально наливаются смыслом, как опухоль.
- Об этом можно прочесть, по крайней мере, в десятке философских книг, - язвительно усмехается Медея.
- Ты не понимаешь! Я сама заметила это, когда началось тотальное осмысление биографии...
- Мифологизация! - перебивает Медея, - Впрочем, можешь считать это осмыслением. Если хочешь, конечно...

Поиск - это иск к самому
себе. Осмысливаю - придаю смысл в том числе и себе. Что же тогда одурачиваю? Ея Мед - Логика Мифа.

О музыке: всё. "Грёзы зимнею дорогой" - сусальное флейтовое нытьё, оправдываемое разве что дублирующим фаготом. Удачная микста... Пугающая имитация движения — безостановочность perpetuum mobile, слипающееся с одержимым лицом (наркотическое вглядывание в никуда - ангел Дюнамис!..) знакомой пианистки.
Венчание туловищ. Ритуальный приём пищи. Клаустрофобия. Я люблю тебя, я тебя ненавижу, ненавижу, люблю тебя, бесценный мой. Главное дистанцироваться: цинично, однако — правильно.
— Ничего нового, — резюмирует Медея, — Всё, абсолютно, до пустяка — апробировано. Банальность...
Эксперимент закончен. Мы проворно собираем разбросанные игральные кости, упаковываем их в блестящий целлофан. Это подарок — тебе. Это я от тебя откупаюсь, наверное.
А потом мы пьём кофе и улыбаемся, как идиотки. Я так долго училась этому тонкому, безмолвному искусству у сфинксов... Добрый вечер, дорогой. Добрый вечер. Я киваю головой и впервые отказываюсь от вечерней сигареты. Время, время... Я не слышу, не ощущаю времени. Это Медея цедит время сквозь узкий змеиный зрачок. И тогда мне астматически не хватает пространства.

Летать на машине времени —
громко сказано. Влезаешь в аппарат, садишься в кресло, нажимаешь на кнопку — и всё. Никогда не угадаешь, в каком месте ты окажешься — на каком континенте или в какой стране. Это связано с материализацией. Грубо говоря, нельзя себя обнаружить вмурованным в скале или в подводных глубинах. Если машина в конечном пункте натыкается на естественное препятствие, её отбрасывает на пару тысяч километров. Самые большие неприятности связаны с возвращением. Аппарат точно попадает к месту старта, но что-то не так. Всё то же, всё, как всегда, но не так. Искривление времени? Пространства? Души? Нет. Не хочется признаваться, что возвращаться некуда. Нельзя войти в одну реку дважды, особенно если удалось выйти из этой реки.

— ...Страх движения обосновывает твоя боль. Или — память о ней. Это причина. Пока существуешь ты — существует и она. Иногда это становится невыносимым. Кажется - довольно исчезнуть тому, что её вызывает - и тогда... Но это не так! Ты всерьёз считаешь это "что-то" её источником? Чушь! Подумай: стоит лишь тебе исчезнуть… То, что кажется тебе причиной боли - лишь пища, средство для её жизни, Ты живешь для боли. Она постепенно вплетается, впитывается в реальность, подчиняет её себе, подменяет её собой, в конце концов сама становится реальностью. Крестовый поход твоей иллюзии против тебя же — ты так опредмечиваешь пространство...
— Ты хочешь убедить меня в том, что я сумасшедшая?
— Ты снова - о завоевании рая! Твой разум, твоя память отказываются принимать этот мир потому, что ты не принимаешь его эмоционально — лишь на том жалком основании, что твои чувства лишены комфорта. Наверное, всё дело в элементарности. Ты понимаешь, что такое ожог — но это частица. Что же ты боишься взглянуть и увидеть целое?
— Значит, боль — паранойя, излишество, пиршество, ложь?
— Не всегда, если твоя боль — комментарий к любви. Но тогда она должна обрести речь.
— Ты говоришь о безумии...
—...если твоя любовь — лишь комментарий к твоей боли...

Сумасшествие — это ещё не искусство...

Мы завершаем октябрьский пикник. Нужно спрятать подальше от глаз это волшебное красное вино. Не надолго — до ноября.

Физическая боль — это самостоятельная штука. Во всяком случае, так считают прогрессивные ученые человечества. Тоска — боль. Бессилие — боль. Непонимание — боль. Какая чудовищная многогранность. Боль — от БОЛЬше. Некое излишество, приносящее страдание. Может, ответ в сократовском СОФРОСИНЕ? Странное слово, странное учение для человека, добровольно принявшего яд из чужих рук.

Сентенции Медеи: Если ты у мира в должниках - верни ему долг, это серьезный кредитор. И если нечего больше отдать - отдай последнее, всё, чего даже нет у тебя. И снова дай ему взаймы. Всё равно тебе когда-нибудь придётся сделать это.
Ещё: Если ты и мир должны друг другу - лучше отдай ему то, на что он претендует. И забудь о том, что он должен тебе. Знаешь, тот, кто совершает подаяние, всегда чувствует себя богаче того, кто уже признал свою нищету.
И вот ещё, послушай: разве эта глупая самаритянка могла тогда вообразить себе, что приютила Бога?

И мы опять растворяем беседу о предполагаемой нищете мира в беседах о любви и вражде. И мне впервые нравится ощущать себя должницей.

Мир так и хочет заграбастать тебя. Сделать тебя зависимым. Обязать. Сделать тебя должником. Сломать тебя. Определить твоё место. Ужели это не жестокость? И зачем это миру нужно? Должно — это до того, что ложно. Долги — это до лжи. Рабство, регулируемое социумом. Нищета — это не тщета. Отказ от любых притязаний. Из тебя хотят выжать всё, что у тебя есть. Выжать, как лимон — и забыть о тебе. Да это пусть мир радуется, когда ты его одариваешь тем, что ты делаешь! О каких долгах речь? Зависть, вот кто твой извечный, ловкий и коварный враг.

- ...Главное - замедлить движения. Замедляя движения, ты обретаешь возможность двигаться с несвойственной тебе грацией. Время подчиняется твоему ритму, и тогда ты можешь без боязни прикасаться к пространству. Ты диктуешь времени темп, и оно лишается самых пугающих свойств. Смерть — остановившееся время. Страх перед ней исчезает вместе со страхом быстроты движения. И когда скорость движений достигает нулевой отметки — твой страх равняется нулю. Но самое трудное — замедлить движения внутри себя.

Какое у тебя странное имя —Завжа. Хорошее имя. Сначала я тебе ЗАВидую, потом уничтожаю и в конце концов ЖАлею.

(Вариация)

К проблеме изучения следов: все следы одинаковы с точки зрения полёта бумеранга.

О бумеранге: чем сильнее движение, отсылающее бумеранг — тем страшнее скорость его полёта при возвращении.
— Можно спрятаться или отойти в сторону...
— ...Если ты один. Тогда есть шанс. Если это не так — лучше ожидать его на том же месте. Иначе он может ранить кого-нибудь ещё. И потом, заниматься игрой в бумеранг одному — играть с собственной тоской, с прошлым, с призраками... Смешно. Одиночество коварно требует неподвижности. Любое движение в одиночестве совершается кому-то навстречу, хочешь ты этого или нет.

— ...Это походит на бутафорский поединок себя с собой. Ты видишь в другом, избранном тобой — потенциального палача. Ты помнишь о боли — и в отместку делаешь его жертвой. Поэтому всегда хочешь играть белыми. Просто ты не умеешь любить...

(Вариация)

О любви: это видеть в жертве - Бога? Стыд? Неотвратимость? Необратимость движения - изнутри? Обживание пространства — вокруг? Купание нагишом?

Хам увидел отца своего, Ноя обнажённым, за что и был проклят родителем. Бог предложил Ною подмену — переделать Хама на другого Хама. При переделке что-то не сработало, и новый Хам явился в обличии твари пресмыкающейся. Рептилию нарекли Хамелеоном и отправили к нечистым. Однако Хамелеон успел родить сына, и звали его Лый. Унаследовав способности отца менять обличье, Лый часто приходит к людям. НагЛый, ПодЛый, СветЛый...

— ...И тогда палача и жертву связывает любовь. Дальнейшее — сумасшествие, извращение, всё, что угодно, но уже — не вражда. Здесь больше нет ничего человеческого, здесь говорит Танатос.
— Но почему?
— Мы лишены возможности говорить на другом языке...

Жили-были три брата. Альфред Эйнштейн написал превосходную книгу о Моцарте. Альберт Эйнштейн запутал весь мир теорией относительности. Франк Эйнштейн... «Кто матери истории более ценен?»

(Вариация)

О прощении: Медея уверена в том, что прощать нужно всё. И чем больнее обида — тем безусловнее, безудержнее должно быть прощение.
— Ты можешь сказать, конечно: "Я прощаю тебя". Но в этом нет нужды. Человек так грустно устроен, что быть прощённым кем-то он ощущает как акт убийства. Есть что-то унизительное в прощении для того, кто чувствует вину, вернее — угрызения совести. Да что там, сам прощающий часто воспринимает своё же прощение как акт милосердия! Поэтому не стоит, пожалуй, никого ставить в известность об этом. Прощение совершается в безмолвии, для тебя же — чтобы обида не разрушала то, что хранится внутри.
— Иногда это кажется невозможным. Простить — значит, забыть, но что делать с памятью?
— Память не терпит насилия. Но есть одно условие: отсутствие привязанности к тому, кого прощаешь. Ты отменяешь свою зависимость — и всё. Ты — прощаешься.
— Но это же отсутствие... любви?
— Любви в твоём понимании.
— Существует любовь в ином понимании? Без привязанности?
— Существует, — отмахивается Медея, — но это происходит потом. Очень удобное чувство, — Медея закрывает глаза, — Просто становится безразличной степень уязвлённости человека тобой — или наоборот.
Я ощущаю подвох, и сплетение слов "прощение" и "прощание" вдруг обнаруживает неприятный вкус во вздрогнувшей гортани.
— Бес-чувствие? Бес-совестность?
— Здесь иной порядок. Иное измерение. Ты вечно путаешь совесть с памятью, ты сравниваешь вещи, пытаясь определить их высоту. Не знаю, имеет ли это смысл. Наверное, люди делают это, чтобы получше запомнить и потом распознать предметы, пользуясь их различием. Зачем? Чтобы расположить их в пустоте, которую почему-то называют пространством? Это, может быть, тоже удобно. Хотя можно запоминать предметы, связывая их друг с другом. Так делают историки и поэты. Ты, например, напоминаешь мне пингвина.
—...?!
— Да-да, пингвина! Жирного тупого пингвина! Послушай, я не могу так долго находиться в обществе моральной дуры. Уходи! Попробуй различить предметы. Попробуй их связать, не подменяя друг другом. Попробуй! Очень удобное чувство! — Медея, уже не стесняясь, смеётся надо мной, — Очень удобное чувство, уверяю тебя! — кричит она вдогонку, пока я втискиваюсь в одежду и обувь.

БЕСовство в русском языке узаконено. Ещё со времён революции 1917. Ведь раньше писали – «безформенный», «безплатный», «безконтрольный». Хотя, если быть точными, БЕСы – это не отсутствие, а скорее – присутствие. Недаром же – приставка.

Наши беседы мучительны и бесполезны. Они возникают и прекращаются внезапно. Я смотрю в зеркало. Никакого сходства. Никакого. И начинаю испытывать странное, уродливое удовлетворение. Очень удобное чувство. Кое в чём эта истеричка права.

Прощение, отмщение — что-то щенячье. Прощание, обещание — несбыточная надежда. Щенячьи надежды — косточка и зубы побольше. Эдак далеко можно зайти. Не ходи. Часы "ходики" всё сделают сами.

(Interludio)

...Мы снова беседуем о произрастании слов. Длинное, мягкое, шевелящееся слово чавкающе вползает в аккуратный кроссворд: УДОВЛЕТВОРЕНИЕ. Оно выпускает щупальца, заставляя прикасаться к каждому своему слогу. Детский ужас и стыд, сладкий липкий кошмар, трубный-трупный звук-запах, волочащийся бесформенным сумеречным шлейфом - уд, удав и полуночный вор (о, я знаю, ты крадёшь моё дыхание по ночам!)… И творение из ничего, полупрозрачное нечто, призрачные скульптуры, повисшие в пустоте или в воздухе — то, чем могло бы стать это пространство, если бы не... Сотворённость - холодноватые графические очертания и болезненная, почти потусторонняя отчуждённость боттичеллиевской Афродиты, и тварь, колыхающаяся в мутной жиже аквариума, тлетворность и тошнота, и тлен — моё отражение, глиняное, беззвучно распадающееся бесцветным шуршащим крошевом — предчувствие, предощущенье, еще один вымерший сон, состоящий из страха и старости.

Старость не знает страха.
Почему же страх не стареет?

(Вариация)

... Мы говорим о смерти (...самая неочевидная вещь, etc.). О том, что законы произрастания трав, как это ни странно, имеют к ней самое непосредственное отношение, о том, что...

...люди приручили собак. Люди выводили новые породы на протяжении тысячелетий. Через миллионы лет собаки с развитым интеллектом заговорят и потребуют независимости. С точки зрения эволюции животного мира собаки, как более молодой вид, обречены на выживаемость. Вопрос о клонировании бледнеет перед перспективой быть сознательно съеденным другом человека. Хочется шутить с природой все больше и больше.

...И о том, что только смерть способна превратить мир в твоего должника. Ты не ощущаешь этого: мир - самая главная твоя проблема. Это становится ощутимым только тогда, когда ты оставляешь пространство, замедляешь движения внутри себя,
или когда, например, покидаешь пределы рифмы, сталкиваясь с необходимостью наполнять слова тотальным смыслом: рифма таит в себе соблазн - иллюзорную возможность обойти эти подводные камни, полагаясь на правила - так называемый здравый смысл. Она сама по себе является правилом и потому часто позволяет
подменять собой закон.
- Почему?
- Рифма - правило соответствия, нечто, фонетически консонансное, благозвучное. Верлибр вынуждает искать слово, которое могло бы стать знамением...

Любая форма довлеет над содержанием, если сама по себе не является содержанием. Вопрос ведь в том, что не верлибр и не рифма провоцирует вынужденную подмену. Элементы формы - всё те же буковки, словечки, строчки. Целостность - та же гармония формы и содержания. Правила для графоманов - для остальных всего лишь техника. Всё, как в жизни: «кровь, любовь, морковь, носки...»

(Вариация)

...О диссонансности знамений. О мучительно ускользающем значении даосских притч. О длящихся снах - в полдень. О смутных догадках, которые прочит ноябрь. О сомнамбулах — медлительных pa-de-de высоко над городом, в неправдоподобно синеющем небе, etc.

(Каданс)

— Попробуй научиться покидать враждебное пространство: видишь, там, слева, очень далеко, тихая запуганная шестиклассница, читающая запретную книгу?
— Я помню её название...

( Adagio )

Медея подстерегает меня в одном из тех сдвоенных пространств, которые окружают нас, обещая надежду на до сих пор не оправданное совершенство наших с тобой отношений, и этот беззвучный побег пропитан твоим запахом и тишиной,
внутри которой еще звенит твой шёпот или, может быть, крик — рассеивающийся след твоего голоса, и мне кажется, что я ещё могу прикоснуться к нему.
Покидая пределы возможной встречи, я знаю, что ты, вероятно, переживешь то же самое - мгновенье спустя, год назад, сейчас, отстав или опередив меня на долю секунды, или услышав, как тихо всхлипывает, затворяясь, дверь за моей спиной. И даже ускорив шаг, и пробежав на одном прерывающемся дыхании несуществующую дистанцию — ты откроешь её, но там будет иное время суток, иной мир, иные объёмы и измерения.
Замирая от предположения о невозможности совпасть, наконец, будто нечаянно встретиться в каком-нибудь пыльном, отдалённом районе огромного города, я замедляю движения и прислушиваюсь к каждому своему шагу, пытаясь угадать, откуда растёт это неопровержимое знание о твоём присутствии — из до или после. Время прячется за относительностью, лениво змеится или внезапно сжимается в напрягшуюся нервную точку, как уколотая гидра. Ни до, ни после, ведь это - уже не о встрече, но о следах, которые ты, возможно, ещё не оставил здесь.

Медея вторгается в моё ожидание всякий раз, стоит тебе сделать лишь одно неточное или — кажущееся неточным, движение, стоит тебе только оступиться на осыпающемся под разгорячённой ступнёй шуршащем гравии — мне кажется, полдень помогает ей в этом. Безошибочно отыскивая меня в сотнях моих убежищ, она увлекает меня вновь изобретённой ею игрой, и я безропотно плетусь вслед за ней — просто так, безадресно, бесцельно, праздно слоняясь по тикающему городу, где каждый камень на мостовой сторожит наши шаги.

Юный монах подымался по узкой горной тропе. Неожиданно на его дороге возник Мастер. «Тебе мешает твоя ноша. Сбрось ее», — изрёк Мастер. «Но я ничего не несу» — смутившись, возразил монах. «А что же тебе мешает убрать меня с твоего пути?» — улыбнулся почтенный старец.

(Scherzo)

— ...Тебе только кажется, что твоё движение спровоцировано пространством. Тебе кажется также, что твоё движение в пустоте вообще обосновано. Тебе кажется, что ты совершаешь пируэт — ради красоты этого движения. Всё спонтанно и слито, но эта воображаемая целостность — посмотри! — становится суммой и распадается на фрагменты, стоит лишь подумать о времени, где каждая вещь всего лишь совершает свой путь.
Движенье становится следствием ложного ощущения, ощущение покидает лгущее желание, как скорлупу...
Я вглядываюсь в этот светящийся вечерний след в пустоте и отчетливо понимаю, как несовершенен, неточен этот жест.
— ...Отворачиваясь от нелюбви, ты обрекаешь себя на вынужденное движение в пустоте...
— Кто знает, что такое свобода?
— Это возможность движенья внутри себя, это согласие мира на твою игру в бумеранг...

Пытаюсь представить этот чудовищный ребус, с такой элегантной лёгкостью разгадываемый Медеей.

— ...Чтобы назвать движение по имени, нужно увидеть его в пространстве. Но тогда, нужно исчезнуть из него самой...
— Отворачиваясь от любви?
Здесь нет места ощущениям. Её смертоносный шёпот назойливо льётся в мою гортань, заставляя спазматически вздрагивать голосовые связки. Я опять спотыкаюсь о произнесение имени и чувствую себя беспомощной. В нашем диалоге присутствует нечто ужасное: слова возникают из лжи, и я уже не понимаю, что является видимостью и что скрывается за ней — всё, искажаясь, становится текучим.
Мои хрупкие будды напоминают шахматные фигурки, сбрасываемые с доски азартными игроками. Медея безжалостно роняет их на пол, и они разбиваются, по очереди совершая свой путь.
Чтобы прекратить наваждение, я кричу ей, что ухожу, несмотря на то, что на улице льёт дождь. Провожая меня до двери, Медея отчётливо произносит, стоя за моей спиной:
— Кстати, о грехопадении: тебе не кажется, что оно произошло ещё до того, как было сорвано яблоко? Может, оно случилось тогда, когда они захотели сделать это?

Через десять лет монах на той же тропе опять встретил Мастера. "Ты избавился от своей ноши, но я вижу — ты не один..." Монах ничего не ответил и повернул обратно.

— Послушай, я не спрашиваю у тебя, что может быть хуже твоей проповеди, сравнение давно потеряло всякий смысл...

Ещё через десять лет всё на той же тропе монах увидел Мастера, стоящего к нему спиной. Монах некоторое время молча наблюдал за Мастером. И снова повернул обратно.

Медея заканчивает шитьё, расправляет его на ладонях и смотрит сквозь ткань на солнечный свет.
— Я прошу тебя, — кто-то изнутри тщетно пытается докричаться до неё, и я со страхом понимаю: это уже не игра.
— Оставь, всё уже давным-давно произошло, — устало отмахивается она.

Ещё через десять лет монах не застал Мастера на привычном месте. Долгих семь дней и семь ночей стоял монах на тропе, но Мастер так и не появился.

— ...Сравнение давно уже утратило всякий смысл, но я хочу спросить: что может быть бес-стыдней? Бес-человечней?..

Прошло ещё десять лет. Бывший монах неподвижно стоял на горной тропе. А где-то у подножия гор уже маячила тоненькая детская фигурка.

...Я пытаюсь сказать тебе — там, увиденное мной, нечто, в петле, медленно, грузно провисающее под потолком...

...Я врываюсь к ней в комнату — но ты уже примеряешь, стоя у зеркала, тихо, любовно разглаживая на коже ласковый, алый гибельный шёлк...

...Я смотрю тебе в лицо, и пространство разветвляется на мириады возможностей, завершающих своё движение в телах вещей, послушных своему пути...

...Я смотрю ей вслед, пытаясь разорвать оцепенение, но медленно окостеневающий разум лишает меня движений...

...И я уже не знаю, где она, - видимость лжёт, напяливая маски и глумясь над тем, что некогда являлось здравым смыслом, и в миллионах перекликающихся зеркальных коридоров, из глубин которых ты окликаешь меня или, может быть, кого-то ещё — с моим лицом, я вижу, как она раздевается перед сном, как рассеянно и настороженно смотрит в окно, как гасит сигарету, утопив её в коричневой жижице разлитого пива — о скамью в одесском "Гамбринусе", и вижу её летящее тело, её гибкое сверкающее тело — тающий росчерк в воздухе, сверху вниз, в сиянии оконной оправы, и это так же реально, как её дивный русалочий смех недолюбленной нимфы — в июльском солнце, отразившемся в удивлённых оленьих глазах загорелого нерусского торговца, и светящийся изнутри апельсин в её флейтовых пальцах уличной воровки или стареющей колдуньи, и как она, щурясь от нестерпимого света, целует чужого мужчину у подземного перехода, где-то в другом, далёком, агонизирующем полуденном городе, и ощущаю, как мутная вода впивается в её лёгкие, ещё рефлекторно требующие дыхания, и знаю — это её сон обо мне, размноженный до бесконечности в непостижимом зеркальном меркнущем коридоре...

... Самый серьёзный пивной бар в Киеве назывался "Бриз". Располагался он в одном из подвальных помещений Подола. Лестница, ведущая в бар, была накрыта перевёрнутой лодкой, которая как-то неестественно была прилеплена к цоколю жилого дома. А славен был "Бриз" даже не пивом и не уютными прокуренными кабинками, а множеством различных споров на пиво. Для игр и головоломок использовались обыкновенные спички. С десяток завсегдатаев без определённого рода занятий ежедневно зарабатывали здесь на пиво, оставляя неизгладимые впечатления у случайных посетителей. Помимо выпивания кружки пива на скорость (пол-литра пива выпивались за три секунды), центральным трюком было угадывание количества спичек в коробке. Зажигалки в то время были редкостью, поэтому спички находились у каждого второго незадачливого пиволюба.
Условия игры заключались в том, что посетитель должен был пересчитать спички в своём коробке, после чего, получив двузначное число, он должен был вынуть из коробка сумму первой и второй цифр полученного числа. Чтобы всё было честно, за действиями посетителя наблюдал сторонний наблюдатель. Затем завсегдатай брал коробок и долго тряс его над своим ухом, пытаясь определить, сколько спичек осталось в коробке. Надо сказать, что угадыватель не видел, сколько
спичек было до выемки и после неё. Он также не знал, сколько спичек было вынуто посетителем. По правилам угадывающий имел три попытки. И, что было особенно важным, фокус два раза не повторялся - ну конечно, для того, чтобы попытаться сохранить секрет. Когда завсегдатай называл точное число спичек, восторженный посетитель не без удовольствия угощал угадывателя пивом. Иногда секрет этого нехитрого трюка раскрывался за десять кружек пива. "Бриз" был единственной пивной в СССР, в которой щемящая тоска народа не приветствовалась, пивной — которой пиво было не самым главным.

- ...Но я спрашиваю тебя: что может быть страшней и бесстыдней твоей проповеди, проповеди вообще?

Медея саркастически усмехается из лгущего зазеркалья, и я ненавижу эту джокондовскую усмешку опричницы:
— Может быть — исповедь?..

...Миллионы крошечных бутылочек заполняли стеллажи потайных подвалов замка Синей Бороды. Столетиями немногочисленный королевский род собирал снадобья от всевозможных хворей. Здесь же, на холодных каменных антресолях, хранилась огромная коллекция редчайших смертоносных ядов, которыми тщетно пытались воспользоваться жёны Синей Бороды. Но ни одной из женщин так и не удалось отравить принца, чтобы завладеть уникальным собранием, в котором был даже подарок Гулливера — средство от лилипутов...

Странная история - Девятая симфония Шестаковича. Гротескные похороны - в финале. Обманщик. Плут. Прагматик. Ему удалось написать ещё несколько симфоний, пока Смерть, размахивая бутафорской косой, топталась на его притворных похоронах - задолго до того, как он умер по-настоящему…

Симфония не просто музыкальная конструкция. Странная игра, затеянная человеческим воображением, сотворение мира, воплощённого в невесомых, нематериальных, неуловимых руками звуках. Какая смелость. Уподобить себя Богу. Четыре времени года. Четыре ипостаси человеческой жизни. Четыре лика Будды.
Человек-действующий. Аллегро. Конфликт, бег, событийность. Поиск гармонии в хаосе сознания.
Человек-созерцающий. Анданте или Адажио. Медленный взгляд на поэзию мира.
Человек-играющий. Скерцо - шутка! Изощрённые игры интеллекта. Сон разума, который в итоге порождал чудовищ.
Человек-общественный. Человек в мире. В миру, точнее. Социум - главная проблема романтиков. «Я» и «мир» - становятся полярными, почти несовместимыми - начиная с Девятой симфонии Бетховена. «Обнимитесь, миллионы!» Шиллер, безумец! Бетховен - полусумасшедший, нищий, забытый всеми и обворованный слугами старик. Первый романтический крах идеалиста, которому, казалось, нужна лишь точка опоры. Тень сумасшедшего Наполеона. Последняя иллюзия глухого музыканта. Оглохший мир. Смертельный недуг непонимания. Бетховен умер, создав свою Девятую Вселенную, где миллионы человеческих теней сжимали друг друга в сомнамбулических объятиях. Девятое небо Данте…
Смерть после Девятой - для романтиков закономерность. Девять симфоний - и прощай, Джульетта, Маргарита, Беатриче, Лаура и дети… Некоторые, правда, пытались обмануть судьбу, полагаясь на изобретательность.
Шуберт знал, умирая, что его симфоний - ровно девять. Для человечества это оставалось тайной ещё много лет… Шуман. Брукнер. Малер. Густав Малер… Этот странный человек, поменявший не одну родину, не одну религиозную веру, прежде чем умереть, назвал свою Девятую - «Песнь о Земле», прячась от Смерти в тонких ветвях средневековых китайских стихотворений, переведённых не менее странным человеком, Гансом Бетге, на холодновато-строгие готические звуки немецкого. Не получилось. Десятая симфония, сотканная из хрупких, почти потусторонних звуков, светящихся, как тонкие ростки загадочных растений, осталась недописанной…
Смерть - холодный математик времени, снайпер, никогда не ошибается, и точно знает, в какой по счёту Вселенной находится твой настоящий дом…

(Rondo)

...Иногда снится: медленно, медленно собираю гигантский витраж из осколков Бога. Искоса ревниво и недобро наблюдаю за тем, как искусно танцует тоненькая, безответно влюблённая в моего Бога, юная вещунья, ритуально касаясь твоего тела. И длится это много, много лет. Проснувшись, пытаюсь вспомнить её имя, её лицо, обращенное вверх, и эти обольстительные па, но ничего, ничего, кроме капельного тиньканья музыкальной шкатулки, по эту сторону жизни сохранить не удаётся.
И снится ещё: верховье реки, и жуткая, обволакивающая близость, и здесь же — предчувствие отчужденья, накатывающееся с безысходностью течения.
"Нет-нет-нет", — киваю китайским болванчиком, — "Да-да-да"... Смотря с какой стороны щёлкнешь пальцем. Я уже не доверяю тебе и твоим снам. Вражда уже глухо бродит внутри, особенно в новолуние, нарушая законы покинутой во сне речи. Но мой Иов ещё зажимает рты словам, рождающимся в первые дни луны.

Знаю, что ещё могу остановить или хотя бы замедлить слепой хаотический ритм полуденного сна, что уже выстраивает осколки в дикий пугающий ряд. Я ещё, быть может, смогу зачеркнуть силуэты белых жнецов, шевелящихся на бумаге, стоит лишь отвести взгляд. Может, попытаюсь ещё раз что-то соединить — арифметически, сложив в уме простые числа наших рождений. Подчинить причины и следствия беззаконному, авторитарному произволу верлибра. Но слова — в глубине сна — завораживают и подытоживают речь, растрескавшуюся изнутри, как старый, годами пустовавший, керамический сосуд. Жнецы застывают у начала движений, и стоит лишь отвести взгляд чуть правее - цикады немеют, оглохнув от визга падающей травы.

Итак, мне кажется, что верлибр - твой последний шанс. Может быть. Замедляя полуденный ритм и пряча вражду в отсутствие рифмы, я совершенствую ремесло, подчиняя свой сон произволу верлибра. Но небеса вдруг отшатываются вглубь себя, отменяя мою зависимость. Эта неожиданная свобода исполнен безнаказанности, и состояние падения граничит с необходимостью и причиной полёта.
Тогда-то зеркало и заявляет о том, что двойник, выходящий навстречу из его недр — по ту сторону — претендует на кровное родство со мной. И тогда мне снится собственное рабство.
"Нет-нет-нет!.." — кричу я, просыпаясь от собственного крика. "Нет-нет-нет!" — настаиваю, с отвращением глядя в глумливое порочное лицо. На сей раз ты щёлкнул с верной стороны, давая мне иной шанс.
Я ещё могу опротестовать это нелепое, предъявленное мне оттуда, право на братство с собой - и отрицаю родство, аргументируя это всей своей биографией. Я опровергаю само предположение этой твари о том, что она может находиться рядом. Но цикады, проклятые цикады глохнут от визга падающей травы!..

Постепенно я прихожу к убеждению: стоит только замедлить процесс неумолимого сращивания причин со следствиями, как небеса тотчас отшатываются вглубь. И тогда совесть — пристальная власть моей памяти обо мне — поспешно гасит огни святого Эльма, заставляя на ощупь искать ускользающий путь. И надменно молчащие цикады окружают меня, как истуканы.

Пользуясь краткой отсрочкой, подаренной мне Иовом, который зажимает рты рождающимся словам, я заставляю себя уверовать в то, что Бог — последняя надежда человека...
Однако новолуния учащаются, как пульс при нарастающем страхе, слова уворачиваются, выскальзывают из-под взмокших ладоней Иова — и продлевают очевидность произнесённого взбесившейся речью. И тогда я вынужденно договариваю то, на что обрекает меня требование начатой когда-то фразы:

...как и в то, что человек – последняя иллюзия Бога, и в то, что белые жнецы, таящиеся на бумаге, вскоре перестанут замирать от моего взгляда, и в то, что именно визг падающей травы лишает цикад свободы ночного звона, и что совесть — пристальная власть моей памяти надо мной - неизбежно подменит ощущение полёта состоянием свободного падения, когда, наконец, станет до бесстыдства очевидным, что...

Бог — последняя одежда человека Это так же верно, как и человек — ледяная иллюзия Бога.

...И тогда я улыбаюсь тебе, постигая скрижальную мудрость запрета в танце влюбленной вещуньи: древняя жизнь, как отставший паломник, блуждает в лабиринтах моей плоти, которой на мгновенье удалось притвориться зрячей — там, в начале отчужденья, в верховьях близости, там, где июльский плавящийся полдень сливается с твоим жарким дыханием, где осколки безуспешно пытаются выстроиться в подобие изображения, и где не узнанный мною Бог не сердится на меня за то, что я уже не помню Его.

Часть 3. Девятый круг

...Сложные отношения... Определение лицемерно по сути. Сложные отношения - чаще всего отношения грязные, нечестные, отягощённые оправданиями внутренней нечистоты.

Сложные - от ношения!

Если в отношениях присутствует или возникает, наконец, чистое, незамутненное пространство — тогда в них нет лжи (или умолчания, что, в сущности тоже является ложью, бессознательным — иногда! — обманом, когда кто-то один или оба лгут самим себе: основание иллюзий относительно себя и друг друга; взаимное обольщение и обоюдное разочарование — потом; самообольщение — и саморазочарование, которое является единственным, пожалуй, чистым, честным поводом для самоубийства. Поводом, но не оправданием…)

Повод — всегда следствие провокации как причины. Что может быть честным, а тем более чистым в этой связИ? Или свЯзи?

Чистое пространство в отношениях — это редкостный дар, это — возможность заполнить жизнь любовью. Чистые отношения — просты. Не упрощены (механичны, утилитарны) — а просты и прозрачны. Сквозь них легко взглянуть друг на друга, легко почувствовать другого — всё его существо, легко дарить и принимать в дар. Тогда быть рядом просто, ведь свобода не бывает вынужденной. И не нужно никакого насилия над собой или над другими — это становится бессмысленным.

"...Это сладкое слово — свобода..." Свобода не может быть сладкой. И она не может быть запретной. Говорят, запретный плод — сладок.

Запретный — за тем, что претит, перешагивание через себя. Сладость — сладить, наверное, с собой. Ладить с собой — таки свобода. Но свобода — не слово. Бессловесность — не бессовестность. Слово не совесть. Cвобода слова — это не свобода совести. Какая глупость! Совесть всегда свободна, иначе это не совесть. Возведение в культ будь-то свободы, или совести, или слова — фальшь или...

…Ложь чаще всего — почти всегда! — возникает из страха перед иным, другим, или — за него, за другого. Впрочем, страх за другого — тоже чаще всего тонкая, рафинированная, изысканная ложь. Это — забота о собственной безопасности в отношениях. Это ты так избегаешь правды о себе. Страх за другого (в условиях лжи) чаще всего — это страх потерять его, страх потерять то, что принадлежит тебе, как вещь. Мнимая опора в собственной пустоте.

К счастью, правды о себе не существует. Любое представление о себе ложно. Негатив и позитив определяет окружение или собственная мораль, воспитанная, если хочешь, взращённая тем же окружением. Не говоря уже о религии и культе. Культура — культ, возведенный в абсолют. А культ и есть сам по себе абсолют. Замкнутый круг? Нет. Глупая компьютерная попытка разделить все на нолики и единички. На правду и ложь. На черное и белое. То, чему человек находит оправдание, и является для человека правдой. Отсюда оправдывать, значит возводить в степень правды или истинности. Оболгал — возвел в степень лжи. Называть вещи своими именами мы не умеем. Поэтому называем чужими. В результате — пытаемся упорядочить нами же созданный хаос. Нас окружают чужие символы. Мы охотно это принимаем. Оглянись...

Когда твой личный миф о жизни соткан из лжи — возникает страх одиночества: ты — не ценность для себя, уж кто-кто, а ты-то интуитивно очень хорошо знаешь себе настоящую цену, как бы ни стремился её набить. Ты не можешь ни любить, ни уважать себя до тех пор, пока живешь по хитрым, изворотливым, сложным законам этого лживого, мёртвого, изобретённого собственной трусостью взглянуть себе вовнутрь, тобою же созданного мифа.
Страх — это всегда страх за себя, малодушие перед возможностью остаться один на один со своей ложью. Я знаю...

Осторожнее! Исповедь, произнесённая трижды, может стать заповедью.

Замечали? — чужие люди редко сознательно лгут друг другу. У них нет времени на это, и они не боятся потерять связь, которой ещё не дорожат. Чаще всего они просто вдохновенно фантазируют о себе — совершенно бескорыстно, так, чтобы получить удовольствие (впрочем, довольно сомнительное) — от болтовни, которую так часто сами склонны считать общением.
Может, поэтому, собственная бессознательная ложь о себе упоительно излагается в поездах, в гостиницах, в больницах и на курортах с такой бесшабашной, почти пугающей лёгкостью и откровенностью (искренность здесь не при чём).

Там, где кровь и вены, не до искренности.

Не нужно пугать друг друга. Это шантаж. Не стоит пугаться друг друга. Иначе доверие исчезнет, едва родившись. И впереди, и вокруг вас останется пустота. И неизбежно начнётся глумление над любовью. Не наказывайте, иначе ложь загромоздит всё вокруг: зрение, слух, чувства. И даже слова — прежде всего слова! — станут неузнаваемыми, ибо перестанут обозначать произносимое. Тогда вам придётся научиться кричать. Но будьте уверены: вас уже не смогут услышать. Я знаю...

Может быть, Сократ сказал: "Я знаю, что ничего не узнаЮ"?

Об умолчании: тогда пространство отношений чаще всего замутняется фантазиями обманутого, непосвящённого. Чем больше хранит в себе умолчание — тем больше опасных фантомов, гомункулов в пространстве отношений, тем уродливее они. Фантазии непосвящённого часто очень грязны. В этом — исток паранойи.

Пара Ноев на один ковчег,
как и остальных тварей.

Умолчание почти всегда порождает чувство вины, если оно — о собственной нечистоплотности, неопрятности в отношениях. Скрытый, спрятанный от себя стыд. Панический страх ударить лицом в грязь при свидетеле. Но, падая в грязь, не впадаем ли мы в собственную же нечистоту?

Чувство вины чаще всего выглядит как жестокость по отношению к другому. Мы готовы любой ценой найти оправдания для себя самих — в несовершенстве другого, пристально, в прицел разглядывая его мнимые и реальные недостатки (первый шаг от обольщения к разочарованию).
Мы начнем ему мстить за то, что он несовершенен и никаких гарантий нашей собственной чистоты дать не может. Мы не сможем простить ему того, что он в любой момент, по воле случая, может оказаться свидетелем. Мы не сможем также простить ему, другому, нашей истерической привязанности к нему, страха потерять его и оказаться перед необходимостью взглянуть, наконец, в себя.
Мы станем мучить его за совершённый нами же, грех — ведь мы не были чисты тогда, когда совершали его. Поэтому то, что свершилось — оказалось грехом, а не поступком.
Он, другой, виноват гораздо больше: привязанность к нему превращает его в нашу собственную — но отчужденную, а потому опасную! — совесть. Ведь он, сам того не зная, подменяет ее собой, и поэтому мы великодушно позволяем ему, обманутому нами, ничего не понимающему, испытывающему только боль унижение, мы позволяем ему отвечать за наш грех, искупать этот грех благодаря нашей жестокости — этому извращённому нами же чувству вины за наши неоплаченные счета перед собой.
В этом уже так мало осталось от любви! Только имя... Скрытая, односторонняя, обоюдная, явная, глухая к любви вражда.

Грех – это грецкий орех.
Понимайте как хотите.

Умолчание возможно только тогда, когда не может родиться чувство вины. В сущности, оно перестает быть умолчанием, если... Ты — прав, ты — искренен, ты — чист и светел был тогда, ты был полон, и в тебе были только любовь и свобода. Это честная игра в бумеранг, и ты готов ответить, заплатив за каждое сказанное и услышанное тобой слово, за каждое прикосновение, — пространство было чистым, и невечерним — свет, и молитва была — внутри, в стороне от чужих, оценивающих твою наполненность Богом, недрёманных глаз... И не было никаких границ — ты просто забыл о них. Тогда — зачем об этом?

О выяснении отношений: иногда это — необходимость, условие для их продления, продолжения, воссоздания. Хотя, по большому счёту, эта мучительная необходимость возникает только тогда, когда ты сам не успел или, вероятнее, не захотел, в общем, как-то не удосужился выяснить отношения с собой лично — прежде, раньше. Если лучшим способом не увидеть в себе очевидного было: не
смотреть. Не спорь, я знаю...

И знаю ещё: до уровня выяснения отношений можно опуститься, упасть, и — ловить рыбку в мутной воде, посвятив всего себя нелепому реваншу, и можно даже одержать маленькую подлую победу — над свидетелем, так что он и сам будет не рад, что затеял, и заречётся раз и навсегда… Хотя, скорее всего, это будет продолжаться, возобновляясь, ещё и ещё, с поводом и без, расходясь лихорадочными, набегающими друг на друга, кругами от любого безобидного камешка, прыгающего по воде…

Третий круг… Седьмой… Какого цвета девятый квадрат Малевича? Духовная стереометрия - КвадАрты ада. Что ты знаешь о восьмой чакре? Что ты знаешь о девятом Небе? Отсутствие Фаэтона в небе как зашифрованная десятичная система. То, что мы хотим узнать или знать, нам недоступно потому, что мы это знаем. Если ты принимаешь воду как источник жизни, а не как химическое соединение, то для тебя это - источник жизни. Если ты принимаешь Бога, то он у тебя есть. А если нет… Он у тебя всё равно есть - неприкрытый материализм.
Трипольские дети играли острагалами (позвонками животных) в игру - Тройка, Семерка, Смерть. Уже никто не знает, как играющие бросали эти косточки, но восьмая и девятая символизировали переход на следующий уровень. Слово СМЕРТЬ означало - «Выживший сильнейший». И эту Смерть надо было ещё заслужить - а то останешься навечно на третьем или седьмом круге, уровне и т.д. Иными словами, за Девятью открывается Путь. В Тайной доктрине никогда не прочесть о девятом теле Будды. Ой, Герасим что-то ты мне не договариваешь... Животным можно верить, пока они не хотят есть…

Сколько раз ты зарекался будить эту небезопасную спящую внутри тебя собаку? Можно и так, конечно...
Но эта спящая собака - она-то и есть твоя главная проблема, твой сценарий, по которому ты живешь и поэтому — избегаешь жизни, и она известна по имени — только тебе, только ты можешь позвать её из пустоты, заполненной ложью о тебе и других, и это имя — твоя боль.

На каждую разбуженную собаку найдется свой медведь-шатун.

Ты можешь не смотреть — чтобы не увидеть. Ты можешь делать вид, что не понимаешь, в чем дело — сколько хочешь долго, сквозь всю твою биографию, до самой смерти — если хочешь, Конечно. И ты можешь кого угодно обвинять в том, что тебе эту боль причиняют все эти невыносимые, ужасные, ненавидимые тобой с детства уроды, гады, сволочи, но тебе это уже не поможет, куда бы ты не спрятался от себя, ты все равно будешь чувствовать эту боль и превращать ее время от времени в грех (анестезия!), чтобы потом иметь возможность наказать кого-то другого — а в сущности, себя — только чужими, такими чужими, злыми, такими злыми и враждебными, как тебе будет казаться тогда, руками!

Пал Палыч Корчагин отчаянно спешил.Его дед – потомственный железнодорожный строитель — Аннушку Каренину знал лично. Седьмая вода на киселе, Аннушка, спешила к Берлиозу, к внучатому племяннику деда Корчагина. Все успели...

До уровня выяснения отношений можно упасть. И можно подняться — до уровня выяснения отношений. И, возможно, даже не посвящая никого в эту акцию. Подлинное, настоящее — не нуждается в случайно оказавшихся поблизости очевидцах: выяснение — внесение ясности.
Но тогда нужно выйти на свет самому, и её, спящую, твою спящую боль, твою спящую красавицу — да-да, ты сам увидишь, это так и есть, боль — прекрасна, — её, ту, что так измучила тебя и — поверь мне! — так измучена тобой, что заставляет столь методично, вежливо, изощренно, жестоко и грубо мучить других — вывести ее на свет, вынести на руках на свет Божий, как собственного ребенка, и нежно, с любовью взглянуть ей в лицо, и поцеловать, если надо, и тогда она проснётся. И это станет настоящим праздником — любви и боли.

Терпение и молчание. Нежность и строгость. С ней трудно — этот ангел не выносит лжи, она такую гримасу скорчит, если начнешь притворяться, играя в поддавки сам с собой!

Терпимость. Слово, буквально притягивающее к себе грязь. Терпимость — идеальное средство для накопления лжи. Я это знаю...

Люди встречаются друг другу на каждом шагу — это дар, посылаемый жизнью просто так, независимо от того, достойны ли они этого подарка.
Люди встречают друг друга, и в этом — чудо, потому что они слепы и просто проходят мимо, не увидев, не замедлив шага.
Самое чудесное — столкнуться. Почувствовать лёгкую боль от соприкосновения и понять: это ничего, что вокруг темно. И замечательно, что дороги — такие узенькие.
Люди встречаются, чтобы сделать друг друга счастливее, проще, прозрачнее, глубже, ближе к своему же собственному естеству. Иначе — зачем?.. Они сталкиваются не случайно — по принципу соответствия, СО-ответствования, СО-звучия, СО-словия, внутреннего сословия, наконец, и поэтому — всегда достойны друг друга.
Они различны и одновременно — подобны. И, как правило, одиноки. Еще одиноки — или уже одиноки. Иногда они даже не подозревают об этом. Иногда это ничего и не значит — биографически.
Осуждая что-то друг в друге, отыскивая недостаток, ущерб в другом, на самом деле видят, в конце концов, что как раз у них-то в глазу то самое бревно. Только, увидев, они чаще предпочитают делать вид, что не понимают, не догадываются об этом. Иногда это продолжается бесконечно долго. Притворство замедляет им жизнь, и тогда у наиболее одарённых или наиболее бездарных из них возникает детская уверенность в том, что жизнь не имеет завершения.

Мстить и судить. Две стороны одной медали. И то, и другое не имеет ничего общего с нравственной позицией. И то, и другое по сути — тщательно скрываемый шантаж. И то, и другое, на поверке у совести, чаще оказывается всего лишь сведением личных счётов.
Зависть всегда сводит личные счёты, пользуясь первым подвернувшимся удобным случаем, малейшей возможностью, оплошностью — долгожданным подарком, поводом, который расценивается как гарантия безнаказанности — впрочем, гарантия мнимая. Так рождаются слухи и сплетни. Таково происхождение травли и клеветы Так зачастую оглашаются мнения и приговоры. Механизм подлости зачастую упрощён до пошлости, поэтому всегда скрыт от поверхностного взгляда в мире тотального лицемерия, где правит либо безразличие, либо осуждение. Очевидность — уловка, повод, удобная интерпретация, чаще всего не имеющая к правде никакого отношения. Это – искусственный двойник правды, её эрзац. Сомнительная привилегия для недалёкого и кровожадного зрителя во время аутодафе.
Может быть, именно поэтому под жёсткие колёса жизни чаще всего попадают Поэты, а под призрачные колёса истории - безымянные судьи.

Люди вместе, пока нужны друг другу. Пока необходимы друг другу. И дело тут отнюдь не во внешних вещах — они к любви отношения не имеют: листопад, снег, птица, постукивающая клювом в запотевшее от теплоты и влажности стекло, рисунок тушью или что-то ещё...
Это любовь имеет отношение. Она вообще ко всему имеет отношение — ничего не остаётся постороннего. Всё — на ладони, как мотылёк, как рыжий кленовый лист, как вода, холодная, прозрачная, когда наклоняешься к умывальнику, чтобы наспех напиться перед уходом.
Люди вместе, пока есть цветение и раскрытие, пока они и цель, и ценность, и возможность любви. Исчерпав эту возможность, они начинают задыхаться и хватать ртом воздух, как рыбы, выброшенные на берег. И тогда им приходится учиться лгать — чтобы выжить.

...Чтобы выжить в пространстве, где любви уже нет или ещё нет, и, может быть, никогда не было и уже не будет, чтобы выжить в этом лишённом воздуха и прозрачности жилище, нужно что-то, без чего нельзя дышать. Хоть что-то. И тогда исчезает чистота. Редкие, редкие смельчаки не берут грех на душу: они просто перестают дышать вообще. На время. Иные — навсегда...
Большинство же предпочитают дышать украдкой, тайком красть воздух других — у тех, кто дышит свободно. И редко, еще реже — поскольку несчастливые люди почти никогда не бывают удачливыми кто-то, видя эту молчаливую агонию,
подходит ближе, делает искусственное дыхание. Но чаще — добивает. Чтобы не видеть, как мучается тот, чужой.

Расхожие фразы типа: «Я умираю от смеха» — ни о чём таком серьёзном говорят.
Сентиментальные: «Он (она) умер(ла) из-за любви» — неправда. Из-за любви не умирают. Умирают от тифа, от чумы. От рака. От гриппа, наконец. От подлости. От убийства. Любовь - не болезнь же? И не несчастный случай. Она — не затмение. Она — знамение. Это без любви делают вид, что живут. Как марионетки. Как зомби.

Жизнь сама заботится обо всех. Люди теряют друг друга, расстаются, исчерпав в себе возможность быть счастливыми. Иногда двое мёртвых ещё пытаются идти вместе, притворяясь живыми. Я видела... Дорожка стала узкой, такой немыслимо узкой, что один из них взял другого на руки - и понёс. Тот, другой, уже не дышал. Покаяние и запоздалая нежность... Я видела: он шёл и шатался от боли. Они так и не смогли, не сумели проститься. Исчезли вдали, превратившись в крошечную истаивающую точку.
Но чаще их пути расходятся. И не стоит прилагать усилий для этого, жизнь сама распорядится, как лучше и безболезненнее сделать это.

Разлука. Расставание на развилке дорог. Мы не придумываем эти дороги сами! Расставание происходит где-то не здесь...
Выбор — чистейшей воды мистификация, утешение, самоутешение в нашей беспомощности перед иными, не подвластными нашему сердцу, законами - перед жизнью, перед смертью.
Выбор — как основание для резкого, хлесткого, жестокого, неоправданного движения от себя — происходит всегда между плохим и ещё более худшим. Это — общеизвестно. Но, как всякая аксиома, вызывает сомнения. И, поскольку систему заблуждений пока никто не отменял, ты потом, скорее всего, обоснуешь это теоретически. В собственном мифе о себе. И, может быть, даже расскажешь об этом когда-то кому-нибудь чужому, постороннему, захмелевшему от твоего коньяка, в странном поезде, и, наверное, тебе покажется, что он идёт не туда, этот поезд. Но это будет ложью, потому что поезд будет лететь в единственно возможном направлении. Не утешай себя, все поезда подчиняются точному расписанию, и ты тут ничего не поделаешь и не изменишь. Даже если станешь кричать и сгоряча разобьёшь стекло рядом с обещающей хрупкую и тщетную надежду сомнительной надписью: «СТОП-КРАН».

...Жизнь превратилась
в Клубок путешествий.
Развилки дорог расставили вилки.
Мы жертвы и дети холодной курилки.
Мы монстры консервной разорванной жести.

Мы листья печали, мы ветер качелей,
мы пленники книг и телеэкрана,
мы странные звуки виолончелей,
мы неподконтрольная сила
“СТОП-КРАНА”...

Прилагая усилия, суетясь, замирая и коченея от страха, совершая массу случайных хаотических движений, придумывая для себя бездны вещей, между которыми болтаемся, — распятие напоминает ёлочное украшение, а мы воображаем себя чем-то, что должно быть распинаемым! — как легкие, невесомые пробочные поплавки, мы изо всех сил лишаем себя возможности внимательно рассматривать всё, что встречается нам по пути. Мы теряем возможность принять этот фантастический дар — опыт, который жизнь предлагает с таким доверием к нам, с такой неслыханной щедростью!
Мы так часто бываем близоруки, выбирая худшее и совершенно не успев, в этой предвыборной суете, что-то сделать внутри себя.

Нужно, наверное, научиться всё принимать. Спокойно. Просто. Чисто. Нет ничего возможного — но всё дано, — так сказал когда-то Камю, кажется? Да мало ли что он болтал, француз. Это — не отсюда. Из другой книги.

…У Мерлина была собственная башня.
Здесь хранилось множество тайн великого колдуна. Именно в башне, затерянной в городской глуши, благодаря смертельно опасным экспериментам с цветами зла, Мерлин открыл один из самых удивительных законов, по которым живёт человеческая душа. Этот закон предполагал всего два способа противостояния злу. Первый закон заключался в том, чтобы вырвать зло с корнем. Второй — не поливать его.

Научиться понимать всё. Может, именно в этом и заключается жизненный опыт? Не копить, не накапливать — вне себя, вокруг, не помечать территорию мёртвой утварью, вещами, вся радость от которых заключена в грустные рамки обладания ими. Не копить — а собирать, в себе, внутри, не пытаясь подменить опыт мёртвыми схемами представлений о жизни, и не полагаясь самоуверенно на в общем-то небезупречное личное прошлое, исковерканное ложью о себе и других — в трусливой надежде оправдать себя.

Самооправдание - добровольное отречение от своего опыта.

Стереотипы прошлого пугают настоящее. Жизнь — всегда что-то новое. Это — тоже общеизвестно. Но мы, умудренные страхом — потрогать, прикоснуться, ощутить этот вкус, этот восхитительный аромат, эту шершавую, не отшлифованную нашим опытом лжи, тёплую, живую, дышащую поверхность — предлагаем ей, жизни, этому чуду, этому совершенству, укладываться в рамки никуда не годного, устаревшего сценария. Ничего нового. Всё знакомо до мелочей: снег, лист, птица, глядящая сквозь стекло, женщина, расчёсывающая волосы перед зеркалом, запах кофе и телефонный зуммер, Знаем, знаем, какова она, развязка — от экспозиции это не зависит, и от декораций тоже. Это произойдет, это будет — потому что уже было.
Мёртвая логика. Бегство в безопасность предсказуемости. Страх перед неизвестностью. Ужас перед очевидностью. Медленное закрывание глаз. Не видеть. Не смотреть. Доиграть эту пьесу — внутри, по памяти, зная наизусть, что к чему, есть уже опыт доигрывания, да что там! Неважно, что автор молод и неизвестен, и может быть, даже талантлив — это можно простить, ведь в конце концов, ведь все пьесы одинаковы с точки зрения закономерностей жанра. Экспозиция, развязка. НАчало, КОНец. Ваши ставки, господа! Конец всегда одинаков. Что-то в итоге будет потеряно в конце…

Угол падения времени не равен углу отражения. Доказывая этот постулат, Мерлин в процессе эксперимента лишился своей башни — она упала. Люди так и говорили: "Смотрите, безбашенный Мерлин идет!" Так вот, приходят к безбашенному Мерлину братья Эйнштейны со своими подарками, и говорят ему, мол, наше триединство в зеркале трёхглавым драконом отражается, помоги, раздели нашу суть.
«Делить мне с вами нечего», - пошутил Мерлин - «Так кто тут из вас Иванушка?..»

Когда опыт прошлого становится холодным, поблескивающим, как скальпель, инструментом, жизнь перестает быть приключением, качеством. Она становится обезличивающимся во времени (время — лекарь!) количеством пережитого. Она порождает усталость... Один и тот же фильм. Одна и та же книга. Пьеса.

Сценарий — попытка избежать жизни, стремясь оболгать её и обмануть себя. Сценарий — лучшее средство сойти с ума. Превратить всё, что бы ни происходило с тобой — в скрытое безумие. И когда лжи становится много, слишком много, чтобы чувство вины могло её уравновешивать, и рядом нет свидетеля (видишь, смотрит в окно, отвернувшись, не слышит, не хочет смотреть, отказывается быть соучастником, где-то там, в своём летаргическом мире, мифе о себе или, может быть, где-то ещё...), тогда безумие становится явным.

Прощальный совет бумерангу:
возвращаться - плохая примета.

О психологии: похоже, это наука, которая представляет собой многотомный сборник анекдотов о неких условных типах людей (мужчины и женщины, политики и художники, дети и взрослые...) Сборник унифицированных, отутюженных и систематизированных сценариев. Сборник унаследованных ниоткуда проклятий...

Стоит лишь вообразить себя
жертвой - моментально найдутся палачи!

Тип людей — условность, т.е. бесстыдная, откровенная, заранее обусловленная ложь. Человек — уникальнее, редкостней. Тип — пошл и примитивен, поэтому так легко объясняется и тиражируется. Чувствовать себя единицей тиража — безопасно: анонимность заглушает страх. Но ощущать себя всего лишь единицей тиража — это и унижение тоже. Кто я? Зачем? Почему — я?.. Унизительность данного положения занимает человеческое самолюбие настолько, что для любви к себе места не остаётся. Все тонет в доказательствах оригинальности: тип почти всегда хочет быть индивидуумом. Далее — снова психология. Человеку — ангелу внутри нас — в психологии места нет: там всё известно заранее...

Тайна — предмет интригующих разговоров. Если эти разговоры тешат слух — мы получаем сомнительное удовольствие казаться себе чем-то интересным. Если не тешат — обижаемся и уходим, предпочитая не замечать, что в доходчивом, ибо в предельно откровенном диалоге "дурак - сам дурак" содержится гораздо больше правды, чем нам хотелось бы. Увы. Но тешат или не тешат нас разговоры о нашей таинственной загадочности, в любом случае они зло потешаются над ангелом внутри. Мы просто не чувствуем этого, а он — чувствует и прячется, чтобы не было так больно, поэтому — остается незамеченным. Невостребованным. Мир отрывает его от любви, заставляя скитаться неподалеку. И тогда он прячется где-то рядом, чтобы не потерять тебя из виду...

В Древней Греции жутко любили тайную переписку. Очень популярными в этой связи были "палочки для письма". На палочку определённой толщины наматывалась лента, по которой сверху вниз наносился текст. Вначале адресату посылали ленту, а затем палочку - как ключ для прочтения. Передача таких писем осуществлялась по принципу эстафеты.
С годами количество гонцов превысило всякие разумные пределы. Ленты с письменами еще доходили до получателя, но палочки, с виду почти одинаковые, доставались зачастую не тем адресатам. Тысячи греков годами не могли прочесть эти письма. Толпы прапочтальонов бродили по Греции, пытаясь все-таки доставить древние шифровальные ключи к месту назначения. Сами палочки назывались s kytale, а гонцы - скитальцами. К слову, скиталец в те времена был самым дорогим гостем в доме...

Людей вне нас, наверное, любить невозможно. Мы привязываемся к ним, но любовь... Привязанность? Она может быть мягкой, нежной. Или ненавистной, но необходимой. Тогда она делает человека вне нас, другого, вещью, которая при удачном стечении обстоятельств может принадлежать нам. Иногда и мы сами (очень часто! это называют разделённым чувством) хотим принадлежать этой вещи — как вещь. Условия не-одиночества. Правила игры. Интерьер отчуждения. Безответность любви. Вот он — не афишируемый до поры кошмар сложных отношений. Взгляни! Я уже видела это...

Любят не за “что”, любят за «кто». Такая же запрещённая в языке форма, как и любовь.

Любить людей по-настоящему бескорыстно можно только внутри. Все они — он, она, и чужой ребенок, и случайный попутчик с библейским лицом — внутри, в крови. Это делает обладание или принадлежность — не обязательными. Вместе или врозь — обстоятельства встречи или разлуки бессильны что-либо разрушить. Разрушаются узы. Связи — тончайшие, прочные — не могут быть разорваны ни временем, ни вторжением извне. Даже смертью. Я знаю и это. Отсутствие рядом может стать поводом для твоей грусти — высокой и лёгкой, светлой, щемящей. Но — не для боли. Боль возникает тогда, когда происходит непонимание. В основе непонимания — ложь, недоговоренность, фальшивая нота, умолчание, миф, предназначенный для любых ушей.
Просто у боли есть зрение. Слух. Как у любви. Даже если ты сам веришь тому, что говоришь о себе. Даже если ты отчаянно хочешь верить тому, что видишь и слышишь. У любви — пристальный, внимательный взгляд. У любви — тончайший слух. Поэтому-то она часто и является — как боль. И становится тождественной ей.

Человек измениться не может. Все изменения — вещь внешняя. Как переодевание. Как раздевание — постепенное. Изменять себе можно бесконечно. Анестезировать боль вынужденной ложью. Любовь покинет пространство — она не выносит мутной воды.
Можно не замечать, что происходит. Не смотреть. Изображать жизнь. Счастье. Любовь. Безжизненные муляжи. Фетиши принадлежности или обладания. Можно прекратить дышать. Это даже будет вызывать уважение — какой аскетизм! какая воля в насилии над собой! Так поступают святоши. Но — не святые.

Истина – в заповедях, а не в проповедях. В ком нет веры — тот может только просить...

Изменять себе можно всю жизнь, позволяя — хоть изредка! — тайком красть дыхание у тех, кто дышит. Воздуха, в конце концов, хватит на всех. Но эта измена становится очевидной, когда возникает потребность вернуться. К себе. Главное — не спешить. Довериться жизни и себе самому. Себе — настоящему. У живых выбора нет. Выбор есть только у тех, кто решил умереть. Как Сократ. Как Эзоп. Кто ты? Как ты можешь быть столь самонадеянным, чтобы выбирать, не зная даже своего настоящего имени?

- Пурга...
- Причём тут снег, ветер?..
- Да нет, пурга - в смысле
туфта, несусветная чушь, если
хочешь...
- И ты думаешь, "пурга" -
слово вашего поколения?
- Чё цепляешься, я же
нормальный чувак и люблю
тебя, а всё остальное - пурга!
- Хотя чувак - это звучит
круто, как-то неудобно
соглашаться на то, что ты -
кастрированный баран. И вот
ещё что: согласно Кодекса
Юстиниана, "экспургация" -
это оправдание. Латынь,
дружок. А твой лексикончик -
эксПургация твоего поколения.
- Ну, ладно Мэри, не сердись
на меня.
(раздраженно) - Я же тебе говорила, меня
зовут Мери Линн...

Человек - ангел внутри нас - измениться не может. Мы можем предавать его сколько угодно. Это наше дело. Но когда мы идём к себе, будто - навстречу (это лишь отчасти, отдалённо, может быть, напоминает медленное скольжение, приближение к своему отражению в зеркале - грубая, приблизительная, почти вульгарная аналогия), мы можем лишь вслушиваться в тишину: любовь рождается в молчании. Мы можем лишь восстанавливать лгущую память, это хранилище оброненных и забытых нами имен, поспешно оставленных любовью, мы можем лишь очищать что-то в себе, сбрасывая случайные, прилипшие к нам по пути от себя, одежды...

Приближение и простота. Вы замечали? - живые счастливы, счастливые - просты, Это бывает. Ненадолго. Пока пространство остаётся чистым. Пока любовь - безымянна. Как боль. И беспричинна. Я знаю.

... Индейцы живут по обе стороны Реки. Внешне их жизнь похожа на игру, а сами они – на раскрашенных кукол. Но это лишь видимость. На самом деле они всегда находятся в состоянии войны, объявленной или не объявленной.
Иногда они заключают перемирие и устраивают пронзительно грустный и прекрасный праздник цветов – ритуальное действо, во время которого каждый из них ощущает себя Богом. Они по-своему очень трогательны, эти индейцы, они любят своих детей и жён, одухотворяют растения и камни, обожают здешнюю красоту и высоко ценят собственную жизнь.
Но рано или поздно праздник цветов заканчивается одним и тем же – они пожирают друг друга, опираясь на тёмный и яростный древний закон и руководствуясь своими непостижимыми представления о благе.
В наиболее урожайные годы, когда индейцы чувствуют себя сытыми, им надоедает воевать открыто. Тогда их древеснокожие вожди выкуривают наркотическую трубку мира, и племена могут без страха перед будущим днём заниматься воспитанием детей и благоустройством своих жилищ. Но эта идиллия обманчива.
Глядя друг на друга через Большую Реку, они то и дело хвастаются друг перед другом своей неповторимой боевой раскраской, демонстрируя озорную неприязнь — совершают неприличные жесты, корчат уморительные рожи и исполняют воинственные танцы. В их жизни никогда не бывает мира.
Но когда я иду по воде, по обе стороны Реки затихают войны и наступает тишина. Поблёскивая на полуденном солнце, как причудливые бронзовые фигурки, индейцы осыпают оба берега, застывают с открытыми ртами и долго, очень долго глядят мне вслед, быть может, пытаясь понять, или хотя бы запомнить то, что видят.
Но потом в их жизни снова воцаряется война. И я ничем не могу помочь им. Они просто индейцы.

...Полуденный зной миновал.
Жители вечернего Коринфа готовились к обильным возлияниям. Ясон наблюдал за каменным солнцем, медленно утопающим в море. Царь Креонт любовался дорогими подарками, которые были добыты аргонавтами в далекой Колхиде. Главка допевала веселые свадебные песни, думая о предстоящей ночной встрече с Ясоном. Медея дошивала огненное платье. Дети были уже мертвы. Драконы фыркали, как молодые необъезженные скакуны. Дух Апсирта беззвучно скитался по дорийским закоулкам. Где-то угасала бесконечная песня древних. Пластилиновые боги обволакивали невинные души. Рыцарь Некто который час пытался взобраться на лошадь. Каменные боги острова Пасхи готовились в последнее путешествие. Диоген думал о новом жилище, допивая огромную бочку вина. Отухкга набивал трубку и радовался в предвкушении мира. Сфинксы улыбались дрожащими губами. Бабушка Ягина сматывала в клубочек нить, брошенную Ванюшкой. Аристофан рыдал над своей новой комедией. Антон Палыч бережно укладывал марки земской почты в табакерку. Синяя Борода красил бороду. Шестирукий реставрировал шахматные фигурки. Скифы готовили штаны в подарок остальному миру. Великий Еретик готовил винегрет. Соломон думал о всяких глупостях. Сократ готовился к рыночным речам. Иосиф Флавий давал библейские показания. Саша Чёрный грустно улыбался, думая о человеческой тупости, о «человеческом, слишком человеческом». Мастер замер в ожидании. Ной собирал тварей...

...Колесница набирала высоту.
Медея дрожала от гнева и страха. Младенец на её коленях дико вращал глазами. "Не пугайся, дурашка, тебе это не грозит..." — наклонившись к маленькому Мерлину, прошептала Медея...

...Мир свернулся в спираль и
закружился с невероятной скоростью по часовой стрелке. Лохмотья времени исчезали в лиловой воронке. Кто-то ясным голосом произнес: "Прощай, Медея". Неожиданно голос надломился, эфир вздрогнул от грязных трескучих шумов. И в пространстве зависли обрывки чьей-то речи: «Проща-ай ...лая ...ница ...бви...»

_____________________________________________

--------------------------------------------------------------------------------

© Copyright: Светлана Осеева,Пётр Солодкий 2005 ЕНД: 2506300071

Код для вставки анонса в Ваш блог

	Точка Зрения - Lito.Ru Светлана Осеева: ПЛАСТИЛИНОВЫЙ БОГ. Рассказ. 17.02.06
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275 Stack trace: #0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...') #1 {main} thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275