Александра Нисневич: Мимолетности.
Ура, наконец-то мне попалось что-либо, достойного тщательного анализа. О, черт, на тщательный анализ совершенно нет ни времени, ни пальцев для печатания оного на клавиатуре, ни мозгов, простите.
Да, случается, что женщины пишут хорошо, но увы - так часто это - просто неплохая проза и так редко - не побоюсь этого слова, эксклюзив.
Мне вообще сначала показалось, что писал мужчина. Это, чтоб вы знали - комплимент автору. Я не феминистка, совсем. Да.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Ната Потемкина
|
Мимолетности
МИМОЛЕТНОСТИ
Совпадения имен, кличек и событий -
случайны.
Сейчас я покажу вам одно фото: самое обыкновенное групповое фото самого
обыкновенного девятого класса. Но стоит мне открыть альбом, как оно начинает
ворожить надо мной, втягивать в картинку, заманивая глядеть вновь и вновь на
21 медузу, каждая из которых была начинена скелетом, обделена мышлением и
отточена вертикалью Раздражитель - Действие. И вот, в который раз, я
размякаю под воздействием двадцати, оставшихся лишь на фотографии, а в
памяти - нет. Двадцать первую ( условно, ведь номер каждый выбирает себе сам)
я каждый день отражаю в зеркале, так и не решив, отличается она чем-то от
остальных медуз, или просто является неизведанным желированным. Даже несмотря
на один недостаток, (не вскрытый больше никем), на призрачную недостачу,
фотография производит впечатление ничем не выдающегося стандартного снимка.
В верхнем ряду стоят мальчишки, от которых я отстреливалась сигаретами.
Половина из них теперь в тюрьме, а другая - в органах. Их лица видятся
мне порой карнавальными масками, подвешенными к железным крюкам на стены,
обтянутые барахатом, или кривляющимися восковыми слепками в беспорядочных
сновидениях. После таких снов я встречаю бывших одношкольников, которые мне
выдают истории или тайны про мальчишек, девчонок, учителей. Или же просто
свои события. Тогда мне хочется убежать, - ( окопаться - переехать в другой
район - уехать из города - ). Чтобы их не встречать в транспорте, ( в
магазине - в библиотеке - ). Везде.
Как часто бывало, что я подкрадывалась к остановке, делая вид, что
разглядываю автобусы - дома - деревья, а за плечом уже сопел, облизывался
кто-то, оттягивая внезапную встречу, чтобы через беЗконечно - безвременную
минуту злорадно воскликнуть:"Ага-а, не узнала!".
Чтобы после возгласа разверещаться повизгивающим смехом, всунуть мне в рот
сигарету и, понизив голос, пошептывая, понестись до конца дыхания по
сплетням, поколачивая копытцами на особо интимных моментах.
Прядь моих неосторожно распущенных волос крепко зацеплена за палец
рассказчика, она накручивается метр за метром, перематывается в нервы. И по
мере убыстряющихся витков, глаза напротив светлеют, наполняются бесподобным
внутренним свечением и симпатией к окружающему миру. Последний виток - и я
закончена. Разочарованно сбросив гигантскую ленту намотанных внутренностей,
со мной спешно прощаются. А я в ступоре пытаюсь решить, как же пойти дальше
с развороченным животом, глядя в спину удаляющемуся клоуну.
Они были изысканно - изобретательны, эти клоуны. Появлялись каждый раз в
новом маскараде, не оставляя мне ни единого шанса к бегству. Их маскировка
утонченно гармонировала с пейзажем и погодой. Рыжеволосая историца,
словившая меня осенью в библиотеке, была замаскирована под пыль страниц, под
корешки, под полки картотеки. Седой директор явился в февральскую пургу,
восстав вдруг из груды тканей в магазине. Зеленоволосый панк из параллельного
класса выполз из кустов в парке. Весной.
Загорелая в бронзу блондинка, считавшаяся раньше моей подругой,
преобразовалась из морской пены, когда я отдыхала одна, мечтая только никого
не видеть, не слышать, не встречать.
Кроме этого были и промежуточные соглядатаи. Когда менялся ветер, внезапно
ухала гроза или скакала температура, они меня ловили. Только теперь уже
сложно сказать, было ли их много, или всего лишь один, ловко играющий со
мной...
Посередине второго (среднего) ряда стоит классная дама, учительница
математики, гибко-вертлявая, нагло выпевающая согласные, так часто называвшая
меня "Лучом света в темном царстве", огражденная девицами, большинство из
которых впоследствии были затушены в сумрачном и растушеванном скалолазании.
Без удивления я опознаю в оплывшем и подтаявшем теле лоснящейся крали в
пестрых бабских одежках Леночку. Она сонно выгуливает нервно-оживленное
дитя, и, зевая, порыкивает на него, почесывая разбухшее скорым чадом пузо.
" Незабудка" называли мы ее за прозрачно-голубые глаза и белоснежные волосы.
Она хотела стать художницей и иногда писала стихи.
Без эмоций я прослеживаю, как Олю, отличавшуюся болезненной гордостью и
ловкостью ума, Олю, с легким дыханием, с нежным, светящимся изнутри лицом,
на главном проспекте подталкивают к машине трое кавказцев.
Без сожаления я наблюдаю, как выволакивают из туалета в ночном клубе
передознувшую девушку. Ее стильное платье вымазано блевотиной. Янка всегда
красиво одевалась и говорила, что у нее будет "самый здоровский" магазин
одежды в городе. Потом мне рассказали, что она "соскочила", вышла замуж и
торгует турецкими шмотками на рынке.
Нижний ряд занимают наиболее тихопомешанные из всего класса, и в центре, на
почетной должности главного аутсайдера, стою я. Обведенное контуром хмурых
и жестких лиц, отражение меня с отблеском полуулыбки выглядит слишком
нерешительно и мягко.
И каждый раз, когда я смотрю на прямоугольник в альбоме, привычно
взъерошенный вопросом бубнит пульс: а как выглядело бы твое лицо? Улыбался
бы ты, или, наоборот, не выходил бы из общего настороженного и насупленного
фона ребят? Странно, но навязчивая, казалось бы мысль, не разбавляется
отчаянием. Я просто откладываю в сторону альбом, стараясь больше не думать
об этом. Не думать об этом...
Особенности памяти цепляют кольцо за кольцом, нанизывают бисер слайдов и
их черно-белых копий в бусы, жонглируют мутными каплями серого жемчуга...
Воспоминание о том, как мы вдвоем снимали на древнюю камеру немой фильм про
вампиров, память услужливо замещает кадрами-картинками, несмотря на то, что
увидеть запись так и не довелось: то ли не получилось кино, то ли просто
пленки в тот день в камере не оказалось. Впрочем, закон загадок пустых мест
на фотографиях распространялся и на видео. И уже не удивляет, что ни у кого
нет твоих снимков, а оставшаяся после какой-то вечеринки запись твоего
шаманского танца потерялась.
Остается только вспоминать и домысливать, заводя скрипящий и скрежещущий
механизм часов, выдающих перемещения в пространствах.
Почему же ты не попадал в объектив? Сменив к 9 классу, наверное, 13
школу (точного числа и сам не припоминал), ни на одной из фотографий не
проявился. "Отсутствие по причине болезни" стояло в оправдательных бумажках.
Правда, каждая из фотографий у тебя была. Плотный конвертик лежал на книжной
полке среди "художественного беспорядка" (как гордо величал ты свой вечный
бедлам в вещах, подчеркивая, что если на полках убрано, пыль вытерта, а
книги расставлены либо по цветам, либо по алфавиту, то это - мертвая мебель,
а владельцы - занудные мещане, которые ничем, кроме красоты в доме не
интересуются). В остальных комнатах правила мама, очень дорогая портниха.
В витринах серванта уютно располагались фарфоровые пастухи с розоволикими
пастушками, полк хрусталя играл отблесками солнца, и все было так музейно,
так трогательно чисто...
Когда я выспрашивала, для чего же тебе эти ненавистные рожи, ты пояснял,
что для ровного счета не хватало именно нашего класса, чтобы в комплекте
всем повыкалывать глаза. "Но тебя я не трону", - обещал ты и делал
загадочное лицо.
Уж не знаю, какие у тебя были мысли обо мне, но я, как и полагается
взрослеющим девочкам, перед сном тебя вспоминала, придумывая романтические
истории. Все они заканчивались поцелуем обязательно под дождем, и
обязательно рядом должна была расти сирень, чтобы я, целуясь, могла вдыхать
тоскливо-сладкий аромат и страдать. Иногда я чередовала весенний дождь с
с мягким осенним закатом, акварель сирени с пастелью кленовой листвы, тебя
с учителем физкультуры, который тогда тоже занимал мои мысли. Я представляла,
как выйду после уроков на школьный двор, а учитель, увидев меня, позабудет
про недобитый гол, подбежит ко мне под изумленные взгляды всей футбольной
команды и спросит разрешения проводить до дома.
После школы ты шагал на расстоянии метров двадцати от меня, и мы делали вид,
что друг друга не видим. А однажды я оказалась рядом. И тогда ты спросил:
"Хочешь научиться играть на гитаре?" Я хотела.
И мы отправились за ней.
Пятнадцать минут ходьбы туда ( в мир приземистых старых домишек,
сгрудившихся в уютном дворе, где всегда вкусно пахнет пряной стряпней, где
много улыбчивых кошек, а на скамейках мудрые старушки - волшебницы, а на
тихой дороге семьи ласковых голубей, и где вдруг чудится, что ты очутился в
другом времени, в детстве своих родителей) я слушала забавные истории о твоих
знакомых ученых.
Полчаса обратно (мой коробка-дом был в безликом районе клонированных
обиталищ и щетинящихся с крыш антенн, среди мусорок и гаражей, с детскими
площадками из железных труб, скрученных в качели - турники - паутины для
лазания, и бетонных песочниц, удобряемых кошачьими какашками, где
полубезумные дети делали вид, что играют, уже готовые влиться в ряды
остервенело марширующих взрослых) мы говорили о музыке. Ты нес гитару без
чехла на плече, и если на нас смотрели люди, мне казалось, что они все
думают:"Вот идут музыканты". Это наполняло меня гордостью, потому что я хоть
и играла на пианино, никто из прохожих этого не замечал.
У моего подъезда вдруг закончился разговор. Мы молча стояли, щурились на
солнце. Минуты растягивались вдаль, до призрачного окончания облаков,
прохожие шли так медленно, что казалось, будто они дошагивают по инерции,
готовые замереть в игру "Море волнуется раз". Вдруг около нас промелькнул
учитель истории, и мы даже не успели поздороваться, как он исчез. Вместе с
ним растворились и чары. Еще цепляясь пальцами за блеклую вату тумана, я уже
делала шаги по ступеням парадного, про себя заклиная : "Картина на месте
замри..." Не оборачиваясь, точно знала, что ты смотришь в спину, окутанный
остатками моих размытых не-дождей и не-сиреней.
-Подожди...
Резкий возглас выкинул меня из вымышленного объема, перенеся в плоскость
реальности. Вспыхнул магний, и внутри меня с тех пор есть необычный кадр:
куби- пикассовская гитара, ландшафт в духе Ван-Гога, вечный шагаловский
полет твоих глаз.
Ты протянул мне гитару, не двигаясь с места. Я протянула руку.
-Подожди, гитара...-вот как ты сказал, забыв о прощании.
Для чего же я все теперь рассказываю? Если помнишь все сам... А если
забылось, то не вернуть больше память. И даже если вернуть можно, то
тревожить нельзя. Так говорила мне бабушка, перебирая птичьими лапками
пожелтевший ворох фотографий, напоминавшие мне всегда опавшие кленовые
листья.
-Смотри,- сказала Алина, протягивая небольшой кожаный мешочек.
Взяв его в руку, еще не открывая, я уже внутренне сжалась от знания того,
что там есть. Алина пребывала в состоянии, близком блаженному.
"Я крашу губы гуталином...",-нежно пропела она, кокетливо округляя рот,
(покрашенный сегодня не черной, но синей помадой,) и повторила:
- Смотри же.
Мне не хотелось. Слишком сильно чувствовалось, слишком неожиданно угадывалось
что-то пока еще не ясное, но уже болезненно знакомое, томимое в этом мешочке.
Прежде она его не приносила. Неделю я пыталась привести в сознание Алину,
боролась с непрекращающимися слезами (достаточно артистичными),боялась
оставлять ее одну, потому что она вслух назначала даты своей смерти, не
отличаясь, кстати, пунктуальностью. Это продолжалось до тех пор, пока я не
заявила, что если она так хочет умереть, но боится совершать грех, то я
спихну ее с крыши сама.
Угрозы закончились.
И возник мешочек.
Из мягкой кожи, коричневый, с витым шнурком-завязкой, где маленькая Лина
хранила лазурные околки старинной бабушкиной вазы, пригодился.
-Ваза разбилась, осколки потерялись... - припевала она, нежно улыбаясь.
-Гляди же, гляди,-просила она, и казалось, будто сейчас она примется хлопать
в ладоши в лучших традициях дореволюционных барышень.
Может быть, она неверно просчитала время своего рождения. Ей следовало бы
жить гораздо раньше. Я вижу Чехова, списывающего с нее Душеньку. Или лучше в
салонах посеребрянной молодежи, читающей кокаиновые стихи, в которых не
губы, а вампирий рот, не любовь, а дикая страсть под бархатным пологом.
Чувств был переизбыток. Если начинал рядом с ней маячить наркоман,
алкоголик, депрессивный, шизофреник или экспрессивная девушка, то Алина
тотчас влюблялась. Она теряла сознание от поцелуя, впадала в аффект от
телефонного звонка. Писала бесконечные стихи про волков, воронов, яд, кровь
и смерть, рыдала вечерами под тянущие мелодии "Тheater of Tragedy".
Если же с избранником нечто приключалось (тюрьма- передозировка - драка до
реанимации), то любовь начинало зашкаливать, и чем печальнее были события,
тем сильнее возрастали страсти.
Один избранник сел в тюрьму за ритуальное убийство тринадцатилетней девочки,
вообразившей себя сатанисткой, не подозревая, что есть люди, относящиеся к
этому серьезно. Она не думала, что жертва будет принесена по-настоящему. Да
и никто не верил, глядя на веселого Лиса, что он заиграется всерьез, логично
завершив партию вечером на пустыре,сам оказавшись потом невиновным -
- (родители-связи-алиби),- а сядет друг, тоже за дело, конечно, ведь смотрел
на это, не веря до последнего, что Лис не дурачится.
Другой любимый много лет увлекался героином, пока вдруг не помер от
передоза. И если бы не очередной, шизофреник, в которого Алина своевременно
влюбилась, то добром бы это не закончилось.
Весной шизофреник очутился в больнице. А на следующий день Алина
познакомилась с Фишером.
Ты появился на следующий день после того, как делались фотографии.
В школе ожидалось представление - после уроков должен был придти
гипнотизер. Актовый зал превратился в огромный паразитирующий организм.
Медузы трепыхались, выделяя струи пота в тугой воздух.
-Смирный,- окликнула я,- Леша
Стрельнул в меня улыбкой, на ходу поднял руку, мол, секунду, и потерялся за
сценой. Выступление организовал он. "Любого можно ввести в транс", возражал
он на самоуверенные заявления о том, что меня нельзя.
Я считала себя сильнейшей натурой, гипнозу неподвластной. "И тебя можно,
только правильно сделать, и ты готова". Он хотел еще немного подучиться
на этих курсах, а потом уметь вводить в гипноз любого движением руки.
После выступления Главного с этих курсов, я совершенно убедилась в том,
что мне точно не грозит никакой транс, хотя многие передвигались по сцене
на коленях или отплясывая жигу.
"Он просто посмотрел на всех, и подумал, что не для кого стараться"-
оправдывал ты неудачу Главного,-"на самом деле, он все может".
Ты побежал догонять трамвай, и теперь мне кажется, что это был последний
наш разговор.
Что бы ты сделал со всеми людьми, смотревшими сквозь тебя, если бы овладел
гипнозом? Замечал ли ты всех окружающих тебя? Я помню, как противно били в
спину тихие смешки, как коллекционировала взгляды наискосок, все запоминая,
любое движение против. И как поглядывала тайком на тебя, когда ты невпопад
отвечал на уроке, дернувшись от вскрика физицы: "Смирнов", доводя ее до
тика нелепым ответом и снова утыкаясь в книгу о ядерной физике.
Периодически ты отрывался от чтений последних научных исследований и
докторских, полученых в подарок от авторов, чтобы исправить ошибку учителя
или высказать мнение, что написанное в учебнике уже немного устарело. А в
конце четверти классная устало говорила, что половина двоек - это слишком
много, но тебе было все равно, ты разрабатывал какую-то теорию и пропадал
сутками в лаборатории какого-то академика...
Доходили ли до тебя насмешки наших медуз? Я не могла прямо спросить, это
означало бы признать свое отшельничество. Как хотелось быть в их куче, ничем
не отличаясь. Но все равно продолжала носить непонятные одежды, сшитые из
бабушкиного хлама, заплетать на голове сотню тонких косичек, тягать
армейские ботинки на катастрофически худых ногах-палках. И не могла заставить
себя поздороваться, улыбнуться им. Зато получала удовольствие, когда на
контрольных, забавы ради, решала четыре варианта, а потом пускала их по
классу. Меценатство надменности. Как повысилась успеваемость, как они потом
причитали, жалея, что я поздно пришла к ним в класс. Не могу понять свою
озлобленность, когда в конце года перед письменными экзаменами они начали
заискивающе спрашивать, как у меня дела. А ты вообще куда делся? Тихо выпал
из школы, незаметно, что никто и не спохватился твоего отсутствия. Зато
через год столько разговоров, мне пол-класса позвонило. В пятницу. После
дождика в четверг. И все вдруг вспомнили.
.......Весной шизофреник очутился в больнице, а на следующий день Алина
познакомилась с Фишером.......
Ее куда-то несло. Она переходила дорогу перед ревущими машинами, оказывалась
в толпе людей, идущих на нее, выкарабкивалась из нее, снова попадала в щит
теплых тел. Затем ее прибило к метро в центре города. В то время там еще
собирались художники, музыканты, люди, считавшие себя элитой, просто
наркоманы, и просто люди.
Алина потом говорила, что время закончилось, пока они смотрели друг на друга.
Она не могла точно описать, как он оказался рядом, о чем они говорили,
(гипноз? - старые фотографии? - вуду? - потерявшаяся одноклассница?), как
потом ехала домой. Несколько вечеров подряд они встречались.
В четверг, провожая Алину до электрички,Фишер сказал "Прощай".
-Завтра созвонимся,-улыбнулась Алина.
-Нет, завтра не получится,-ответил он, и помахал ей рукой, пока она что-то
показывала знаками из окна уже тронувшейся электрички.
СУКИ ВЫ ВСЕ вот какая надпись однажды утром возникла на школьном
здании, выписанная огромными буквами с помощью синего баллончика.
ФАК Ю говорила девушка в форменую спину каждого проходящего человека с
дубинкой на поясе.
ФИШЕР НЕНАВИДИТ МЕНТОВ говорила она и вытягивала средний палец.
ПОСМОТРИ ЧТО ЕСТЬ У МЕНЯ В МЕШОЧКЕ Алина, не надо, я, кажется, уже
догадалась.
СУКИ ВЫ ВСЕ
Опоздавшая на урок сольфеджио, Лебедева зашла в класс медленно, храня на
лице трагическое выражение. Затянутые черными сетчатыми перчатками руки
держали две гвоздики. Остановившись возле преподавательницы, она громко
зашептала, что должна идти на похороны своего бывшего одноклассника,
покончившего собой, с которым она сидела за одной партой в пятом классе.
Все сделали скорбные лица, а Лебедева по-голубиному затрясла головой и
выпятила вперед подбородок, гордая причастностью.
Когда она сказала "Смирнов"? Как я оказалась сперва в туалете, где меня
согнуло приступом хохота, а затем на улице, где я продолжала смеяться,
удивляясь количеству школ, которые сменил Леша, что даже в консерватории
его одноклассница оказалась моей одногруппницей? Почему я пошла на это
сольфеджио, после вчерашнего телефонного разговора?
И почему возле рыдающей Алины такое скопление людей?
- Фи-и-шер умер, положил голову под поезд, что мне де-е-лать? Фишер умер,-
почему - то повторяла Алина.
- Да блядь, что за херня сегодня, блядь, с самоубийцами? - просипела я.
Голос куда-то ушел... - А? Что же это такое?
( - Лебедева с ним училась) - голос справа.
(- Алина с ним встречалась, ее парень покончил...) - еще голоса.
Они откуда всегда все знают?
... А потом : Алина на похороны, я - домой спать, дрыхнуть до отупения, чтобы
следующие дни быть рядом с ней, не давать открыть этот мешочек, не давать
показать то, что она нашла рядом со своей станцией, так близко от ее дома,
сметенное поездом в траву, все эти осколки, и эти спутанные волосы,
окрашенные бордово-черным, и это нежелание пойти самой на кладбище, чтобы
вдруг взять и поверить, и бесконечные выслушивания того, что еще на одной
школе появилась надпись "СУКИ ВЫ ВСЕ", и вдруг все бывшие одноклассники,
звонившие мне, желавшие новых подробностей о нем...
Но несмотря на все школы, все надписи, никто так и не узнал, что же могло
произойти в голове человека, спокойно составившего большой список вещей,
которые он отдает десятку знакомых, а на следующий день дождавшийся поезда
недалеко от дома девушки, которой он признался в любви, несмотря на
недельное знакомство.
-Знаешь, а ведь мешочек исчез. Был всегда в моем столе, хорошо запрятан, я
постоянно смотрела, и вдруг пропал. Нет, мама не могла бы быть, там бы сразу
инсульт, вопли, она не промолчала бы. Представляю... Нет, он сам пропал. Я
еще недавно хотела отвезти его, закопать...
( Помню, как все таки я посмотрела. Даже волосы остались на осколках. И хорошо,
что пропал. Так лучше.)
-А зато записная книжка осталась, и кассета, все то, что ты мне тогда отдала.
( Я и забыла про них. Тогда так отдавать не хотелось те мелочи, которые он
мне всунул возле подъезда в тот день, когда мы ходили за гитарой. (...где
много улыбчивых кошек, а на скамейках мудрые волшебницы, а на дороге
семьи ласковых голубей...).
-А ты пиши так, как пишется. Не думай о том, как ты говоришь, что про него
там мало, что подробности левые. Раз пишется, значит так надо.
Мы попрощались,и я влезла в трамвай, глядя из окошка в ее спину, думая о том,
что в следующем году мы обязательно увидимся. Или через год... Или когда я
еще осилю эти 2000 км...
Ехать нужно было до конечной, чтобы встретиться с подругой возле той
самой школы. Трамвай проехал остановку, (где много улыбчивых кошек),
потом крутанулся в кольце, и если бы пройти немного, то и подъезд дома, в
котором я прожила долго. Но смотреть не было охоты, не склеивались годы.
Здание школы тоже ничего внутри не вызвало.
А ведь столько эмоций когда-то, если подумать, то совсем недавно. И так
пусто теперь. Обезличенно.
И еще через два дня я улетела обратно, ничего не увезя прежнего, старого,
читая в полете "Другие берега", соглашаясь и не соглашаясь с тем, что
"однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда".
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Александра Нисневич: Мимолетности. Рассказ.
08.08.05 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|