Михаил Филиппов: Летаргия (Неоконченная хроника несостоявшейся революции).
Каждый видит социальную революцию по-своему. По-своему видел её и Михаил Филиппов.
«Обманутый, давно не получавший зарплаты, бесквартирный народ ждал вождя. И он вышёл». В одной из замызганных пивнух провинциального городишка появился некий товарищ Петров – картавый, низенький, в синем галстуке в крупный горошек и в засаленной жилетке. В общем, потрет совершенно плакатный… Долгое время пребывавший в летаргическом сне, спал себе этот товарищ Петров, спал – и вдруг проснулся. И пошёл в народ.
Трудно ли поднять этот народ на борьбу с социальной несправедливостью? По мысли Филиппова, вовсе нетрудно. Когда кто-то совсем рядом «трескает сникерсы» и пьёт баночное пиво («это такая вещь в баночке, такая вещь!..»), а заезжие негры «торгуют нашими девушками», поневоле в ожесточённые сердца закрадывается мечта о двухкопеечных халявных пирожках с ливером и о том лучшем времени, где человек в белом халате «стоит на углу и с улыбкой на устах протягивает, навязывает всем наполненный до рубчика стакан очищенной». А если ещё в разгорячённую людскую свору кинуть беспроигрышный клич «А готовы ли вы ради великого дела на разгром жидомасонов и завоевание Израиля, их оплота?» – тут уж только держись!
Так кто же, в самом деле, в летаргии: «картавый дядюшка» Петров или эти вдохновлённые им люди, которые завидуют любому, кто стоит в коммерческих ларьках, ест чёрную икру и потому бесстрашно плюёт на мостовую?
Ещё пятнадцать минут назад толпа была неуправляемой, хамила и била в морду всякого, кто не понравился – теперь же, поддавшись пламенным речам «народного трибуна», потребовала: «Веди нас, товарищ! Пойдём ларьки громить!». И – откуда что берётся: вот уже бабульки несут в кошёлках гранатомёты, группа закопчённых пролетариев тащит два «максима», чудом уцелевших после гражданской войны, а грубо размалёванные девицы истерично вопят: «Дорогу групповому сексу!»… Как легко затурканный, обнищавший народ поддаётся тёмному стадному инстинкту!
«Мы с тобой такой пожар раздуем, что никакому Жириновскому и не снилось», – заговорщицки шептал будущий вождь…»
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Летаргия (Неоконченная хроника несостоявшейся революции)
Пивная находилась на пересечении трёх улиц – Коммунистической, Советской и Интернациональной. Вообще-то это было даже не пересечение, а некий тупик, неразрубленный узел (горожане называли его «пупом Земли»). Отсюда, из загаженного тупичка, как раз и брали начало три славные улицы. Прежде чем стать пивной, эта точка была бойким местом для торговцев семечками, тряпками и жёлтой огородной зеленью. Старушки некоторое время боролись против пивнушки, приглашали сюда корреспондентов и рассказывали им про жалких костлявых детей, которые день-деньской видят пивные безобразия взрослых. Тут началась борьба за трезвость – и пивнушку прикрыли. Ненадолго. Рабочий класс, что выпить был не дурак, тощая интеллигенция и неопределённая прослойка без определённого места жительства сходились тут именно в той смычке, о которой ещё в пору бродившего по Европе призрака мечтали основатели коммунизма. Когда пиво было дешёвым, здесь, в грязной пивнушке, люди дрались в очередях, но потом, после многочисленных переучётов классовых и иных ценностей, народу поубавилось.
В то утро в пивнушке было многолюдно. За отдельным столом сидели пять представителей суровой мужской профессии, именуемой в народе «рэкетом», а с ними – потасканная представительница женской, древнейшей от основания мира. Они выхлёбывали по второй поллитровой банке (кружки исчезли с начала перестройки, и поэтому их заменили вначале майонезными банками, а потом посудой из-под грибной солянки). По диагонали от них, в другом конце зала, у самого входа расположился странный человек. Он сидел в одиночестве, но не это было странным, а совсем другое: в ожидании своей банки пива незнакомец что-то быстро писал на разложенных листочках бумаги. Нет, грамота была пивнушке присуща: здесь на стенах висели плакаты «Распивать принесённые с собой спиртные напитки строго воспрещается», «Курить воспрещается», оставшийся от эпохи застоя лозунг «Будет хлеб – будет и песня. Л. И. Брежнев» и даже один переходящий вымпел с отрезанной головой вождя, – но появление в пивнухе пишущего было так же удивительно, как если бы вдруг объявился здесь снежный человек с козьей ножкой во рту. Тем не менее, незнакомец сидел и писал. Когда перед ним поставили пиво, пишущий на секунду оторвался от листочков, выпил сразу полбанки, а затем вернулся к своему занятию.
-Писатель! – с некоторым изумлением сказал один из «ракетчиков» (рэкетиров) и ущипнул за ляжку серое существо, именуемое в этом кругу Задрыжкой. Та от неожиданной ласки плеснула на немытые ноги кислое от долгой выдержки пиво и процедила: «Отвянь!»
-Пойти и дать ему в морду, что ли? – с сомнением сказал другой «ракетчик», с рыжей щетиной на подбородке, потом посмотрел на наполненные пивом банки, на крепкие надёжные лица друзей – и встать поленился.
Пишущий между тем споро делал своё дело, а исписанные листки находчиво прятал во внутренний карман пиджака, демонстрируя при этом засаленную жилетку. Синий галстук в белый горошек он оттянул чуть вниз, и при работе бородка его тыкалась в крупный, профессионально завязанный узел. Погружённый в работу, он, казалось, не замечал ничего вокруг. Но так только казалось... Когда пиво в банке кончилось, он быстро обежал глазами зал и найдя официантку, едва ли не крикнул картавым с гнусинкой голосом: «Официант!»
В этот день официанткой была Люда – девица-замухрышка тридцати лет, отчаявшаяся найти жениха в нормальных присутственных местах и в последней попытке обрести постоянного сексуального партнёра подавшаяся сюда. Она оценивающе вскинула голову с жидкими волосиками и неспешно прошаркала к столику.
-Чево тебе? Пива без закуски больше не принесу, – сказала как отрезала и повернулась спиной.
-А что у вас найдётся поесть? – спросил посетитель. Фраза эта прозвучала так, словно у того, кто её произнёс, были шарики во рту.
-А тебе-то какая разница?! – даже изумилась Людмила. – Ты что, есть сюда пришёл? Тогда иди в столовую...
И тут странный посетитель произнёс удивительные слова. Подтянув узел галстука к самому кадыку, он прокартавил:
-Вам, милочка, государством управлять надо, а вы грубите.
В замороченной голове официантки вспыхнули какие-то прожекты и ориентиры семейной жизни. Неизвестно, приняла ли она непонятные слова за комплимент, но менее чем через две минуты на столике стояла банка с пивом. Более того, официантка поставила пиво так, чтобы не забрызгать пеной разложенные листки бумаги. Аккуратно поставила.
-Эй, Люська! – позвали её. – Это кто тут такой?
-Да я почём знаю? – сердито вспыхнула официантка, вытирая о халат мокрые руки. И добавила: – Сразу видно, хороший человек, не вам чета. Видит тонкую натуру...
-Это ты – тонкая натура? – заржал сидевший рядом с Задрыжкой рэкетир и уже было протянул руку, чтобы похлопать официантку по худой заднице, но Люська, впервые, может быть, за всё время работы здесь, дернулась в сторону и даже попыталась изобразить на своём лице оскорблённую мину. Порозовели её выпирающие скулы, а сухие от неудовлетворённости глаза зажглись скупым огнём.
-Я те как щас дам! – ожгла она любвеобильного профессионала словами, произнесёнными с неподдельной базарной интонацией. – Руки распускает! Тут, поди, не Дикий Запад... С похмелья будешь умирать – капли пива не принесу! – закончила она неожиданно и, виляя фанерными бёдрами, направилась на кухню.
-Нет, пойду я всё-таки морду ему разобью в кровь. А то скучно как-то, – задумчиво повторил детина с щетиной на подбородке, дотягивая четвёртую поллитровку с мыльной пеной. Он уже было встал, чтобы дать работу застоявшимся мускулам, но тут небольшой чернявый «ракетчик» с квадратной, обтянутой кожаной курткой фигурой жёстко скомандовал шёпотом «Сидеть!», и тот, смутившись, стремительно уронил тело на стул.
В зал между тем проникали редкие посетители, считали, пряча руки под столом, смятые голубенькие сотни, пили жёлтое оскоминное пиво, дегустировали старинный русский напиток «ёрш», матерились Ельциным и Чубайсом – и незаметно уходили на созидательный труд в заводы и конторы. Это был рабочий тяжёлый день – вторник, и всякий прогул сегодня грозил безработицей завтра. Зал просматривался насквозь с улицы из-за гигантских стеклянных окон, взятых в арматурные ржавые рамы, отчего все приходящие непременно садились лицом к кухне, где стена была непрозрачной, и напоминали спинами мусульман, совершающих намаз, – лица можно было видеть с улицы только в профиль. Правда, потрошители теневиков глубоко плевали и на окна, и на улицу, и на посетителей – они внимательно слушали рассказчика, бывшего учителя физкультуры Степана, открывшего было в подвале многоэтажного дома школу карате, но спешно потом закрывшего её, когда три жильца этого дома в темноте подъезда были избиты приёмами каратэ-до, у-шу и конфуцианства. Один из пострадавших, получивший два удара по голове ножками от стула, называемых нунчаками, утверждал, что избили его и отобрали двести рублей и металлический червонец ученики подвала. Потом на суде он сослался на слабость зрения, склероз и скудоумие, но подвал всё равно забили крест-накрест досками.
Степан со спортивным азартом рассказывал собратьям по ремеслу о своём детстве:
-Вот не поверите, а у меня дядя жлобом был. Скупой, как сволочь. Бывало, когда он спит, свяжешь его верёвкой, полотенце на глаза набросишь – и по карманам... Мне лет восемь, а дяде за сорок – конечно, боялся его и свои меры страховки применял. Натрясёшь на два-три мороженых, так он потом после этого больным становился. Есть отказывался, чтобы потери возместить. Проделывал я такую операцию с дядей раз десять. И что вы думаете? Стал он бояться ложиться спать в доме. Ему, видите ли, неудобно, когда у него ноги и руки связаны. Они, видите ли, у него затекают. И, когда ночь наступает, не спит и всё тут. Жили мы в коммуналке, так он, сволочь, лампу керосиновую зажигает и по нашим телам шагает. Всю ночь. Нас, кроме дяди, в комнате было пятеро, и нас, ясное дело, этот лунатизм стал смущать. Ходит, бормочет что-то под нос, наступает на животы и лица, и ещё неизвестно, что у него на уме. Вот так возьмёт топорик или ножик там – и пойдёт... Он не спит – и мы не спим. Так долго продолжаться не могло...
«Ракетчики» замерли в ожидании развязки.
За соседним столом, пользуясь отсутствием Люси-официантки, два милых старичка делали химический опыт. После недолгой перебранки: «Давай я!» – «Нет, я давай!» – более проворный, тот, что с вислыми землистыми щеками, повозился в белом от дождей и странствий рюкзаке и достал аэрозольный баллончик с изображением какой-то шестиногой и крылатой твари на дюралевом боку, поболтал и, сорвав пластмассовый колпак, начал прыскать в банку с пивом. При счёте «пять» он оторвал палец от головки распылителя. В помещении пивбара сразу же сдохли все мухи. «С Богом!» – произнёс вислощёкий и выпил кружку. Второй проделал то же самое и сказал: «Вчера пиво лучше было». Вислощёкий добавил: «Так завод другой был. Новомосковский. А этот, – он посмотрел на баллончик, – Невинномысский».
-...Первым не выдержал я, – продолжил после паузы бывший физрук. – Думаю, ладно, козёл, хоть ты мне и дядя, хоть и пользовался я от тебя мороженым, но в моём беспросветном детстве единственным светлым пятном был сон. А сейчас, пряча на ночь вилки в матрац, а ножи в подушку, ты лишаешь в моём лице будущего здорового члена общества. И в одну из ночей я настроил капкан. В доме напротив нас жил охотник, поэтому у него разных хороших приспособлений навалом было. Силками охотник ловил голубей, капканы на собак ставил, кошек в сети загонял... Сам в эпидемиологической службе работал, а тварей божьих ловил он себе пропитание. Так вот, изъял я у него капкан с зубьями и в одну из ночей поставил в угол. У дяди привычка какая-то тюремная в крови играла – в бессоннице своей он комнатуху по диагонали мерил. Наступила ночь. Зажёг дядя керосиновую лампу, удушая нас копотью и смрадом. Зашагал. Я голову под подушку спрятал – жду нечеловеческого вопля, клацанья капкана и умиротворяющего сна с детскими поллюциями. Проходит время... Ничего. Но и шагов не слышно – только скрежет золотых и железных зубов спящих. Высунул я голову из-под подушки, выплюнул набившийся пух и огляделся. Лежит дядя под керосиновой лампой и не шевелится. Свет обозначил его контур, совсем как мел следователя очертания трупа. Ну, думаю, убил родственника. И хоть не было у меня особых чувств к нему, слёзы закипели в груди. А тут как назло с улицы песня раздаётся: «Цыплёнок тоже хочет жить. Его поймали, арестовали...»
Слушавшие все как один навострили ухо. Самый шумоватый опять было воткнулся: «Сколько ж тебе дали по малолетке?», – но прищемил язык между зубами от тычка в бок.
-Ползком кое-как добрался я до угла, – продолжал рассказ Степан. – Точно: лежит дядя с капканом на ноге. Лицо выражает умиротворение, а правая рука к груди прижата – носовой платок с деньгами, на булавку заколотый, на груди носил дядя. Совсем как Дубровский, изъял я у него ценности, и на своё место полез – поплакать в подушку. За рёвом и не заметил, как уснул. Утром – переполох: дядя в капкане скончался. Сразу слушок прошёл, что наш родственник и не человек был, а оборотень: мол, на ночь якобы превращался он в волка и шастал по околотку, малых детей резал. На дядю сразу и пять магазинов ограбленных списали. О покойниках либо ничего, либо только плохое, как древние греки говорили. А они знали, что говорить! – с трагикой произнёс физрук и мимоходом выпил пиво у соседа. – Но самое главное впереди было! Созвали на похороны самых близких, человек двести припёрлось, попа подпольного нашли для отпева. Чтоб по-христиански. Началось отпевание. Старушки со свечками сморкаются, сожители, то есть мы, лица корчим в горе, батюшка кадилом размахивает. Но как только рявкнул преподобный «Аминь!», восстал из гроба дядя. По бедности своей мы покойника в деревянное корыто положили, после похорон назад чтобы забрать. Так сел он в корыте и глазами сонными на всех смотрит. Что тут началось! Коммуналка на третьем этаже была, и многие через окно попадали, а другие ломали руки и ноги на узкой лесенке, выскочив из дверей. Дядя хлоп-хлоп себя по груди и ясно так спрашивает: «Где двести двадцать рублей 34 копейки?» В этой смуте один батюшка трезвость явил. «Где? – переспросил благоверный и сам ответил. – В п...зде». Ударил кадилом об пол и ушёл гордо. Потому как понял, что никто ему обещанных денег не заплатит. – Физрук замолчал. И как бы в волнении выпил ещё одну банку – самую дальнюю.
-Ты... это... – не выдержал молчания тот, что был в кожаной куртке, – ты порожняк не гони. Что ты нам уши трёшь? Кончай базар! Что в перспективе было?
-В натуре! – поддержал старшего щетинистый коллега. – Куда дядя свалил? Или ты на него опять капканы ставить начал?
Польщённый вниманием к своему рассказу, Степан лениво потянулся на стуле, неестественно зевнул, но повесть продолжил:
-Врач мне после объяснил, что от истощения бессонницей дядя в летаргию впал, а после очнулся. Ладно. Посидел-посидел родственник в корыте, руками похлопал, поспрашивал как заведённый: «Куда деньги дели?», – закатил глаза и опять – брык! Делать нечего, отвезли его в больницу вместе со старушками и другими пострадавшими. Так и так, ошибка вышла, не покойник это, а вечный жид какой-то...
-Кто-кто? – спросил тот, что был с щетиной.
-В пальто! Ты слушай, в натуре, а то я тебе живо оприходую! – взъярился «кожаный».
- ...То помрёт, то воскреснет. И ничего бы, но ведь никаких средств не хватит, чтобы по-новой поминки собирать. Что ж, говорят родственники, нам придётся только на его похороны работать? Нам и детей кормить надо. И на меня показывают. Врачи пошептались, решили, что дядя – особый случай, и оставили его у себя. Так он до сих пор у них и находится. Дяде моему трубки для питания вставили – и теперь он ест во сне и спит в еде. Вот уже двадцать два года спит. Как в мавзолее. В особой палате лежит, в белом халатике, под стеклом, – закончил с гордостью Степан.
-Ну и врать ты здоров! – неожиданно сказала Задрыжка.
-Я – вру?! – с тигриной улыбкой протянул бывший физрук. – А ну, пойдём! – Он дёрнул Задрыжку за руку. – Я могу ведь и показать его – он в нашем гарнизоне, в госпитале лежит. Над ним, может быть, секретные врачи колдуют. А жена его до сих пор пенсию получает. Как за инвалида. Дядя у меня, можно сказать, герой. И я им горжусь. – Физрук вытянулся во весь немалый свой рост, и на его лице с поломанным носом и со сходящим, уже жёлтым, фингалом под правым глазом заиграло чувство превосходства. – Когда-нибудь в будущем ему могут и орден дать. А то и Героя...
Все «ракетчики» разом выдохнули воздух. Им показалось, что отсвет физруковской грядущей славы пал и на них – и кадыки напряжённо застыли на середине горла.
-Люся, нам по две, – засуетился незаметный и маленький профессионал, чьи движения выдавали его второстепенную роль за столом. – Надо... того... за знаменательный факт. За национальную гордость великороссов.
При последней фразе, произнесённой почти в тишине, посетители пивнухи невольно потянули взглядом в их сторону, хотя прежде мало кто осмеливался вот так, нагло, сворачивать голову: над столиком витал дух табу. И как раз потому, что все знали, кто и как выколачивает деньги из частников-шабашников, занимающихся извозом, и кто уменьшает доход базарным торгашам, лицензируя вход в кипящую толпу рынка, никто не смел глянуть на шестерых завсегдатаев, которым терять было нечего. Пишущий на время забыл о своих листках и долго-долго вглядывался в мужественные лица профессионалов.
В баре были всякие, и удивить присутствующих тут было всё равно, что найти честного продавца. В дверь вошёл жердястый, с остроконечной, как будёновка, жидкой бородкой, с анфасом, тонким, как лезвие лопаты, человек. Суконная долгополая шинель покрывала его, как покрывает дырявое одеяло сколоченное из нескольких палок огородное чучело. Глаза его блестели, как у маньяка. Держа руки в карманах так, чтобы было видно, что там что-то есть, он глянул в зал — и температура пропотевшего обжаренного дня упала до нулевой отметки. Жердястый брезгливо дёрнул губой и прямоугольно согнулся над ближним у входа столиком, где ожесточённо писал давешний странный посетитель.
-Товарищ Петров, – не разжимая губ, с явно польским акцентом сказал вошедший, – товарищи ждут вас. Здесь опасно. Агенты идут по пятам.
-Да-да, хорошо, – закартавил пишущий. – Сейчас закончу последний тезис – и я к вашим услугам.
Ещё больше растопырив полы шинели и опустив веки на красноватые от недосыпа глаза, жердястый, всё так же дёргая губой, основательно утвердился на кафельном полу.
-Через полчаса закрываемся! Па-пра-шу очистить зал! – крикнула из раздаточной официантка Люся.
Но на её предостережение никто не прореагировал. Шло дикое бурление чувств: кто-то бился головой о пластмассовую крышку стола, другие вспоминали Сталина и ругали Горбачёва, третьи, под вывеской «Распивать принесённые с собой спиртные напитки строго воспрещается», «ершили» пиво самогоном. Старички, добродушные и умиротворённые, цитировали друг другу Баркова и тихонько смеялись. Наступал апофеоз.
Всякий, кто мало-мальски знаком с литературным трудом или хоть что-то, кроме «Пионерской правды», читает, знает: в повествовании есть точка, именуемая кульминацией действия. К кульминации остальное прикладывается. Классическая литература – тому пример. Возьмите Максима Горького. Пролетарский тип Павел Власов испытал интернациональную эрекцию в ходе первомайской демонстрации. В школьных учебниках этот эпизод назван пиком всего романа «Мать». Остальное – листовки, суд, речь на суде – только развязочные элементы, доказывающие, что «Мать» – «нужная и своевременная книга». Ваш автор тщится доказать, что и он привержен классическим канонам, и потому – вот она, кульминация!
-Иди сюда! – сказал обычным голосом жердястый направившемуся в туалет бывшему физруку.
-Кто? Я? – изумился тот.
-Ты! – отрезал жердястый.
Издавая по пути неопределённое «Ишь ты, хе-е!», экс-учитель неторопливо повернул к столику. Чтобы продемонстрировать полное равнодушие к такому жёсткому обращению, от чего давно он отвык, шёл Степан неторопливо. Скорее даже задумчиво – так, словно снимал нервное напряжение городской жизни в тенистых аллеях какого-нибудь провинциального Урюпинска. И встал перед жердястым. Так же задумчиво.
-Чего тебе? – спросил он, невзначай напружинил мышцы, и те натянули тонкую ткань майки.
-О чём ты язык распускал? Кто тебя просил? – с интонациями Вышинского спросил человек в шинели.
-Хе-е, – недоумевающе и даже вопросительно выдавил из себя физкультурник и оглянулся на свою компанию. Те с интересом следили за сценой. – А какое тебе, извините великодушно, собачье дело? Что хочу, то и рассказываю. И если ты, козёл, позволишь ещё раз...
Закончить он не успел. Жердястый необыкновенно быстро выдернул руки из карманов – в левой руке у него был надкушенный солёный огурец, а вот в правой... Правая рука держала дюралевый баллончик с изображением не то мухи, не то клопа... Раздалось шипение, и «ракетчик» рухнул под стол. Человеку в шинели показалось этого мало – он пнул тело кирзовым носком в бок.
-Зря вы так с ним! Неклассовый подход у вас, товарищ Железный, – сказал товарищ Петров. Он ловким движением ноги почистил пыльный ботинок об одежду лежащего. – Надо заметить, он может нам ещё пригодиться.
Между тем, видя бесславное падение собрата под стол, профессионалы недружно встали и начали полукругом продвигаться к столику на выходе. Даже Задрыжка за спинами делала какие-то суетливые телодвижения, мысленно помогая предстоящей великой битве. Из уже редких посетителей пивбара большинство предприняло меры безопасности: одни спрятались под стол, другие прижались к стене, третьи принялись пить сразу из двух банок. Время остановило свой бег, и фрагментарно обозначились сюжеты: вот тот, что был в кожаной куртке, сунул руку в карман; вот субчик с щетинистым подбородком сжал мозолистую руку; вот четвёрку «ракетчиков» отделяет уже от столика один шаг...
Картавый товарищ Петров вспрыгнул на стул, а потом и на стол. Банка из-под грибной солянки, ещё с этикеткой, звонко рассыпалась на кафельном полу, и тонкой струйкой недопитое пиво побежало под обморочное тело физрука. Петров оказался плюгавым и невыразительным человечком, но был выше всех.
-Братья! – неожиданно рассыпал он звуковую дробь. – Неужели вы не видите, как тянется костлявая рука провокации, чтобы порвать тонкую связующую нить понимания между всеми нами? Неужели глаза ваши затянула пелена ненависти? Мы с вами стоим по одну сторону баррикады, но тёмная сила момента овладела сейчас вашими умами. Остановитесь!
Стол предательски завизжал металлическими ножками, но выдержал. «Ракетчики», оглушённые ораторством Петрова, замешкались.
-Посмотрите вокруг – и вы увидите, что светлыми завоеваниями недавнего прошлого пользуются единицы. Гляньте: эти единицы ездят на машинах, стоят в коммерческих палатках, едят чёрную икру, расплачиваются долларами и плюют на мостовую. На нашу мостовую! – На слове «мостовая» говорящий сделал особый акцент. – Добывая хлеб в мусорных контейнерах, в тяжких битвах с эксплуататорами, в постоянном страхе быть посаженными за тюремную решётку, мы заливаем этим пивом, которое даже ангольские негры отказались бы пить, наше поражение перед кучкой мерзавцев. Кстати, о неграх. Раньше негры боялись нас, теперь они торгуют нашими девушками! – Петров подпрыгнул на столе, и ножки жалобно вскрикнули.
В городе не то что негров – китайцев не было. Но при упоминании о них у слушавших затвердели скулы. У жителей города обитатели чёрного континента запрограммировано ассоциировались с закавказцами, которых они тоже не любили и тоже считали их эксплуататорами.
-Предатели идеалов, получив свои гнусные сребреники, пьют небось баночное пиво! Это такая вещь в жестяных баночках. Это такая вещь! – говоривший отвлёкся и облизнул губы. – Только вы, братья, остались верны заповедям бескорыстия и гуманизма, отбирая у грабителей награбленное и хоть чуть-чуть приравнивая их к пенсионерам и бомжам. Да, нам совсем немного оставалось до того момента, когда на каждом шагу любому будут предлагать гранёный стакан водки и пирожок с ливером за символическую плату, но власть перехватили наёмники чужих разведслужб и владельцы швейцарских счётов. Прикрываясь нашей мечтой о двухкопеечных пирожках, они привели народ ко всеобщему позору. Чего мы ждём?
Этот вопрос неожиданно возбудил всех. Посетители пивнухи глянули друг на друга новым зрением – и стало им стыдно оттого, что способствовали они кремации светлой мечты об аккуратном, одетом в белый халат человеке, который стоит на углу и с улыбкой на устах протягивает, навязывает всем наполненный до рубчика стакан очищенной. Старичок, спрятавшийся под стол, выкрикнул:
-Веди нас, товарищ!
И тут разноголосо и всё более отчётливо зашелестело: «Веди нас!»
-И что же, и поведу! Отчего же не повести?! – окончательно вскипел товарищ Петров. Правая его рука уже сжимала вышедшую из моды фуражку-восьмиклинку из кожзаменителя, напоминавшую ту, в которой когда-то ездили таксисты. Как потом выяснилось, это и правда была таксистская фуражка, снятая жердястым с одного бомжа и переданная выступающему.
-Настоящая трибуна! – восторженно шептала Люся у раздаточной и мелкими движениями рук смахивала слёзы с глаз, покрытых красной сеткой полопавшихся сосудов.
-Не трибуна, а трибун! Наш, народный трибун! – поправила её толстая и до неуклюжести отягощённая золотыми украшениями наливальщица пива Олечка, вышедшая по этому поводу из-за перегородки.
-Какая разница! – отмахнулась Люся. – Он мне так и сказал давеча: «Ты, Люся, пивбаром заведовать будешь».
Олечка покосилась на официантку, но промолчала.
Тут восставший из-под стола физрук неожиданно сгрёб плюгавого выступающего в объятия и душераздирающе закричал: «Дядюшка!»
Есть такие специальные трактаты, которые научно доказывают несомненные достижения химии в области народного хозяйства и быта. Автор этого документального труда тоже готов вписать в них красной строкой очередное завоевание химии: при внезапном целенаправленном действии инсектицида-«мухомора» оживает память. Склероз, амнезия сдаются, едва появится ни с чем не сравнимый запах. Вот она, долгожданная победа отечественной науки...
-Ух ты, Стёпа! Шельмец эдакий! Так это ты мои денежки... того? – прищурясь, по-доброму улыбнулся странный посетитель. – Ничего, ничего, вернёшь... С индексацией и процентами.
-Да я, дядюшка, хоть сейчас. Да я...
Туго соображавший физрук Стёпа шестым чувством уловил, куда поворачивает ветер симпатий и силового превосходства. То и дело опускаясь на грудь к уворачивающемуся родственнику, он, как мифический Антей или, скажем, патриотичный Микула Селянович, черпал энергию, растраченную сегодня в момент падения как тела своего, так и собственного престижа. Нащупав ушной раковиной грудную клетку дяди, Стёпа преобразился в Рембо. Безжалостного и беспощадного. На миг мелькнул в задымлённом воздухе силуэт Сильвестра Сталлоне, сделавший ему приветственный знак рукой.
Аршин проглотивший товарищ в шинели оторвал сомлевшего Степана от чахлой груди Петрова и поставил к стене. Сцена узнавания для остальных не прошла незамеченной: их лица посветлели, а у некоторых глаза даже подёрнулись подозрительной влагой.
-Встреча через десятилетия! – не выдержал давешний испытатель химического пива и зарыдал в голос. – Прямо как в газете...
«Ракетчик» в кожаной куртке выдвинулся вперёд и с неожиданным смирением попросил:
-Вы бы, товарищ Петров, к нашему столу... На правах незаслуженно репрессированного от этого, – он потянул головой в направлении осоловевшего Степана, – подонка.
-Некогда, некогда нам рассиживать, – стал опять кипятиться и брызгать слюной незаслуженно репрессированный дядюшка. Потом сменил гнев на милость. – Извольте, на десять минут присесть можно. Товарищ Железный, проконтролируйте вход. Никого не впускать, а всех присутствующих занесите в список. Сами знаете, какой...
На столике уже стояло пиво, вздымаясь пеной над стеклянными краями поллитровых банок.
-А пойдём ларьки громить! – опять встрял физрук и выпятил грудь. – А то развелись, понимаешь... «Сникерсы» трескают...
-Удали его! – сказал вождь человеку в шинели, и тот прежним манером отправил зарвавшегося Стёпу во временное небытие.
-Нуте-с, я вас слушаю, – кратко обратился к главному Робин Гуду картавый.
-Я хочу революцию сделать, – ответил тот. – Но такую, чтобы без крови. Я, видите ли, гуманист. И пацифист. Я вообще люблю всё красивое: женщин, вино, машины, пиво, не это, конечно... и папиросы «Беломорканал».
-Я вас сделаю премьер-министром! И ещё министром вооружённых сил, – просто ответил на это воспрявший после летаргии дядюшка. – Только революция, батенька, – это вам не картошку сажать. И даже не окучивать. Она требует жертв. Известно: если враг не сдаётся, его сажают в лагерь. «Иди и помни: дело прочно, когда под ним струится кровь». С вашими толстовскими замашками вам не революцию делать, а собирать деньги в платных туалетах. А готовы ли вы ради великого дела на бросок в Антарктиду, на разгром жидомасонов и завоевание Израиля, их оплота?
«Ракетчик» стремительно вскочил, щёлкнул каблуками и чётко, по-военному ответил:
-Всегда к вашим услугам!
Нацепив таксистскую фуражку на лысеющую голову и выпив пиво из двух соляночных банок, Петров прокричал:
-В таком случае, что же мы делаем? А вот что: мы валяем ваньку! Мы занимаемся онанизмом! Идите, зовите массы!
Через двадцать минут пивная опустела. Каждому посетителю было чётко указано, где собирать людскую жатву. Жердястый не успевал записывать названия улиц и лиц, готовых хоть сейчас идти через Атлантический океан на Антарктиду. Сбор был назначен через два часа здесь же, у пивной. Из мутных окон, взятых в ржавые арматурные прутья, было видно, как спешат посланцы в массы, сутулясь и качаясь под тяжестью взятой на свои плечи ответственности за мировую историю.
Вот два старичка, потащив за собой седой рюкзак, отправились на вокзал и в отстойники электричек. Тот, что был с щетинистым подбородком, случайно наткнувшись на фонарный столб с негоревшей уже три года лампой и перемахнув через упавшую бетонную опору, прошагал на известные ему «малины». Физрук-племянник пошёл поднимать из подвалов многообещающую молодежь. Незаметный «ракетчик», торопливо оглядываясь, поспешил на рынок – за бабульками, которые торговали принадлежавшей ему разбавленной водкой и маковой соломкой. Задрыжка заторопилась за своими подружками, такими же задрыжками. Рабочие отправились на заводы и фабрики, чтобы объявить: в ближайшие две недели они получат зарплату за прошлые шесть месяцев, за выслугу лет и за бездетность. Каждый выполнял роль провозвестника светлого будущего.
В зале за столиком остались сидеть очухавшийся после летаргии дядя и предводитель в коже. У входа вешалкой для шинели стоял жердястый.
-Тебя хоть зовут-то как? – обратился к хрустящему хромом «ракетчику» товарищ Петров.
-Леонид. В честь Брежнева, – тотчас же раскраснелся небритыми щеками «ракетчик».
-Так вот, Лёня, когда народ соберётся, будешь моим телохранителем. А то, знаешь ли, агенты уже достали. От самой казармы идут. Мы с тобой такой пожар раздуем, что никакому Жириновскому и не снилось, – заговорщицки шептал будущий вождь. – И ещё. Броневик нужен. Или, на худой конец, дизель. Чтобы было на чём в столицы въезжать. Если на «мерседесе», то не поймут. Будь проще – и народ к тебе потянется.
...Между тем народ подтягивался. Привлечённые суетой и странным движением, в толпу нырнули красные фуражки милиционеров, но сразу же исчезли, как только первая группа закопчённых пролетариев притащила с собой два «максима», каким-то чудом уцелевших после гражданской войны и ещё хранивших на своих стволах следы долгого пребывания в земле. Бабули, ведомые суетливым «ракетчиком», несли в кошёлках два гранатомета. Группа грубо размалёванных девиц принесла с собой дух игривой свободы и плакат «Дорогу групповому сексу». Агенты на самом деле оказались двумя худыми санитарами из лазарета казармы, где находился летаргический дядюшка, и несли они сложенные носилки.
Обманутый, давно не получавший зарплаты, бесквартирный народ ждал вождя. И он вышёл.
На верхней ступеньке пивбара стоял товарищ Петров в таксистской восьмиклинке, с рукой, засунутой за жилетку, и над его головой вился нимб. Великомученика. Святого. Революционера. Вождя.
Он цепко обежал глазами толпу и по-доброму прищурился. В горле его заклокотало волнение. Санитары напряглись. Народ заволновался, жидкие аплодисменты и четыре гулких выстрела раздались уже в накалённом воздухе летнего дня.
-My friends! – по-английски сказал Петров и упал на верхнюю ступеньку пивбара, как подкошенный. Почему-то подумалось, что среди собравшихся отыскалась новая эсерка Каплан, пославшая в вождя очередную порцию отравленных пуль. Но санитары уже расталкивали привычно толпу и разворачивали носилки.
Толпа онемела. Потом некоторые заплакали. «Ракетчик», названный в честь Леонида Брежнева, упал на одно колено и бережно поднял разлетевшиеся исписанные листки. Там было начертано корявым почерком: «Назвать в честь Петрова 56 городов и 82 базарные площади».
-Наше дело правое. Мы победим! – выкинув правую руку, сжатую в кулак, сказал Степан-племянник. Народ хотел пива. Народ хотел нормальной жизни. Худые санитары закатывали тело летаргического дяди на холщовое полотно носилок.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Михаил Филиппов: Летаргия (Неоконченная хроника несостоявшейся революции). Рассказ.
06.07.03 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|