Владимир Круковер: Гарик Портер и Лолита.
«А ещё я попробую написать книгу обо всём, что со мной случилось. Конечно, её вряд ли опубликуют – нынешним хозяйчикам издательств не такая литература нужна, – но уж по Интернету я сумею её распространить, довести до сознания людского», – сказал автор в конце книги.
В Интернете – да, в Интернете напечататься легче…
Наверняка кого-то удивит этой мой выбор. Роман В. Круковера плохо подготовлен для публикации в Сети: в таких «густых» объёмных текстах обязательно нужно делать интервалы между абзацами, иначе трудно читать. Впечатление такое, будто в роман вошёл добрый десяток разрозненных повестей, очерков и рассказов. «Материал для книги собирался долго и мучительно…» – говорится в предисловии. Линии повествования причудливо переплетаются друг с другом и порой теряются без следа. Во всяком случае, мне, как читателю, хотелось бы узнать, чем закончилась история с малолетней проституткой и с некоторыми другими героями. Будет продолжение? По всей видимости, да. На последней странице значится «Конец Первой книги». Когда в романе две или три линии, следить за сюжетом несложно, но если таких линий больше, читать уже непросто.
Место повествования тоже меняется в книге с калейдоскопической быстротой: Вязьма, Москва, Израиль, Петербург, Калининград…
Довольно часто автор грешит публицистическим пафосом и журналистскими штампами. «Что это меня вообще тянет на пафосные рассуждения? Газетчик бунтует, что ли?» – удивляется он. Иногда же он просто повторяется. Рассуждения о неприятных парадоксах московской жизни («Смогли бы вы жить спокойно, зная, что… А москвичи ничего, живут!») встречаются в начале и в конце книги, причём слово в слово.
Кажется, всё это – признаки неудачи автора. Книга явно нуждается в серьёзной редакторской правке.
Но если рассматривать роман как сборник вставных новелл и очерков (хотя должен признать, что это приём искусственный и не вполне корректный), то читатель найдёт для себя много интересного. Я, например, с огромным удовольствием прочитал рассказ о старой собаке породы боксёр, о циничной работе столичного журналиста, об унылом и опасном быте работников зверинца, о военной службе «на маленьких изолированных точках», о нравах в тюремной камере, о загадочной девочке Маше, которая обладала сверхъестественным способностями к телепатии, о жизни староверов, о гауптвахте… (Вот сколько уже перечислил!) Удачным мне показался образ «кошелька с ушками» – выпускника филологического факультета МГУ, а ныне – довольно влиятельного «теневика», бизнесмена Артура Саакяна или, скажем, неоправданно жестокого и тупого майора Стукайло. С любопытством ознакомился с рассуждениями автора о кулинарии и культуре питания… Иногда же просто жалел о том, что В. Круковер прислал не сборник рассказов, а роман (который он называет повестью), где эти рассказы объединены в разномастный, разношерстный и не очень стройный ряд.
Возможно, автор и сам понимал, что такой синтез разнокалиберных тем и сюжетов чересчур уж надуман. Во всяком случае, незадолго до финала он даёт такое объяснение читателю: «Каждый человек, как бы однообразно он не жил, найдёт, о чём вспомнить. Я повидал столько, что воспоминаний могло бы хватить на многие тома интересных историй. Поэтому, будучи по характеру выдумщиком, я ничего не выдумывал в этих литературных записях. Одно воспоминание вытаскивало за собой другое, третье... Я всё чаще отступал от основного сюжета, чтобы показать читателю ещё одну жемчужину в навозной куче под названием «бытие».
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Гарик Портер и Лолита
Аннотация
Главарь беспризорников Георгий и его подружка Лолита – реальные подростки из реального мира. Автор лично встречался с ними. Их приключения более интересны, чем надуманные приключения слащавого мальчика-волшебника, сбежавшего из сытой мелодрамы.
Если в книге восемьдесят процентов правды, значит, она на сто процентов лжива.
Ж. Ростан
Книга I – Сколько стоит Лолита
Авторское предисловие
Американские «ужастики» – шутка, детские страшилки по сравнению с реалиями российской действительности. Только в Москве официальная статистика насчитывает 42 тысячи беспризорников. Население среднего города, вроде Вязьмы! И это при том, что официальная статистика редко бывает объективной. А, если взять цифры по России, то детское население сократилось на ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА! Тут уж речь идет не о деградации население, а о его вымирании.
В этой книге есть многое: детективные истории, кошмары, приключения, извращения, поруганные надежды, опошленные мечты… Нет в ней одного – выдумки. Большинство фактов на которых строится книга документальны. Изменены лишь имена. Да и то не все.
Автор вообще недопонимает любовь к этаким «страхующим» ремаркам: «Всякое сходство героев с реальными лицами случайно», «События книги не имеют отношения к реальным событиям»… Это напоминает мне типичное для нынешних газет и журналов: «Редакция не несет ответственности…». Скажу честно, та редакция, которая не несет ответственности за то, что печатает, публикует – несерьезная редакция, нечестная, двуличный проводник между авторами и читателями, сортирная доска, на которой кто угодно может накарябать что угодно. Я лично всегда несу ответственность за каждую строку мной написанного. И когда в свое время издавал свою газету, так там и писал: «Газета несет ответственность за содержание публикуемых в ней материалов».
Материал для этой книги собирался долго и мучительно. Обретя литературную форму этот материал еще дольше и мучительней пытался пробиться к читателю.
Пролог
Мысль о самоубийстве пришла мне в голову не сразу. Она зрела, как фурункул, разъедая душу и, как ни странно, суля облегчение, свободу. Среди многих историй о Фаусте есть одна, в которой Мефистофель сперва без какого-либо договора награждает Фауста молодостью и богатством, а потом все это отбирает. И Фауст сломлен. Очень трудно из нормальной жизни выпасть в старческое полунищее существование. Так же получилось со мной. К 59 годам я нажил лишь цирроз печени, микроинфаркт и язву желудка. Это, не считая всякой мелочевки, вроде полиартрита, назревающей катаракты, раннего склероза, простатита с хроническим циститом и геморроя.
Особенно тяжелыми были последние два года. Я, даже, вынужден был перебраться из Москвы в провинциальный городишко. Но и это не спасло. Хотя в столице я платил за аренду однокомнатной квартиры в Свиблово целых 200 долларов, зато все же имел денежную халтуру. В провинции же мои знания редактора книжного издательства и кинолога никому не были нужны. Лучшее, что могла предложить мне биржа труда, - должность сторожа с окладом 750 рублей. А мне только хозяйке квартиры надо было платить по 1000 рублей в месяц, не считая платы за коммунальные услуги и телефон.
Немного выручали редкие заказы от знакомых столичных редакторов, которые нет-нет, да подбрасывали правку рукописей или компиляцию на прикладные темы. Худо-бедно, а тысячи три я в среднем ухитрялся заработать, но поездки в Москву отнимали из них треть, а на оставшиеся копейки я гробил остатки здоровья скверной и нерегулярной пищей, не имея возможности ни обновить гардероб, ни купить книгу.
Раньше я в таких случаях уходил в длительный запой и трагедия существования как-то сглаживалась, потому что во время запоя я о ней не думал, а потом, протрезвев и отлежавшись, чувствовал подъем и надежду на лучшее. Вроде того еврея из анекдота, которому раввин посоветовал запустить в дом всех домашних животных, пожить с ними, а потом – выставить вон и восторгаться просторной жилплощадью с чистым воздухом.
После инфаркта я выпивку себе позволить не мог. Что там выпивку – я по лестнице-то на третий этаж поднимался черепашьим шагом с остановками.
И так меня вся эта нищая, болезненная рутина достала, что решил я покинуть грешный мир. Освободиться от вечных забот, от дряхлого тела, причиняющего постоянные неприятности, от жизни, напоминающей огромный пульпитный зуб. Выдрать его (ее?) к чертовой матери!
Что может быть страшней смерти? Вот такая жизнь…
Часть I - СТРАТЕГИЯ СУИЦИДА
Основной тон жизни - это скука, впечатление чего-то серого.
Ж. и Э. Гонкуры
1. Два года назад
Два года назад я решил переехать в провинцию, Так, чтоб не слишком далеко от Москвы, но и за пределы Московской области. Натолкнула меня на эту мысль газета «Вяземская правда», которую я совершенно случайно нашел у Белорусского вокзала. Вернее - объявления, из которых я узнал, что квартира там стоит от 3 до 5 тысяч долларов, а снять жилье в аренду можно вообще рублей за 300.
В это время я уже задолжал хозяйке маленькой однокомнатной квартирки в Свиблово с кроватью, столом, телефоном и холодильником за два месяца, совершенно не представлял себе, где достану сразу 400 долларов, почти не имел заказов от издательств (летом издатели максимально свертывают свою деятельность) и перебивался дрессировкой двух псов – одного по общему курсу, а второго по защитно-караульной службе, - что давало мне 15 долларов в день.
Я позвонил в Вязьму и по первому же адресу договорился об аренде. Правда, просили не 300 рублей, а 30 долларов в месяц, но и квартира оказалась двухкомнатной с мебелью, телефоном, холодильником и телевизором. Хозяева даже пообещали постельные принадлежности и посуду оставить. Квартиру они сдавали на длительный срок, так как сами уезжали на Север, но вперед требовали за полгода, а потом – поквартально почтовыми переводами. Оплата за коммунальные услуги и телефон так же возлагались на меня. В конце разговора они «порадовали» меня тем, что квартира подключена в милиции на охрану и эта услуга стоит всего ничего – 120 рублей в месяц.
Я попросил никому больше эту квартиру не сдавать, пообещал приехать через три дня, всячески расхвалил себя, представившись главным редактором, который из-за возраста устает в Москве и хочет жить в нескольких часах езды от нее.
Теперь надо было где-то раздобыть денег. 180 – за полгода хозяевам, рублей 500 на дорогу, ну и на первое время хотя бы пару сотен баксов. Первую сотню я достал легко: просто выбил из собаковладельцев авансы за неделю. Потом я собирался им позвонить и сообщить, что попал в больницу с инфарктом и, если выживу, рассчитаюсь. Что для каждого из них каких-то 40-50 долларов, когда их псы стоят дороже иной машины. У одного ирландский волкодав, у другого бордосский дог. Полтораста долларов я выпросил у издательства «Магриус», снизив общую стоимость редактуры на треть и взяв сразу пять рукописей, пять идиотских детективных романов для ширпотребных «покетов» – чтива дебилов. Но этого было мало. Тем более, что хозяйка могла меня просто не выпустить с квартиры, если я не рассчитаюсь.
«Эх, семь бед – восьмая на обед», - подумал я, и поехал в бюро по найму квартир, где вскоре приватно нашел потенциального квартиросъемщика, угрюмое «лицо кавказской национальности» с женой. Они заплатили всего за месяц вперед, да и то не по 200, как платил я, дуралей, а по 150.
Собрав нехитрое имущество, где единственной ценностью был ноутбук устаревшей 486 модели с оперативкой всего в 4 Мгб и винчестером на 800, я закинул спортивную сумку за плечо, отдал нерусским ключи от квартиры и поскорее смылся. Я даже не пошел на метро, боясь столкнуться с хозяйкой, а взял частника за тридцатку и он довез меня до ВДНХ. Я утешал себя, что, когда поправлю дела, заплачу ей вдвое. Правда, я до конца не продумывал, каким образом эти дела поправлю. Но в прошлом мне дважды удавалось подняться: один раз в нелегальном турбюро, а второй – в собственном издательско-посредническом бизнесе. И хоть сейчас я напоминал церковную мышь, надежда меня не покидала.
ВДНХ, Алексеевская, Рижская, Мира, пересадка на кольцевую, Белорусская, выход к вокзалу. Громкая музыка из аудио-видео ларька, торговки и торгаши, ларьки и столики, БОМЖи и беспризорники. И менты.
Куры, горячие куры с картохой. Водка дешево. Проездные билеты. Газеты. Книги. Лаваш. Чебуреки за восемь рублей. Хот-доги. Проверка документов. Такси не нужно. Покупаю золото и ценные вещи. Распродажа обуви. Дешевая распродажа постельного белья. Сувениры. Такси, не дорого. Водку надо? Купи часы, мужик. Гражданин, возьмите лотерейный билетик, бесплатно. ТВ-6 проводит презентацию, вам подарок по незначительной цене. Дай погадаю, беда у тебя, всю правду скажу. Дяденька, дай рубль на хлеб. Девочку не надо, дешево. Дедушка, минет всего за пятьдесят рублей, тут недалеко, в подвале. Такси со скидкой. Давай погадаю…
Вокзал, кассовый зал. Очереди. Интересно, рядом новая контора вокзала - шикарное здание для канцелярских крыс. А сам вокзал убогий, как и раньше. Духота, очереди, вонючий сортир за шесть рублей. Такой же вонючий, как сортир, чебурек тут уже стоит пятнадцать рублей. Ментов много, форма мятая и засаленная, почти все краснорожие с томным ищущим взором дорогих шлюх.
Так, поездов, идущих через Вязьму, много. Варшавские, Минские, Калининградские, Могилевские, Смоленские, Вильнюсские. Очередь в справочную вроде небольшая.
«Что, справки платные. Ладно, сколько? Ничего себе! Ладно, вот три вечерних поезда через Вязьму есть, какой дешевле? Что, самый дешевый 180 рублей? Тут же всего три часа езды? Не вы цены назначаете? Ну да, ну я понимаю, черт меня побери. Что значит давно не ездил по железке! Да отхожу я, отхожу, не загораживаю… Эй, кто крайний в железнодорожную кассу? Ясно. А что, вся эта толпа – железнодорожники? Не мое дело? Естественно, не мое. Лишь бы билет продали, все же сюда народу поменьше… Девушка, мне до Вязьмы на Калининградский. Плацкарт, естественно. Только боковые? Да ладно, мне же всего до Вязьмы. Спасибо. Уф, ну и духота. Больше часа отстоял, как в финской бане побывал. Хорошо, хоть не спросила удостоверение железнодорожника. Сколько там осталось до поезда? Так, сорок минут. Успею на рынок забежать, в этой провинции, наверное, и поужинать негде. Останавливаться придется в гостинице (если там есть гостиница), неудобно так поздно на квартиру идти…»
Я потащился на рынок, который был почти сразу за входом в метро. Это был дорогой рынок, но овощи, фрукты, рыба ценных пород и прочие вкусности выглядели столь заманчиво, что я не удержался, купил сто грамм осетровой нарезки, сто грамм семги, банку шпрот, три мясистых грунтовых помидора, крымскую сладкую луковицу, копченую куриную ногу, грузинский лаваш и двести грамм языковой колбасы. Пакет с продуктами запихал в раздутую сумку, на обратном пути купил большую бутылку минералки и блок своих любимых английских сигарет «Sovereing». Последнее время перебивался «примой», только в издательство брал показушную пачку «Собрание». И отстал, видимо, от русификации товаров – «Соверинг» перестал быть английским. На вкус он теперь мало отличался от «примы» и делали его в Москве на Каширском шоссе 64.
«Хрен с ним, - подумал я, - не возвращать же блок. Тем более, что до поезда осталось всего ничего».
Я пошел на вокзал, думая о грустном. Мир, в котором мы живем, становится все более уродливым. Искажаются естественные отношения между людьми; культура управляется торгашами; нравственность диктуется лавочниками; государственные институты превращаются в ростовщические конторы; демократия напоминает призрак, который бесцельно бродит и бредит; политика ассоциируется только с грязью; СМИ приобретают сходство с гигантским магазином ненужных товаров; население зомбируется; искусство вырождается; молодежь деградирует…
Конец света наступает быстро и, внешне, – безболезненно. Человечество не совершенствуется, а строит огромную кормушку, свинское корыто, лохань с пойлом и жрачкой. Треть населения умирает от голода, а две трети – от переедания. Жирные попы и прочие проповедники всех мастей дирижируют тупым стадом паствы. Государство уподобляется монстру, пожирающему собственных граждан. Индивидуумы, способные на самостоятельное мышление, в отчаянье дурманят себя алкоголем и наркотиками. Или пробиваются к власти и помогают монстру-людоеду.
Как никогда раньше людям нужны Основы Безопасности Жизни. Чтоб спастись, следует посмотреть в глаза чудовищ современной цивилизации.
Интеллект человека не изменился за тысячелетия развития. Житель Древней Греции был ничуть не глупей нынешнего гражданина. Но человечество свернуло с правильного пути эволюции и пробирается по кривым закоулкам ложной цивилизации.
Если пометить на карте самые неблагоприятные участки для жизни, то они с великолепной точностью совместятся с крупными городами, мегаполисами. Биологической, эволюционной сущности человека противно насыщенное скопление людей на определенном месте. Достаточно вспомнить ощущения, которые мы испытываем в плотной толпе. Город – это, в сущности, та же толпа, рассортированная по чинам и доходам. Там скапливается огромное количество вредных химических и энергетических излучений. И все они, как тесная шапка, давят на разум и чувства обитателей. Припомните, как легко и радостно дышится, когда мы выезжаем из города. Мы думаем, что это потому, что воздух почище. Но это не совсем так.
Взглянем в секретные отсеки одного из гнуснейших городов России – Москву. Там копошатся твари, измененные городом. Они соседствуют с обычными людьми, подавляя их, отравляя их, изменяя их.
Смогли бы вы спокойно жить в окружении сотен бездомных детей? Голодных, с расчесами на грязной кожи, с членистоногими насекомыми в складках лохмотьев и спутанных волосах головы? Пахнущих растворителем, которым от безысходности они выжигают свои мозги? Обреченных?!
Москвичи ничего, живут. В окружении 42 тысяч беспризорников , которые всегда концентрируются в местах наибольшего скопления горожан: метро, вокзалы, площади, автобусные и трамвайные остановки. Живут и уже привыкли не замечать маленьких попрошаек.
Смогли бы вы жить, зная что продукты в магазинах продаются с тройной (это минимально) и более наценкой? Например, простое мороженое в Москве стоит в два раза дороже, чем в Можайске или Туле. А мясо – в три раза дороже. Разумный человек испытал бы гнев и попытался принять какие-то меры против бесстыдного грабежа. Москвичи ничего, живут.
Смогли бы вы жить, наблюдая за сверхбогатыми, которых в Москве гораздо больше, чем в любом другом городе России? На фоне их машин, стоимостью от 40 тысяч долларов и выше, на фоне их домов, где «скромная» квартирка тянет на 120 тысяч долларов, на фоне казино, где они проматывают толстые пачки зеленых, на фоне бань, где нормальный человек уже попарится не может – двухчасовый сеанс превышает среднюю месячную зарплату . Москвичи ничего, живут.
Смогли бы вы жить спокойно, зная, что в правительственных домах вашего города творятся акты вандализма, направленные против вас? Равнодушно наблюдать за «белым домом», где якобы ваши избранники занимаются духовным онанизмом? Спокойно жить, зная, что лобная площадь не перестала быть лобной, только свои акции палачи свершают в тишине шикарных кремлевских палат !
Да простят меня истинные москвичи. Не про ваш любимый город мои скорбные речи. Я подвожу к тому, что настоящих, коренных москвичей становится все меньше (да и тех выживают из центра в микрорайоны), а Москва все больше превращается в вертеп зла, теряя свой естественный облик. Как и другие мегаполисы нашей страны (Новосибирск, Ростов-на-Дону, Санкт-Петербург, Владивосток, Челябинск, Омск…). И других стран. Но все перечисленные (и не перечисленные) города относятся к единому монстру – большому городу, где людям тесно, а злу просторно.
Я вернулся на вокзал, втиснулся (выстояв очередную очередь) в 15 плацкартный, нашел свое боковое место (естественно, возле туалета), примостил сумку под ноги, достал первую рукопись и углубился в чтение.
2. Первая рукопись. Начало
Название романа было многообещающим: «Кровавый бизнес». Но начало, как ни странно, мне понравилось. Более того, несмотря на немножечко смазанную, поспешную стилистику повествования, на обычные в рукописях несогласования некоторых предложений, ошибки изложения и орфографические накладки, я читал с некоторым интересом. Уж больно содержание отличалось от подобных произведений типа «Брат-222» или историй Бешеных и Лютых уголовников.
«Как женить Ивана на дочке миллионера?
Приходишь к миллионеру, Рокфеллеру, например, и говоришь:
-Хотите взять в зятья Ивана?
-А на хрена он мне нужен?
-Но он же президент американского банка.
-О, тогда, конечно, хочу.
Приходишь в банк.
-Хотите иметь президентом банка Ивана?
-А на хрена он нам нужен?
-Ну, он же зять Рокфеллера.
-О, тогда хотим.
-Приходишь к дочке Рокфеллера.
-Хочешь в мужья президента банка?
-А на хрена он мне нужен.
-Но он же русский Иван.
-О, тогда хочу!
***
Есть обаятельный аромат - в словосочетании “Русский бизнес”. Русский бизнес - это нечто фантастическое, иногда он достигает высокой грани анекдота, иногда спускается в чисто российский маразм.
Русский бизнесмен отстаивает гигантскую очередь на ликероводочный завод. Берет там по госцене (если можно в России говорить о госцене), берет, следовательно по госцене водку, выходит и вечером, прячась от милиции по бутылке продает ее страждущим. Часам к 11 он заканчивает свою торговлю и с радостным лицом хватает такси, едет к дому, по дороге он вспоминает, что надо обмыть удачную операцию, покупает пузырь у такого же спекулянта как и он, мрачно выпивает его дома, хвастаясь перед детьми и женой своими способностями. Естественно, ему не хватает, он бежит или посылает кого-либо из родственников за следующей бутылкой. Пьянка продолжается двое-трое суток.
Второй вариант бизнеса. Два представителя этой формы предпринимательства покупают бочку хорошего вина и везут ее в соседний город, где можно его продать значительно дороже. По пути у одного из них возникает желание выпить один стаканчик.
-- Я хочу выпить стаканчик,-- говорит он товарищу.
-- О,кей, -- отвечает товарищ - Это деловое вино, в него вложены наши средства. Будь добр, заплати мне пятьдесят рублей и пей.
Тот выпивает стаканчик, выдав товарищу 50 рублей и сидит довольный, но у товарища в свою очередь возникает желание выпить стаканчик.
-- Послушай, я тоже не отказался бы выпить стаканчик.—говорит он.
-- Нет проблем, -- отвечает товарищ, - 50 рублей и вино твое.
Пока они доезжают до того города, где хотели начать свой бизнес, вино в бочке кончается. Они долго чешут затылки, смотрят друг на друга удивленно и говорят:
-- Это что же мы, за 50 рублей целую бочку выпили? Ай да мы!
Русский бизнес обладает чудесным свойством - он неистощим на выдумку, как все в нашей стране, он преломляется в кривом зеркале нашей российской действительности он приобретает такие сверкающие умопомрачительные грани, что не устаешь хохотать над ним.
И вот, представьте себе, что некий аферист Верт освободился из зоны строгого режима. Представьте себе, что он приезжает в Балтийский или прибалтийский город, который стоит по своему географическому положению очень удобно: рядом Польша, рядом Германия, город, наконец, открыт для иностранцев, называется город и место где он находится “Свободная экономическая зона”, но зона, она - штука привычная, особенно для Верта, который провел в зонах довольно значительное долю своей жизни, поэтому он и чувствует себя в этой зоне довольно естественно и должен быть в ней удачен. В этой зоне вдобавок ко всему у него куча родственников. Имеется у него знаменитый старший брат, у которого зимой снега не выпросишь и который к тому же по слухам весьма преуспевающий бизнесмен. Имеется в этой зоне у него семья: жена, дочки, причем он не успевает удивляться на своих дочек - так они быстро растут. Поздоровался, попрощался, снова поздоровался - дочки на 3-4 года выросли, но это естественно, прощается, он уходя в зону, возвращается с зоны- дочки не ждали его - росли. А дочки смотрят на папу вообще с удивлением - не меняется человек, какой он был, такой и есть, всегда улыбается, беззубой правда улыбкой, но во весь рот зато, от уха до уха. Всегда полон оптимизма, никогда у него нет денег и любит поддать. Золотой папа человек. Главное, как подарок на день рождения появляется раз в несколько лет.
Вот приезжает Верт в эту зону, одет он тоже весьма своеобразно, после долгих происшествий и приключений и поездок по стране. Он несколько опустился, на нем рваные джинсы, потертый свитер и какая-то полудетская куртка. На ногах тоже нечто разбитое, но кеды, тем ни менее, и даже с фирменными лейблами.
Денег у него ни гроша, доехал он сюда зайцем, сам удивляется как, но тем ни менее, не только доехал, но и бахнул в дороге не раз и идет в таком легком хмелю на квартиру к своей жене, к своим дочерям в гордой уверенности, что сейчас еще добавит ( что - что, а на пузырь они ему найдут). Ну, естественно, встреча, охи, ахи (до проклятий еще дело не дошло ни с той ни с другой стороны), бутылка распита, отец с удивлением обнаруживает, что дочки хлещут водку на одном, так сказать, режиме с ним, только в отличии от него не так быстро пьянеют. Все закурили: жена, младшая дочь, средняя курит, ну, а старшая дочь от первого брака не курит и не пьет, она насмотрелась на маму, первую жену Верта, на маму - пьяницу и куряку. Она живет в Хабаровске, у нее своя жизнь, замуж вышла за хорошего, чистого парня, работает, зарабатывает достаточно солидные деньги на вредном производстве, ну а про папу вспоминает тепло, папа ведь ей когда-то и маму и всех заменил, памой был, хоть и не долгий срок, два года, но зато от души. Об этом мы еще расскажем.
Так вот. Наступило утро. Ну жена-человек умный, ученый, пока еще хозяин не проснулся, она не поленилась в магазин за пивом сбегать, несколько бутылочек поставила в холодильничек, а он просыпается и у него тоже условный рефлекс на холодильник. “Хоп, да, есть пиво, прекрасно сразу настроение поднялось и планы появились. Но планы далеко не идут, надо к брату идти, а планы не позволяют, потому что, ну совсем с пустыми руками как-то к брату приходить не удобно, надо бы какие-то, как выражаются, “понты” пробить, какой-то блеф разыграть, ну и чисто в духовном плане не показать себя нищим, не показать себя опустившимся. Поэтому покопался наш Верт в шкафу, нашел кое-что из одежды, которая постоянно бросается за период совместной жизни в этой семье и сохраняется там, не пропивается и не треплется. Вид приобрел более-менее внешний, приличный. Денег нет. В доме нет денег. Жена на пенсию живет, дочки, ну, понемножку подрабатывают, там, на рынке мороженным поторговать кому-нибудь или еще чем, но это все копейки, гроши. Все на жизнь уходит. Жить в коммуналке еще дороже, чем жить в частной отдельной квартире. Но тем не менее углядел брошь симпатичную у жены. Янтарная брошь, ручная работа. Уговорил продать ее за пять марок. Так что к брату явился в достаточно приличном внешнем виде, довольно бодрый, да еще пять марок дал ему, так между делом, вот, мол, вез пятьсот марок, хотел дело начать, но, к сожалению, на уши поставили в дороге вокзальные воры. Оглянуться не успел, куртку унесли кожаную и все деньги вся валюта в ней была, осталось пять марок. Ну ничего, выкручусь. Ничего у брата не попросил, чтобы не вызывать у него излишних подозрений и, естественно, начал город обходить. Город обошел, осмотрелся, понял - деловому человеку в зоне есть где развернуться.
***
Брат вертел породистым носом, приглаживал остатки волосиков на редевшем черепе и придирчиво осматривал обстановку Вертовской квартиры. Все подвергалось тщательному изучению, и компьютер с принтером, и телефон с автоответчиком фирмы “Панасоник”, и японский телевизор с видеомагнитофоном, не обошел вниманием брат и шкафчик с многочисленными полочками. Он брал вещь, спрашивал, а где ты это взял, а что это, получал информацию, что это газовый пистолет, а это нож китайских ренеджеров с фиксирующимся лезвием, а это суперлекарство для собак и так далее, одобрительно махал головой, добавлял, что он тоже такое хочет. Верту быстро наскучил этот ревизионный осмотр. Если раньше он считал необходимым произвести впечатление на брата, то сейчас он был к этому совершенно равнодушен. Материального участия в его долговременных проектах от брата ожидать не приходилось. Брат очень неохотно с тройной перестраховкой расставался с деньгами и вкладывал их в основном в те проекты , которые давали мгновенный результат, например, закупка сахара. Да и то желательно на чужие деньги. Роль посредника вполне устраивала брата, он не рисковал своими сбережениями. Верт же создавал производство. Он был глубоко убежден, что сейчас когда все играют на инфляционных процессах, на скачках валют, на дефицитах определенных товаров и делают мгновенные деньги, которые завтра могут превратиться в прах, важно создать свое производство. Он знал, что народу всегда будет нужен хлеб и всегда будут нужны зрелища. Хлебопекарню он создавать не стал, потому что не очень то разбирался в пищевых проблемах. Он создал свой маленький компьютерный центр, в котором готовил оригинал-макеты любой типографской продукции, не брезговал бланками, охотно готовил рукописи, издал уже несколько книг, заключил ряд договоров с авторами, зарегистрировал собственный журнал и собственную газету. Его мечтой была создать собственную типографию, дело в том, что все государственные типографии работали на старом оборудовании и имели слишком большое число сотрудников, что приводило к невероятно высокой себестоимости продукции и слишком медленному исполнению заказов. Верт считал, что типография, в которой работало сто человек, может обслуживаться десятью, если, естественно, оборудовать ее современной типографской техникой. Компьютерный центр приносил уже реальный каждодневный доход, главной задачей Верта было скрыть этот доход от бандитского, как он выражался, государства. Он принципиально не хотел платить никакие налоги, кроме подоходного. Те деньги, которые начали у него появляться, он тратил отчасти на расширение производства, отчасти на реальную помощь, которую нельзя было называть ни гуманитарной, ни спонсорской, это была просто помощь: накормить пожилых людей, раздать ребятишкам детского дома несколько коробок конфет, просто дать нищим ни какие-нибудь жалкие денежки, а нормальные тысячные купюры.
Прошло всего полгода, как Верт появился в этом городке в рваных джинсах.
***
Да, въехал в город в рванных джинсах, а теперь - миллионер. Грустно быть миллионером в России. Если у человека есть немного совести, то стыдно быть миллионером в России. Стыдно быть даже просто обеспеченным среди голодающих, быть благополучным среди разрухи и голода.
Кроме того, Верту было просто скучно. Когда делал первые деньги, создавал фирму, брал у солидных организаций предоплату, обналичивал первые миллионы - тогда было интересно, азартно. Приятно было видеть и первые книги со своей фамилией на обложке, щемяще приятно было их дарить, подписывать.
А теперь все приелось. Верт ощущал нечто среднее между пресыщением и скукой. Как выяснилось, у него было не так уж много прихотей. Перепробовав некоторые из недоступных ранее лакомств, Верт стал совершенно равнодушен к еде, купив телевизор с видиками, он наигрался этой новинкой за месяц и подарил ее брату, машина только первое время, когда он ездил неуверенно, без прав, доставляла удовольствие. Теперь он предпочитал ездить на такси, а машина ржавела на стоянке.
Конечно, Верт мог попытаться стать не просто богатым, а очень богатым. Тогда появились бы новые возможности: купить самолет, приобрести в собственность остров, создать свое учебное заведение, построить гостиницу... Но, просчитывая эти варианты, Верт чувствовал, что это тоже не очень весело. Раньше, когда каждый день являл собой борьбу за выживание, когда вшивый пирожок был лакомством, а куриная ножка в привокзальном буфете - суперлакомством, жить было в сто крат интересней.
Верт купил путевку за границу. Он надеялся, что там с деньгами ему будет уютно. Он взял с собой две тысячи долларов - сумма на две недели даже для заграницы большая - и выехал вместе с братом в Израиль. Через две недели он вернулся полный скуки. Свои впечатления он оформил в виде стихов и зарисовок, назвав их претенциозно - “Израиль. Две недели свободы”…
3. Вязьма. Первый день
Прочитал я не много, всего листов десять, так как читать в современном поезде (особенно в плацкарте и около туалета) весьма затруднительно. Дело, даже, не в, снующих беспрерывно в нерабочий тамбур, пассажирах, а в том, что по неизвестной причины проводники всегда экономят свет в вагоне. Такое впечатление, что они платят за электричество из собственного кармана. А, насколько я помню, энергия поступает из генератора, преобразующего само движение поезда, так что почему почти во всех поездах вагоны сумеречные – понять трудно. Самое обидное, это еще нестабильность освещения. Только я приноровился читать в свете яркой лампочки тамбура, как проводница дала полную яркость. Сел поудобней, опять накал светильников снизился до ночника. Опять пристроился к двери, периодически отдергивая голову от пешеходов. Вновь нормальный накал. И так несколько раз, пока я не плюнул и раздраженно влился в переполненный дымом и людьми тамбур.
Все когда-то кончается. Кончилась и трехчасовая пытка духотой (окна летом железнодорожники зачем-то запечатывают наглухо), толкотней, скукой безделья, тряской. (Никогда не пойму, почему на наших железных дорогах всегда трясет, будто рельсы фигурные, как хлебный нож. Может, чтоб походить на автомобильные?)
Поезд подползал к Вязьме, я старательно смотрел в окно, но огней почти не было, ничто не напоминало присутствие городской цивилизации. Местные жители, которых в вагоне оказалось довольно много, старательно построились вдоль вагона, привычно выстроились в очередь, хотя стоянка была обещана пятнадцатиминутная, да и не подъехал еще состав к станции, притормозил, чтоб не дай бог не прибыть по расписанию.
Я тупо и зло, сам на себя удивляясь, встал в хвост этой нелепой очереди.
***
Вязьма - бывший 101 километр. Совдеповское место ссылки всех, кто неугоден Москве. Столица бичей и уголовников. Сборище сачков и алкоголиков. Тут даже дети генетически запрограммированы на тунеядство и пьянку. И, естественно, на правонарушения.
Вязьму можно вписать в книгу Гиннесса: тут рекордное число квартирных краж, рекордное число безработных, рекордное число недобитых коммунистов, рекордное число дебильных детей и маленьких побирушек.
Вязьма позволяет испытать все удовольствия от поездки в машине времени. Без какой-либо фантастики приехав в этот город можно совершить путешествие в прошлое, в совдепию шестидесятых. Тут нищие магазины, в которых у продавцов нет ни малейшего желания вас обслуживать и никогда нет мелочи на сдачу. Тут вода в кране появляется по прихоти домоуправления, изредка и ненадолго, по графику фатальной неожиданности. А порой из обеих кранов течет только горячая вода, что еще неприятней полного отсутствия оной. Тут не греют батареи отопления, а за свет владельцы многочисленных “козлов” не платят годами.
Если бы Вяземские правители с партбилетами под подушками обладали хоть крупицей разумности, они сделали бы свой город богаче Пизы. И для этого не надо им строить кривую башню, приносящую 2 миллиона в год.
Идея проста, как кукиш. Создается туристическое агентство по путешествию во времени. Желающим предлагают совершить поездку в Советский Союз в год 1960. Потенциальные клиенты – избалованные комфортом иностранцы и новые русские. По приезду их сажают в обычный рейсовый автобус (после получасового ожидания на остановке) и везут в обычную квартиру среднего вязьмича (загаженный подъезд с выбитыми стеклами и пиктограммами на стенах; облупленные обои, перебои с водой и отоплением, промозглые полы без деревянного покрытия – линолеум постелен прямо на бетон; щелястые окна, из которых зимой сочиться мороз, а летом роем летят городские алчные комары; переполненные мусорные баки в километре от дома, ржавая ванная с отбитой эмалью; вечно протекающие раковины и душ, из которого вода течет во все стороны: и вверх, и по бокам, и в малой степени вниз; старинный холодильник на кухне, умеющий громко рокотать, ползать от собственной энергии по полу и мгновенно наращивать на морозильнике слой льда; испорченный слив туалета с перекошенным и треснутым унитазом; самозакрывающийся среди ночи диван-кровать, кошмарное произведение Смоленской мебельной фабрики; телевизор “Изумруд” производства 1964 года, показывающий только две программы, которые в самых интересных моментах прерываются идиотизмом местной телестудии или отключением электроэнергии во всем районе; соседи, которые утром стучат в дверь к туристу, чтоб занять пять рублей на похмелку, а вечером – в полы и стены от избытка эмоций…), где оставляют без гида и книги по ОБЖ на срок всей турпоездки.
Я представил себе этого европейского денди, скользящего на многослойном ледовом покрытии тротуаров Вязьмы зимой или спотыкающегося при переходе многочисленных ремонтных траншей (ремонт коммуникаций, связанный с земельными работами, в этом городе делают только зимой – расценки зимние выше), вообразил, как пытаются они справиться с жизнью в “хрущевке”, населенной, кроме алкашей-соседей, тараканами, мухами и комарами, как страдают животами от местной малосъедобной продовольственной продукции, как узнают о том, что с наступлением темноты улицы наводняются несовершеннолетними гопстопниками, как безуспешно пытаются занять пустые и скучные вечера, когда некуда пойти, чтоб культурно отдохнуть, а туристическая квартира больше напоминает комнату Синей бороды (ту самую, в которую заходить запрещено)…
Дальше представлять мне стало жутко.
Хотя я в этой Вязьме только первый день провел плохо.
С вокзала таксист довез меня до местного отеля, поразив стоимостью поездки – 30 рублей. (Это уже потом я узнал, что в Вязьме есть одно единственное достоинство – тут самое дешевое в мире такси. 20 рублей по городу, 30 рублей в большинство пригородных микрорайонов, 40-60 рублей за пределы города). Я не ждал от местной гостиницы особого комфорта, но реальность оказалась того хуже. Мне дали заполнить длинную анкету (никогда не пойму, зачем работникам российских гостиниц знать мою биографию) и за 96 рублей вручили кривой ключ от одиночного номера.
Номер оказался более чем одиночный. Туда кто-то очень умелый втиснул кровать с тремя матрасами, старый канцелярский стол с чернильными подтеками и облезлой крышкой, табуретку и раковину умывальника. Половину стола занимал телевизор “Рекорд”, который напомнил мне мирные пятидесятые годы СССР времен оттепели.
Я с трудом вспомнил, как управляют этими мастодонтами, включил его и попытался что-нибудь углядеть в таинственной дымке старинного кинескопа. Увы, лишь РТР более-менее угляделась после многоразового щелканья ручкой каналов, которых на этой модели целых шесть.
Ладно, решил я, к телевизору вернусь попозже. Сейчас надо осмотреть город и сообразить ужин.
Закатное солнце освещало пыльную улицу. Напротив гостиницы пустел давно заброшенный городской парк культуры и отдыха, в котором я с восторгом углядел деревянный помост танцплощадки. Много-много лет тому назад именно на таких танцплощадках под звуки радиолы я осваивал первые па танго и твиста, именно в таких ЦПКиО я получал и раздаривал синяки, именно на таких деревянных помостах, затянутых со всех сторон сетчатым забором, вспыхивали первые симпатии, чтоб изойтись в сладкую дурь неумелой сексуальности. А на входе стояли бригадмильцы, следя за длиной причесок, шириной брючин (стиляг на площадку не пускали) и отлавливая безбилетников.
Полный ностальгического куража я больше часа гулял по городу. Оказалось, что мне не стоило нанимать такси: от вокзала до центра было минут пятнадцать неторопливого хода. Город был не только маленький и грязный (единственно приличное место – площадка перед зданием администрации), он был убогий, как бывает убогим с виду здоровый и не старый человек, несколько лет пребывающий БОМЖом. В нем не было задумчивой свежести и прелести тех провинциальных городков, которые так часты в Молдавии, на Украине или в Поволжье.
Я заглянул в ближайшие магазины. Как ни удивительно, но все они были круглосуточные. Причину такого суперсервиса я выяснил через несколько дней, узнав что зарплата продавцов не превышает полутора тысяч рублей. Продукцию местных мясокомбинатов я отверг сразу, импорт тут выглядел столь же древним, как телевизор, а московские изделия присутствовали лишь в форме полуфабрикатов, которые приготовить мне было негде. Я на всякий случай заглянул в ресторанчик “Яма” и сразу же выскочил оттуда на свежий воздух. Что ж, название своему заведению владелец подобрал точно!
Напоследок заглянул в магазин с заманчивым названием: “Книги”. Книгами там торговал всего один небольшой отдел, в основном прилавки были забиты импортной быттехникой, без которой жизнь вязьмичей, конечно, была бы гораздо хуже. Ну, как же, например, бабке с пенсией в 450 рублей обойтись без моющего пылесоса или кофемолки? При среднем заработке (об этом я узнал позже) в 1200 рублей вязьмичи должны занимать в подобные магазины очереди с вечера, а ну как не достанется кому-нибудь микроволновка “Самсунг” или фотоаппарат “Никон”!
Книжный отдел лишний раз убедил меня в необходимости мотать отсюда побыстрей. На самом захудалом лотке в Москве ассортимент книг был в десятки раз большим.
Вернувшись в гостиницу я расстелил на свободной части столешницы газету, достал рыбу, нарезал хлеб, помидор и лук. Наличие в номере раковины позволило мне вымыть единственный граненный стакан, хотя холодная вода не позволила отмыть жирные пятна на его стенках. Шут с ним, минералку можно пить и из горлышка.
Я достал из спортивной сумки, вечной моей спутницы, рукопись про «смертельный бизнес» и поел, почитывая и оставляя на листах свою особую примету – жирные пятна. Вперемешку, естественно, с карандашными пометками. У меня постепенно складывалось впечатление, что рукопись для коммерческих нужд «Магриуса», владелец который думал лишь о выгоде, а культурой обладал не большей, чем герои его детективной продукции, не подойдет и моя работа кроме чтения ограничится лишь краткой отрицательной рецензией. Но дочитать я был не только обязан, мне и в самом деле было интересно.
Телевизор по-прежнему работал, я забыл его выключить, когда уходил. РТР всегда вызывало у меня смешанное чувство удивления и брезгливости. Впрочем, какое государство – такой и канал. Но тут, как выяснилось, по этому каналу вещали еще Смоленская и местная телестудии. Я некоторое время смотрел и слушал разнообразные доклады, взятые из Главного архива бюрократического ведомства монстров. Машина времени, перенесшая меня из современности в период правления Хрущева, была изумительная. И этот город, и этот номер, в который начали уже влетать местные аборигены – городские комары-мутанты, и та танцплощадка в умирающем парке – все это напоминало мне зачарованное королевство, где спят и король, и повар, и собачки, и мухи…
Живая и очень подвижная муха вырвала меня из анабиоза. Она явно любила семгу не меньше меня и была настроена разделить со мной трапезу.
Выгнав крылатую гурманку в форточку, я закрыл единственный приток свежего воздуха в свой микрономер. Потом я вытер губы, скомкал остатки пищи вместе с газетой, бросил их в ведро под унитазом и решительно вышел из номера. На мое счастье в книжном магазине был отдел бытовой химии, где мне удалось купить средство от комаров. Я вновь вернулся в номер, густо обработал каждый квадратный дециметр, запер дверь и пошел в туалет.
Рассказывать об туалете, общим для всей России, я не буду. Зайдите на Белорусский вокзал, отдайте 6 рублей и окунитесь в аромат знаменитого российского сортира . В гостинице был такой же, только на меньшее количество посетителей.
Возвращаться в номер раньше, чем через пару часов было опасно. Если, конечно, я не хотел разделить судьбу комаров и мух. Но и ходить по темному ночному городу было опасно. Зажав нос я вернулся в номер, сунул под подушку бумажник с деньгами и документами, выскочил в коридор и решительно спустился в тамбур (назвать холлом это помещение было бы слишком смело) и вышел на улицу. Улица была пуста. Вдалеке, около «Ямы» толпились подростки. Я обошел гостиницу по фасаду, заглянул в темный двор. К зданию примыкало второе, образуя букву «Т». Вывеска меня заинтересовала, я подошел поближе и узнал, что там помещается кардиологическое отделение городской больницы . Я побрел обратно, но тут неведомо откуда вынырнула группа подростков и радостно взяла меня в кольцо. Я охотно вывернул карманы, порадовавшись, что и часы оставил в номере.
- Ключ и тридцать рублей, - сказал я им приветливо.
- Давай, - сказал прыщавый вожак в черной кожанке. (Как он в ней не упарится!)
- С превеликим удовольствием, - сказал я, - может, червонец оставите. На хлеб.
- Какой тебе хлеб, алкаш, - сказал вожак, - самогон небось хлещешь. Перебьешься. Бутылки опять насобираешь.
Отдав тридцатник я побрел дальше. Собственно, брести было всего несколько шагов, но я не хотел, чтоб шпана узнала, что я гостиничный постоялец. Тогда они могли сообразить важность кривого ключа и серьезно поживиться за мой счет. Поэтому и прокандылябал мимо входа и поплелся вдоль по темной улице, вслушиваясь в происходящее сзади. Подростки двигались шумно и, к моей радости, в противоположную сторону. Наверное, в «Яму».
Я уже собирался повернуть назад и спрятаться в гостинице, взять рукопись и часик почитать в коридоре. Но этот город был, наверное, городом ночных призраков. Вернее, детей призраков. Потому что на сей раз неизвестно из какого закоулка вынырнула оборванная девчонка лет тринадцати и сходу попросила рубль взаймы. Это была оригинальная просьба и я честно сказал, что последний тридцатник у меня только что забрали какие-то пацаны.
- А, это Чиполино с дружками, - равнодушно сказала девочка, - они и побить могли. А у вас дома деньги есть?
- Ну, в какой-то степени… - замялся я.
- Так пойдемте. Вы не смотрите, что я маленькая – я все умею. И ночевать могу где угодно. Все равно мамка пьяная спит. А я есть хочу. У вас есть покушать?
- Я, видишь ли, - промямлил я, - не дома живу. В гостинице. Только сегодня приехал.
- Так это еще лучше, - невозмутимо сказала девчонка. – Меня иногда берут в номер, там хорошо. Приезжие – они богатые.
- А как я тебя проведу, - спросил я, - вдруг кто-нибудь заметит?
- А вы посмотрите, где дежурная. Она в это время уже спит обычно. Или откройте мне на первом этаже окно в туалете, я и залезу.
4. Первая рукопись. Две недели свободы
Ни в коей мере не надо рассматривать эту главку, как путеводитель по Израилю.
Ее не стоит даже рассматривать, как источник полезной информации об Израиле.
Верт, прозаический совок, впервые вырвался за границу, приехал в небогатую, аграрную страну, повосхищался две недели и по гнусной привычке афериста, работающего в маске журналиста, все оформил в виде небольших зарисовок.
Хотелось бы посмотреть на этого Верта, ежели бы приехал в Израиль насовсем. Он бы тогда такое понаписал. Только бы в Израиле не напечатали. Там безработных аферистов и без него хватает. Там и профессора должности дворника рады.
Поэтому всему тому, что тут изложено, верить надо с большой осторожностью. Единственный предмет, который Верт изучил досконально - это его собственный брат. Но даже тут он приврал, так как неспособность брата, в отличии от Верта, сорить деньгами всегда его несколько шокировала, поэтому в абзацах, посвященных ему, Верт выразил свое неприятие его бережливости, причем выразил в несколько утрированной форме. Бог ему, Верту, судья.
С чего начинается Израиль?
По крайней мере, не с картинки в твоем букваре.
В моем букваре на картинке был Кремль. Я же Кремле не был, хоть и считал его своим домом. Я то считал, но другие считали по-другому. И жили в Кремле, хоть и не были моими родственниками.
С чего же начинается Израиль?
Для меня он начался со звонка моего ненормального брата, который , брызгая в трубку слюной, сообщил, что один надежный человек делает визу в Израиль всего за 35 долларов.
Забавно устроен российский человек. Вместо того, что бы официально в конкретном туристическом бюро оформить нужную поездку, мы ищем каких-то “специалистов” и невероятно осложняем простую проблему.
Специалист по визам протянул месяц, выманил еще энную сумму, протянул еще три недели, еще кое-что выманил и наконец сообщил, что автобус на Вильнюс отходит в 23-47 от площади.
Чрезвычайно трудно понять, зачем выезжать в полночь, если самолет вылетает на другой день вечером. Тем ни менее, мы с братом ровно в 23-45 стояли на условленном месте. Там толпилась кучка отъезжающих, большая часть из которых даже отдаленно не походила на туристов, а тем более - на евреев. Таинственность встречи частично объяснилась тем, что специалист по визам затребовал с нас еще энную сумму за автобусный рейс. Окончательно все объяснилось рано утром в аэропорту. Оказалось, что большая часть пассажиров этого полночного автобуса просто приехала на вильнюсскую барахолку, что б на этом же автобусе, оплаченном незадачливыми туристами и вернуться.
Автобус сбросил нас и укатил. Мы забились в ледяные стены аэропорта и настойчиво принялись ждать самолет, засовывая окоченевшие руки под мышки. Ожидался БОИНГ, и мы уже предвкушали, как раскинемся в комфортабельных креслах суперлайнера, наслаждаясь шампанским, видиками и теплом.
Блажен верующий, Вместо суперлайнера подкатил ЯК, пассажиры набили его до отказа, видиков и шампанского не было, зато было тепло и вместо трех часов нас ожидало шесть часов полета за ту же цену.
В середине полета стюардесса еще раз извинилась за “не тот самолет” и попросила не беспокоится, так как мы идем на снижение в Стамбул для дозаправки горючим.
Мы немного обрадовались возможности хоть краем взглянуть на турецкую жизнь, но из самолета нас не выпустили, туманно объяснив сей карантин сложностью перевоза нас от самолета до аэропорта. Мы наблюдали за Турцией в иллюминаторы, но ни одного не увидели. Наконец самолет снова взлетел и вентиляция вытянула перегар заправочных газов.
СНГ осталось где-то далеко, а чистенький автобус бесшумно подвез нас к аэропорту Тель-Авива.
ххх
Первое, что мы увидели в Тель-Авивском аэропорту - это длиннущую очередь к окошечкам. Таможенного досмотра не было, но полчаса простоять к окошечку для получения штампика в паспорт пришлось.
Я как-то по совковой привычке сразу сориентировался - занял очередь. А брат высокоинтеллектуально убил минут десять на попытку заполнить декларацию. Исходя из того, что мы с ним даже английского, не говоря об иврите, не знаем, его потуги были заведомо обречены на провал. Но он честно старался. Когда же он ринулся в очередь, за мной уже стоял длинный хвост каких-то азиатов: то ли японцев, то ли китайцев. Они, естественно, начали его отталкивать и кричать “ноу, ноу” из чего я заключил, что они все же китайцы. Но брат тряс бородой и кричал “вот из май бразе”. Не знаю, как истолковали эту реплику китайцы, скорей всего они просто решили не связываться с человеком, который немного не в себе, и пропустили его.
Милая девушка за окошечком задала нам вопрос на иврите, на английском, быстро сориентировалась, попросила паспорта, сама заполнила декларацию, задавая вопросы на международном языке жестов, шлепнула в паспорт отметку и гостеприимно помахала ручкой.
Мы подошли к конвейеру, взяли свои сумки, взгрузили их на удобную тележку и брат начал искать охрану, которая по его мнению, должна проверить - свои ли вещи мы взяли?
Но никто ничего проверять не желал. Мы шли, вертели головой, толкали тележку, да так и вышли на улицу, под пальмы. Прямо из вьюг России шагнули в тропики.
И замахал нам знакомый, к которому приехали, и сказал что-то услужливому таксисту. И покатился нам навстречу разноцветный Тель-Авив.
ххх
Мы живем в чистеньком городке на берегу моря. Зовут городок Натани, улица Черняховски. (Забавно, в Калининграде живу на улице Черняховского).
Брат с утра занят. Он сюда приехал делать бизнес. Так он говорит. Пусть делает.
Я с утра иду к морю. Иду долго, хотя до моря метров пятьсот. Жизнь городка завораживает меня. Пять минут стоял, смотрел на кошку. Кошка переходила дорогу. Шла она неторопливо, смотрела по сторонам, потом уселась чесаться с полным безразличием к кавалькаде машин. И все эти машины стояли, замерла пяти-рядная магистраль, ждали, когда негодяйка перейдет дорогу. И водители не сигналили, не топали ногами, не метали икру.
Снова иду и снова остановка. Теперь дорогу переходят дети. Два “шалопая” с зачесанными за уши пейсами, встали по краям дороги и взмахнули флажками. И замерли машины, замерла деловая жизнь важных тетек и дядек в блестящих “хондах”, “мерседесах”, “понтиаках”. Идут дети. Идут чистенькие, ужасно благополучные, какие-то очень человечные ребятишки. Идут хозяева страны!
Снова - к морю, и снова остановка. Выносной магазинчик. Умытые, прямо с грядки или дерева фрукты и овощи. Тут же продажа питы, вкуснейшей лепешки с разнообразной начинкой. Вы берете лепешку, хозяин ее предварительно свернет кулечком и вложит в картонный конверт, и сами наполняете разнообразными гарнирами: тушеным мясом, овощами различными - сорок сортов гарниров.
Иду дальше. Верчу башкой, заглядываясь на финиковые пальмы, на другие экзотические деревья. На желтые пески под опаляющее солнце тропиков въехали когда-то создатели государства израильского и высадили самые различные растения. Теперь Израиль стал родиной флоры со всего мира. Прямо ко мне в руки свесился сочный мандарин. Я так внимательно смотрю на него, что какой-то прохожий спрашивает меня что-то на певучем иврите. Киваю невпопад.
- Руссито, - кивает в ответ прохожий, срывает апельсин и протягивает на ладошке, как маленькое солнышко: бессэдер.
Универсальное слово “бессэдер”. Оно может означать: хорошо, порядок, пожалуйста, на здоровье.
И вот, наконец, море. Средиземное!
...Когда я вылез из воды ко мне подошел местный житель в толстом свитере под курткой.
-И вы откуда же приехали, - спросил он?
-А что, заметно, что я приехал?
- Какой же ненормальный будет купаться зимой? Как там дела? Уже есть новые деньги?
Я показал ему пятитысячную ассигнацию.
-И что на нее можно купить?
-Есть и более крупные, - ушел я от ответа.
-Вы только подумайте! Это сколько же надо бумаги. И что вы с ними делаете?
Это был очень милый человек. На прощанье он еще раз предостерег меня от купания зимой. Температура воды была 24 градуса.
Квартира нашего знакомого превратилась в крупный коммерческий офис. Беспрерывные звонки, толпится народ, именующий себя бизнесменами. В воздухе витают фразы о пароходе цитрусовых, закупке земли у моря под строительство дисней-парка, упаковочных мешках, сахаре... Изредка слышен выкрик моего братца: оплата по аккредитиву с гарантией банка. Фантастические суммы сделок витают в воздухе. Между делом брат водит вокруг ошалевших бизнесменов руками - лечит ауру, заштопывает дырки в биополе. Поэтому я стараюсь дома не сидеть.
Хотя скромная по израильским понятиям квартира с мраморным прохладным полом, двумя изолированными комнатами, огромным холлом располагает к пребыванию в ней.
Особенно меня умиляет подъезд. Там висят картины, стоят цветы. Заурядный подъезд заурядного дома. Соседи имеют странную привычку при встречах здороваться и приветливо улыбаться.
Сегодня в этой квартире прозвучало новое бизнес-слово: гербалайф. Оказывается, давно изобретено средство вечной стройности и молодости. Ешь его или, там, пьешь - я не вдавался в детали - и постепенно становишься стройным, как кипарис, быстрым, как лань, мудрым, как ворон и живешь очень долго. Сколько - пока не известно, так как гербалайф начали продавать не так давно.
Но это не лекарство. Если бы его рекламировали, как лекарство, у изобретателей могли бы возникнуть неприятности, ибо единственное его достоинство - безвредность. Отравиться им трудно, даже, если лопать в больших количествах.
Если учесть, что упаковка, дошедшая до покупателя через сложную сеть маркетинга, стоит около 120 долларов, изобретение действительно гениальное. Особенно, когда читаешь в рекламе о доходах глав фирм.
С барского стола падают жирные крошки, поэтому от распространителей отбоя нет. Продажа идет по принципу геометрической прогрессии: будучи отпущен сверху по цене долларов в 60 к концу цепочки он достигает указанной стоимости.
Тетя Сара непрестанно
Пишет нам из Мичигана,
Что испытывает кайф,
Продавая гербалайф.
Когда я прочел эту частушку, бизнесмены дружно зааплодировали и сообщили, что даже фельетоны про них оплачивает фирма - лучшей рекламы не придумаешь. Поэтому прошу израильских супервизоров (супервизор - большой начальник среди продавцов, по нашему - старший продавец, имеющий в подчинение рядовых торгашей), прочитавших эти абзацы, перечислить на мой счет соответствующий гонорар. Можно не в валюте.
А гербалайфами уже делят миллионы от продаже этого эликсира в России. Я же слушаю, как солидный дяденька уныло и монотонно кричит в сторону дома. Знакомый, видя мой интерес, начинает объяснять. Оказывается, он зовет маму. Эти заунывные крики продолжаются минут десять, наконец мама откликается. Ее непутевый сыночек забыл дома папку. Подняться на второй этаж для него сложно. Он предпочитает покричать. После длительного и оживленного разговора папка планирует на улицу, сыночек садится в машину и уезжает по своим делам.
Я иду гулять, оставляя за спиной стратегию продажи чудо питания. Я спокоен за Россию: нет больше проблем инфляции, голода, разрухи. Выбираем в руководство страны супервизоров, начинаем на каждом углу продавать гербалайф... Даже преступность, говорят, снижается. Теперь мне понятно, почему в Израиле низкая преступность.
Правда, я сомневаюсь, что израильтяне тратят деньги на этот продукт. Они предпочитают есть нормальную, кстати говоря, очень вкусную и экологически чистую пищу. Они поступают умнее - продают гербалайф русским.
Поговорил по телефону несколько минут с Хабаровском. Слышимость отличная. Прервать разговор меня вынудило странное поведение нашего хозяина - Сережи. Сперва он благодушно наблюдал за моей беседой, потом лицо его помрачнело, будто он внезапно заболел СПИДом, он отвернулся к окну, стыдясь своей болезни, потом закрыл лицо руками и выскочил из комнаты. Пообещав перезвонить позже, я устремился за Сережей и заботливо предложил купить для него коробку гербалайфа. Он вымученно заулыбался.
Немного позже я узнал страшную вещь: оказывается в Израиле за все надо платить. Течет вода из крана - тикает невидимый счетчик. Разговариваешь по телефону даже внутри города - счетчик тикает. И вот, что удивительно, - платить приходится не рублями, а шекелями. И эти шекели, которые стоят чуть больше 1/3 доллара, надо еще заработать. Теперь мне ясно, почему на Сережу нападает хандра, когда я берусь за телефонную трубку.
А слышимость все же прекрасная. У нас даже внутри города такой слышимости нет. И вода почему-то всегда течет из крана. А на крышах домов стоят солнечные батареи и нагревают эту воду. Хотя, при необходимости, можно нажать на кнопку в стене и воду нагреет электричество. А может газ? Я не уточнял.
Люди, живущие в городке Натания, меня смущают. Странные они какие-то. По вечерам, например, они гуляют. Ходят себе по улицам, здороваются друг с другом, присаживаются за столики маленьких ресторанчиков, едят что-то вкусное, улыбаются друг другу. Дети по улицам носятся.
Очень странная жизнь в этой Натании. Переходишь дорогу - машины останавливаются и тебя пропускают. И не сигналят истошно, и не высовывается шофер в окошко, не кричит. И светло на улицах, нарядно.
Иду я с Сережей часов в 11 вечера, удивляюсь всему этому, а навстречу идет группа парней в джинсах с аккуратными дырками и магнитофончиком через плечо, играющим нечто музыкальное тихонько. Идут эти хлопцы, челюсти мощные, лица зверские, прямо на нас. И, вдруг, расступаются и говорят: “шолом”. И улыбки во весь рот. А Сережа мне сообщает, что это израильская проблема - хулиганы эти. Ходят вот в рванных джинсах, музыку крутят, хулиганы местные. Очень озабочены израильтяне поведением таких ребят.
Был со мной недавно еще более страшный случай. Купил я что-то на рынке и пошел себе маленьким тихим переулком. Вдруг, топот сзади, бежит кто-то за мной. Я, естественно, прижался спиной к стене, кулаки сжал и приготовился отстаивать жизнь и здоровье честного труженика свободной экономической зоны. Подбегает взмыленный человек в ермолке, по внешнему виду типичный еврей самой бандитской наружности, и что-то говорит. Я ему отвечаю, что, мол, ноу спик, не секу по ихнему. Тогда он сообщает на чистейшем русском:
-Сдачу забыли взять.
И протягивает монетку в 10 агород - 1/10 шекеля.
-Вы всегда сдачу даете, - спрашиваю я растерянно?
А он говорит:
-А як же.
А еще, видел я пьяного. Шел он тихонько, покачивался слегка, молча шел. И все делали вид, что его не замечают. Такой, знаете, игрушечный, невзаправдешний пьяный. Я смотрел на него долго, так как это был единственный алкаш, встреченный за две недели.
Что удивляет в Израиле, так это огромное количество нищих. Все нищие с музыкальным образованием. Они играют на разнообразных инструментах, от баяна и скрипки до электрооргана. Все олимы, репатрианты на иврите. Это вдвойне удивительно, так как в стране безработицы нет, социальная помощь позволяет жить достаточно обеспеченно. Я разговаривал с олимом, живущим на 600 шекелей и очень жизнью довольным. В России он был директором типографии. Он гордо сообщил, что объехал уже всю страну, что чувствует себя очень хорошо, что до пенсии, до 65 лет, осталось немного и что с нового года он будет получать уже 1200 шекелей пособия.
Действительно, все в мире относительно. Можно жить в Израиле и сравнивать уровень своей жизни с уровнем СНГ. Можно жить в России и сравнивать уровень своей жизни с уровнем Израиля. А можно жить где угодно и сравнивать свой уровень с уровнем банкира, фабриканта или российского валютного жучка.
Сегодня купил кипу. Кипа - это такая ермолка, прикрывающая только затылок. Для того, что б она не сваливалась, ее крепят специальными защелками, очень удобными. Защелки эти покупал у слепого продавца. Взял их из груды, разложенного на тротуаре товара, вложил ему в руку, дождался цены, вложил в руку деньги. Отошел и горько позавидовал стране, в которой слепой может торговать без остроглазой охраны.
А кипа нужна мне для шабата.
Евреи единственная раса в мире, которая возвела выходной день в праздник и сделала его обязательным для всех. Шабат начинается в 16 часов в пятницу и тянется до воскресенья. Работать в это время запрещается. В качестве исключения работать можно только получив разрешение в раввинате - специальном религиозном учреждении.
В шабат еврей даже зажигалкой не чиркает, так как добывание огня - это уже работа. В домах горят свечи, пища приготовлена заранее и ее можно только разогревать в тлеющем весь шабат очаге. То, что вместо очага разогрев происходит в духовке газовой или высокочастотной электрической печи, суть обычая не меняет.
Евреи в шабат вкусно едят в кругу семьи, потом идут в синагогу. На всех праздничные одежды строгих оттенков.
Потом они гуляют.
И так - каждую субботу.
Страшные люди эти евреи.
Выхожу из подъезда, а у дверей ребята выскакивают и кричат: у-у-ууу! Это они хотели товарища напугать, а набросились по ошибке на меня.
Разулыбались чертенята, слиха, говорят, извините, мол. На мальчишках кепа прицеплены весьма залихватски, сдвинуты на бок, на самом краю густой шевелюры висят. Пейсы торчат, глазки горят живым светом добра и радости. И ничуть не испугались, что на взрослого дяденьку у-у-у-у закричали.
Детей в Израиле не бьют.
Один олим (репатриант) шлепнул своего сына. А это видела израильская девочка. Она сразу позвонила ( в телефонных книжках первая страница усыпана телефонами, по которым могут позвонить дети в случае насилия над ними, других оскорблений) и детей сразу же забрали в нормальную еврейскую семью, а родителям объяснили, что в Израиле детей не бьют. Через две недели дети возвратились. Родители же сделали выводы из случившегося.
Когда я узнал про этот случай, я спросил: с согласия ли детей их забрали. Спрашиваемый удивился. Без согласия детей с ними ничего не делают. Мнение ребенка рассматривается одинаково со мнением взрослого, а в некоторых случаях с ним считаются даже больше.
В этой сумасшедшей стране нет детских домов. Осиротевший ребенок мгновенно становится членом другой семьи. Нет даже понятия колонии для малолетних преступников. Нет дурдомов для умственно неполноценных. Психически больные дети живут в семьях, к ним относятся с ровной заботой. Никто не посмеется над ребенком-олигофреном, он может один гулять по всей стране и везде встретит заботу и ласку.
Что уж говорить о детях, если в этой ненормальной стране нет даже бродячих собак.
Преступность детская, конечно, есть. Она в основном выражается в угоне машин - покатаются, а потом аккуратно поставят на место, - и квартирных кражах. Насилие, драка, грабеж - редчайшее явление даже среди взрослых.
Один олим ударил кого-то по лицу. Через неделю его вызвал инспектор и сказал, что имеется заявление... Наш олим начал объяснять, что он тут не при делах, что его спровоцировали... Простите, сказал инспектор, мы вас вызвали только для того, что бы предупредить - имеется заявление. В следующий раз мы вас внесем в компьютер.
Спустя время олим кого-то обматерил. Его вызвал тот же инспектор в полицию. Нет, не надо много говорить, сказал он в ответ на попытку олима оправдаться, мы же вас не судим, а просто на вас еще одно заявление. Мы вводим данные на вас в компьютер. В следующий раз будет штраф.
Опять подрался наш олим. И выписали ему штраф размером с его полугодовой заработок. И предупредили, что в следующий раз вышлют из страны. И стал наш олим истинным местным жителем, уважающим окружающих его людей.
Дикая страна Израиль. Смертной казни у них нет. В тюрьме основным наказанием является запрет на работу. Сидишь, ну и сиди. Телевизор в камеру хочешь - смотри телевизор. Еду из ресторана - получай еду из ресторана. На выходные домой увольнительную - на тебе увольнительную, навести родственников. А работать нельзя, ты в тюрьме, ты наказан.
Дичайшая страна Израиль.
ххх
Газет множество. Почти половина - на русском языке. Газеты толстые, многостраничные и красочные. Но бумага, на которой они печатаются, не ахти, краска мажется. Вообщем, однодневки. А вообще-то в Израиле полиграфия одна из лучших в мире. Достаточно взять в руки престижный журнал или детскую книжку.
Сегодня я приехал в Тель-Авив в одну толстую русскоязычную газету. Встретил меня директор этой газеты, тоже толстый и ужасно неряшливый. Разговаривая со мной, он все время что-то перебирал руками на обтрепанном костюме, кряхтел, шмыгал носом. Кроме того он постоянно подчеркивал свою занятость тем, что включал радио, прослушивая сводку новостей и с важным видом впечатывая нечто в допотопный компьютер, хватался за телефон, делал какие-то пометки в блокноте.
-Вы знаете, - сказал он мне, - мы очень бедная газета.
Я залез в карман, вытащил пачку долларов...
-Нет, вы меня не так поняли, - засуетился директор.
Я предложил в числе прочего дискету с 999 анекдотами, причем подчеркнул, что это безвозмездно.
Дискету они распечатать не смогли, у них какой-то сбой в программе случился. Все они были крайне неприветливы, озабочены. Я ушел с этой газеты с чувством облегчения. Единственное сожаление вызывало то, что я оставил на столе директора дискету. Впрочем, никаких договоров мы не подписали, собрались встретиться через несколько дней.
Забегая вперед, должен сказать, что я зашел перед отъездом в эту газету и все, что оставлял, забрал. И правильно сделал.
Пролистывая позже подшивку этой газеты, я порадовался тому, что наши отношения не стали дружескими. Очень уж много было в этой газете явной лжи, язык ее только отдаленно напоминал русский, стиль колебался от откровенной бульварщины, до строгой официальности “Правды”.
Визит в одну из ведущих газет Израиля “Идиот Ахранот” отличался от описанного в сто крат. Принял меня редактор международного отдела господин Дов Ацмон. Был приглашен переводчик. Сперва меня попросили подняться наверх, в кафе, перекусить, выпить чего-нибудь, предупредив, что об оплате я не беспокоился. Это время они просили для того, что бы основательней подготовиться к беседе с господином Вертом, то есть со мной.
Мы с переводчиком поднялись наверх, сели за столик. Я заказал двойной кофе, шоколад, настойчиво рассчитался, заставив принять на чай, шоколадку подарил для детишек переводчика.
Дов Ацмон не начал разговора прежде, чем в кабинет не были поданы напитки. Он внимательно выслушал мои предложения, поблагодарил за внимание к их газете, с особой благодарностью принял образцы российских изданий и выразил полное одобрение к предложенному проекту сотрудничества. Он вторично извинился, что не уполномочен принять окончательное решение без редактора, который в данный момент находится за границей. Он записал мой телефон в Израиле и пообещал связаться со мной тотчас, как редактор решит этот вопрос. Он присовокупил, что заранее уверен в положительном решении этого вопроса.
В заключение господину Верту была предложена небольшая экскурсия по редакционно-типографскому государству газеты. Об этой экскурсии рассказывать не хочется из жалости к полиграфистам и журналистам СНГ.
Я вовсе не ставил своей целью установление деловых контактов в Израиле. Просто постарался не упустить возможности. Из всех контактов на полиграфическом и журналистском уровне мне приятно еще вспомнить встречу с редактором недавно рожденного литературного журнала Романом Литваном. Его журнал просто на голову выделялся своим содержанием от других более ярких журналов-полукровок. Мы разговаривали с Романом так, как обычно всегда разговаривают близкие и давно не видевшие друг друга люди. Перескакивали с темы на тему, давали волю эмоциям, шутили, читали стихи. Этот сумбурный разговор кончился тем, что Роман упросил мою анекдоты для публикации в журнале, а я пообещал помочь с реализацией журнала в России.
Вряд ли все эти деловые встречи представят интерес для рядового читателя моих израильских зарисовок. Убей - не пойму, зачем включил сюда эти абзацы. Но вымарывать не буду. Подсознание захотело, чтоб они тут присутствовали, а я не люблю спорить с подсознанием.
***
Перечитал написанное. И понял, как мало вместил из того, что дал мне Израиль.
А еще понял, как многое не успел.
Не успел досыта наиграться игрушками. Ах, какие там замечательные игрушки. Обезьянка, надавишь ей на живот и она кричит, что она макака. Волчок. Раскрутишь его и начинают светиться огоньки, играть печальная музыка. Часами, заворожено, кручу я этот малюсенький, меньше спичечного коробка волчок, вспоминаю, как многого не успел.
Не успел полетать на дельтаплане. Не успел как следует прокатиться на специальной доске по волне. Проехался один раз, сорвался с волны, получил от моря соленый подзатыльник. Не успел взять на прокат машину и гордо проехать на ней по нормальной дороге мимо сияющих витрин и неспешных пешеходов. Не успел перепробовать все сорта мороженного, хотя каждый день съедал по три порции. Не успел погулять с девушкой под ненормально большими звездами южного неба. Не успел переночевать где-то в лесу или на границе жгучих песков пустыни. Не успел окунуться в Иордан. Всего один раз был у Стены Плача.
Подошел, посмотрел на тихие фигуры у этой, ничем не примечательной, кроме древности, Стены, приложил по примеру других ладони к сухому, прохладному камню, и будто провалился куда-то во влажную тишину. Через мгновение отошел, взглянул на часы. Прошло три часа. Ушли эти часы из жизни или пришли в меня? Молчит древний город, загадочный и живой.
У берегов Мертвого моря не успел побывать. В библиотеке не посидел капитально.
Пишу зарисовки об Израиле... А, может, о себе пишу, о своей мечте, которую попытался увидеть за границей. Что-то путаю, что-то рассказываю неверно, что-то смешалось с воображаемым... Тяжело быть поэтом в душе и уголовником в реальности. Хотя, я нынче, вроде, бизнесмен…
Брату проще. Спроси его цену на сахар, на фрукты фейхоа или на квартиру - отчеканит, как таблицу умножения. Он во всем разобрался. Знает, что Израиль - страна бюрократическая, понимает, что ценность шекеля по отношению к доллару поддерживается искусственно, видит определенные аналоги между биржевой и истинной стоимостью нефти. Он бизнесмен, он в Израиле работал. Ему легче жить.
Его счастье, что он не «поэт».
И вообще! Сыт по горло. Не могу спокойно смотреть на эти подъезды в цветах, на чистенькие заборы и незаплеванные тротуары. Соскучился по нашим шальным шоферам, по водопроводу, который хочет - работает, не хочет - пересыхает, как Сахара.
Две недели не видел ни одной матерщинной надписи в лифте или еще где-нибудь. Четырнадцать дней не стоял в очередях. Полмесяца меня никто не счел возможным толкнуть или, хотя бы, на ногу наступить.
Вконец замучила ностальгия. В трамвай бы наш, Калининградский, хоть на часок. Или, еще лучше, на базар. По лужам попрыгать, в грязи оскользнуться, на родные спекулянтские рожи посмотреть, родную, а не литературную, русскую речь услышать.
Кошелек с карманом в автобусе не срежут - вот счастье. А тут сидишь в автобусе, как баран, хочешь - на первом ярусе, хочешь - на втором, кондиционер дурацкий микроклимат создает, окна чистые почему-то, да еще спокойная тихая музыка играет. Одуреть можно!
А, если не одуреешь, то чутье потеряешь, сноровку. Приедешь такой расслабленный, и ну всем говорит - шолом да тода роба (большое спасибо). Пока будешь здороваться, да раскланиваться, тебе из очереди то и выпрут, не стоял тут, скажут, чудак чокнутый. И хлеб ты на ужин не купишь. И сахар весь расхватают. И пойдешь ты к перекупщику, который с тебя за этот килограмм сахара сдерет на 20 шекелей, тьфу - рублей, дороже, да еще подсунет влажный, который после сушки на 200 грамм легче. И тода раба он тебе не скажет, и даже за пакетик полиэтиленовый, который во всех заграницах входит в стоимость любого товара, сдерет с тебя стольник.
А соседка, когда ты ей при встрече шолом скажешь, посмотрит на тебя испуганно, в лифт с тобой в целях безопасности не войдет, и будет потом знакомым рассказывать, как повстречала в подъезде сексуального маньяка, который надеялся ее бдительность усыпить.
Нет, стран эта для гражданина союза независимых государств прямо скажу - опасная. И, что самое страшное, живут в ней в основном евреи. Вы только представьте: целое государство, и все - евреи.
Скорей бы самолет на Россию.
5. Вязьма. Второй день
Три матраса имели разные впадины и углубления, которые по-разному давили на разные части моего тела, так что ночью я больше вертелся, чем спал, встал на рассвете, ощутил явные признаки радикулита, включил свет и мрачно прочитал очередную главу рукописи. Потом вышел в сумеречную улицу и стал мечтать о кружке горячего кофе.
Единственное место, где его можно было раздобыть, по моему разумению, был вокзал. Поэтому я собрал сумку, закрыл номер, попытался найти администратора, не нашел, положил ключ у входа в ее административное помещение и потопал на вокзал, покрякивая от боли в пояснице.
Пройдя метров пятьдесят я наткнулся на стайку спящих такси. Через пару минут я уже тыркался в дверь вокзального буфета. Безуспешно, естественно. В шесть утра буфетчица провинциального городка предпочитает спать, а не обслуживать шальных посетителей. Призрак кофе заполнил мое сознание с неотвратимостью “Призрака музыки”, созданного воспаленным воображением одной современной писательницы.
Я уже начал сильно сомневаться в том, что смогу в этом захолустье жить. В конце-то концов, я вполне мог вернуться в Москву и поселиться в другом микрорайоне. Вероятность встречи с хозяйкой была бесконечно малой. Как и с обманутым кавказцем. К тому же я побаивался продолжения истории с той ночной девчонкой.
Как она и говорила администраторши в вестибюле не оказалось. Она козликом проскакала ко мне в номер и с отменным аппетитом налегла на оставшиеся деликатесы. В номере еще изрядно пованивало, но она на запах внимания не обращала. Как видно, у себя дома привыкла и к более мерзкой атмосфере.
- У вас тут уютно, - говорила она, жуя, - я и не знала, что рыба бывает такая вкусная, ее как зовут?
- Кого? - не понял я.
- Ну, рыбу эту.
- Семга.
- Надо же. У нас такая не водится. Это вы из Москвы привезли?
- Да. А тебя, кстати, как зовут? И сколько тебе лет?
- Зовут Аня, а лет четырнадцать. Вы не бойтесь, я никому не скажу. А сколько вы мне денег дадите? Дайте пятьдесят рублей, я тогда на всю ночь останусь. А если двадцать, тогда скоро уйду.
Положение, в которое я попал, было достаточно щекотливое. Нет, я не ангел и связи с несовершеннолетними имел. Считается, что тенденция к педофилии начинает проявляться у пожилых мужчин в связи с общим ослаблением потенции. И, если еще лет десять назад малолетние соплячки у меня никаких чувств не вызывали, то в последние годы я всерьез засматривался на девочек-подростков. А в Москве, как известно, несовершеннолетних проституток достаточно много и стоят они недорого. От 20 баксов. Но то – в Москве. А тут? Маленький городок, где все друг друга знают. И все про друг друга знают. А срок за такую девчонку мне могут намотать махом, тем более, что я не местный. Не любят обычно в провинции приезжих чужаков. Где гарантия, что за ней кто-нибудь не явится, может она в паре работает со взрослым? К тому же я не знаю – есть ли тут проверки милицейские по гостиницам, как в Москве. Впрочем, вряд ли. Кого тут проверять. Да и поздно уже. И никто же не видел, как она сюда пробежала. Ну, а если она меня завтра сдаст? Ну, матери, например, проболтается как деньги заработала? А та – ментам. И вычислить меня в этом городке недолго, паспортные данные в анкету гостиничную внесены уже.
Я думал, прея от духоты и похоти, а девчонка старательно расправлялась с припасами. Доев последний кусочек она ополовинила оставшуюся минералку и спросила:
- А сладенького ничего нет?
Я вспомнил, что в поезде купил пару шоколадных батончиков, и достал из сумки один.
- Вот спасибочки, - сказала девочка, - я ужас как сладкое люблю. Да не бойтесь вы, я же вижу, как вы боитесь. Никто не узнает и никто меня не хватится. Кому я нужна. И милиция сюда не ходит никогда. Я же часто у приезжих зарабатываю, знаю все.
- А давно ты этим занимаешься? – спросил я.
- Ой, давно, - сказала девочка и забавна нахмурила белесые бровки. – С десяти лет. Сперва меня в школе мальчишки из девятого класса заставили насильно, а потом один армянин к себе в ларек зазвал, ему эти мальчишки рассказали, что меня можно. А потом я догадалась, что лучше со старичками, которые приезжие. Они сами боятся, что кто узнает. Мне хорошо, я тут рядом с гостиницей живу, далеко ходить не надо. Ночью у нас девочкам нельзя в одиночку ходить, опасно. А тут – рядом. Если гости есть, всегда кто-нибудь выходит на улицу покурить. А я тут как тут. Только, если пьяные или несколько, я не подхожу. Меня один раз двое уговорили нерусских, сто рублей пообещали, а я дура, пошла. Ой, что было. А кричать не давали, рот зажимали. А потом и в рот.
- Деньги хоть дали? – спросил я, презирая себя и одновременно испытывая жгучее желание, которое часто охватывает нас при зрелище сексуального насилия .
- Деньги дали. Я никому про это не рассказывала, но вы такой добрый, наверное…
- Послушай, - сказал я через силу, - какой же я буду добрый, если, например, этим с тобой займусь? Вот если бы без этого…
- Что ту особенного, - очень по взрослому сказала девочка. – Будь мне лет восемнадцать, вы бы тогда не стеснялись. Я же говорю, что люблю со старичками, они ласковые и не жадные. И все равно я этим заниматься буду, не то с такой мамашей с голоду помрешь. Да и одеться хочется.
- Как же ты на такие гроши еще и оденешься?
- А в «секи хенде», это такой магазин специальный. Там продавщица добрая, у нее можно за три рубля платье купить или еще что. Она меня знает, я ей иногда помогаю убираться.
(Когда много работаешь с чужими рукописями, то выводишь некоторые типические закономерности. Например, когда автор пишет от своего имени, он подсознательно старается сделать героя нравственным. Даже, если этот герой убийца или бандит. Все мы пытаемся видеть самих себя эдакими «лыцарями». Именно поэтому по настоящему искренние произведения вызывают двойственное чувство восторга и брезгливости. Как «Лолита» Набокова.
Я просто вынужден сделать это небольшое отступление, потому что хочется написать неправду. Рассказать про то, как дал девочке денег и пообещал помогать и в дальнейшем, если она перестанет заниматься проституцией. Выставить себя неким проповедником, вещающим о вреде и опасности ранней половой жизни, об угрозе венерических заболеваний, СПИДа и о нехороших дяденьках, могущих сделать ей всякие гадости.
Что ж, о венерических заболеваниях я ей рассказал, с плохими дяденьками она уже столкнулась на практике. Денег я ей хотел дать много, но побоялся, что чрезмерная сумма вызовет излишнее внимание родственников или знакомых и она проболтается про меня. Помогать в дальнейшем тоже пообещал, при условии, если останусь в Вязьме. И, будем честными до конца, давая такое обещание больше думал о продолжении связи, чем о ребенке).
Ушла она часов в пять утра, но выспаться в жаре и духоте на своеобразном рельефе этих идиотских матрасов я не смог, да и страх за случившееся терзал, так через час после нее смылся и я. И теперь сидел на вокзале, ждал открытия буфета.
И, чтоб как-то отвлечься от тревоги за случившееся, думал о прочитанном. Несомненно автор бывал в Израиле, но увидел он его с некой наивной восторженностью. Не обратил внимания на цены гостиничного сервиса, на наглую рекламу, на торгашеские замашки почти каждого жителя сей благословенной страны. Совершенно не осознал унизительное положение местных арабов, людей гордых, интересных. Не столкнулся с меркантильностью израильтян. Не понял, что большинство репатриантов – те же «негры» для коренных жителей, белые рабы. Не разглядел гнилую сердцевину диаспоры.
Понять автора можно, он же ездил туда, судя по тексту, в первые годы перестройки, когда у нас еще не было товарного изобилия. Да и ездил он туда не по турпутевке, и в расходах мог себя не ограничивать. Сравнил бы он зарплату олима и цены в тех шикарных магазинах, где отоваривался. Особенно, если учесть, что олим с инженерным образованием там может работать простым рабочим, а врач – санитаром (в лучшем случае – фельдшером). Поговорил бы со стариком, играющим на баяне под палящим солнцем ради нескольких еврейских шекелей, на которые этот профессор истории из Одессы может купить пару буханок хлеба или килограмм картошки. Зашел бы в русскоязычные газеты, где все друг друга подсиживают, а редактор отдела получает от хозяина 900 шекелей в месяц . Заглянул бы в пекарню, где в жутко антисанитарных условиях нелегальные эмигранты и арабы в страшной духоте (не только кондиционеров – вентиляторов нет) вкалывают по 12 часов за 10 долларов и две буханки в смену. Посетил бы подпольные публичные дома, где наши русские девчонки, завезенные в страну обманом, удовлетворяют изощренную похоть толстых жидов. Поинтересовался бы подпольным разветвленным рынком наркотиков, статистикой половых извращений и инцеста среди коренных жителей. Прикинул бы выручку за граммульку святой земли и воды, запечатанных в сувенирный пластик. Бог ты мой, израильтяне торгуют своей собственной религией, как итальянцы макаронами. Каждым объектом старины под соусом святости дурят они миллионные толпы верующих и туристов.
А дети их церковнослужителей, так называемых дати. Бедняжки, они с рождения закованы в черную неудобную одежду и суровые уставы религиозных канонов. Собственно, у них нет детства. Они похожи на зомбированных фанатов гитлерюгена. Как многие израильтяне со своей агрессивной политикой и старшими братьями из США.
Бывал я в Израиле, работал, даже, в газете «Время». И помыкали мной жестоко, и половину критических материалов не пропускали в печать (куда там совдеповской цензуре), и с гонорарами надували постоянно.
Заметьте, я не про евреев пишу эти гневные фразы, а про конкретный народ конкретный географической точки. В отношении национальности я убежденный космополит. Сам помесь грузина с литовцем, да еще примесь татарской крови имеется по материнской линии...
От злых мыслей меня отвлекла толстущая баба в когда-то белом фартуке. Типичная буфетчица из этой гнилой провинции. Все более раздражаясь я прошествовал за ней и обозрел буфетную витрину. Чахлая жареная рыба (скорей всего минтай), неизменная для железнодорожных забегаловок печень, унылые котлеты из хлеба с добавлением свинины. Вот, кофе растворимый в пачках. Три рубля за одноразовую порцию.
- Налейте-ка мне, голубушка, тройной кофе и сахару побольше.
- Я тебе не голубушка, - фыркнула толстуха, подавая одноразовый стаканчик, который с горячим напитком удержать трудно. – Тоже мне, голубок!
Я обернул пальцы носовым платком и унес стаканчик на дальний стоячий столик. Осторожно попытался отхлебнуть. Нет, горячо. Рядом была раковина с краном. Я вновь обернул пальцы, донес стаканчик до раковины, отлил немного кофе и разбавил сырой водой. Раздражение мое усилилось, но, когда я допил кофе, мелькнувшее желание уехать на первом же поезде куда угодно, частично погасло. Я посмотрел на часы и решил, что в провинции должны вставать рано. И пошел ловить такси, чтоб добраться по записанному адресу моих телефонных собеседников.
6. Первая рукопись. Обыденность бизнесмена
Рабочий день Верта выглядит так. Он встает в 5-6 утра. В основном его будит в это время собака - английский бульдог, которого он зовет Вини, производное от Вини Пуха, и который на самом деле носит официальное имя Максимильян де Корсар де Верт. Это сверхуродливое существо на кривых лапах, с огромной нижней челюстью, свисающей как ковш экскаватора, с огромными выразительными глазами и чутким сердцем, полном любви ко всем людям.
Вини подходит к кровати и издает звук, представляющий собой нечто среднее между скулежом, лаем, визгом и рычанием. В своем конечном исполнении этот звук очень напоминает звук циркулярной пилы, причем не смазанной. Человек, неподготовленный, от этого звука покрывается потом и начинает заикаться.
Верт не нежится в постели. Он просто встает, идет на кухню, заваривает себе очень густой кофе, кладет собаке три пригоршни собачьего сухого корма по 11 тысяч рублей за пачку, заказывает по телефону Биробиджан и присаживается к компьютеру. Пока он искуривает вторую сигарету - только Winston- и исписывает третью страницу :Болота 5” телефонистка соединяет его с директором Биробиджанской типографии.
- Чего вы ждете, - начинает накрикивать Верт в трубку? - Я получил только 140 миллионов, Доллар растет, если вы не вышлите 65 миллионов на этой недели, я не смогу конвертировать деньги в нормальную сумму и вам придется платить лишних миллионов пять. Вам, в конце концов нужно оборудование или нет!
Суть этих переговоров и огромных сумм заключается в элементарном бизнесе. Когда-то Верт приехал в Биробиджанскую типографию и продал директору право на издание его “Записок афериста”. Продал, можно сказать, даром - за 300 тысяч рублей. Но заодно договорился о поставке компьютера. И действительно, купил компьютер за полтора миллиона и привез. И тогда - то откровенно поговорил с директором.
-Вам нужна офсетная четырехкрасочная машина типа “Dominant”,- сказал Верт. - Я поставлю вам эту машину. Схема такова. Вы перечисляете мне ее стоимость-210 миллионов рублей, я деньги перевожу в доллары, чтоб инфляция их не съела, кручу пару месяцев, увеличиваю путем торговых операций, покупаю машину и делю прибыль с вами. Десять миллионов я вам гарантирую. А вы просто не торопите меня с покупкой машины.
Такие предложения Верт сделал ряду директоров в типографиях глубинки России. И у него на разных счетах разных фирм в разных банках крутилось больше миллиарда. Во многих случаях Верт даже не брал деньги с банка - оставлял на депозите, с правом для банка их использовать. Процент банка с этих немалых сумм его устраивал.
Сделав выговор биробиджанскому директору, Верт брился сенсорным “Жилетом”, брызгался мужскими духами “Кобра”, одевался в потрепанный вельветовый костюм, брал объемистую сумку, гладил пса, выходил в темный и сырой город, ловил такси и ехал в городскую типографию, где арендовал верхний этаж.
Компьютерный центр, малая типография и редакция журнала и еженедельной газеты -хозяйство Верта было большое. Но доход почти не приносило. Так, моральное псевдоудовлетворение. Все это хозяйство было большой игрушкой, которая Верту уже надоела. Сам этого он еще не осознавал.
В компьютерном центре директором был бородатый ученый с мечтательным взглядом и мощными лопатами рук, наследством сибирских разбойников. Директор начинал еще на первых “Роботронах”, наивных конструкциях СССР, работал с ними на Кубе. Куба в те времена расшифровывалась однозначно - коммунизм у берегов Америки.
Теперь Всеволод Юрьевич тряс бородой в явно не коммунистической структуре - частной фирме Верта. И главной проблемой Верта в сотрудничестве с этим, отнюдь не Кремлевским мечтателем, было уберечь свой карман от обворовывания. Юрьевич предпочитал работать с клиентом напрямую, сглаживая бюрократическую структуру хозяина, предпочитавшего, чтоб деньги за компьютерные услуги поступали кассиру.
Юрьевич перехватывал клиентов и плату за работу брал наличными, при чем предпочитал в долларах. В отчаянии Верт перестал платить Юрьевичу зарплату, пообещав долю от прибыли. Это не уменьшило пыл компьютерного профи. Только к высказываниям в адрес хозяина прибавилось ворчание по поводу отсутствия зарплаты. В самые неожиданные моменты Юрьевич вставлял реплики о голодной смерти, о суммах материальной помощи, о благополучии людей, зарплату получающих. И исправно перехватывал выручку Верта.
Покрутившись в производстве, отдав распоряжения, скорректировав текучку, Верт ехал в магазин “Книга”, где имел прилавок. Верт торговал собственной продукцией: брошюрами, журналами, буклетами, оказывал услуги в приобретении компьютерной техники, принимал заказы на полиграфические услуги. Тут была та же проблема - кадры. Он перебрал разных продавцов - все воровали. С этим он готов был смериться, памятуя наставления Суворова о нечистых на руку интендантах, но они не только воровали выручку, они вдобавок сачковали.
Отчаявшись, Верт поставил за прилавок собственную жену. Она не воровала, она, кокетливо хихикая, сообщала ему на что истратила выручку. Верт был бессилен - прилавок даже не окупал затрат на его содержание. Одна радость - деньги теперь шли в дом.
Из магазина Верт направлялся на вокзал. Он снимал там какую-нибудь потрепанную шлюшку, он почему-то любил именно опустившихся и грязных шлюх, отвозил ее в свою квартирку, угощал стаканом коньяка, наскоро трахал прямо на полу, в постель он этих грязнуль не пускал, щедро платил и выпроваживал.
В процессе траханья самым забавным моментом было поведение бульдога. У того мигом пропадала вялость, он лихо нападал на голые ягодицы Верта, создавая самые невероятные ситуации.
Потом Верт брел к детскому дому. Он набирал там ребят из младшей группы и закармливал их сладостями, накупал им различные обновы. Воспитатели привыкли к богатому чудаку и не вмешивались. Старшие ребятишки с нетерпением ожидали возвращения младших, чтоб их ограбить. Еще более старшие грабили уже грабителей. Последними в дело вступали старшие воспитатели старших грабителей. Они отбирали у последних то, что могли отобрать.
Наступал вечер. Верт с неугасающей энергией и с острым ощущением пустоты своего существования возвращался домой, принимал сильное снотворное, ел что-то, без вкуса и аппетита, читал какую-то муру и проваливался в полусон, полубред, чтоб выплыть из него рано утром.
***
Иногда однообразие его существования разряжал приход жены и дочерей. Обычно они приходили часов в восемь вечера, когда Верт медленно уплывал из действительности. Они никак не желали понять, что он живет в другом ритме, в другом временном измерении. Они охали, застав его сонным и в трусах, извинялись за поздний приход, жужжали и щебетали, и страшно обижались на его мрачную физиономию, подчеркивая обиду дополнительным жужжанием и щебетанием. После их ухода Верт долго приходил себе. Перебитый сон бродил в нем глухой раздражительной болью. Он раздраженно читал, курил, засыпал после полуночи, спал плохо, вставал привычно рано, полностью разбитый и несобранный. Весь день проходил после такой ночи аритмично и неорганизованно.
Иногда в накатанный ритм его жизни врывалось какое-то увлечение, которое вскоре его разочаровывало. Но к разочарованиям он был готов и не сопереживал им.
Когда же тринадцатилетнее дите из детдома прихватило его сквозь брюки за член и предложило потрахаться за деньги, Верт вообще отошел от благодетели. Он стал циничен и угрюм. А самое главное - ему было скучно.
Барских замашек Верт не приобрел. Он не летал пообедать в Сочи уже потому, что ему было лень летать. Он не видел удовольствия в своем богатстве. Он не умел извлечь настоящего счастья из обладания деньгами.
И в один из приступов хандры Верт написал свою исповедь.
И после написания этой исповеди он перестал заботиться даже о видимости приобретения чего-то на получаемые деньги. Он просто начал тратить эти деньги, тратить бездумно и глупо, совершенно не заботясь о ближайших последствиях.
Все в мире связано и спутано. Действие - противодействие. Противодействие - действие. Все это выглядит очень логично. Например: добро - зло - добро... Но в мире нет логики. Понятия зла и добра настолько относительны. В сущности, любое зло для кого-то добро и наоборот.
Верт попал в положение усталого бегуна. Победил, стоишь на финише, дышишь истово, а что дальше? Верт исчерпал свои запасы духа и страсти. И Верт был обречен, и чувствовал это подсознательно.
Когда-то давно он проснулся на нарах в Красноярской пересылке от чего-то мокрого на лице. Проснулся, провел по лицу - мокро и липко. Зажег спичку, в этот угол дежурная лампочка не достигала, - кровь. Привстал, заглянул на верхние нары. Кто-то кому-то перерезал горло так, что голова почти отвалилась. Верт добрел до параши, сполоснулся и лег спать дальше, повернувшись к ногам головой и закутавшись в плащ.
С того момента, с момента, когда накопленные несчастья перешли из количества в качество, он стал гораздо спокойней и равнодушней. Он стал меньше удивляться, меньше радоваться, меньше бояться.
Этот ком все катился, а сейчас достигал максимума.
Верт исчерпал себя.
***
Верт зашел в редакцию газеты “Янтарный край” просто по пути. Нечего ему там было делать. Если раньше он пытался с этой газетой работать, сотрудничать, и для этого превозмогал неприязнь к барским замашкам редактора, то сейчас он испытывал только брезгливую жалость к этой умирающей газете.
Редактор был виноват сам. Бывший партийный чиновник он так и не смог преодолеть в себе партократные замашки. Восседал в гигантском кабинете с громадным предбанником и секретаршей, а сотрудники ютились в комнатушках. Весь этот апломб только съедал лишние деньги в и так не богатой редакции. Кроме того, газета считал коллективным органом советов депутатов, а редактор не успел вовремя отмежеваться от советов. Вообщем, положение его было сложным, лучшие сотрудники попытались его с должности сместить, но бунт редактор подавил, и эти люди перешли работать к Верту. Теперь редактор полеживал в больнице, отчасти и правда болея отчасти - по партийной привычке прятаться от опасности у медиков.
Верт зашел по пути и не удержался, произнес в рекламном отделе небольшой спич. Он вдохновенно объяснил немногочисленным слушателям, что им, трудовому и журналистскому коллективу, надо срочно собраться и снять редактора с должности. И на эту должность пригласит его, Верта. Дальше речь напоминала болтовню Жириновского. Верт обещал всем сотрудниками повышения оклада вдвое, увеличение тиража газеты втрое, каждому по машине и шампанское из водопровода по выходным.
Уходя из редакции и неспешно махая пролетавшим машинам в поисках частника, Верт недоуменно думал - зачем он все это наболтал. Он еще и не подозревал, что субтильная, но достаточно хитренькая секретарша, уже доносит редактору в больницу о происках Верта. Камень, брошенный в муравейник, не вызвал бы такого эффекта, как речь Верта. Уже утром следующего дня редакция гудела. Зарисовки, очерки, репортажи никого не интересовали. Все клялись в верности болезненному редакцию, на всякий случай поворачиваясь лицом в сторону отдаленной больницы. Заодно всяк обвинял всякого в неверности идеалам редактора. Верт был заклеймен, как авантюрист, предан анафеме и проклят. На всякий случай анафеме предали и шофера, который как-то давно сказал, что у Верта лучше платят.
А Верт давно забыл и свою дурацкую речь, и сам визит в эту газетенку. Новые радужные планы теснили его беспокойную голову. Он затеял совместное предприятие с Израилем. То, что в Израиле нет понятия СП, его не смущало.
Верт вообще стал каким-то беспокойным. Он сам удивлялся, что скука, апатия уживаются в нем с совершенно ирреальными планами на будущее. Он пытался анализировать свою апатию, перечитывал свою исповедь. Получалось, что неизбежность конца - будь это самоубийство или бродяжничество - дают ему возможность браться за самые несбыточные мечтания. В любом случае запасной выход у него имеется.
Одной из причин своей апатии Верт считал странное поведение младшей дочки. Ее совсем не радовало богатство отца, подарки она принимала неохотно, будто одолжение делала, деньги тоже. Да еще высказывала со слезами на глазах, что мечтает уехать куда-нибудь подальше, сменить фамилию и работать на тихой должности и не от кого не зависеть.
Отца такие речи не столько возмущали, сколько расстраивали. Он сам удивлялся своей особой, болезненной какой-то любви к младшей. Других дочерей он любил не меньше, но то было нормальное, здоровое чувство, получающее в ответ столь же нормальное и здоровое ответное чувство. Тут же все принимало совершенно извращенное толкование.
Верт успокаивал себя тем, что младшая несколько инфантильна в житейском плане, что это подростковая дурь. Но девчонке было уже 19 лет.
Верт часто огорчался из-за того, что разучился пьянствовать. Он очень хотел бы напиться, разрядиться. Но даже вид алкоголя вызывал у него отвращение. А главное, он знал, что напиться не удастся, даже, если он это отвращение переборет. Времена ухода от действительности в запой ушли безвозвратно, Верт перешел на качественно иную ступень развития.
Даже любимую яичницу по-турецки Верт уже больше года не готовил. Ему было безразлично, что и как есть.
Глава без номера. Цена Лолиты
Вообще-то ее звали Наташа. Но так уж сложилось, что к 9 годам за ней прочно утвердилось второе имя – Лолита, Лола. Примечательно, что те, кто дал ей это имя, вовсе не читали роман Набокова. Просто в Харькове была сумасшедшая женщина Лолита, которая постоянно, в любую погоду бродила по городу и воображала себя красавицей. Ветхая одежда, обвислое тело, одутловатое лицо в конопушках ветрянки, спутанные волосы и – кокетство. Люди обожают смеяться над ошибками людей. Смеялись и над дурочкой. Правда, не зло.
(Забегая вперед, надо сказать, что конец сумасшедшей Лолиты был плохой. Если раньше русский человек никогда и подумать не мог обидеть юродивого, то нынче, в период стремительной американизации страны и странного раздвоения Харькова, где всегда русских было больше, чем украинцев, нравы молодежи изменились. Лолиту нашли утром около памятника Неизвестному солдату. Дряхлое платьишко было задрано ей на голову, в гениталии забита поллитровая бутылка из под пива «Балтика № 3», на впалом, грязном животе видны были ножевые неглубокие царапины.
Несчастная женщина была мертва. Вечный огонь просвечивал между ее худых ного с рельефными, узловатыми венами. Когда одернули платье и открылось лицо, всех поразила шальная улыбка застывшая на синеватом лице покойницы).
Наташу прозвали Лолой задолго до описанного события. Сперва из-за того, что она была ужасной кокеткой, стараясь подражать артисткам из мексиканских сериалов. Если у пожилой Лолиты-дурочки это кокетство было карикатурным, то у малышки – достаточно трогательным, хоть и смешным. Взрослые шутили, а Наташа-Лолита жила своей жизнью, которая представляла смесь мечтаний, навеянных теми же сериалами, и жгучий интерес к взрослым тайнам. Когад ей исполнилось десять лет (а девочки в Харькове физически развиваются быстрей, чем дети Москвы), она накрасила ногти и губы и пошла гулять на в парк, туда, где около кафе «Восточное» собираются бомжующие подростки и молоденькие девушки легкого поведения.
В «Восточном» были высокие цены, хорошее обслуживание, кавказская кухня. Туда обычно приезжали на своих машинах. А выходя и пошатываясь, порой брали в машину одну из девчонок.
На Лолу клюнул низенький пожилой узбек, обладающий брюхом, усами, бумажником из натуральной кожи. Он отъехал недалеко, в ближайший пустынный переулок, и сразу приступил к делу. Не мог же он вести девчонку в свой двухэтажный особняк, где ждали его жена, теща, пятеро детей и племянник, недавно прибывший из Ташкента.
Наташа в теории знала о том, как должен осуществляться половой акт. Слышала она и о том, что в первый раз бывает больно и течет кровь. Она настолько была поглощена задачей стерпеть эту боль, не позволить дяденьке догадаться, что она маленькая, что она в первый раз, что как-то и не особенно боль прочувствовала. Просто узбек был тяжелый, навалился потел и ерзал.
Но все кончилось быстро. Узбек сунул ей в ручку пять гривень, выпихнул из машины и поспешно уехал. А Лола присела на бордюр и некоторое время приходила в себя.
7. Вязьма. Несколько месяцев спустя
Лето прошло не так уж плохо. Но сейчас я испытываю прежнее раздражение. Впрочем, по порядку.
Тогда я добрался до квартиры, где хозяева действительно проснулись, и обо всем договорился. Что – что, а понравится людям я умею. Они, собственно, в этой квартире уже и не жили, полностью подготовив ее к сдаче в аренду. Оказывается, у них побывало уже человек пять, но все – приезжие торгаши – им не понравились и они с нетерпением ждали солидного интеллигента из Москвы.
Я выдал им 90 долларов, прослушал нудную инструкцию по эксплуатации газовой колонки и финского туалета, подписал арендный договор, и они отвалили к знакомым, где собирались пожить пару дней до отъезда.
Первое, что я сделал, оставшись в одиночестве, - сварил отличный кофе из личного запаса. И вкусил его из большой кружки под сигарету. Потом начал устраиваться.
Квартира, в сущности, была трехкомнатная, но третью комнату они заперли, сложив туда свои ценные вещи. Ключ, правда, оставили мне. И я не преминул тут же открыть эту комнату, которая у них служила спальней, и осмотрел гору коробок, ковров и новенький импортный холодильник в углу. Впрочем, меня вполне устраивал и ЗИЛ на кухне. Да и ковры висели в остальных комнатах достаточно щедро.
Планировка квартиры была довольно забавной. Туалет почему-то располагался в глубине квартиры, между запертой спальней и угловой комнаткой, где я тут же завесил окно одеялом и оборудовал собственную спальню. Большая комната – зала – была напротив кухни, имела широкий балкон. Там стоял телевизор «Рубин», который, как я тут же выяснил, брал пять программ: РТР, ОРТ, НТВ, ТНТ и ЦВТ . Качество приема было, конечно, скверное, но что еще ждать от хиленькой ретрансляционной станции местного разлива. Имелись там раскладной диван, журнальный столик на колесиках, старинная стенка на четверть уставленная книгами и два архаичных кресла. На полу был палас защитного света.
В коридорчике между кухней и залом была втиснута ванная, заботливо отделанная кафелем. Кухня была просторная, с несколькими шкафчиками, четырехкомфорочной газовой плитой и стандартным столом с пластиковым покрытием и такими же табуретами. В углу кухню был ход в чулан, где все полки были уставлены пустыми банками.
Хозяйка оставила мне минимум кухонной посуды и столовых приборов, три полотенца, две смены постельного белья, две подушки и два одеяла. Я тут же составил список необходимых покупок, начиная с мыла и стирального порошка и кончая средствами от комаров и мух. И отправился в свой первый променад по Вязьме.
Днем она, как ни странно, произвела на меня довольно благоприятное впечатление. Мне нравилось, что у продавцов никогда нет мелочи на сдачу, что за дешевыми товарами очереди, а за дорогими очередей нет, что пьяницы мирно кучкуются у магазинов и столь же мирно спят около тротуара, прижавшись к стенам невысоких домов, что народу на улицах совсем немного (особенно по сравнению с Москвой), что почти нет рекламы и ярких вывесок, что за все время прогулки я не встретил ни одного стража порядка.
Я будто вернулся в шестидесятые годы, в свой родной поселок городского типа Черемхово Иркутской области.
От своего нового жилища я дошел до центра минут за пятнадцать. Центром оказалась некая площадь имени Ефремова с неизменным монументом Ленина, обсаженным по периметру голубыми елями .
Моя гостиница, как выяснилось, входила в комплекс центральных зданий. Я прошелся мимо нее с опаской: боялся и одновременно хотел встретить ночную девчонку. И, когда не встретил, почувствовал сложный комплекс облегчения и сожаления. (Экое, все же, мерзкое существо человек!)
Понакупив всякого бытового барахла я вернулся домой и начал раскладывать свое движимое имущество из спортивной сумки. Один костюм, двое джинсов, два белый халата , несколько футболок и рубашек, пакет с трусами и носками (только льняные, белые и шерстяные ручной вязки), кроссовки и туфли, плащ, вязаная лыжная шапочка, свитер, шарф, бушлат, фирменный мундир польского таможенника (купил по случаю в комиссионке), три толстых книги, рукописи, упаковка дискет, компьютер в сумке из кожзаменителя, пара общих тетрадей, пара блокнотов, диктофон китайского производства, запасные очки, финка, изготовленная зэками из рессорной стали, китайский говорящий будильник, коробка с лекарствами. Да, немного я нажил. Зря, наверное, всю жизнь был «способен, все, что стало, тебе привычным выбросить на стол, все проиграть и все начать сначала, не пожалев того, что приобрел». Жалеть об утерянном не особенно и жалею, но начинать сначала скоро будет некогда. Здоровье, прямо скажем, паршивое.
И зажил я достаточно прилично. Цены тут по сравнению с Москвой смешные, я со своими баксами выглядел довольно богатым, расходов особых у меня не было, да и некуда тут расходоваться, так себе – на продукты да мелочевку какую-нибудь, магазинов поддержанных вещей масса, за пару сотен можно прилично одеться, а крутая кожаная куртка на меху стоит всего 500 рублей, наряжаться не зачем и не перед кем, дом стоит на краю поселка недалеко от речки, воздух чистый, от комаров и мух марлю натянул и таблетки купил, квартира большая, когда горячей воды нет можно газовую колонку купить, телевизор худо-бедно кажет, музыку я могу и на диктофоне послушать, компьютер неспешный вполне местному ритму жизни соответствует...
Рукопись я дочитал в тот же вечер, написал краткую отказную рецензию, немного посочувствовал автору и перешел к следующей, уже не художественной, а прикладной, кулинарной. Нервы она мне попортила изрядно, так как сокращения в разных рецептах были разные, меры веса то определялись ложками, то граммами, да выглядела эта компиляция такой сырой, что я проклял и автора и свою долю. Тут я не мог ограничиться рецензией, книга была в плане и ее следовало подготовить. То есть, мне предстояло выполнять работу не столько редактора, сколько корректора. Быстрей было бы самому составить такую книгу. Остальные рукописи особых тревог не вызывали. Стандартные детективы уже печатавшихся авторов, которые знали о чем и как писать и не мудрили со слогом или сюжетом. У них было точно отмеренный объем эротических эпизодов, сцен насилия, драк, стрельбы, количество трупов так же было нормировано. И словарный багаж героев не выходил за уровень читателя таких книг. Если же случайно попадались слова, типа: «перманентно», «этические принципы», «катарсис», «генеалогия» - я их вычеркивал. Вот как выглядел стандартный диалог между очередным героем по кличке Меченый и женщиной, которая имени почему-то не имела, просто Женщина:
« - И руками! - требовала она, подталкивая его руки к своим бедрам.
- Не надорвешься? – спрашивал Меченый.
- Смелее…
- Еще?
- Возьми губами сосок. Тебе приятно?
- Да-а!
- Не убирай руку!!
- Здесь?
- Да. Сильней, еще сильней! Ну же… А-а…
- Не кричи. Закуси губу.
- Уже закусила и прокусила.
- Ближе…
- Не убирай. Всеми пальцами. А-а… Прошу тебя, не убирай!»
Обычно после такого диалога авторы для полноты картины выдавали «заумный» абзац с рассуждениями героя, проекцию его «философского мышления»:
«…Ему вдруг вспомнилась фотография Мадонны. Конечно, груди у этой женщины были не столь совершенны, но тоже очень круглы, очень красивы. Чем-то она напоминала все же всплывшую в памяти Мадонну. И стоило только подумать об этом, как в затуманенном алкоголем и страстью сознании все смешалось. Меченый и сам теперь не знал с кем спит. Певица она или повариха… Хороша! Только бы все время доставать до донышка, до самого горяченького, безумно горячего, только бы заставлять ее быть раскрытой раковиной и истекать любовью. Пусть истает, расплавится, изойдет стонами-криками, пусть ничего не останется, даже исколотой фаллосом плоти. Женщина! Мадонна!»
Замечательный текст! Редактору остается лишь сделать сноску по термину «фаллос» и пояснить, что он в контексте автора идентичен пенису, хрену или члену.
Время текло лениво и томно. Жара сменялась дождями, я купил резиновые сапоги, так как иначе из дому выходить было рискованно. В холодильнике постоянно были свежее мясо (60 рублей кг баранины), домашние яички (17 рублей десяток) и домашняя густая сметана (27 рублей пол-литра). Я объедался грибами, ягодами, свежими овощами, как порядочный семьянин варил варенье и солил-мариновал впрок.
Осенью я съездил в Москву на Книжную ярмарку, завязал там пару контактов, подрядился составить сборник «300 рецептов из духовки», набрал рукописей прикладного характера. Девочку так и не встретил, а потом, заведя несколько знакомых из местной «знати» – хозяин видеопроката, инспектор ГИБДД, редактор местной газеты – осторожно навел справки и узнал, что комиссия по делам несовершеннолетних направила ее в детский дом «строгого режима» в соседний поселок. За исключением этих трех знакомых никто не знал обо мне подробности. Соседям я сказал, что живу на пенсию, переехал сюда из Москвы по причине здоровья. От каких-либо контактов воздерживался. Да и не нужны они мне были. Не тот уровень, к которому я привык в столице.
Развлечений тут никаких не было, даже кинотеатр отсутствовал. Культурной жизни тоже почти не было. И я делил время между работой с рукописями, телевизором, компиляцией кулинарных рецептов, прогулками в еловой роще и купанием в речке.
Приближалась зима. У меня в заначке было около 700 долларов, была и работа. Я ездил в Москву дважды в месяц: получал гонорар и брал новые заказы. За справочник всех собачьих пород в мире я, даже, получил аванс. И вынужден был купить модем, чтоб выбирать нужную информацию в интернете. Работал я чаще ночью, когда линия не слишком загружена и цена снисходительная.
8. Первая рукопись. Окончание
В компьютерный центр зашел встрепанный человек и предложил купить пароход сахара. Верт хладнокровно согласился. Присовокупив, что оплата аккредитивом с гарантией банка. Он достаточно наслушался от старшего братца.
К его немалому удивлению встрепанный утвердительно кивнул и спросил:
-А предоплата?
-Никакой предоплаты, - твердо сказал Верт, забавляясь. - Только по факту поставки.
Эту фразу он тоже неоднократно слышал от братца, но как-то не вдумывался в ее значение.
Встрепанный вновь кивнул и попросил предусмотреть его интересы. Верт пообещал предусмотреть.
А через два дня ему позвонили и пригласили в порт. Так Верт стал владельцем целого парохода сахара.
Самое интересное заключалось даже не в этом. У Верта вовсе не было денег, чтоб рассчитаться за этот сахар. Но он позвонил в какой-то банк, наугад, кажется в Инкотерм, и там согласились дать деньги и выслали своего представителя смотреть товар.
Так Верт стал не только владельцем парохода сахара, но и должником банка.
Все еще забавляясь, Верт позвонил знакомым в Литву и предложил купить пароход сахара. И цену назвал за килограмм на один цент выше. И в Литве жутко заинтересовались и купили почти мгновенно.
И не прошло недели, как Верт, все еще забавляясь, но уже и удивляясь несколько, стал богаче ровно на сто двадцать миллионов. А все окружающие сказали ему, что он остолоп, потому что очень дорого купил и очень дешево продал - поторопился.
А Верт опять пожалел, что не может напиться. И мрачно уселся играть с компьютером в шахматы. И обыграл компьютер, позлорадствовал над бедной машиной, и вновь пожалел, что не может напиться, как свинья.
Потом Верт сидел в уголку и с удивлением, будто в первый раз, смотрел на многочисленных посетителей компьютерного центра. На него никто не обращал внимания. Все толпились к Всеволодовичу, совали ему деньги, в основном доллары, некоторые приносили презент в виде коньячных бутылок. Директор компьютерного центра развернулся вовсю, чему не мало способствовала реклама, запущенная Вертом.
Верт поежился и спустился на третий этаж, посетовать на свою горькую жизнь. Директор Транс Европы, мошной фирмы, строящей 12-этажные дома, утешил его. Он сказал, что Всеволодович за два года работы в их фирм не сдал им ни цента.
Верт вернулся в свой центр и робко напомнил Всеволодовичу, что тот до сих пор не сделал ему его заказ - красиво оформленный текст для факса.
Всеволодович на миг отвлекся от каких-то страховых полисов на экране монитора, потряс бородой и сообщил, что “мастерство - его не пропьешь. Но, главное, это чтоб костюмчик сидел хорошо”.
Верт посмотрел на занятого Всеволодовича и почувствовал себя неловко, что отвлекает занятого человека. Он накинул свое сиротское пальтишко и потопал по скучному городу.
Скоро ему надоело топать по скользкой ледяной кашице. Он поймал такси и поехал на Невского, к дочке с женой.
Жена выразила радость, дочка посмотрела тускло. Последнее время дочка начала спать на голых досках, которые положила на кровать. Сообщение о ее схожести с Рахметовым она приняла без эмоций, так как Чернышевского не читала. Страшное невежество на фоне некоторых знаний индийской философии создавали в дочке интересный ёрш апломба и неуверенности. А впрочем, все было правильно - дочка познавала мир. И по своей сонной и мечтательной привычке познавала его в себе и через себя. Эдаким кабинетным путем.
Мир реалий принес ребенку много неприятного. Она инстинктивно отгораживалась от действительности. В отличии от страуса она прятала голову в универсальную религию Живой Этики. Агни-Йога жены Рериха была прекрасной клеткой для ума слабых.
Все было понятно и все было скучно. Верту было все равно, кто прав. Ему было скучно без борьбы. Он сидел на огромной кочке среди болота, на кочке прочной и удобной. Но из болота он не вылез. И сознание этого болотистого существования мучило его.
Уныло раздав несколько пятидесятитысячных бумажек Верт ушел. Он брел по грязному городу и с удивлением думал о том, что среди многочисленных русских этого города он чуть ли не единственный патриот. Он всегда старался купить русский шоколад, русскую одежду, русские часы. Он негодовал, видя как жадно люди приобретают обноски после немцев: будь это старые автомобили или вещи. Он, полукровка, боролся за достоинства нации, чувствовал себя в сто крат большим русским, чем истинно русские.
От этих мыслей Верта избавил резкий тычок в плечо. Двое парней настойчиво требовали у него закурить. Верт задумчиво залез в карман, потом сориентировался, залез в другой карман, быстро вынул десантный нож, раскрывая грозное лезвие одним плавным движением, и без всякой злобы, механически, провел этим лезвием, перехватив его у острого кончика, по лицу ближайшего.
Тот как раз собирался потребовать у доходного мужичка денег. Вопрос замер у него на губах, кровь мелко и быстро закапала в подставленную руку, губы отвисли.
Второй рыпнулся было, но нож уткнулся ему в ямочку под кадыком, а мужичок со страшным равнодушием произнес:
-Хряй отсюда, гнида позорная, и моли бога, что живой остался, сявка.
Парни замерли, растерянно глядя друг на друга, а Верт уже забыл про них, он сложил таким же точным, механическим движением нож, предварительно вытерев обагренный кончик о куртку парня, сунул его в карман, вынул пачку “Winstona”, прикурил, равнодушно смотря на незадачливых гопстопчиков, пустил им в лицо струю дыма и медленно пошел дальше. Он шел и думал, что раньше ходил очень быстро, наслаждаясь движением, а теперь стал ходить медленно.
Когда то давно Верт был Богом. Тогда и была зачата младшая дочка. Но богини из младшей не получилось. Получилась красивая и умненькая девчонка, очень эгоистичная и ленивая, которая свой эгоизм облекла в одежды всеблагие и вывернула его в извращенную форму заботы и добра.
Верт почувствовал себя Богом двадцать лет назад. Он голодал дней 15, дошел до второго криза, просыпался свежий, чистый, предвкушая яркий длинный день жизни. Все ему удавалось, мозг работал с энергией 886 компьютера, компьютера середины 21 века, так как пока высшим достижением был 586 компьютер. И ему не было тогда скучно и окружающие его медлительные и недалекие люди казались детьми, требующими заботы, но никак не жалости.
Теперь люди казались ему не только медлительными, но и грязными и жалкими существами. Ему было скучно среди людей. Они медленно двигались, медленно и скудно думали, от них пахло, поступки и мысли их были нечистыми. Среди людей Верт чувствовал себя как в мясном отделе рынка, где висят вокруг говяжьи и бараньи туши, лежат сердца, печень, ножки. Больше всего в этом отделе свиных голов, свиное мясо с толстым налетом желтоватого жира, туша свиньи без головы похожа на человечье. Вон идет баба на коротких кривых ногах. Если ее разделать и повесит на крюк в мясном отделе...
Верту было плохо. Он прятался в текучку, усиленно писал что.- То, принимал снотворное, что б заснуть пораньше, мотался по командировкам. Но некуда было убежать от Верта, тот следовал за Вертом с неизменностью тени.
Ему было хорошо в Израиле. Дней десять ему было хорошо. Потом его начало тянуть в Россию.
Верт уселся на лавочку и закурил. Он выглядел нелепо - плюгавый мужичок в сиротском пальтишке, курящий на ледяной лавочке среди озабоченных поспешных прохожих. На него посматривали.
Верт курил и думал, что в своей исповеди-завещании он не был до конца искренним. Скорей текст был подсказан заботой о брате, о детях, о жене. Что б они думали, что он принес себя им в жертву - так им будет легче, Не мог же он написать, что любит их насильно, как иногда насильно ест и насильно спит.
Больше всего Верту хотелось вернуть желания. Ему хотелось хотеть. Но ему ничего не хотелось.
***
…У зоопарка Верт насобирал целую кучу ребятишек и купил им билеты и коробку конфет. Это была единственная процедура, которая всегда доставляла ему настоящую радость.
Сам он тоже прошел в зоопарк и присел на лавочке перед клеткой динго. Рыжая собака неслась в неутомимой активности собственных мышц. Так она имитировала свободу. Верт мгновенно осознал аналогию с собой. Только он был в центрифуге своего разума.
Сам себя из ножен выну,
И себе сам в грудь воткну.
Позаброшу, позакину,
Мертвяком ко дну пойду...
Будет мертвое запястье,
Будет мертвая рука,
Никогда не будет счастья
У такого дурака…
А ведь я давно не писал стихов, подумал Верт. Но это - не стихи. Это крик усталого бизона, отравленного стрелой охотника.
Верту, как никогда требовалось участие. Но рядом не было ни старшей дочери, на которую он мог рассчитывать, ни фантазерки - средней. А динго в клетке не проявлял участия. Динго мчал по железному кругу, воображая свободный бег по Австралии.
Два Ангела за его плечами переглянулись и, невесомо взмахнув крылами, поднялись в небо. Нечто черное и бесформенное опустилось ему на плечи. Верт сгорбился, не видя груза, но чувствуя его. Он взвыл, как взвывает иногда раненное животное. Крик поднялся к небу и пал на голую землю. Мгновенно и неожиданно заметались в клетках все звери, будто почуяли нечто страшное. Затрубили слоны, заплакала, захохотала гиена, заревели тигры. Волки подхватили вой, выводя гортанную ноту.
И вновь стало тихо. Мелкий дождь сопливо капал на бесформенный человеческий ком, съежившийся на лавочке возле загона дикой собаки динго. Динго прервал свой бег, посмотрел на то, что когда-то было человеком, взлаял, заскулил и вновь устремился в центрифугу загона...
9. Вязьма. Еще несколько месяцев спустя
Моя кулинарная компиляция была принята благосклонно. Я получил заказ на целую серию небольших, по 12 авторских листов, книжек. В план издательства включили мои будущие «шедевры»: «Китайская кухня», «Корейские салаты», «Изделия из теста», «Современная скороварка», «Рецепты мировой кулинарии». На каждую из этих книг мне выделялся месяц – период для составителя напряженный, но выполнимый. А это по 200 долларов ежемесячно. Не считая оплаты за редактуру в другом издательстве. Для Вязьмы заработок вполне приличный.
Я много работал и, сообразно этой работе, пробовал некоторые рецепты на практике. Из-за малоподвижного образа жизни у меня подрос живот. Всегда смеялся над толстяками, а тут – такой казус. А может с возрастом ухудшается обмен веществ?
Оказалось, что кулинария – достаточно интересная наука. И основывается не только (и не столько!) на рецептах, сколько не методиках готовки. Большинство хозяек готовят интуитивно, по стандартам полученным от мам и бабушек. Например, четко знают, что перед жаркой сковороду (противень) следует раскалить. Но не знают, в каких случаях их не надо даже разогревать.Мужчины, те знакомы лишь с двумя-тремя фирменными блюдами и готовят их экспромтом, по принципу – сложить все вкусное и перемешать. Их коронное блюдо – шашлык, которым они занимаются долго и помпезно, под привычные восторги жен и родственников. (Точно так же жены относятся к забавам маленьких детей: не мешают или фальшиво восторгаются).
Для меня, признаться, откровением была возможность варить яйца всмятку или в мешочек без скорлупы . Как и тот факт, что из яиц можно приготовить более пятидесяти блюд. Я на практике убедился в том, что навязываемые народу «тефали» и прочие блестящие ерундовины из тончайшего прессованного металла для качественного приготовления пищи почти непригодны. Хорошо еще, что вязьмичи были слишком бедны, дабы покупать рекламируемую дребедень; в хозмаге я приобрел прекрасные и глубокие чугунные сковороды разного размера с деревянными ручками, несколько чугунных и глиняных горшков с крышками и набор толстых эмалированных кастрюль.
Признаться, к еде наши предки относились с большим уважением. Изучая их технологические приемы невольно понимаешь, что они интуитивно владели диетологией, понимали важность частой смены рациона, разгрузочных дней, биологических, витаминных и минеральных стимуляторов. Причем, все это проявляется не только в традиционной русской кухне, но и методах заготовки, хранения и приготовления продуктов во всех странах, имеющих долгую историю. Я специально оговорил этот факт, так как государства, возникшие несколько сот лет назад, мощными кулинарными традициями не обзавелись. Как, например, Америка, где лишь в южной части есть остатки старинных кулинарных навыков, сохранившихся у потомков аборигенов этих мест. В целом же обыденная пища среднего американца может служить хорошим примером того, как не надо и вредно питаться.
Любопытно, что в ресторанах всего мира, когда хотят продать блюдо подороже или подчеркнуть его высокое качество, называют его с намеком на экологическую чистоту и вкусность: “Мясо по-охотничьи”, “Котлета фермерская”, “Рагу крестьянское”, “Императорский гуляш”, “Мясо на вертеле по-домашнему”, “Шашлык старорусский”... Даже сами рестораны и кафе переименовывают в “Трактиры”, “Таверни”, “Охотничьи домики”, “Харчевни”, “Постоялые дворы” и так далее. Даже напитки наших далеких предков становятся не просто модными, но и любимыми. Бесспорно же, что сбитень или изюмный квас гораздо полезней бутылочного (или — упаси Бог от консервантов — баночного) пива, а домашнее вино вкусней и чище импортного дерьма из виноградных отбросов. (Автор не имеет ввиду фирменные, настоящие напитки из других стран, так как они среднему россиянину не по карману, а те, кто в состоянии покупать алкоголь за 3-5 тысяч рублей эту книгу читать не будут. Ввиду имеется суррогатное пойло, которым заполнены дешевые ларьки и магазинчики.)
Впрочем, доказывать мудрость предков нет необходимости. Культура питания складывалась у народа тысячелетиями. И, к горькому сожалению, была разрушена за последние 100 лет почти во всех развитых странах. Если в России мы смело можем обвинить в этом коммунистов и Брежнева со Сталиным лично, то в других государствах найти козлов отпущения гораздо трудней. Даже наоборот, первому президенту Америки мы, например, обязаны открытию помидоров. Его хотел отравить личный повар и собрал мелкие красные ядовитые плоды неизвестного растения, которыми заправил тушено мясо. Президенту так понравилось, что он потребовал добавки. Со временем дикие томаты появились на всех огородах, были окультурены, обзавелись многочисленными родственниками [от Черного принца (крупный помидор с тонкой черной кожурой великолепного вкуса) до “Винограда” (действительно напоминающего внешне виноград и растущего гроздями)] и стали непременным атрибутом хорошего стола.
Дело в том, что еще К.Маркс писал, что капиталист ради наживы пойдет на любую подлость. Нынче, когда великий экономист не в почете (хотя не его вина, что его идеями нагло и нечестно воспользовались большевики, переврав теорию и превратив ее в пропагандистскую отраву) мы можем наблюдать полную реализацию того, о чем он предупреждал и от чего остерегал. Производители ради прибыли заваливают мир легкими в приготовлении товарами. Многие из них вдобавок еще и вкусные. Например, кошка с удовольствием ест сухой корм из костной муки с валерьянкой и другими вкусовыми добавками, хотя разборчивость в еде этого животного всем известна. (Зато, какой колоссальный доход производителям и продавцам!) Что уж говорить о человеке. Капнут в цистерну йогурта ведро фруктовой эссенции, покажут по ящику ошалелого медведя, намекнут, что йогурт “живой”, из натуральных ягод и фруктов, — готово дело. Малыш после каждого пластикового стаканчика этой казенной пищи бежит измерять свой рост, а мама не понимает деревенскую бабушку, которая вместо йогурта делает простоквашку с лесными ягодками, цветочным медом и в 75 лет сама картошку копает.
Полуфабрикаты. Вымороженные до полной стерильности и бесполезности деликатесы из других стран в пластиковых мешочках. Рафинированные крупы, сахар, масла. Даже рафинированных интеллигентов недолюбливают, но от них хоть особого вреда нет, в отличии от таких же продуктов. Пресловутые “ножки Буша”, переполненные канцерогенным жиром и антибиотиками. (Прибыль от них поимели все, кроме тех, кто укоротил жизнь и потерял здоровье их поедая). Инкубаторские яйца, в которых кроме холестерина ничего больше нет. Отвратительные и чрезвычайно вредные напитки с большим содержанием сахара и фруктовой эссенции, якобы скрывающие под пробками “уникальные” призы. Неслипающиеся пельмени по итальянскому рецепту, от которых долгая тухлая отрыжка. “Рама” для быстрого ожирения. Боржом, изготовленный с нужными добавками на легальной фабрике Одессы. Тушенка, представляющая собой мясные отбросы тщательно перемолотые и крепко заправленные вкусным пахнущими специями.
Поймите меня правильно. И тушенку можно хорошую достать (хотя и трудно — хорошую), и консервированный корм для кошки купить (по ценам превышающим отборную телятину такого же веса вдвое), и пельмени неплохие иногда в магазинах попадаются (неплохие с точки зрения человека голодного). Я веду речь об пище общедоступной, массовой. О той, коей питается 98 процентов населения нашей страны. И не только нашей. Западный обыватель богат только по сравнению с жителями бывшего СССР. Ему тоже не по карману покупать еду высококачественную, “ручной выделки”. Да и времени у него на это нет. Это мы можем поехать с товарищами в деревню, купить подсвинка или бычка молодого за ящик водки и тоненькую пачку деревянных. А там даже фермеры работают промышленно, по конвейеру.
Кроме того народ капиталистических развитых стран заморочен гораздо больше нашего, который пока только в начале всеобщего рекламного зомбирования. Он искренне верит, что колбаса с оливками из экологически чистого телячьего мяса полезней куска телятины с рынка, приготовленного без особого изыска любящими руками. Он, даже, гордится кока-колой, в которой есть слабенький наркотик, вызывающий привыкание, или фантой, состав которой вызывает дополнительную жажду .
Неправильная пища поедает человека не в переносном, а в прямом смысле. Она съедает здоровье и долголетие.
Порой ужасная ностальгия меня мучит. По совдеповской, безвредной для здоровья, газировке: 3 коп — с сиропом, 1 коп — чистая. По общепитовским столовкам, где все жирное и калорийное уже украли, а мы едим пищу почти диетическую. Комплексный обед — 74 копейки, хлеб на столах бесплатный. По пустынным гастрономам, в которых никто друг другу не завидует, но все дружно завидуют продавцам. По рынку колхозному с настоящими домашними продуктами. По ресторанам провинциальным, где также можно было съесть комплексный “с пониженным содержанием калорий” обед за 1 рубль 25 копеек. И водочки выпить хлебной. По дотошным взяточникам из санинспекции, благодаря чьим неустанным поискам добычи и мы, простые люди, могли не бояться, что нас отравят простоквашей или колбасой за 2-20.
Мой кумир, лауреат Нобелевской премии, эколог и этолог, философ Конрад Лоренц в одной из своих научных работ (запрещенных в СССР и ставших бестселлером на Западе) выразил тревогу о неразумном изобилии вещей и продуктов, большая часть которых для человека бесполезна и вредна. Я — человек простой, мне кажется, что теперь человечество начнет вымирать не от голода, а от обжорства. Первые признаки уже можно наблюдать даже в нищей России. На сытом Западе болезни питания стали настоящей проблемой.
Культура еды в каждой нации складывалась тысячелетиями, в ней не надо что-то переделывать, дополнять. Можно только приспособить часть приборов, заменяющих очаг и кухонную посуду, к технологии древности. И при этом безжалостно браковать бесчисленные выдумки производителей, выгодные только им самим. Такие, как уродливые чайники с короткими, высоко приделанными к корпусу носиками, где вода не может нагреться до нормальной температуры. Такие, как сверхтонкие сковородки, где вместо добротного металла, идиотское, недолговечное покрытие, а пища жарится неравномерно и слишком быстро. Такие, как электронные комбайны высоких технологий, совершенно бесполезные на домашней кухне...
Стратегия питания складывалась у человечества в огромный промежуток времени методом проб и ошибок. Вдумайтесь, почему трети населения нашей планеты религия запрещает есть свинину? И какой температурный режим в тех регионах, где живут мусульмане? Почему в Индии говядина не может быть пищей человека? Почему китаец без риса болеет, а русский на одном рисе без картошки и хлеба помрет?
Взгляните на нарядные упаковки импортной перемороженной дряни и задумайтесь о том, что производителю стоит дороже — упаковка или содержимое? Прослушайте рекламу и представьте себе русского аристократа, которого пытаются накормить быстрорастворимым г...м , простите — супом быстрого приготовления и ватным хлебом, намазанным заменителем масла. Купите сардельку по цене 40 рублей за килограмм и положите ее на четыре часа на подоконник. А потом возьмите в руки, наглядно почувствовав слизь суррогатного продукта, запах серы, разложения. И вдумайтесь, не проще ли купит на рынке кусочек хорошего мяса и самостоятельно его приготовить. Что дороже — 20 минут у плиты или здоровье?!
А ведь так просто обратиться к истории той страны, в которой проживаешь, где все рецепты сложены и проверены веками. Особенно у нас, в России . Вот интересный пример: Потемкин перед любовными ласками любил откушать баранину по-драгунски. И, говорят, матушку-императрицу пристрастил к этому возбуждающему блюду.
Отбить филейную баранину, нашпиговать свиным салом и жарить в печи (духовке) не допуская полного ужаривания. Потом положить в горшок (кастрюлю), полить хорошей водкой (250г), поставить на огонь и, когда закипит, зажечь водку и мешать все время, пока горит. Потом слить жидкость, налить телячьего кулеша, дать некоторое время попреть и, сняв сало, полить обильно красным соусом из кулеша с каперсами.
Этот рецепты дает некоторое представление о кулинарных изысках 18 века. Любопытно для нас иное. Не барский стол, обильный и жирный, а стол простонародья.
Характерно, что мясо появлялось на этом столе 1-2 раза в неделю. Зато готовили его празднично. Например, гусь:
Начинив гуся груздями его жарят на сковороде (глубокой, чугунной) и с вытекшим соком подают на стол. Соус обязательно делают сами, для чего берут три стакана уксуса, режут туда крупными ломтями лук, добавляют столовую ложку меда и дают упреть сутки.
А вот еще один любопытный рецепт, называемый: “Карп в жидовском соусе”.
Чистые куски рыбы посыпают на два часа солью. Потом обтирают, закладывают в горшок (кастрюлю) с большим количеством лука, куском коровьего масла, гвоздикой и мускатным цветом. Все это заливают пивом и варят до почти полного выкипания.
Дворянская кухня того времени отличалась от обычной лишь добавлением французских и английских рецептов. Но устрицы или пудинги не пользовались особой популярностью и готовились как дань моде. Более того, русская кухня ухитрялась дополнить эти рецепты, обрусить их. Вот хороший пример:
Устрицы обертываются фаршем из мяса щуки и угрей с солью, гвоздикой и белым вином и запихиваются в устриничные черепки.
Широко присутствовали на русских столах блюда из мелких птичек: дроздов, бекасов, рябчиков, жаворонком. Рыба была в изобилии, особенно при том, что деликатесные нынче породы, были общедоступны. Часто в уху тех лет (галантир) добавляли ершей, раков. Понятие “царской” ухи не имели особого отношения к царям, так как каждая рыбацкая артель варила тройную уху прозаически и считала ее надоевшей. Кулеш (кулиш) был частым блюдом среди мастеровых и купечества. В большом ходу были разнообразные супы из птицы, рыбы и молока с пахтой. Вот, кстати, интересный суп, который нынче может показаться экзотическим:
Свежая пахта вариться с тертыми ржаными сухарями и горстью аниса. Для густоты пропускается через сито. Потом в смесь подливаются сливки и яичный желток. Остается подсластить медом или нерафинированным сахаром, кладется щепотка корицы и почти готовый суп доводится до кипения.
Нам важно понять, что основной пищей все же оставались разные овощи, среди которых на первых местах были капуста, тыква и редька, каши, бобовые, зерновые и рыба. Конечно, огромное количество любого — самого бедного — застолья составляли дары природы. Ягоды, зелень, грибы... Они бесплатно давали русскому народу здоровье и силу.
Не Илья Муромец, а Никита Силянович, черпавший как Антей силу от земли-матушки, был главным героем народных сказаний. И в этой аналогии глубокий смысл.
Я что-то увлекся рассуждениями, не соответствующими содержанию моей истории. Не зря говорят, что профессия накладывает отпечаток на поведение.
Перейду к болезни, лишившей меня почти всей работы, остатков здоровья, уверенности в себе.
В тот день я жутко устал. Так как с утра чувствовал себя совершенно разбитым, то устроил многокилометровую прогулку, хотел утомить организм и тем самым переломить болезненное состояние.
Последнее время у меня побаливала нижняя челюсть. Слева, где не было ни единого зуба, все выдрал. И на стоматит не походило, десны были в порядке. А левая рука постоянно немела, особенно в плече. Я заворачивал ее за спину и боль, немота проходила, но вступал в боль, переходящая с плеча в грудь. Ни сердце же, думал я, никогда оно меня не беспокоила. Ревматизм суставной, наверное, обострился. Или невралгия.
Вот я вымотал себя, дома сделал мокрую уборку и, совершенно измочаленный, лег, надеясь уснуть. Спать мне, как ни странно, не хотелось. Тем ни менее, я, превозмогая боль, спустился в холл, купил в аптечном киоске димедрол, заглотнул таблетку и вскоре уплыл в вязкую пелену наркотического забытья. Проснулся я от удушья.
Давило грудь, жгло горло, сводило челюсть. Под левую лопатку воткнулась раскаленная игла.
“Что со мной?” - спросил я сам себя.
“Инфаркт миокарда,” — хладнокровно ответило Подсознание механическим голосом.
Я ошеломленно молчал и Разум счел необходимым меня “успокоить”.
“Итак, об инфаркте. Это — бич вашего времени. Сердечно-сосудистые заболевания, в частности ишемическая болезнь сердца и ее грозное осложнение — инфаркт прихватывают 30 процентов населения этой планеты.
Сердце — уникальный орган. Этот мускулистый мешок без отдыха перегоняет кровь все время человеческой жизни. Сама же сердечная мышца снабжается кровью через наружные сосуды. И, если один из этих сосудов не может пропускать к сердечной мышце достаточно живительного кислорода, участок сердечной мышцы омертвевает, теряет прочность, эластичность и способность сокращаться. Сердце же продолжает работать и при сильном напряжении может разорвать омертвевший кусочек. Не случайно в просторечье инфаркт называют разрывом сердца!
То, что ты сейчас чувствуешь, — признак стенокардии или инфаркта. Щемит за грудиной, почти у самого горла, сводит челюсти, немеет рука, колет под левую лопатку...
Сейчас ты должен до минимума сократить нагрузку на сердце. Сосудорасширяющих препаратов у тебя под рукой нет, но до телефона недалеко, а врач неотложки облегчит твои страдания уколом. И, возможно, довезет до кардиологии. Помнишь, полуразрушенная пристройка к гостинице?»
Слов у меня не было. Даже не хватило юмора поблагодарить. Я набрал две цифры, вызвал скорую, осторожно передвигая ноги дошел до двери, открыл ее, вернулся на кровать, лег на спину и стал ждать.
Глава без номера. Цена Лолиты
После происшествия с толстым узбеком Наташа-Лолита некоторое время не кокетничала, не интересовалась взрослыми секретами, вела себя как-то замкнуто и отчужденно. Родители, захваченные врасполох перестройкой интеллигенты низшего звена, - участковый врач и библиотекарша – не обратили на поведение девочки особого внимания. Отец, сославшись на детские, не опасные хвори, дал ей на ночь аспирин, а мать посоветовала прочитать «Маленького принца». Им было не до того: отец брал дополнительные дежурства, что ситуации не меняло, так как зарплату продолжали задерживать, а «чаевые» от пациентов были мизерные, мать по выходным продавала на барахолке книги из обширной семейной билиотеки, а в будни после работы пыталась накормить семью.
Курс гривна в то время еще не окончательно упал, пятнадцать гривен соответствовали примерно двум долларам или шестидесяти нынешним рублям. Деньги для девятилетней девочки в нищей Украине достаточно большие. Бутылка горилки тогда стояла две гривны, килограмм колбасы чуть больше одной гривны, а «сникерсов» на гривну можно было купить пятнадцать штук.
Наташа тратила деньги экономно, тщательно скрывая их наличие от родителей. Но тот факт, что она постоянно что-то жует: то – мороженное, то жвачку, то сладости, не удалось скрыть от дворовых ребятишек. Подростковый лидер, пятнадцатилетний Витек, единственный сын алкоголички-дворничихи выловил девочку в подъезде и затащил в подвал, от которого имел персональный ключ.
Наташа боялась темноты и боялась мальчишек. Витек знал, что его боялись все девчонки во дворе и нагло эти пользовался. Он обыскал дрожащего ребенка, нашел в трусиках последнюю пятерку, забрал, бесцеремонно пошарил еще, потом растегнул ширинку и заставил девочку мастурбировать ему член.
Руку из трусиков он не убрал.
Наташа делала то, что ей приказали и жалела пятерку. Глаза привыкли к темноте и оказалось, что темнота не полная, через двери кладовок пробивался уличный свет, а в полумраке было не так страшно, как сперва в полной темноте. К тому же рука Витька у нее в трусиках вдруг перестала быть грубой и делала ей приятно.
Когда вышли из подвала, Витек неожиданно достал деньги и поделил их по-честному: три гривны взял себе, а две отдал Наташе.
Через неделю он опять позвал ее в подвал. Не тащил насильно, а позвал. И она пошла. И ей опять было приятно, и Витек потом опять дал ей немного денек.
Так она стала превращаться в настоящую Лолиту.
10. Мое прошлое. Сдается квартира с ребенком
Одно из самых стойких воспоминаний – Девочка. Я специально написал это слово с большой буквы, Девочка был не просто странной – она походила (временами) на пришельца из неведомого мира. И я не выдержал общения с ней, сбежал, испугался тех неведомых миров, которые распахивались, порой, в ее глазах. И всегда запрещал себе много думать о ней, о том небольшом периоде нашего совместного существования, боялся анализировать, опасался собственных попыток вернуться или узнать что-либо о ней…
…Весенняя Москва отставала от Красноярска. В столице было холодно, неуютно, моросил противный дождь. Я дождался рейсового внуковского автобуса, на Юго-Западной сошел, нырнул в теплоту метро, пересел на кольцевой и через некоторое время оказался на Речном вокзале. Дождь принялся за меня с монотонной настойчивостью, я быстро прошел квартал по Фестивальной, свернул и уткнулся в пятиэтажный дом. Лифт был старинный, с решетчатой двойной дверью. Он и дребезжал по стариковски, заползая на третий этаж, и сообщая об этом всему подъезду.
Открыла дама в кимоно с драконами. При виде мокрого мужичка в невзрачном костюме она слегка удивилась:
- А вам, простите, кого?
- Тысячу извинений, - сказал я, - я так вас и представлял, шикарная женщина, право, завидую вашему мужу. Он меня нанял смотреть за квартирой и ребенком, пока вы у него будете жить.
Квартира оказалась богатой. На стенах висели фарфоровые миски, было много хрусталя, серебра, икон.
Сели за стол. Икра, коньяк, лимон...
- Как там мой? - поинтересовалась хозяйка.
Объяснил, что скучает ее благоверный, ждет. Намекнул, что так и лишиться можно муженька - в Красноярске красивых дам много. Повторил свою историю, вынудившую принять его предложение, то, что уволился из газеты и хочу пристроить в Москве несколько рукописей, стать писателем. А в гостинице несколько месяцев прожить мне не по карману. Рассказал об опыте развитых стран, где воспитатели-мужчины котируются гораздо выше женщин.
- Как же вы по хозяйству управляться будете?
- Ну, это просто, - уверенно ответил я. - Найму приходящую старушку, она и приберет и сготовит. А сам я подрабатывать буду в какой-нибудь школе, может, даже в той, где ваша дочка учится. Сейчас везде учителей нехватка. Следовательно, буду для нее вдвойне учителем - и в школе, и дома.
Мы обговорили еще какие-то мелочи, о том, что договор между нами следует заверить у нотариуса, о сумме расходов на содержание ребенка. И я, наконец, спохватился:
- Где же предмет нашего разговора, где бесенок этот?
- Ах, да, - зарокотала дамочка, - как же, как же. Действительно. Ну-ка, Маша, иди сюда.
И вошла в комнату пацанка, стриженная под ноль, будто после суда, в застиранном бумазейном трико, пузырями на коленках, тощая, нескладная, как щенок дога, пучеглазая, с большими ушами. Стояла она, косолапя ноги в старых кедах, стояла на шикарном паласе среди всего этого хрусталя, мебели стильной, смотрела исподлобья.
Елейным голоском заговорила мамаша:
- Что же ты, Машенька, опять старье напялила. Сколько раз я тебе говорила, что девочка должна хорошо и красиво одеваться! И я вижу, что ты опять подслушивала. Ну ладно, подойди к дяде, поздоровайся.
Девочка продолжала стоять молча и зло. И я почему-то смутился.
- Побегу, - сказал я, - вещи надо забрать из камеры хранения, то, се. А завтра с утра займемся юридическими формальностями.
Я почти выбежал на лестницу. И пока спускался, перед глазами стояла девчонка, стояла посреди комнаты, трико на коленках светится, вздулось, кеды носками внутрь.
Формальности заняли два дня. У дамочки всюду оказались знакомые, так что на третий день мы с девочкой проводили ее на самолет и вечером ехали в такси по ночной Москве домой.
Девочка сидела с шофером, а я на заднем сиденье смолил сигаретку, подставляя лицо сквозняку из окна. Передо мной болталась стриженная голова с большими ушами. Берет съехал на ухо, того и гляди, свалится. Я хотел поправить, протянул руку, а девочка, не обернувшись, не видя моего жеста, вдруг дернулась, стукнулась лбом о ветровое стекло.
"Ну и шальная, - подумал я. - Били ее, что ли?" И отметил реакцию, как у зверя.
Ничего я не сказал, а руку опять протянул. Девочка повернулась, вернее сказать - извернулась и тяпнула меня зубами за палец. Долгие годы общения с собаками и психами выработали у меня привычку никогда в случае попытки укуса рук не отдергивать. Точно так же я поступил и сейчас. Даже вперед руку немного подал. Выплюнула девчонка палец, посмотрела своими зелеными буркалами, молчит.
- Берет хотел поправить, - сказал я. - Поправь сама.
Поправила, еще раз посмотрела на меня, а я палец платком перевязываю, до крови прокусила, чертовка Как раз мимо аптеки ехали. Я попросил шофера остановиться, сунул девчонке деньги:
- Сходи за йодом, надо прижечь, а то нагноится.
Взяла молча, пошла в аптеку. Сквозь стекло витрины было видно, как она чек продавцу протянула и пальцем указала. Вышла, в одном кулачке сдача, в другом - йод.
Я прижег палец, сморщился. Обратил внимание, что она подсматривает за мной, подмигнул. Она так резко отвернулась, что если бы у нее были косички, они хлестнули бы меня по лицу.
Первое же утро после отъезда ее матери началось с происшествия. Меня разбудил страшный грохот, я соскочил с кровати и не сразу понял, где нахожусь. Когда же понял - выскочил на кухню и увидел девчонку груды белых осколков. Она была в одних трусиках, таких же дешевых и застиранных, как трико, в кедах на босу ногу. Тощая, угловатая, больше похожая на деревянного человечка, она стояла в своей обычной позе: ступни носками внутрь, руки чуть согнуты в локтях, взгляд исподлобья.
- Не самый лучший способ будить, - сказал я грустно. - Впрочем, эту вазу ты правильно грохнула, я вчера чай пил и все боялся, что она мне на голову шлепнется.
Я вернулся в комнату и, теперь уже не спеша, по-хозяйски, осмотрел новое жилище. Комната большая, светлая, две кровати: одна деревянная - моя, вторая, почему-то двуспальная, девочки. Шкаф с детскими книгами, многие зачитаны. Письменный стол, торшер у моей кровати, бра - у нее в изголовье. Комод.
Я выворотил нутро комода. Две смены постельного белья для меня и для нее, куча платьев, колготок, брючек, кофточек, прочего барахла. Что ж она, дурочка, так плохо одевается? Из-за вредности? Кукла-чебурашка привлекла мое внимание, я рассеянно взял ее в руки.
- Положи! - сказала девчонка.
Я поднял голову. Она стояла в дверях и зло смотрела на меня. Голос у нее был резкий, каждое слово выговаривалось будто по отдельности.
- И пожалуйста, - равнодушно сказал я, кладя игрушку на место. - Жадина!
Мылся я с наслаждением, потом заправил постель. Когда она ушла на кухню, заглянул в комод. Чебурашки там уже не было. Я приподнял ее матрасик - Чебурашка лежал там.
- Не трогай, - сказали за моей спиной.
- Тогда заправляй постель сама, - ответил я невинно, - я думал, что ты не умеешь. Она, кажется, поверила. Но с места не тронулась, пока я не отошел. Она вообще старалась выдерживать между нами дистанцию.
Я сел в сторонке и смотрел, как она заправляет постель. Делала она это умело, но небрежно.
- Куда пойдем кушать? - спросил я.
Она ничего не ответила.
- Хочешь в ресторан?
Молчание.
- Тогда давай сходим в зоопарк, там и поедим на ходу пирожков, мороженого? Только оденься по-человечески, а то всех зверей напугаешь.
В джинсовом костюмчике она выглядела приличней, но все равно походила на маленького уголовника.
А в зоопарке долго стояла около клетки с волками...
Прошло три дня. Я долго читал на кухне, потом лег, наконец. Не успел задремать, как меня начали теребить за плечо.
- Слушай, вставай, вставай скорей.
- Ну-у, - протянул я, - что случилось?
- Ну, вставай же, скорей вставай.
- Что случилось, в этом доме? - я с трудом сел и вытаращился на Машу. - Что случилось в этом доме, чадо?
- Надо ехать к волку. Скорей!
Я взглянул на часы. Пять утра.
- В такую рань зоопарк закрыт.
- Надо ехать. Надо. Скорей!
- Бог ты мой, - я начал одеваться. - Я понимаю, что волк вызвал тебя по сотовому телефону, но при чем тут я? Я не давал ему никаких обязательств и пакт дружбы не подписывал...
Я посмотрел на Машу и прервал свое шутливое бормотание. Одно то, что она снова была в своем уродливом трико, говорило о серьезности ее намерений. Я ведь с первого дня заметил в ней некую странность, что-то похожее на откровение юродивых. Иногда я только собирался что-то сказать, сделать, а она уже реагировала. Иногда мучительно страдала: от чего-то, происходящего за пределами моего сознания. В зоопарке звери при виде ее выходили из сонного транса и чуть ли не вступали с ней в беседу. Она же разговаривала с ними на каком-то птичьем языке и они ее, вроде, понимали.
Я думал обо всем этом сквозь дремоту, отрывочно и не заметил, как мы приехали, вышли из такси, а Маша уверенно, будто бывала тут сотни раз, провела меня по Красной Пресне, потом каким-то двором скользнула в щель железной ограды.
Я протиснулся за ней, а она уже почти бежала, дыхание ее не изменилось, что я отметил мельком, и вот она бежала уже, мелькая стертыми подошвами, дышала так же тихо и ровно, а я бежал за ней, стараясь делать это бесшумно, и тут она остановилась, я легонько налетел на нее, затормозил каблуками и заглянул через колючую макушку.
Под кустом лежал на боку волк. При виде нас он заскреб задними лапами, перевалился на живот, нелепо расставив передние; трудно поднял голову.
- Ты стой, - сказала Маша шепотом, - ты стой тут, не ходи.
Она легко как бы перетекла вперед, присела рядом с волком, положила руку на зубастую морду и стала что-то бормотать на птичьем языке. Волк расслабленно откинулся набок, закрыл глаза, вздохнул.. Маша тоже закрыла глаза.
В полной тишине они походили на серое в сумерках рассвета изваяние - девочка и зверь.
Неожиданно Маша вся изогнулась, напружинилась, скрючила пальцы, стала походить на зверя больше, чем безвольный волк.
Я вскрикнул. Маша душила волка. Все тело ее извивалось, колотилось, лицо посинело, глаза по-прежнему были закрыты.
Я стоял неподвижно. Я оцепенел.
Волк последний раз дернулся и затих. Маша отвалилась от него, как сытая пиявка, ватной игрушкой раскинулась на траве. Веки ее дрогнули, блеснули белки. В этот же момент открылись веки волка. Стеклянные мертвые зрачки...
Я сел на траву. Вокруг все еще стояла тишина, в следующий момент она рухнула и в уши мне ворвался разноголосый гвалт зверинца.
Я передернулся, отгоняя кошмар, посмотрел, будто хотел запомнить, на два тела: теплое живое и теплое мертвое, поднял Машу на руки и, запинаясь, пошел к выходу.
Я совсем забыл про лаз в заборе, вышел через главный вход, причем сторожа мне почему-то открыли, не спросив ни о чем.
Д ома я положил Машу на кровать и долго сидел рядом, щупая пульс. Пульс и дыхание были ровными - девочка крепко спала. Постепенно я успокоился, накрыл ее одеялом, вышел на кухню. Больше всего я нуждался в стакане водки.
Мысли мои начали упорядочиваться, и утром рано я позвонил в зоопарк, чтобы уточнить одну из этих мыслей.
"Да, - ответили мне из дирекции, - один из волков найден возле вольера. Сдох, скорее всего от удушья. Волк очень старый..."
"Один из волков найден возле вольера, - повторил я шепотом, вешая трубку. - Сдох, скорее всего от удушья. Волк очень старый..."
Какой-то кубик моих догадок стал на место. Я знал, что стая иногда убивает или изгоняет умирающих животных, что этот рефлекс иногда проявляется и у домашних... Я сам видел, как к сбитой машиной дворняге подбежала другая, оттащила ее с проезжей части, лизнула, а потом схватила за горло и задушила. Что это? Гуманность природы для того, чтобы сократить время предсмертных мук?
Но если это так, то я живу не со странной девочкой, а с животным, или с самой Природой, которая в моих глазах может быть и доброй, и безжалостной. С одинаковым равнодушием. Я не пойму ее добра и ее зла, но она знает, что творит, и далека в поступках от нашей надуманной морали.
Так, или примерно так, рассуждая, я зашел в комнату, убедился, что Маша спит спокойно. Глядя на ее мирное личико, я никак не мог совместить эту Машу с той, в зоопарке.
В конце концов я прилег рядом с ней поверх одеяла и незаметно заснул.
Снились мне всякие кошмары: змеи с человеческими головами, говорящие крокодилы, русалки с кошачьими мордочками. Вдруг появился волк и спросил машиным голосом, как меня зовут.
- Я открыл глаза. Маша теребила меня за плечо и смотрела на своими зелеными глазищами.
- Я есть хочу, - сказала она и засмеялась. Я впервые услышал ее смех. Он был хорошим - легким, светлым. - Очень хочу, - повторила она, и я удивился множеству перемен. Речь потеряла отрывистость, лицо стало подвижным, глаза распахнулись. Глубина их - почти океанская, цвет не был постоянным - менялся с каждым мгновением.
- В зоопарк поедем? - спросил я осторожно.
- Зачем? - удивилась она.
- Тогда поедем в ресторан, - сказал я. - Мне лень готовить.
11. Вязьма. Больница и после
Я лежал в реанимационной палате. ЭКГ показало “утешительную” динамику моего инфаркта, который, к счастью, врачи успели купировать буквально в течении часа. Первое, что я сделал, немного очухавшись от боли и страха, — спросил у Разума: какого черта он довел меня до такой беды?
Он ответил хладнокровно:
“Я о тебе заботиться не обязан. Ты, видимо, не понял — я эмоционален в диалоге, но не в поступках. Мои действия — информационный ответ на твои вопросы или просьбы. Если поступит долговременное задание следить за твоим самочувствием, я буду постоянно тебя информировать о нем, предупреждать нежелательные для здоровья действия. Аналогично ты можешь поручить мне роль Охранителя, Защитника. Все это входит в мою программу.”
“Поручаю, - сказал я раздраженно, - мог бы и сам догадаться!”
“Тогда рекомендую расслабиться, - бесстрастно сказал Разум. - Сейчас для тебя лучшее лекарство — покой. Физический и психологический. Лежи и вспоминай что-нибудь приятное. Если трудно, то я немного стимулирую этот процесс.”
“Ну, ну,” - мысленно буркнул я и закрыл глаза. В недавней капельнице были какие-то снотворные, так что глаза закрывались охотно. Да и слаб я был. Очень слаб. - Кстати, объясни-ка мне про инфаркт поподробней.”
“Сердце — уникальный орган. Этот мускулистый мешок без отдыха перегоняет кровь все время человеческой жизни. Сама же сердечная мышца снабжается кровью через наружные сосуды. И, если один из этих сосудов не может пропускать к сердечной мышце достаточно живительного кислорода, участок сердечной мышцы омертвевает, теряет прочность, эластичность и способность сокращаться. Сердце же продолжает работать и при сильном напряжении может разорвать омертвевший кусочек...”
«Ты об этом, вроде, мне уже сообщал?»
«Ты тогда был напуган. Мог забыть. К тому же я – твой разум ничего нового, кроме того, что ты в жизни усвоил, сообщить не могу. Обращайся лучше к подсознанию, оно прозорливей. И способно предсказывать будущее».
«Ну-ну, - сказал я, сам себе удивляясь. – Никогда не думал, что стану вести такие диалоги. Если еще внутренний голос вмешается в беседу, то впору переходить в другое отделение. Интересно, а в Вязьме есть психушка?»
«Не волнуйся, - сказал кто-то, - если надо – тебя в Смоленск отправят».
«Это еще кто? – удивился я».
«Твой внутренний голос», - сказал Внутренний голос.
Я закрыл глаза и погрузился в причудливую смесь собственного воображения.
Не буду описывать болезнь более подробно, Замечу лишь, что на лекарства и некоторую добавку к скудному больничному рациону у меня за полтора месяца ушли почти все сбережения. Лечащий врач отнюдь не настаивал на применении этих, ужасно дорогих, французских и американских препаратов, но подчеркнул, что они могут значительно ускорить выздоровление, избежать рецидивов и нештатных ситуаций. Вдобавок, я вынужден был сообщить в редакции, что заказы выполнить пока не смогу. Я просил все равно оставить их за мной, как только встану – начну работать с удвоенной энергией. Мне посочувствовали, вежливо пообещали подумать… Но я знал, что их лишился. Современное издательство – коммерческая машина с беспринципным хозяином и суровыми рыночными законами.
И вышел я из больницы почти без денег, без надежд и без перспектив близкого заработка. Даже в Москву я не мог позволить себе поехать: еще месяца полтора мне рекомендовали избегать нагрузок. Даже зубы лечить запрещалось. Нервничать тоже.
Одно хорошо, кулинарные излишества мне теперь были запрещены. Включая кофе. Так что на еду я теперь тратил раз в пять меньше.
Самое обидное, что и желаний не было почти никаких. Как у Верта, героя отвергнутой мной повести, которую автор ошибочно назвал романом.
А еще надо было покупать лекарства, которые предстояло пить еще полгода. Скоро подходил срок очередной выплаты за квартиру, телефон из-за переговоров с Москвой, обходился в солидную сумму. И, если за свет и газ я мог пока не платить, то телефон отключали при малейшей задержке. А без него я терял последнюю надежду на какой-либо заработок, на возможность халтуры.
Как это часто бывает у людей скорбных, закороченных на собственном «Я», у меня проявилась повышенная реакция на бытовые мелочи. Если раньше отсутствие сдачи у продавца или очередь за хлебом вызывали у меня ностальгическую иронию, то теперь вызывали гнев. Горячая вода, которое последнее время почему-то текла из обеих кранов, бесполезные вызовы слесарей – пришли, натоптали, покрутили краны, сообщили, что это – протечка, ушли, оставив запах перегара, - спровоцировала сильнейшую ярость. Привычное, хоть и неожиданное, отключение света во время работы, на что я раньше, постучав по клавишам немного, чтоб не посадить батарею, просто выключал ноутбук и ложился читать (если вечером – при фонарике), теперь выводило меня из себя надолго. Я вынужден был купит транквилизаторы (элениум, мепробомат) и глотать их, что б снимать нервные взрывы.
Да и работать-то не хотелось. Не хотелось править глупые тексты (у меня остались в работе две рукописи: одна о самогоноварении, вторая – детектив про вора по кличке Леший), а хотелось писать критические заметки о нашей паскудной жизни, о мерзостях капиталистической экономики, о продажности государственных чиновников, о двуличии политиков, о бедственном положении детей…
Я впервые задумался о страшной опасности СМИ, которые, на первый взгляд должны были облегчать общение, сближать людей. Братья Стругацкие в “Обитаемом острове” пророчески объединили психотронный излучатель в одном здании с телевизионными и радиотрансляторами. “Это было гнездо, жуткое, змеиное гнездо, набитое отборнейшей дрянью, специально, заботливо отобранной дрянью, эта дрянь собрана здесь специально для того, чтобы превращать в дрянь всех, кого достает гнусная ворожба радио, телевидения и излучения башен”.
Собственно, они и подразумевали теле- радиопередачи советского периода с их наглой и примитивной пропагандой. Но то, что происходит теперь, в десятки раз опасней коммунистической жвачки.
Людей зомбируют нагло и целенаправленно. Используют «птичий» язык, подавляя псевдоэрудицией, «ваучерами» или «консолидацией». Давят на чувства, пытаясь через эмоциональную сферу подчинить наше сознание. Призывают, например, пожалеть усталого и больного президента. Что это значит – «пожалеть»?! Он или президент – или больной старик. Политика есть политика, эмоции там – грим, маска.
Не брезгуют повторением, мусолят одну и ту же тему одними теми же словесными комбинациями. Еще Салтыков-Щедрин предупреждал: «Горе – думается мне – тому граду, в котором и улица, и кабак безнужно скулят о том, что собственность священна! Наверное, в граде сем имеет произойти неслыханнейшее воровство!» Повторение действует на подсознание, а его мы контролируем плохо. Именно в этом один из принципов глупой рекламы. Именно поэтому постоянно будируется тема частной собственности на землю, без объяснения сущности вопроса . А ведь главное в этой теме то, что собственность на землю предопределяет иное бытие всего народа, культуры. И нужно ли это России, в которой НИКОГДА не было частной собственности на землю?!
Наши СМИ тоталитарны, высказывание мнений в редких диалогах предопределены, срежиссированы. Даже противоречия между бандитскими кланами (Гусинский – Березовский) в СМИ тщательно контролируются в информационной подачи. А для отвлечения общественного внимания подбрасываются или «утки», вроде сумки с возможно радиоактивными веществами, найденной в Сокольниках, или бесчисленные катастрофы и загадки «найденных черных ящиков».
Бог ты мой, статистике известно, что в дорожных происшествиях в наш неумело технизированный век погибает ежегодно людей больше, чем на полях сражения в минувшей Отечественной войне. А от гриппа , кстати, за последнее столетие погибло людей еще больше. Но манипулировать общественным сознанием, рассуждая на столь глобальные темы, опасно – люди могут начать думать. Например, о том, что в Москве сейчас количество беспризорных по официальной статистике перевалило за 42 тысячи. Население среднего города, вроде Вязьмы! И это при том, что официальная статистика редко бывает объективной. А, если взять цифры по России, то последние годы детское население сократилось на ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА! Тут уж речь идет не о деградации население, а о его вымирании.
Нет, я всегда знал о том, о чем говорю с такой горечью. Но именно сейчас, когда капитализм, скрестившийся с мышлением совков, изворотливостью политиков и жестокостью бандитов, начал пожирать меня заживо, я прочувствовал ситуацию полностью. Меня уже не забавляло, что Элла Панфилова, соучастница Гайдара в ограблении пенсионеров, пускает слезу по поводу «тяжелой судьбы наших ветеранов», что подручные Гусинского из НТВ, пособляющие клану, «отделяющему Чечню», вдруг начинают сострадать нашим юным воинам, «нашим мальчикам в гимнастерках». Я испытывал брезгливость к тем интересным людям, авторитетом которых манипулировали власть имущие: к артистам, участвующим в грязной кампании выборов какого-нибудь губернатора, к милому пьянице Депардье, приехавшему в Москву агитировать за Ельцина, к гениальному Ростроповичу, пожелавшему с оружием в руках защищать демократию…
Какая, к чертям собачьим, демократия! Где она? Толпы нищих, имеющих свободу голодать! Миллионы детей, имеющих демократическое право на смерть! Интеллигенты, которым дозволено продавать по дешевке свои знания сытым западным хозяевам!
Эх, с каким бы удовольствием я написал книгу обо всем этом. О неправильности развития нашего общества (не только российского); о том, что государством должны управлять не политики, а социологи, историки, врачи и педагоги; о полнейшем абсурде современной демократии, близкой к анархии; о диктатуре концернов, мало отличной от уголовной; о том, как деградирует народ в развитых государствах, уподобляясь в богатых – жвачным животным, в бедных – хищникам. О многом мог бы я написать, проиллюстрировав примерами из реальной жизни. Но кому нужна такая книга, кто ее купит? Она же не найдет спроса ни у стада жвачных, ни у стаи хищных. А, следовательно, хозяйчики русских издательств ее просто не купят. И редактор, которому она возможно понравится, вынужден будет указать в отзыве:
«Художественная оценка - 4,5
Коммерческая оценка – 1».
А потом написать другой отзыв на какой-нибудь боевичок:
«…Сцены мафиозных разборок начинают быть динамичными только ближе к середине книги. До этого эпизоды с действиями выглядят скомкано, в то время как рассуждения героев о жизни снижают динамичность. Правда, поправить все это может и редактор. Главное, здесь есть сюжет, который прослеживается на протяжении всей книги. Есть позиция автора, которая напрямую не высказывается, но прослеживается в отдельных эпизодах. Есть характеры героев, есть любовные линии и личные судьбы главных персонажей, которые придают книге жизненность. Язык автора оставляет желать лучшего, но для данной книги может оказаться достаточным.
Мораль, к сожалению, остается за нижней шкалой оценки. Произведение аморально от начала до конца. Но на коммерческой оценке это не отражается, скорее наоборот.
Вывод: после редакторской правки, которая заключается в некотором сокращении книги, убирании ряда нестыковок, книга вполне может быть издана в твердом переплете.
Литературная оценка – 4
Коммерческая оценка – 4,6»
Что ж, редактору надо на что-то жить. Сам писал такие отзывы, старясь еще и подхалтурить на правке.
Черт бы побрал эту массовую культуру!
У массовой культуры (так и хочется взять это слово в кавычки) три основных сюжета. Слезливая мелодрама, агрессивный боевик и примитивный «ужастик». Газетная заметка, книга в мягком переплете, видеофильм, телепередача – все они используют эти сюжеты в разнообразных формах. Статья про «банду вора Набалдашкина» ничем не отличается от детектива про «Бешеного» или «Лютого», как псевдореалистичное повествование телепередачи «Очная ставка». Похождение Хуаниты Хуано Хуановны в Мексике идентично похождениям героини малограмотной (но «раскрученной издательством) писательницы. Ну, а телепередача «Криминал» – это российский вариант американских «ужастиков», где вместо космических пауков и слизней действуют человеческие оборотни.
Бог ты мой! Да, человек самое отвратительное существо на свете. Но человек одновременно и самое прекрасное творенье. И пусть любовь какого-нибудь там Лимонова к сточным канавам и сортирам человеческой души останется привилегией демократии и узкого круга его поклонников. А человечеству следует демонстрировать лучшее, а не худшее. Не Чикатило, а гуманистов, не дебильных «ментов», а прекрасных рыцарей, не скрюченного римского Папу, а стройного мыслителя. Чтоб было кому подражать, на кого равняться. Чтоб не тернии заслоняли наше мышление, а звезды светили в качестве путеводных ориентиров.
Честно говоря демократия во многих странах давно стала смирительной рубашкой в лапах государства, своеобразными удилами, при помощи которых управляют толпой. Какая, к дьяволу, может быть демократия в той же Америке с ее расовой дискриминацией, с ее гигантскими налогами и с ее мещанской идеологией. Там народ настолько свыкся с теплой нирваной обывательщины, что видимость свободы легко принимает за свободу истинную. И прекрасно довольствуется ложными идеалами, вроде статуи свободы, полосатого флага и огромной задницей, упомянуя оные символы постоянно, как некие заклинания.
А о какой, к черту, демократии может идти речь в России, где паноптикум Думы ничего кроме смеха у людей не вызывает, где параноики типа Жириновских или Зюгановых свободно передвигаются среди людей, где государство страдает импотенцией, а экономика давно впала в маразм.
Но суть даже не в этом. Социологическое совершенство любого известного ныне общества далеко от идеала. А сущность такого совершенства кроется, прежде всего, в единении, а не в разобщении. Именно о том, что нас разъединяет, идет речь в этой главе. И сперва важно для себя лично, индивидуально разрешить эту проблему. Поскольку и в индивидууме полно разъединяющих факторов. А противоречия между сознанием и подсознанием – главная причина наших болезней, наших неудач, наших горестей .
Нас разъединяет рефлекс стадности. Привычка быть «не хуже других», то есть – такими как все, досталась нам в процессе эволюции. От тех времен, когда коллективное животное не должно было выделяться и тем самым нарушать строгую иерархию стада (стаи). Если вы понаблюдаете за собакой, кошкой, птичкой какой-нибудь, то заметите по какому строгому ритуалу существует животное, какой четкий график его поведения. Человек – тоже животное, многие инстинктивные навыки для него полезны, например, любовь к детям. Но большинство сохранившихся инстинктов бесполезны и, даже, вредны. Как мурашки, появляющиеся на коже в безрезультатной попытке вздыбить шерсть на шкуре. И, что самое страшное, привычка выполнять скрытые и явные команды лидеров стада, вожаков.
Дело в том, что нынешними лидерами стали олигархи, лавочники и политики. Они и финансируют искусство, средства массовой информации, спорт. А их сверхзадачей вовсе не является улучшение общечеловеческого разума. У них основная задача простая – богатство и власть .
Реклама «тети Аси» опасна не своей тупой назойливостью, а тем, что группа производителей таким образом осуществляет свой инстинкт власти. Чистящих веществ только на первый взгляд множество, на самом деле их в быту всего три-четыре наименования, а все остальное – их комбинации в различных упаковках. Таким образом несколько главных производителей добиваются постоянного роста прибыли от этих веществ. А невольные члены стада тратят на их приобретение все больше и больше средств.
Надо сказать, что этот, достаточно бесполезный с разумной точки зрения, процесс на подобии снежной лавины захватывает все большее число участников и становится похожим на полезный. Так, новые фабрики снабжают заработком новых рабочих, ученые имеют лаборатории и должностные оклады, получают дополнительную «халтуру» транспортные служащие, открываются новые магазины и ларьки, давая заработок частникам разного калибра, средства массовой информации гребут бабки за дополнительную рекламу, актриса имеет стабильный гонорар… Короче, все ступени экономического ряда задействованы, масса людей довольна, но в целом – пшик. Ни уму, ни сердцу. Совершенно бесполезное для цивилизации производство, нечто, вроде пересыпания из пустого в порожнее. И все потому, что группа альфа-лидеров осуществляет свое стремление к власти.
А как бы здорово было, если б вся энергия производства чистящего порошка, все его человеческие и финансовые звенья были направлены на нечто полезное для человечества, направленного не только в сегодняшнее, но и в будущее. Например, в создание школ, где у каждого ребенка будет пять учителей. Настоящих учителей. Или – на выращивания экологически чистых продуктов…
12. Мое прошлое. Сдается квартира с ребенком
Странная двойственность беспокоила меня в последнее время. Я уже не сомневался, что в тощей девчонке кроются целые мироздания, что форма ее - частность, скафандр, что и не человек она. Но девчонка вела себя опять, как все дети, и не помнила о волке. Она совсем оттаяла, охотно играла с ребятами во дворе, прибегала голодная, со свежими царапинами на коленках. Вечером заставляла меня читать вслух ее любимые книжки, охотно капризничала, будто отводила душу за прежние ограничения, стала невозможной сладкоежкой, в общем, наверстывала детство, засушенное болезнью.
Впрочем, порой я не усматривал никакой фантастики в ее поступках. В свое время я насмотрелся в дурдоме всякого. Возможности человека необъятны, а психи творят чудеса почище йогов. Помню мальчика, который не знал усталости. Скажешь ему, чтоб отжимался, - отжимается от пола сто, двести раз подряд, потом потрогаешь мышцы - не напряжены, да и дыхание ровное. Видел больного, не чувствующего боли. Он мог положить руку на раскаленную плиту и только по запаху горелого мяса узнать об этом. В остальном он был совершенно нормален. В армии мой товарищ поднял полутонный сейф, упавший ему на ногу...
Сложнее было с волком. Может, она просто была в телепатической, мысленной связи с этим дряхлым волком, и он постоянно давил на ее сознание. Смерть прервала эту связь, освободила ее мозг.
Контакт с девчонкой не проходил для меня бесследно. Я был в постоянном напряжении и в то же время как-то размяк, "одомашился", не думал о том, что деньги летят слишком быстро, а новых взять негде…
Я чувствовал, как спадает с меня шелуха деловитости, обнажая не сгнившее еще ядро мечтательного мальчишки. Полоса отчуждения лежала между мной и обществом всегда, но сейчас в океане одиночества нашелся эфемерный островок, где я становился самим собой.
Изменились даже речь, повадки, сон перестал быть только необходимостью, но стал и удовольствием, книги опять заставляли переживать.
Мне не было скучно в этом микромире, где были только я, она и выдумки писателей. Но вся эта идиллия уводила меня к пропасти. И в душе я тосковал по замкнутой ясности редакционных закутков.
И тут приехал хозяин. Вырвался на денек-другой, совместил служебное с личным.
Я как раз сибаритствовал на диване с томиком Сарояна, когда он открыл дверь своим ключом.
- Где Маша? - спросил он, едва поздоровавшись.
- Во дворе играет.
- Как играет? Одна!?
- Почему одна? С ребятами.
Он был поражен:
- Что вы мне тут говорите ерунду. Она не умеет играть с людьми...
Он нервно закурил.
Хлопнула дверь, в комнату ворвалась Маша.
- Дай десять тысяч, мы на видики сходим.
- Поздоровайся, - упрекнул я.
- Здравствуйте, дядя, - обернулась она, - вы извините, меня ждут ребята... Ой, папа!
Я ушел на кухню.
...А вечером он удивительно быстро опьянел, тыкал в шпроты вилкой и плакался, хая жену, потом вскидывался, кричал восторженно:
- Нет, не может быть, я наверное, сплю, я же сам ее к врачам водил лучшим, она же дикой росла, с отклонениями.
Приходила Маша, он лез к ней с неумелыми ласками, Маша терпеливо говорила:
- Папа, ты сегодня пьяный. Я лучше пойду, у меня там книжка недочитанная.
- Не признает отца, не радуется его приезду, - он обращался ко мне, оставляя за мной старшинство в собственном доме.
Haконец он угомонился, лег спать. Я прибрал стол, заварил чай. На кухню зашла Маша, молча забралась ко мне на колени.
- Он скоро уедет, да? Ты сделай так, чтобы он поскорее уехал...
- Маша! - укоризненно посмотрел я на нее и пересадил на табурет. - Ведь он твой отец, как ты можешь так говорить? Он любит твою мать, любит, по-своему, тебя. Ты должна понять его, пожалеть иногда... А сейчас он в командировке, через несколько дней уедет. Ты уж не обижай его, ладно?
Утром этот большой, неуверенный в себе человек вдруг заявил:
- Не поеду сегодня в контору, проведем весь день вместе!
Произнося это, он обращался к дочери, а смотрел на меня. И мне ничего не оставалось, кроме как сказать:
- Конечно, погуляйте с Машей... Ты, Маша, надень синий костюм, на улице прохладно. А я полежу, почитаю. Что-то ревматизм прихватил.
Выпроводив их, я врезал стакан коньяку и уехал в Домодедово.
Толчея аэропорта успокоила меня. Я бродил по залу ожидания, наметанным глазом определяя своих возможных клиентов, затем посидел в буфете, съел порцию шампиньонов и ломтик ветчины, выпил банку пива. Делать больше здесь было нечего... Дома было тихо и скучно. Я слил остатки коньяка в стакан, залпом проглотил, закусывать не стал. Подумал, что так недолго и в запой уйти. В это время хлопнула входная дверь, в прихожке загалдели, засмеялись. Маша, забежав ко мне в комнату, встревожено замерла:
- Пригорюнился? Зачем пригорюнился? Ты не болеешь больше?
В проем дверей просунулся папаша. Он был уже заметно под шафе:
- Как вы себя чувствуете? Мы тут накупили всякой всячины, решили дома поужинать... Я хотел в цирк, а она - домой, домой. Ох, ревную!
И опять потянулся скучный вечер с застольем, беспорядочной едой и питьем, откуда-то возникли соседи, называли меня чародеем, на Машу глазели, как на диковинный экспонат. Она насупилась, и я увел ее спать.
- Ты почитай мне, ладно? - попросила она.
- Сперва вымой ноги холодной водой, переоденься в пижаму, потом позовешь...
Пока мы разговаривали, все смотрели на нас с умилением, что ужасно меня раздражало. Может, я в зонах только об этом и мечтал, что когда-нибудь и кому-нибудь придется советовать вымыть ноги перед сном и именно холодной водой. И еще рассказывать сказки про царевну и драконов.
И в этот вечер фантазия ударила из моих уст, хрустальным фонтаном. Я всегда умел сочинять разные байки, но выдумывать сказки экспромтом - это было со мной впервые. Я мгновенно сымпровизировал принца с авантюристскими замашками, одел его в темно-зеленый облегающий костюм с искоркой и отпустил на поиски приключений. Целью, к которой устремился мой принц, был заброшенный замок на краю земли.
Там происходят всякие чудеса, а какие именно - никто не знает. И никто оттуда не возвращается.
Мой принц мужественно одолел трехголового дракона, пересек озеро с мертвой водой, смел на пути к цели стаю кикимор во главе с лешим, добрался до замка, прошел сквозь анфиладу комнат со всякими страшилками, а в самой последней - узрел свой собственный облик в большом зеркале. Отражение так сильно потрясло его, что принц впал в меланхолию и вообще перестал куда-либо и к чему-либо стремиться. Так до сих пор и живет он около этого замка и разводит кроликов, чтобы не умереть с голоду.
Когда я закончил сказку, Маша шевельнулась, Bысунув подбородок из-под одеяла, с минуту полежала молчала, тихая, посерьезневшая, затем произнесла почти с материнской интонацией:
- Ты не беспокойся, все будет хорошо, я знаю.
Я посмотрел на нее потрясенно, а Маша, повернув голову чуть набок, сонно прикрыла глаза.
Я вышел на кухню к гостям и стал с ними пить много и до мерзости жадно. Пьянел и понимал, что давно хотел этого - нажраться до одури. Движения собутыльников, обрывки их разговоров едва доходили до моего внимания и сознания, а потом и вовсе слились в беспрерывный и неясный шум...
Очнулся я от прикосновения к вискам чего-то холодного. С трудом разлепил веки, и сквозь густую и болезненную пелену похмелья едва различил Машу.
Она касалась моей головы ледяными ладонями, что-то речитативно произносила, но я не мог разобрать ни слова. Глаза болели, хотелось их снова закрыть, но какой-то непонятный страх удерживал меня от этого. Машино лицо медленно, словно проявляясь из-за призрачной пелены, стало приближаться ко мне. Затем лицо ее снова растворилось, остались отчетливыми только ее глаза, но со взглядом совершенно взрослой женщины - мудрой, многое понимающей. Поцелуй ее тоже был откровенно женским, но я чувствовал лишь бодрящую прохладу девчоночьих губ. Эта прохлада вдруг как-то внезапно разлилась по всему телу, и мне стало легко, спокойно, перестали болеть глаза, лопнули обручи, сжимавшие виски острой болью.
Я потянулся к странному лицу, мне очень захотелось еще раз испить исцеляющей прохлады ее губ и ладоней, но Маша отпрянула и по-матерински строго произнесла:
- Нельзя больше! Спи теперь!
Мне не хотелось спать, мне хотелось утвердить в теле эту ясность и легкость, но Машины ладони упреждающе стиснули мои виски:
- Спи, обязательно спи! Это хорошо - спать...
И я уснул!
Утром меня разбудил хозяин, смущенно предложил опохмелиться. Видно было, что ему неловко общаться со мной, его смущала моя свежесть после вчерашнего. Впрочем, меня она тоже смущала.
- Спасибо, я лучше кофе. - Я прошел в ванную, включил воду и вспомнил ночное происшествие. Если все приснилось, то почему нет похмелья? Я мылся и думал, думал и мылся, пока Маша не постучала и не спросила: не утонул ли я? Точь-в-точь, как я ее часто спрашивал. Приснилось, решил я, утираясь. Надо какую-то бабу найти, чтоб не чудилось разное.
Хозяин звонил в свое министерство. Он решил еще денек сачкануть от дел и, вроде, договорился. Он все же опохмелился и стал собираться с Машей на ВДНХ. Звали и меня, но я категорически отказался.
Из дома я ушел после них, долго бродил по улицам, пообедал в чебуречной, посмотрел какой-то индийский двухсерийный фильм и уже к вечеру очутился на Красной Пресне. Я пошел в сторону сахарной фабрики имени Мантулина и наткнулся на маленькую церквушку, где толпился народ. Тихие голоса, благовонный запах ладана, купол свободного воздуха над головой, благочинная обстановка и слабый, но красивый голос священника. Я подошел к амвону почти вплотную и долго стоял, погруженный в себя.
У метро меня заинтересовала девушка в зеленом плаще - она стояла, откинув головку чуть назад, чутко смотрела по сторонам. Я подошел и спросил:
- Девушка, скажите, сколько времени, а то я в Москве впервые, да и как еще познакомиться, когда имени не знаешь?
Она улыбнулась и сказала просто:
- Я сегодня одна, похоже. Только не берите в голову разные глупости.
- Как я могу их взять и голову? Там уже от старых глупостей места нет, куда же новые брать. Есть хотите?
В ресторан она идти отказалась, видимо, посчитала свою одежду слишком скромной, но мы неплохо по ужинали и в шашлычной. Кормили там на редкость скверно, но Таня ела с завидным аппетитом, видимо, ее гипнотизировали все эти названия: сациви, шашлык на ребрышках, лобио, лаваш. Пила она тоже активно, быстро опьянела и сообщила, что живет в общежитии, что я ей нравлюсь, что учится в торговом техникуме. Я пригласил ее покататься по вечерней Москве, она с радостью согласилась, а в такси охотно отозвалась на поцелуй.
Я еще не назвал шоферу конкретного адреса, и он просто мотался по городу, поглядывая ехидно в зеркальце, а я наглел, лаская молодое тело и обдумывая, куда ее везти: за город или шофер поможет найти койку на ночь, когда машину тряхнуло.
- Подбросьте с ребенком, - прогудел мужской голос.
- Ты что же под колеса лезешь, не видишь, - занят! - заорал шофер.
- Девочке моей плохо! .
Я выглянул и увидел Демьяныча с Машей на руках. Сердце захолонуло:
- Что, что случилось?!
Я затаскивал их в машину, отнимал у него Машу, а он растерянно сопротивлялся.
- Заснула почему-то, - сказал он, - капризничала все, домой просилась, а потом села и идти не может.
- Что за чушь! - Я приподнял ей головку, потер щечки, дунул в лицо.
Маша открыла глаза:
- Я спала, да? Ты почему ушел? Ты не уходи, ладно?
Она снова закрыла глаза и всю дорогу тихо посапывала, может, спала. У дома легко вышла из машины, притопнула. Я попросил водителя подбросить молчавшую, как рыба, девушку до дома, дал ему деньги и пошел в подъезд. Маша обложила меня нежностью со всех сторон, мне грозило преображение в крупного ангела...
Прошло несколько дней. Счастливый отец уехал в Красноярск. Он хотел забрать Машу, но я убедил его повременить, так как резкая перемена климата и обстановка могут быть для нее неблагоприятными. Он оставил мне пачку денег и "пригрозил" выслать еще. Он даже помолодел. Неплохой, наверное, был он человек, счастливый своим незнанием себя самого, дочки, меня.
Осень наступила, деньги опять были. Мы с Машей надумали поехать на юг, покупаться в морях-океанах. Но тут я заболел.
Началась моя болезнь с того, что под вечер сильно распухло горло. Утром поднялась температура, глотать я не мог, все тело разламывалось.
Маша напоила меня чаем с малиной, укутала в одеяло и пошла в аптеку. Я пытался читать, но буквы сливались, глаза болели и слезились. Потом меня начали раскачивать какие-то качели: взад-вперед, взад-вперед, сознание уплывало, тело растворялось, руки стали большие и ватные, а в голове стучал деревянный колокол. Температура к вечеру немного спала. Маша сменила мне пропотевшие простыни, пыталась покормить... Приезжала неотложка. Они хотели забрать меня с собой, но Маша подняла шум, они заколебались и пообещали приехать утром.
А у меня начался бред. Мне чудилось, что комната накренилась и в нее упала огромная змея. Толчки, толчки, комната раскачивается, я вижу ее сверху, будто огромную коробку, и вот я уже лечу в эту коробку, а змея разевает пасть.
Потом провал и новые видения. Я плыву по течению, река чистая, дно видать в желтом песочке, лодку несет кормой вперед, чуть покачивает и причаливает к песчаной косе под обрывом. Я лезу на этот обрыв, соскальзывая по глинистой стенке, забираюсь все же, но не сам, а уже держась за поводок большой собаки. Тут у меня на плечах оказывается лодка, в которой я плыл, я несу ее к избушке, вношу в сени и застреваю там вместе с лодкой. Навстречу бросается собака, лижет мне лицо, повизгивает...
Тут я очнулся, но повизгивание не прекратилось. Я с трудом поднял голову и увидел, что Маша лежит на своей кроватке и горько всхлипывает.
- Ну, Маша, перестань же... - я попытался сесть, спустил ноги, но меня так качнуло, что я откинулся на подушку и замолчал.
Да и что было говорить? Все глупо началось и глупо кончилось.
- Ага, - бубнила Маша- сквозь слезы, - ты уйдешь, я знаю.
- Ну и что? - я все же привстал. - Ну и что же Машенька, ты главное, верь и жди. Тебе будет хорошо - мне будет хорошо. Я, может, вернусь, лишь бы ты ждала.
Маша подошла ко мне. Глаза ее были глубокими, слезы исчезли.
- Хочешь остаться?
Она сказала это так, что я почувствовал: скажи я "хочу" - произойдет чудо.
- Не знаю... - сказал я робко.
Маша отвернулась и вышла из комнаты. Я вытянулся, закрыл глаза и стал чего-то ждать.
Это мне казалось, что я жду. Сознание стало зыбким, вновь вспорхнула какая-то зловещая ночная птица, задела меня влажным крылом. И я провалился в бесконечность небытия.
Из больницы, где у меня обнаружили двустороннюю пневмонию, я дал телеграмму и к этим людям больше не вернулся. Выписался через три недели и уехал к себе в Сибирь, не попрощавшись.
13. Вязьма. Философия суицида.
Вяло, бессмысленно прошла зима. Даже Новый год не принес радости, хотя я и купил чахлую елочку, украсил ее блесками, разорился на одну гирлянду (120 руб) и на одну курицу, которую запек в духовке с укропом и рисом. Была небольшая радость на рождество, когда ко мне постучали колядующие ребятишки. Я дал им последние пятьдесят рублей, они неуклюже спели, на душе потеплело. А потом приоткрыл окно на кухне, посмотрел на звезды и увидел эту группку внизу, выходящими из подъезда. Прислушался.
- А этот-то фраер, с третьего этажа. Вот лох! На целый полтинник раскололся. Напьемся, пацаны!
И мое израненное сердце окончательно остыло. Хорошо быть Каем, думалось мне, мальчиком с ледышкой вместо души.
Но Снежной королевы на горизонте не было, а был унылый нищий быт, угроза полного выселения из квартиры за хронически нерегулярную оплату жилья, был громогласный совдеповский холодильник с тарелкой кислого творога и вчерашней кастрюлей картошки в мундире. Телевизор окончательно выработал свой ресурс, а на замену кинескопа (1300 руб) денег не предвиделось. Иссякли батарейки у диктофона, музыку послушать было негде. Компьютер вызывал отвращение: писать было не о чем, заказов на составление прикладных сборников не было, а рецензии не отнимали много времени. К тому же его медлительность раздражала, а лишних денег на элениум не было.
Инфаркт оставил не только шрамы на сердечной мышце, он поуродовал и душу. И, хотя сейчас сердце вело себя достаточно спокойно – я мог уже взбегать по лестнице до второго этажа, - это не приносило радости. Я четко осознавал, что такая жизнь гораздо хуже смерти. И часто сожалел, что вызвал тогда скорую, вместо того, чтоб выжрать бутылку водки, снять шлюху и спокойно отчалить из этого вредного мира. И мыслишка, пока еще мыслишка, о том, что поезда туда ходят постоянно, скользила где-то на грани осознания.
Я опустился, квартира заросла грязью, не стригся уже месяцев шесть и бороду не брил, только ногти, когда уже начинали мешать ковырять в носу, состригал неровно и наспех. Еда, даже хорошая, казалась пресной и безвкусной. И никогда не хотелось есть, само понятие аппетита исчезло. Начинало в животе болеть, значит следует что-то туда запихать.
Спал какими-то урывками: то днем сморит неожиданно, то под вечер прикорну на часок. Ночь облегчения не приносила, наоборот – напоминало проклятие. Часов до двух мучаюсь, пытаясь уснут и десятый раз перечитывая какую-нибудь ерунду, а стоит заснут – начинаются кошмары, просыпаюсь, на часах пять утра. И ни в одном глазу. И читать не хочется. Брожу по комнатам, как неприкаянный, на балкон выйду, чтоб замерзнуть, стою там голышом, от комаров отмахиваюсь.
Вновь начал курить. С удовольствием попил бы кофе, но оно затягивает, а пятьдесят рублей это почти десять буханок хлеба или семь килограмм картошки.
Весна была необычайно ранняя, лето включило тропическую жару начиная с июня. Все в мире связано: несколько лет назад комета отбомбила Юпитер, а поскольку Солнце связано с планетами не только гравитационно, хромосфера Светила среагировала – и это передалось на Землю со всеми вытекающими последствиями. Чередой пошли землетрясения и наводнения в разных концах нашей планеты, возросла вулканическая деятельность. Катаклизмы затронули и климат. Впрочем, потепление на Земле идет уже много лет и не только из-за неприятностей на Юпитере. Человек выбросил в атмосферу столько гадостей, что она перестала защищать нас от губительного излучения Солнца с достаточной надежностью. Время всемирного РУКОТВОРНОГО потопа измеряется, конечно, не годами, но десятилетиями. И это чувствуется даже в таком низинном, болотистом, извечно дождливом регионе, как Смоленская область. Вязьма плавится от жары, и я жалею, что когда-то уехал из Сибири. Хотя, говорят, там тоже жарища.
Ездил в Москву, сдал работу. И зря ездил. Гонорар не выплатили, сослались на отсутствие в кассе денег. Нет продажи, говорят, не идут книги. Ждите осени. Хорошо еще, что дали небольшую рукопись из плановых. Название очаровательное: «Твой друг - холодильник». И начало замечательное: «Чтоб открыть дверку холодильника, надо легонько потянуть за ручку на его внешней дверке. Резко открывать дверку не стоит, можно повредить крепления. По холодильнику не следует наносить сильные удары, не рекомендуется часто перетаскивать его с места на место, а так же надолго оставлять без присмотра…»
Раньше я бы читал и хохотал. Ведь книга плановая, следовательно выйдет и будет продана. И получит автор-составитель за нее тысяч пять. А я – 700 рублей!
Что ж, вернулся в свою паршивую дыру, выгреб из всех карманов мелочь, сосчитал. Получилось 75 рублей. Подумал. Что б продержаться до осени, можно устроиться на работу, связанную с продуктами. Швейцаром или сторожем. Буду получать рублей 800 и минимум еды. Могу еще сдать одну из двух комнат. Рублей за пятьсот. Только и хватит хозяйке послать и за телефон с электричеством заплатить. Тем более, что летом электричество почти не расходуется, а звонить я и не звоню по межгороду, кому звонить – лето. Чем так жить, легче и проще вообще не жить. Тем более, что с моим истрепанным организмом и жизни то осталось всего ничего, растянутое во времени угасание, существование полутрупа.
В голову полезли печальные воспоминания, которые, казалось, давно стерты временем. (Всегда считал, что плохое забывается быстро). Вспомнилось как меня, еще дошкольника взрослые мальчишки зазвали в подвал и там, в полумраке, описали с труб теплоцентрали. Я сперва не понял, что за теплая водичка на меня льется и почему все смеются. А потом заревел от унижения и побежал домой. А в первом классе на большой перемене шестиклассники притащили меня в туалет на их этаже (первый класс был на первом, а старшие классы на втором) и начали снимать с меня штанишки. И, что самое ужасное, там были девчонки. Спас меня десятиклассник с повязкой дежурного. Он взял меня за руку и отвел обратно к своему классу.
Детские ужасы, ребяческие трагедии… После армии шел, помню, по мосту, над которым летела пара лебедей. Они летели низко и я испугался, что заденут о провода троллейбуса. И одна птица задела. И грузно шмякнулась на шоссе, встрепенулась, пытаясь встать на лапки, и тут ее окончательно размазал по асфальту какой-то тяжелый грузовик с прицепом. А я уже сделал движение к ней: подобрать, вылечить. Так и застыло это неоконченное движение в моем сердце. До сих пор.
В этом сердце были раздавленные собаки и кошки, коих так много на российских дорогах. Там были угольки от первой любви, любви предательской, лживой, после которой я несколько лет ненавидел всех девушек. Там были ссохшееся лицо бабушки в темном гробу, вопль мамы во время похорон отца, несбывшиеся надежды, выхолощенные мечты, мелкие и крупные подлости, грязные мысли... Не удивительно, что оно надорвалось и теперь лежит в груди болезненным валуном, который от резких движений и резких мыслей начинает давить на грудину.
Мне вспомнилась та, первая рукопись, которую рецензировал в свой первый приезд в Вязьму. Когда еще казалось, что жизнь налаживается. (Экий самообман!). В той рукописи главный герой не выдержал испытания богатством. Он остановился в пути и потерял цель. Жизнь – это движение. Длительная остановка смертельна для жизни.
И опять пришла усталая и четкая мысль о самоубийстве. Тем более, что для этого мне не требовались пистолет или веревочный ошейник с мылом. Уйти в глубокий и беспорядочный запой, в загул, во все тяжкие и толком не окрепшее сердце откажет. Эдакое, стратегически рассчитанное, самоубийство. Сдобренное положенными смертникам ужином с вином, последней сигаретой и последним словом (воплем).
Денег у меня на пролонгированное самоубийство не было, но смертнику терять нечего – достану. Коли ответственности впереди никакой, то достану без проблем. Отвага камикадзе беспредельна!
На глаза мне попалась газета, которую я спер в поезде по дороге из Москвы. Я взял и тупо уставился на первую страницу. И тотчас, словно одобрение, попалась заметка:
Пермь. 26 декабря. «РЕГИОН-ИНФОРМ-ПЕРМЬ». В 2001 году в Пермской области зарегистрированы три случая, когда подростки предпринимали попытки суицида из-за проблем в школе. Сейчас этими случаями занимается отдел по защите прав детей обладминистрации. Выясняется, в какой мере в ситуации виноваты педагоги этих детей. В этом году более 700 детей находились в розыске (примерно такие же показатели были в 2000 году), три тысячи детей были задержаны транспортной милицией на железной дороге.
Судьба обожает забавляться людьми. Некому вельможе в ноги бросился раб. Он сказал, что встретил на базаре Смерть, которая грозила ему пальцем и стал умолять господина, чтобы тот дал ему коня. Раб хотел спастись от смерти, сбежав в город Самарру. Вельможа дал ему коня и тот умчался, а вельможа пошел на базар, где увидел Смерть, подошел к ней и спросил: “Зачем ты пугала моего раба?” - “Я его не пугала, - ответила смерть. - Просто я очень удивилась, встретив его в этом городе, потому что в тот же вечер мне предстояло с ним свидание в Самарре.”
У меня тоже свидание, подумал я, только не в Самарре, а в Москве. Не в Вязьме же мне справлять собственную тризну!
Я смаковал эту новую для разума идею. И постепенно куда-то пропала меланхолия, под ложечкой появился ледок, жара перестала так уж донимать и остро ощутилось, какое грязное у меня тело. И я залез в ванную и начал яростно мыться, не обращая внимание на невозможность разбавить горячую воду холодной. Вымылся, тщательно побрился, вылил на себя остатки одеколона, почистил гнилые зубы, нашел пару одноразовых пакетиков кофе, заварил, выпил, как прежде, с сигареткой. И начал прикидывать быстрый план обогащения.
Вот ведь, как удивительно. Впервые в жизни почувствовал себя свободным. Ну, полностью свободным. От общества, от быта, от забот, от морали – от всего. Упоительное чувство!
Наверное, каждого человека посещают мысли о самоубийстве. Это своеобразное доказательство нашей человеческой независимости, наш козырь в игре с фортуной, неотъемлемое преимущество в сложных обстоятельствах. Человек подвержен этим мыслям в периоды слабости, психологического несовершенства. Не зря же в ряде стран люди борются на право законной эвтазии. Как спасения от страданий. Ницше ввел идею суицида в философский канон. Горький безуспешно кричал устами своих героев, что жизнь прекрасна и в муке своей. Но страдания физические не так уж страшны, особенно для мазохистов. В конце-то концов щекотка, поглаживание – слабая форма боли. Страдания психологические гораздо трагичней. Стоит ли существовать в мученьях, гнить годы, если можно сгореть в последнем проявлении жизненных сил…
Но как же добыть первую сумму? Чтоб уехать в столицу и снять на пару денег приличный номер в приличном отеле? Использовать свой давешний московский трюк, пересдать квартиру? Я и сам-то плачу всего тридцать долларов в месяц, а быстро найти клиента, способного на длительную предоплату в этой дыре не так уж и легко? А, собственно, куда мне торопиться? На тот свет? У меня и так есть билет на проезд в ладье Харона; этот билет со свободной датой выезда. Еще у меня есть старое редакционное удостоверение. Несколько лет назад я работал редактором в маленьком издательстве, выпускающем книжки-раскраски «Вика-Пресс». Держал эту «Вику» с тремя сотрудниками и офисом в подвале бывший спортсмен – штангист, участник какого-то криминального объединения. Видимо для того, чтоб мыть денежку. Он платил гроши, но предоставлял комнату в общежитие всего за 300 рублей в месяц – для Москвы, где посредственная гостиница стоит столько же в сутки, удача большая. Вот и осталось красное удостоверение с золотым тиснением: «Пресса». Исправить год не так уж трудно. А с корочками и в нынешние времена можно произвести впечатление. Не с такой, конечно, легкостью, как при большевиках, когда любой корреспондент пользовался огромными правами, но все же. Если не слишком наглеть…
Я надергал из общей тетради листы и написал десять объявлений:
«Срочно сдается двухкомнатная квартира с мебелью, телефоном и всеми удобствами. Предоплата за шесть месяцев. Цена - $30 в месяц. Торг неуместен. Тел. …».
Была поздняя ночь или раннее утро. Из Москвы я приехал в одиннадцать вечера. Не так уж много ушло времени на отчаянное решение. Спать не хотелось. Я принялся за уборку. Отдраил всю квартиру, после чего вновь встал под душ. А потом, не одеваясь и с удовольствием ощущая, как испаряется влага с кожи, отобрал несколько вещей, необходимых для последнего турне. Белые джинсы, пару футболок, шорты, смену белья. Сложил их в спортивную сумку. Упаковал компьютер. Ноутбук до сих пор производит на простых людей впечатление, он сможет помочь обдурить кого-нибудь в Москве. Или продам его, стольник баксов уж точно выручу.
Утро набирало свет. Было прохладно. Я вышел из дому и понаклеил объявления по всему городку. В пять минут десятого я был в здании местной администрации. Удостоверение редактора помогло без особых проволочек попасть к главе администрации. Через 20 минут я шел из присутственного дома, оставив на столе чиновника кулинарный сборник собственного авторства, и унося в клюве две тысячи. Очень легко было убедить главу в том, что я потерял кошелек, а банковский счет у меня в Санкт-Петербурге. Что для него, бывшего секретаря горкома, какие-то две тысячи, одолженные на неделю солидному заезжему журналисту.
Я шел домой и раздумывал – купить ли вина. Нет, подумал я, рано еще, сперва надо собрать приличную сумму денег. Да и жарко сейчас, чтоб пить.
Странно, я уже давно не баловался даже пивом, и не хотелось. Будто инфаркт выключил центр наслаждения пьянкой. И мысли на эту тему не возникало. А когда начинал думать, как сейчас, возникало чувство противоположное – отвращение к любому алкоголю.
И тут, в эйфории от успешного визита к чиновнику (на который я раньше в трезвом состоянии никогда бы не решился), ко мне, вдруг, пришло ясное и логичное понимание причин прежнего алкоголизма. Будучи человеком стеснительным, слабовольным и закомплексованным я с большим трудом вступал в контакты с новыми людьми. А людского скопища, человеческой массы вообще боялся на уровне подсознания. Но работу сперва избрал связанную именно с постоянным общением – журналистику. И, если задание газеты и корочки «пресса» помогали мне преодолевать самого себя, то помимо работы я оставался тем же пентюхом, книжным червячком, страдающим от яркого света и новых лиц. Да и во время работы приходилось пересиливать себя, подавлять собственные инстинкты, что не проходит бесследно для психики. Вот и разряжался алкоголем, снимающим стресс. Как бы «смазывал» им скрипучие шестеренки натуры. Да и контактным я становился «под газом», общительным.
Со временем я все же спрятался от тягостной работы в другую, больше подходящую к складу характера, - редактором в издательстве. Теперь общение ограничивалось с некоторыми коллегами и немногочисленными авторами. Авторы – люди зависимые, к редакторам они относятся как больные к докторам. Это, естественно, если рукопись принята и находится в работе. В ином случае они нас ненавидят, считают невеждами, не способными оценить их «талант». В работе бывают проблемы другого рода, когда автор борется за каждую фразу, не понимая моей правки. Но это уже не так страшно, тут стеснение не помеха – работа же, естественная текучка.
И все же при походе в гости, на разных встречах, презентациях и просто «мальчишниках», где малознакомых людей бывало много, я с удовольствием защищал психику от перегрузки хорошей дозой спиртного. А вот в последние годы, когда общение с людьми сведено до минимума, алкоголь не нужен, ему нечего «смазывать», смягчать, адаптировать.
Эти выводы меня радовали. Радовало и то, что около дома встретил бабку с ведром лесной земляники и купил у нее целый пакет этой ароматной ягоды, потом еще купил в ларьке сметану и сахар песок, и дома намешал все это в глубокой тарелке, разделся до гола, сполоснулся горячей водой и, не вытираясь, сел на прохладное покрывало дивана и начал эту вкуснятину есть большой столовой ложкой.
14. Мое прошлое. Повесть о старом боксере
Второе воспоминание опять таки скорбное. О собственной трусости, о предательстве. Черт-те что, жизнь подбрасывала мне яркое, «крутое». Открывала мне двери в нечто особенное, как с Девочкой. А я боялся сойти с карусели собственной бесплодной суеты…
…Меня со Светой как раз выгнали из газеты . Газета была - блеск! А больше всего - ее редакторша. Бывши продавцом сельмага, она, тем ни менее, по чьему-то желанию унаследовала эту должность после смерти мужа-редактора. Звали редакторшу тетей Катей. Новая должность не спасла ее от фамильярности сначала бабок-покупательниц, а затем и литсотрудников. Тетя Катя - все!
Должность ответственного секретаря газеты занимала ее племянница, еще полгода назад бывшая выпускницей местной десятилетки. Сельхозотделом заведовал спившийся учитель математики - личность толстая, флегматичная, глубоко и широко ориентирующаяся в сельскохозяйственном производстве и с таким же размахом поставлявшая информацию на газетные полосы.
Под Новый год мы со Светкой вместе дежурили по номеру. Доблестный зав. сельхозотделом зачем-то явился в редакцию во втором часу ночи с недопитой бутылкой в руках, а затем быстро уснул под столом. Это было весьма кстати: в редакции было очень холодно, и я, перепечатывавший стихи на машинке, согревал свои ступни, пристроив их к толстой заднице Их Сельхозмогущества. Светка сделала мне по этому поводу серьезное замечание, но я от него отмахнулся.
Мы с молодой женой жили в щелястой избе, которую вначале топили забором, а затем самим дровяным сараем. Для сбережения тепла в избе мы заклеивали щели рукописными плакатами. Например: "На отеческую заботу родной Коммунистической партии о советском человеке ответим ударным трудом!" Или: "Клопа танком не раздавишь!", "Черви орлов не боятся - черви боятся кур".
В идеологическом отделе райкома КПСС по поводу этих плакатов шли горячие дебаты, предлагались даже варианты воспитательного воздействия на "много о себе понимающих" журналистов.
Питались мы картошкой и бараниной. Поскольку все хозяйства района были овцеводческими, то баранину мы запасали целыми тушами, рассчитываясь за них по мизерным внутриколхозным ценам. Одной туши им хватало на четыре варки, а одной варки - на полтора дня.
Я начинал свою творческую деятельность литературным работником сельхозотдела, но быстро сбежал оттуда из-за чрезмерных профессиональных амбиций своего зава, и меня провели по штату фотокором. Светка же так и продолжала занимать должность заведующей отделом писем трудящихся. По дому у нее хлопот было тоже немного: раз в три дня сварить баранину с картошкой и три раза в день накормить милейшего щенка Антея - отпрыска отарных овчарок. Мы прожили втроем и проработали вдвоем относительно спокойно только зиму и лето. Затем я начал заметно "злоупотреблять", и меня уволили.
Вот тогда-то я и устроился в военизированную охрану на должность старшины команды.
***
На границе двух сибирских областей, в глухой тайге стоял двухэтажный дом. В его квартирах были все удобства, включая и горячую воду. По ночам кедры стучали своими ветвями в створки по-городскому широких окон, утром, случалось, рябчики вспархивали с балконных перил. Слева от дома днем и ночью мрачно дремала казарма стрелков ВОХРа. Стрелки приезжали в казарму из соседних деревень и жили здесь по десять дней, дежуря сразу по две смены в сутки, охраняя туннель. Четыре круглосуточных поста на стратегическом железнодорожном объекте...
В 18-00 через туннель проходил ежедневный пассажирский поезд из четырех вагонов, остановки - по требованию.
Не полуостров -
Полустанок,
Где остановка -
Ноль минут...
У меня в ту пору прекрасно шли стихи, музой которых была, конечно же, Светка. Она на долгие часы уходила в лес, возвращаясь с прогулок возбужденной и румяной, буквально тащила меня за собой, чтобы повторить вылазку вдвоем, но я упрямился. Однажды она встретила в тайге белую ворону, и восторгов по этому поводу было не счесть. Однако, как она меня ни уговаривала, смотреть белую ворону я не пошел, а написал стихи про синюю птицу.
Там, где кедры запудрены густо,
(В этот лес только я не ходил),
Где истошно трещат трясогузки,
Кто-то синюю птицу ловил...
На первом этаже дома жил командир команды, над ним - мы со Светкой и Антеем, напротив - молодожены из села, супруги-стрелки. Вот и все население дома. Видимо, и казарма, и дом строились на тот случай, если вдруг появится необходимость разместить в этом месте воинскую часть. Поэтому дом и стоял полупустым, но все же он жил, имел свою котельную, дышал теплом и светился редкими окнами.
Столяр из соседней деревушки по заказу Светки соорудил нам письменный стол. Креслом на двоих служил разлапистый корень кедра, вывороченный бульдозером, вымытый дождями и просушенный ветрами. В качестве кровати были нары, занимавшие почти половину комнаты. Все это выглядело очень экзотично и было удобным. Антей бродил по всем трем комнатам квартиры и занимался тем, что воровал и перепрятывал корни и сучья - Светкины заготовки для художественных поделок.
Была еще пишущая машинка, запас бумаги, книги... Однажды какой-то чудик из окрестных деревень за литр водки продал нам полное собрание произведений Киплинга! А в остальном жизнь по-прежнему состояла из нас троих, Светкиных прогулок по тайге и видимости работы, которую я исполнял в качестве старшины команды: раз в неделю провести политчас, выдать оружие, изредка проверить посты. Дар судьбы, а не жизнь. Я не "злоупотреблял" - было не с кем и не на что.
Месяца через полтора такого идиллического существования меня отправили в питомник за сторожевой собакой. Собаку я не привез, поскольку в штате команды не было предусмотрено должности вожатого, а совмещение в таких случаях категорически запрещалось. Зато со мной приехал старый-престарый боксер, которого и собакой-то было трудно называть. Но все-таки Дик был собакой и честно старался соответствовать этой своей сущности.
…Когда в городе стало ясно, что служебного пса не дадут, я всё же еще раз зашел в питомник - просто поинтересоваться породами, какие там имелись. Начальник питомника спросил:
- Ты что, собак любишь?
- До умопомрачения!
- Слушай, тогда возьми к себе одного "пенсионера". Его бы уж давно следовало усыпить, но, знаешь, рука никак не поднимается, даже язык не поворачивается такое распоряжение давать.
- В качестве кого же этот боксер у вас служил?
- Да не наш он. Просто один военный летчик к нам его завез и оставил. Говорит, что привез пса из Восточной Германии девять лет назад, а сейчас его опять переводят за границу, а туда, в эту страну, с собакой нельзя. Вот и попросил он нас подыскать Дику соответствующего хозяина... У него, у Дика, и родословная есть, хорошая. Возьми, будь гуманным. Пес вторую неделю ничего не ест и в клетку к себе никого не допускает. Воду, правда, пьет, но... Пойдем, посмотришь сам...
В утепленном вольере для щенных сук лежал громадный пес. Мощные мышцы его тела скрадывали худобу, но когда он встал - дуги ребер так и выперли наружу.
- Дик! - позвал пса начальник питомника. Дик в ответ угрожающе ощерился.
- Вот, видишь? Возьми его с собой, слышишь? Он у тебя там в тайге, я думаю, отмякнет, оживет...
Мне в ту пору было 22. Немного лет плюс профессия начинающего журналиста, студента-заочника филфака, плюс специальность кинолога высокого класса, плюс репутация запойного пьяницы по диагнозу "бытовой алкоголизм". После первых жизненных неурядиц и неудач ко мне наконец-то пришла вторая любовь, которой я жил и дышал, поэтому настала пора задуматься и о восстановлении своего социального статуса. Нынешняя работа, таежная жизнь - все это было явлением временным, и Дик никаким боком сюда не вписывался. Нет, совсем ни к чему мне эта собака - старая, почти умирающая, озлобленная, к тому же преданная другому...
Точно так думал я, когда вел Дика к вокзалу. Думал, но вел. По дороге мы зашли в ветеринарную аптеку, где я купил шприц, кофеин в ампулах, адреналин... Нужно было довести собаку до дому живой...
***
Дик вошел в квартиру, запнувшись о порожек. Оскалившегося Антея обошел как предмет мебели и тяжело вспрыгнул на нары, накрытые белоснежным покрывалом. Но ложиться не стал, а повернулся мордой ко всем, троим обитателям квартиры, на всякий случай приподнял верхнюю губу, обнажив клыки, но никто на него не заругался. Тогда он снова спрыгнул на пол и, тяжело вздохнув, направился в угол.
В трансе собака находилась довольно долго, и это вызывало чувство тревоги у всех "квартиросъемщиков". Радовало одно - Дик стал есть. Мало, нехотя, даже позволял Антею оттеснять себя от миски, но ел. И потому жил. Жил как бы по инерции, не проявляя никаких эмоций. Если его вовремя не выводили, то он делал свои собачьи дела прямо посреди комнаты. А когда Светка убирала за ним, молча наблюдал за ее хлопотами, но был настороже, готовый тут же откликнуться рычанием на любой упрек.
Вскоре мне пришлось отлучиться по служебным делам на три дня. Когда вернулся - Светлана встречала на платформе с Диком на поводке. Рядом с ними вольно крутился Антей. Несмотря на внешнее равнодушие, Дик был опасен без поводка. С его стороны было уже множество попыток броситься. И делал он это молча, без всякого рычания или даже оскала. Его опасались все, в том числе и новоявленные хозяева, которых таковыми он еще не признавал, вел себя по отношению к нам вызывающе.
Вместе с мной приехал и сменный наряд, поэтому я и вышел из вагона со всеми вместе, толпой, как сказала бы Светка. В общей сутолоке никто сразу и не заметил, что Дик вырвал поводок из рук хозяйки и широким галопом рванулся к вагону. Охранники запоздало отпрянули в стороны, но собака, совершенно не обратив на них внимания, неслась прямо меня. Я только и успел, что приподнять согнутую в локте руку, чтобы принять на нее удар клыков. Однако Дик, поднырнув под нее, встал на задние лапы вровень со мной, обхватил лапами и в таком положении успел лизнуть горячим языком в лоб и подбородок. Под тяжестью собачьего тела я почти рухнул на колени, а Дик, проявив вдруг необычайную прыть, стал кружить вокруг и лизать мне нос, уши, шею...
15. Москва. Предсмертные хлопоты
Всегда у меня все получается как-то не так. Хочу, как надо, а получается, как всегда. Вот, мчал в номер, полный желания принять душ и почитать. Но угораздило меня предварительно заглянуть в кафе, кофе выпить. Буквально, думал, на минутку, чашечку двойного кофе с медом.
Зашел, сел. Кафе в «Ярославской» небольшое, на пять столиков, уютное. Музыка приличная всегда тихо играет. Народ в основном нормальный, не шумный. А тут ввалилась компания нетипичная, двое парней в розовых клубных пиджаках и с цепями из плохого золота, с ними две девчонки в комбинашках, которые почему-то считаются модными платьицами. Ножки у правой девицы были на уровне, я на них засмотрелся. Чего мне делать ни в коем случае не следовало. Но я же не виноват, что они сели за соседний столик и у этой девчонки ноги до самой шеи просматривались.
Парни вели себя хозяйственно и последовательно. Сперва они заказали много дорогой выпивки и жратвы, а потом обратили свое внимание на меня. Не знаю, восприняли они меня как предобеденный аперитив для усиления аппетита или просто развлечься решили по своему, по носорожьи.
Тот, что кроме цепи и пиджака носил еще реденькие усы, перехватил мой блудливый взгляд и громко спросил:
- Ты, дятел старый, куда шнифты пялишь?..
Честно говоря, нормальный человек потупился бы, пробормотал нечто извинительное и слинял из кафушки побыстрей. И мне следовало так поступить, но я был камикадзе, да и парни были настроены игриво, предобеденно. Вот я зачем-то и ответил. Громко ответил, четко артикулируя каждое слово.
- Дятел оборудован клювом, - сказал я. – Клюв у дятла казенный. Если дятел не долбит, то он либо спит, либо умер. Не долбить дятел не может, потому что клюв всегда перевешивает. Когда дятел долбит, в лесу раздается стук. Если громко – то, значит, дятел хороший. Если негромко – плохой. Очень хороший дятел может долбить за двоих. Если бы существовал гигантский дятел, он мог бы задолбать небольшого слона.
У парня отвисла челюсть.
- Что, что? – спросил он. – Кого задолбать?!
- Почти все городские дятлы, - продолжил я столь же четко и громко, - одноразовые, с пластиковыми клювами девять на двенадцать и неизменной геометрией крыла. Основной пищей городских дятлов является размоченная слюнями древесная долбанина. Описаны так же случаи нападения городских дятлов на котлеты домашние и поджарку из свинины. Друг другом дятлы, как правило, брезгует.
- Это у кого клюв пластиковый?! – начал вставать второй парень, который без усов. – Я вот тебе сейчас клюв начищу, посмотрим из чего он сделан.
- Случаи конфликтов дятлов с людьми редки, - поспешил я договорить, - однако в Москве следует опасаться темечковых дятлов, жертвами которых становятся пожилые люди, пренебрегающие панамкой. Такой дятел наводится на световые блики, не боится воплей и всегда старается довести долбежку до конца…
Я нервно осмотрелся. Официантка и бармен стояли за буфетной стойкой с завороженным видом. Чувствовалось, что моя тирада им нравится. Но помощи от них ждать не стоило. Безусый розовый пиджак уже навис над моим темечком, ему не надо было даже наводиться по блику от люстры. Усатый начал вставать, не хотел, видно, уступить все удовольствие от критики в мой адрес своему коллеге. Единственное, что пришло мне в голову, так это зацепить левой стопой ногу безусого, а правой – резко ударить его в коленку.
Пока противник орнитологии эффектно падал, сшибая кроме стола товарища, я успел выскочить из буфета. Расстояние до своего номера я преодолел со скоростью, на которую не способен не только дятел, но и стриж. В голове крутилась последняя, не высказанная фраза: «Ручной дятел явление столь же редкое, как и ножной, потому что приручить дятла можно только тремя, ныне забытыми, старинными словами. Выраженной иерархии между дятлами не наблюдается, хотя крупный дятел запросто может задолбать мелкого».
Я запер дверь изнутри и горестно понял, что сегодня придется обходиться не только без кофе, но и без еды. Выходить их номера было крайне опасно, хотя отдельного вида бешеных дятлов не существует, в любой популяции встречаются исключения. Особенно, если городского дятла предварительно разозлить.
Я включил телевизор и максимально приглушил звук. Если будут искать, - меня дома нет.
В Москве я второй день и дни эти прошли достаточно удачно. Прибыв с почти десятью тысячами в кармане (с жильцами повезло, я легко снял с них за чужую квартиру за восемь месяцев вперед) я купил приличный номер в гостинице «Ярославская», что вблизи ВДНХ. Приобрел пачку приходных бухгалтерских ордеров, заказал нелегально печать по оттиску в своем старом удостоверении, справедливо полагая, что исчезнувшее издательство найти трудно, а когда афера раскроется, мне будет безразлично. Не пришлют же повестку в царство мертвых (я не определился в какое отделение: в рай или в ад). И афера была задумана элементарная: пройтись по частным коммерческим фирмам, нуждающимся в рекламе, и предложить им такую рекламу на обложках каждой книги нашего издательства. Ну и взыскать наличные под приходные ордера. Неужто главному редактору «Вика-Пресс» (новое удостоверение я купил на Арбате, оставалось вписать туда свои данные и должность и закрепить печатью, которую следовало выкупить за пятьдесят долларов завтра) не поверят.
Номер в этой, вполне приличной гостинице стоил 350 рублей, что для столицы более, чем скромно. Вскоре я уже рассчитывал на первые неправедные дивиденды, так что все развивалось по плану. А когда наберу пару тысяч баксов, гульну напоследок до полного отказа сердечной мышцы. Тем более, что сердчишко в Москве от жары и нагрузок, от которых отвык в провинции, болело беспрерывно, глотал нитроглицерин, как утка водоросли.
«Моя мама – лучший в мире выдумщик…» – сказал с экрана смазливый карапуз. Такие мальчики, подрастая, обычно приобретают голубой окрас. Правда, если выдумщица мама будет кормить его бульонными кубиками, он может и не вырасти. В состав этих концентратов входит глютаминовая соль, которая при высокой температуре выделяет ядовитую кислоту.
И тут зазвонил телефон. Я помедлил брать трубку. С другой стороны, если это мои любезные оппоненты, то не будут же они ломиться среди бела дня в номер. В «Ярославской» неплохая охрана, защитят если что. А к диалогу я готов. Расскажу им о розовых дятлах, которые водятся в полях и питаются нектаром крапивных цветов. Так как клювы у этой популяции атрофировались, они долбят друг друга морально, а с возрастом преображаются в пеликанов.
- Я вас внимательно слушаю, - поднял я трубку.
- Ну, что там, Владимир? – сказал какой-то картавый голос. – Шеф уже злиться, статья нужна не позже, чем к утру.
Есть у меня привычка подхватывать разговор на любую тему. Когда не знаешь, о чем речь, получается интересно .
- Работаю, - сказал я, - тружусь.
- Ты, только учти, - продолжил картавый, - поменьше статистики, побольше жареных фактов. Обязательно укажи, сколько стоит девочка в Москве, - предполагаемая шапка материала: «Сколько стоит семилетняя проститутка?»
- Учту, - сказал я.
Трубку повесили.
Я тоже повесил и озадаченно посмотрел на телефон. И подумал, что я все же – олух. Ведь в гостинице кроме кафе отличный ресторан. И мне никто не мешает заказать там все, что душе угодно. И главное – кофе. В кофейнике. Большой кофейник кофе со всеми причиндалами.
Я представил, как официант вкатывает в мой номер столик с блестящим, пышущим паром кофейником, рядом с которым на белоснежной салфетке стоят густые сливки в фарфоровом молочнике, сахар в сахарнице, сухарики или печенье в кружевной корзиночке… И тотчас позвонил в ресторан.
Второй звонок я сделал на коммутатор гостиницы. В «Ярославской» пользование телефоном платное, как на Западе; минута разговора по Москве стоит два цента. У них там стоит компьютер со специальной программой. И этот компьютер, по моему разумению, должен регистрировать входящие звонки. Так оно и оказалось, телефон, с которого мне звонили, был зарегистрирован. Я записал его и позвонил. Это оказался номер газеты «СПИД и ОПАСНЫЙ СЕКС». Кто-то там перепутал телефон и заказал некому Владимиру статью о малолетних проститутках. И о педофилах, надо думать. Я, вообще-то и сам был Владимиром. И, если не убежденным педофилом, то в некоторой степени склонным к нехорошим связям с несовершеннолетними.
Делать мне пока было совершенно нечего, компьютер имелся, настроение было непривычно приподнятое, будто я второй день умеренно бухаю, так что я сел и бодро начал статью о детской проституции. Уж кому, как не мне не быть сведущим в этой проблеме. Тем более, что я где-то с полгода назад правил книгу: «Воспитание подростка», и там была глава, посвященная защите детей от педофилов. Статистику я мгновенно «изобретал» при помощи собственной фантазии.
Начал я с заголовка. Заголовок – это гвоздь, на котором висит вся картина газетного материала.
Сколько стоит «Лолита» ?
... - Дяденька, а вам девочка нужна?
- Что ты имеешь в виду? - спросил я.
- Я ничего не имею, я спрашиваю, - невозмутимо ответил пацан.
- Что за девочка?
- Знакомая. Она в сквере клиентов снимает, тут недалеко.
- А сколько ей лет?
- Одноклассница. Да вы не думайте, она все умеет.
- Сколько же она берет?
- Четвертак в час, а если на весь день - стольник.
- Забавно. Обычно путаны имеют в виду ночь!
- Она ночью не может, - не понял пацан, - она только до девяти гуляет, у нее мамка строгая.
Я посмотрел на часы. Еще не было 12.
- Ну что ж, - сказал я, вставая, - пойдем к твоей девочке.
- Мне десять рублей, - строго предупредил маленький сводник, - а можно доллар.
Сквер, действительно, оказался недалеко. Напротив памятника Пушкину, только на другой стороне улицы. Соседство с американской «бутербродной» чувствовалось. Я оглядел немногочисленные скамейки и сразу вычислил малолетку: в коротком платье с декольте она выглядела не столько ребенком, сколько лилипуткой - ее нескладная фигурка никак не сочеталась со взрослым нарядом, особенно с туфлями на высоком каблуке. Рядом с ней сидел какой-то сморщенный старичок, блудливо потиравший сухонькие ручки и воровато оглядывавшийся.
- Она уже кого-то сняла, - разочарованно сказал пацан, - вы заплатите вдвое - я ее уведу?
Я кивнул.
- И мне вдвое, - поторопился пацан.
Я снова кивнул.
Он мигом подбежал к лавочке, отозвал девчонку, и вскоре они уже были рядом со мной. Старик невинно смотрел в другую сторону, весь вид его выражал разочарование, смешанное с проходящим испугом.
- Здравствуйте, - кокетливо сказала девчонка, - меня зовут Ляля. А вы с какой страны?
Ей и тринадцати нельзя было дать, так - худышка. Но девчонка была красивенькая, с аккуратной фигуркой и небольшими, с абрикос, выпуклостями на груди. Нелепое декольте обнажало худые ключицы в голубых прожилках вен…
Вы знаете, что чаще всего рисуют дети, подвергнувшиеся сексуальному насилию? Дом-дерево-человек, где дом и дерево имеют своеобразную форму - пенисообразную. Часто на этих рисунках еще бывает радуга - это как бы способ защититься.
По официальной статистике в Москве и области ежегодно регистрируется 7-8 тысяч случаев сексуального насилия над детьми. Но это только те случаи, по которым возбуждены уголовные дела. Работники приюта считают, что цифру надо увеличить в десять раз. Однако, по материалам телефона доверия только одна жертва из ста обращается в милицию.
Какие же сексуальные преступления совершаются в семьях? Официальная статистика на этот счет скромно молчит, выборочные исследования дают следующие данные:
- развратные действия. 71% детей пострадали от родственников и семейных знакомых;
- мужеложство. 28% пострадавших - жертвы родителей или опекунов;
- половая связь с детьми. 19% из общего числа - инцест;
- изнасилование с отягчающими обстоятельствами. 50% пострадавших - дочери, сестры или внучки.
Ладно, господин (жа) читатель (ца), хватит наводит на вас ужас статистикой. Вы уже четко усвоили, что таинственные незнакомцы - насильники, злодеи в масках, маньяки, пьющие детскую кровь, явление довольно редкое, и почти всегда насилие производит родственник или его знакомый. Вы что же думаете, эти детишки, что тянут нам руки в метро и на улице, они богачи. Чаще всего, если они не арендованы цыганской корпорацией нищих, это дети алкашей, наркоманов, дна. Порой они просят под угрозой побоев, порой - в охотку, с азартом. Все они жертвы насилия пьяного отца, пьяного дедушки, пьяного брата, собутыльников отца, дедушки, брата. Заглянем в статистику еще раз.
Только 5% родителей приютских детей не злоупотребляли алкоголем. Косвенным показателем тяжести их алкогольной зависимости может служить тот факт, что у 25% детей один из родителей погиб от злоупотребления алкоголем (отравление суррогатами, убийства в пьяной драке, под транспортом). Почти все семьи нищенствовали, многие жили только за счет пособия на детей.
Результаты исследований, проведенных в Канаде, показывают, что сексуальному насилию подвергаются КАЖДАЯ четвертая девочка и КАЖДЫЙ восьмой мальчик в возрасте до 18 лет. Исследования также показали, что дети-инвалиды подвергаются насилию чаще в 5 раз.
Сексуальное насилие над детьми не знает пределов. Оно случается с мальчиками и девочками, в богатых и бедных семьях, у всех рас и представителей всех культур и религий.
Дети подвержены сексуальному насилию потому, что у них отсутствуют знания и опыт, необходимые для понимания или описания того, что с ними происходит. К ним редко приходится применять физическую силу, поскольку взрослые и так имеют над ними власть в силу своего авторитета. После того как сексуальное насилие случилось, большинство детей начинают испытывать чувства вины, страха, стыда и унижению
Часто из-за того, что их учили любить и уважать тех самых взрослых, которые осуществили насилие, они думают, что, наверное, сами в чем-то провинились и заслуживают насилие. По мере того как дети растут и начинают понимать природу сексуального насилия, они часто испытывают глубокие чувства стыда и вины за то, что это случилось с ними.
В большинстве случаев при сексуальном насилии дети не получают физических повреждений. Однако преступник использует угрозы и подарки для того, чтобы сохранить факт насилия в секрете, что наносит ребенку моральный вред. Преступники часто запугивают детей, говоря им, что если они все расскажут, то пострадают другие члены семьи, что насильника посадят в тюрьму или что за этим последует наказание…
16. Мое прошлое. Повесть о старом боксере
Первое, что сделал Дик, войдя в дом, - задал трепку Антею. Овчар блажно орал, пытаясь увернуться от боксера, и, наконец, это ему удалось. Он выскочил на улицу и больше уже в квартиру не возвращался, довольствуясь "пропиской" в собачьей будке.
Аппетит у Дика оказался замечательным, почти неуемным, поэтому Светке пришлось даже ограничивать его в еде. Буквально за несколько дней шкура у боксера залоснилась, движения стали упругими, за ними четко просматривалась сдерживаемая мощь, готовность к боевому прыжку. К Светке Дик относился совершенно равнодушно, но если я куда-нибудь уходил, то он поднимал отчаянный вой, а при возвращении мне некуда было скрыться от проявлений его неистовой радости...
Однажды мы вышли прогуливать Дика вдвоем, но Светка на беду свою оставила варежки дома. Было морозно, и Светка, чтобы согреть пальцы, стала левой рукой натягивать на кулак правой рукав пальто. И в этот самый момент Дик бросился - молча и яростно. Я и глазом не успел моргнуть, как пес стал быстро-быстро "стричь" пастью, перебираясь по руке к горлу. Я захватил его за шею сгибом предплечья, едва не задушив, с трудом оторвал от жены. Как не стерты были от старости его зубы, все же руку Светке он помял изрядно.
По дороге к дому ее всю трясло, но она, глубоко шокированная, твердила одно и то же: - Понимаешь, он подбирается все выше и выше и смотрит мне прямо в глаза. Понимаешь, беззлобно смотрит почему-то...
После отъезда жены на сессию в заочный институт, я внимательно осмотрел тело Дика и обнаружил у него на груди давний след ножевого ранения. Тогда мне все стало ясным - преступники часто носят нож в рукаве.
В первую ночь после отъезда Светки Дик спал со мной. Вплотную прижимаясь к боку хозяина, пес спал чутко, а при малейшем шорохе вдруг вставал на все четыре лапы и принимался обнюхивать меня, словно проверяя, здесь ли...
Через неделю я заскучал, не зная, куда себя деть. Тут как раз один из стрелков отправлялся зачем-то в город, и я дал охраннику денег на водку. В ожидании "товара" я весь день бродил с Диком по лесу. Пес вел себя жизнерадостно, как щенок, бегал вприпрыжку, резвился на полянках и тонко взвизгивал от своего собачьего счастья. А я в это время, присев на пенек, выдавал "на-гора" очередной стишок:
Вновь меня в дорогу рок мой гонит,
Надоел я сам себе и всем.
Унесут растерянные кони
Панцирь мой, мой меч, кинжал и шлем.
Без доспехов, со стихом и скрипкой
В мир пойду под рубищем шута,
С навсегда приклеенной улыбкой
На обрывке старого холста...
Вечером я напился, безобразно поругался с командиром, пригрозив затравить его Диком. Потом в угаре палил в потолок из револьвера, и не помнил, когда уснул. Пес и на этот раз не изменил себе, растянувшись у меня под боком головой к двери.
Утром, когда я кое-как встал и вышел на улицу, ко мне, будто поджидал, подошел стрелок, пожалуй, самый пожилой из команды:
- Старшина, вы не купите мне мотоцикл? Сделайте милость, пожалуйста, а то ведь у меня и нрав-то водительских нет... А вам и карты в руки, сами и пригоните. Вы же в городе всех знаете.
Завтра, завтра, - отмахнулся я.
Оставаться тут в одиночестве я больше не желал и поэтому поехал в город во второй половине дня на следующий день. Я вовсе не собирался брать деньги из той суммы, которую вручил стрелок, , хотя некоторая, страховочная часть мысль в отношении займа из этих денег имелась. Но, когда заехал в свою контору за расчетом, то расхвастался, что получил большой гонорар за только что изданный сборник стихов, выставил угощение, а в конце концов очутился в собачьем питомнике, где и заснул в каморке дежурного.
Утром, еще не раскрыв глаза, сунул руку за пазуху - денег не было! Кто-то из вчерашних собутыльников подал голос:
- Проснулись, старшина? А мы тут вам уже расстарались на поправочку!
Давясь и вздрагивая, я опохмелился. Дежурный по питомнику сочувственно посмотрел на меня и произнес:
- Деньги тут, у меня в сейфе. Не запамятовали?
- Я ничего не забыл, - буркнул я, скрывая радость, и осведомился: - А Дик где?
- В вольере, - ответил ему дежурный, протягивая пачку денег.
Я неторопливо пересчитал купюры: не хватало 150 рублей . "Нет, не могли мы пропить такую сумму за один вечер", - подумал я, и дежурный, словно угадав мысли, произнес:
- Сто рублей вы начальнику питомника вчера взаймы дали... Вот, он даже расписку написал.
Небрежно кивнув, я взял протянутую бумажку и сунул ее в карман, не читая. Когда я появился в вольере, Дик чуть с ума не сошел от радости, - если принять во внимание, что у псов есть ум. Здесь, в вольере, меня снова нашел вчерашний собутыльник из кинологов питомника, опять предложил врезать "по стакану". Выпили. Смачно сплюнув, кинолог показал горлышком пустой бутылки на Дика и сказал:
- Боксер, конечно, хороший боец, но кавказская овчарка, пожалуй, подюжее будет... Хотя для этого перестарка какие уж там бои...
- Что?! Что ты сказал?! - враз взвился я. - А ну-ка, тащи сюда кавказскую...Подюжей! Вот сейчас и посмотрим, кто кого!
Хмель снова ударил мне в виски...
Когда мы ехали к Светке домой, я, страдая с похмелья и мучаясь от угрызений совести, смазывал йодом раны на плечах Дика и клялся в том, что обеспечу собаке в дальнейшем спокойную старость. Брошу пить и обеспечу. Ведь в трезвом виде я никогда бы не решился устраивать эти дикие поединки....
Кстати, сколько же мне пришлось отдать за растерзанную насмерть кавказскую овчарку? Сто, двести?
Через час я снова напился, хотя и не до полного отключения...
Ехали мы как короли. Фуражка железнодорожного вохровца и солидная пачка денег предоставили нам с Диком отдельное купе в мягком вагоне. В это купе наведывалась выпить вся поездная бригада. Дик все время сидел в наморднике, но я был спокоен за деньги - пес охранял свирепо.
В родной город мы с Диком приехали ночью. Дом жены был на самой дальней окраине, и я решил провести время до утра у своих. Шли бодро и налегке: собака, я сам и спортивная сумка через плечо. А в сумке - полный джентльменский набор: три бутылки коньяку "Плиска", блок сигарет, кусок нельмы семужного посола и лакированные туфельки для жены. Полусонную родню я напугал собакой, которую пришлось в конце концов привязать на балконе, настоял, чтобы братья отметили эту встречу, а утром, поспав всего часа полтора, уехал к Светке, прихватив с собой и Дика.
Она встретила его радостно, а от Дика шарахнулась, испуганно округлив глаза. Рука немного поджила, но она призналась Валентину, что стала очень бояться боксеров - и больших, и маленьких.
Дика определили в сарае, где в будущем задумали отгородить ему вольеру. А пока Дика просто посадили на цепь. На другой день Светкиному брату пришла в голову идея поближе познакомиться с псом. Он вошел в сарай с кульком свежеиспеченных пирожков с мясом, но Дик бросился ему навстречу, злобно оскалившись и едва не удавившись на туго натянутой цепи. Подергавшись еще с минуту, пес вроде бы успокоился, сел, и Светкин брат кинул ему пирожок, Дик схватил его на лету, облизнулся, и брат кинул ему еще один, не заметив, что собака после первого угощения отступила назад, примерно на шаг. После трех или четырех пирожков человек совершенно утратил бдительность, и пес прыгнул, сомкнув челюсти на его плече. Цепь помешала псу удержать «дрессировщика». А тот, не обращая внимания на кровь, стекающую по правой кисти, метался по комнатам в поисках ружья, бешено цедя сквозь зубы: "Убью, убью сволочугу!" Я, поняв, о ком речь, сгоряча вмазал шурину по зубам. Тот нелепо упал, но вскоре оказалось, что у него сломана ключица и порвано сухожилие...
Дик превратился в несчастье семьи. Я пил и метался между псом и Светкой, но ни его, ни ее предать не мог. Однако Дик все же пугал меня своей гипертрофированной преданностью, бесстрашной готовностью рвать всех подряд даже за недружелюбный взгляд, брошенный на хозяина.
Как-то опять по темной пьяни я на спор натравил своего боксера на молодую овчарку, не сняв при этом с Дика намордника. И пес справился! Он повалил соперника на землю, прижал его лапами и когтями задних лап стал рвать ему брюхо. Овчарка от страха обмочилась...
Дик казался мне великолепным, я сравнивал пса с неукротимой машиной для убийства. И мечтал от него избавиться.
***
А между тем деньги доверчивого стрелка таяли, подобно шагреневой коже. Подходил к концу и запой. В общем-то я уже не столько пил, сколько отлеживался с похмелья в сарае около Дика. Поставил там раскладушку, застелил ее спальным мешком, принес охапку книг и ящик пива. Поэтому из этого запоя выходил довольно комфортно.
Сюда в сарай, преодолевая страх перед Диком, к приходила Света. Пес ревниво и злобно косился на нее, но молчал и даже не делал попыток встать. Жене было не совсем уютно под угрюмым взглядом Дика, и она, торопливо и украдкой погладив меня по руке, уходила.
Это выход из запоя растянулся на четыре дня, и только на пятые сутки я почувствовал голод. До этого есть не хотелось и я довольствовался только пивом. Светлана еще плохо разбиралась во взаимоотношениях мужа с алкоголем и все думала, что я просто рассердился на нее из-за пса. Вернее, из-за того, что она боится Дика, а если так, то, значит, как бы ненавидит его. Она рада была чем-то помочь мужу, но не знала, как это сделать, а главное - что. Поэтому на просьбу дать что-нибудь поесть Светлана откликнулась вдохновенно. Она сварила курицу и сама поила меня с ложечки крепким бульоном.
Только на седьмой день я наконец-то поднялся, сходил в баню, переоделся в свежее белье, а дома нарядился в новый костюм. Денег, конечно, поубавилось, но все равно еще оставалось довольно много. О том, что они чужие, я старался не думать. В этот седьмой день после запоя я долго гулял с Диком, а вечером со Светкой пошел в театр.
Когда вернулись домой, Дика на месте не оказалось. Теща, неумело кривя губы, стала что-то говорить про собачников, вызванных соседями.
У меня всю послезапойную вялость как рукой сняло. За несколько часов я успел сделать многое:
поднять на ноги знакомых ребят из редакции,
из милиции,
добраться до областного ветеринарного врача,
поставить на уши кинологов из местного питомника.
Дика вернули в полночь. Заспанный сторож и проморгаться не успел, как подъехали три машины с разнообразным начальством, забрали пса и исчезли. Дик поселился у братьев на балконе, и в интеллигентской тишине полупустой квартиры застучало тревожно его преданное собачье сердце.
А я заметался по городу в поисках какой-нибудь отдаленной работы. Может, в топографической или геологической партии, может, на какой-нибудь северной метеостанции. Работы такой не находилось, но я все равно бегал по разным адресам, сам себе не признаваясь в том, что не работа мне нужна, не поиски ее, а некоторое отвлечение от тягостных дум о дальнейшей судьбе старого боксера. Иногда почти въявь мне виделось, как ветеринар вводит иглу шприца в мышцу задней ноги пса, а тот доверчиво лижет мне лицо, а затем, судорожно вздрогнув, засыпает навеки.
Сам я засыпал в те дни только после приема нескольких таблеток сильнейших транквилизаторов.
"Мы предаем собак бездумно,
А потом
Мы приходят в наши сновиденья..."
***
Выхода, казалось, не было. Но он нашелся. Напряжение разрядилось внеочередным коротким запоем. Полупьяный я привел боксера к знакомому геологу и долго убеждал его, что в тайге пес безболезненно привыкнет к нему, к третьему по счету хозяину. Затем мы с геологом крепко обмыли сделку. А когда геолог взял в руки поводок, чтобы увести пса, Дик молча бросился на меня, угодив намордником прямо в горло...
Ту ночь я впервые в жизни провел в медвытрезвителе.
А через день мы со Светкой-дурой уехали искать другие города, искать старую жизнь. Я бежал от себя, а она - за мной. Потому, что была дурой и верила в меня. Она была дурой счастливой.
Глава без номера. Цена Лолиты
Когда Наташе-Лолите исполнилось десять лет, ее уже и во дворе звали Лолитой. У Витька появилась постоянная подружка, его сверстница. Он больше не звал Лолу в подвал и не давал ей денег. Девочка не жалела. Витек ей был безразличен, хотя именно с ним она испытала то, что не смогла испытать с пожилым узбеком. Их «игры» продолжались два месяца и не ограничились пентингом. Нечистый подросток научил малышку минету и кой-чему еще. А потом рассказал своим товарищем о том, что Лолита – баба безотказная.
Но девочка проявила неожиданную твердость. Когда один из своры Витька попытался увлечь ее на заброшенную стройку, она заявила, что Витек все наврал, а если он будет приставать, она расскажет родиетлям и пожалуется участковому милиционеру.
Мальчишки отстали. Они не были столь умудренными, как Витек, и не имели сексуального опыта. Да и не верили они своему главарю до конца. Тем более, что Наташа была из хорошей семьи и себя всегда вела скромно.
Несколько раз она появилась около кафе «Восточное» но на столь маленькую девочку подвыпившие богатеи внимания не обращали. Видела она и того пожилого узбека, но спряталась скорей – он был ей противен.
Зато она познакомилась с девочками-близняшками из бомжат – Людой и Клавой. Те многое рассказали ей об особенностях заработка около этого кафе.
- Девочек часто снимают, - говорила Люда, - только платят мало.
- Главное, - подхватывала Клава, - не садится в машину, если там их несколько. А то пустят на хор, потом ходить не сможешь долго, так все болеть будет.
- И надо знать, с кем можно ехать на хату, если приглашает, а с кем нельзя, - надзидательно поучала Люда. – Разные же бывают, попадешь на маньяка, он завезет куда-нибудь, да задушит.
Лолита не все понимала из жаргона девочек-бомжат. Но они ей нравились. Они были веселые.
- Нас часто вдвоем снимают, - частила Клава, - мы же близнецы. А вдоем не так опасно.
- Хочешь, мы тебя как-нибудь третьей возьмем? – предложила Люда. – Мы скажем, что ты наша младшая сестренка. Некоторые от таких мелких, как ты, балдеют.
Лолита согласилась. Она понимала, что в компании не так опасно.
- А зачем они вас фотографируют? – решила она уточнить.
- Как фотографируют? – удивилась Люда.
- Не фотографируют, - засмеялась Клава, - а снимают. Это совсем другое.
Лолита не успела поехать с близняшками. Они не появились у кафе. Кто-то рассказал, что девочек увезли иностранцы, скорей всего – совсем.
Напичкают сонниками, объяснили ей, вывезут через границу, а потом продадут в бордель какую-нибудь для негров или турок. Там долго не живут.
- Что такое бордель? – спросила Лола.
- Это тюрьма такая для девушек. Их там трахают все, кто хочет, специально приходят, платят хозяину и трахают. И вообще делают с ними, что хотят. И не убежишь.
Больше Лолита и близко не подходила к опасному кафе. И вообще, старалась обходить нерусских мужиков стороной.
17. Москва. Хлопоты продолжаются
…Автор хорошо знает, как воспитать сына бандитом, а дочь проституткой, но затрудняется в ответе, когда его спрашивают о том, как воспитать хорошего человека? Впрочем, если человек осознаёт себя Человеком, все остальное появляется в нем автоматически.
В.Владимиров,
камикадзе.
Я поставил такую своеобразную подпись и собрался звонить в редакцию. И остро почувствовал нехватку чего-то. Да, где же кофе? Вот так сервиз, мне же в ресторане конкретно сказали, что официант будет через десять минут. Я посмотрел на часы. День незаметно перевалил за вторую половину и близился к завершению. Что ж, закажу заодно и покушать. Нет, сперва надо позвонить в редакцию.
Я набрал номер и спросил к телефону того, кто картавит. На телефоне на мгновение затихли, видно шокированные необычной просьбой, потом я услышал как зовут Ароныча, и потом тот же голосок спросил:
- И кому я так уж нужен?
- Статью о малолетних проститутках заказывали?
- И кто это говорит, хотел бы я знать?
Я объяснил, что он ошибся номером, когда звонил какому-то корреспонденту, а я перевел невинную шутку в реальную статью.
- Так быстро, это настоящее чудо, - сказал Ароныч. – Если статья окажется хорошей, то это будет двойное чудо. Хотя я как-то немного сомневаюсь. Старый журналист может услышать первые абзацы?
Я прочитал ему начало. Он подышал в трубку и спросил:
- Таки, чудеса еще бывают. Скажите, вы не могли бы приехать?
- Нет, - ответил я.
- Это обидно. Продиктуйте машинистке статью, я сейчас переключу вас на диктофонный зал, и оставьте, пожалуйста ваши координаты. Мне кажется, что я могу сделать вам интересное предложение. Вы писали в газеты раньше?
- Да так, по мелочам.
- Ну, не скажите. Журналист не должен быть скромным, это нескромная профессия.
Он переключил меня и я добросовестно надиктовал статью, стараясь четко выговаривать фразы. Потом я позвонил в ресторан, где мне сообщили, что мой заказ давно выполнен.
- Как он может быть выполнен, если я уже битый час жду кофе?
Мне пообещали срочно разобраться.
- Примите уж заодно дополнительный заказ. Пока вы везли мне кофе я успел проголодаться.
- Вы говорите везли. Значит, кофе вам все же везли?
- Я предполагаю, что везли. Но то, что его не привезли, я знаю точно.
- Мне важно знать, куда его в таком случае привезли?
- Откуда я знаю?
- Но вы же сказали, что знаете, что его везли?
- Вы что, издеваетесь?
- Как вы могли так подумать. Мне просто важно знать, что случилось с кофе.
- Выпили его, черт его побери.
- Выпили! И вы знаете кто?
- Да вы что там, с ума все посходили. Если через 10 минут я не получу свой заказ, у вас будут неприятности. Не в советское время живете!
Моя реплика прервала этот идиотский диалог. Очень хотелось пойти и посмотреть на собеседника. В глаза… Но выходить из номера было опасно. Поэтому я нервно прошелся по ковру. (Иду по ковру, идет, пока врет).
В дверь постучали. Ну, наконец.
- Кто? – спросил я на всякий случай.
- Из ресторана. Ваш заказ.
Я открыл дверь. Юноша вкатил столик, уставленный тарелками. Единственное, что я успел, так это с горечью заметить, что никакого блестящего кофейника там нет. А есть маленькая чашка с коричневым напитком. Зато там стояла здоровенная супница, из под крышки которой выбивался пар.
Дятлы из кофе оттеснили лакея. Они вошли в номер, набычив стриженные под ежик головы, на могучих шеях переливались желтые цепи. Я отскочил в самый угол, к телевизору и подумал о том, что пистолет надо всегда носить при себе. Правда, сначала надо этот пистолет заиметь.
Минус на минус дают плюс не только в математике. В моей жизни часто встречаются такие ситуации.
Я был уверен, что «дятлы» меня серьезно покалечат. Уж если у них хватило терпения меня долго выслеживать, перехватить первого официанта (кто, кроме них мог устроить эту мульку с заказом на кофе), и проникнуть в номер, то жалеть меня эти качки не станут. Откупиться попробовать, что ли?
- Эй, - сказал я из-за телевизора, - отступные примите. Штука баксов.
- Качки остановились.
- Бабки при себе? – спросил передний.
- Нет, в банке. Пойдем вместе, банкомат есть в холле гостиницы.
- Обманет? – повернулся вместе с могучей шеей старший «дятел» к коллегам.
- Может, - ответил кто-то из них.
- Сперва поучим, а потом получим, - сострил второй и радостно загигикал.
Я посмотрел в сторону двери. Там стоял столик с едой. Сиротливо стоял. Надеяться, что официант кому-нибудь что-нибудь скажет было бесполезно. Политика невмешательства давно стало для наших людей генетической программой. Прорваться к выходу сквозь такой мощный заслон не смог бы и майор Пронин.
- Две штуки, - сказал я робко, чем опять вынудил палачей остановиться и посовещаться. Похоже, в движении они не мыслить ни разговаривать не умели.
- Не, - наконец сказал редкоусый, - сперва поколотим.
- Ага, - подтвердил напарник. – Надо поучить этого дятла.
Иногда я сам себя не понимаю. Надо было сумму увеличивать, потом, у чекового автомата придумал бы, как бортонуть качков. А я вместо простого словосочетания – три тысячи – почему-то сказал:
- Есть еще розовые дятлы. Я как-то забыл вам про них упомянуть. Они живут в степи и питаются соком сорняков…
Парни были до такой степени ошеломлены, что дали мне договорить всю эту чушь до конца. Я и договорил:
- Клювы у них мягкие и с возрастом вырастают в размерах. Тогда розовых дятлов переименовывают в пеликанов.
Я стоял, зажатый телевизором, смотрел на розовые лица здоровенных оболтусов и розовые пиджаки на могучих торсах. А парни растерялись.
И я уже собрался воспользоваться этой секундной растерянностью: опрокинуть им под ноги телевизор и попытаться выскользнуть из номера, но тут произошло сразу несколько происшествий – драматическое, комическое и трагическое.
1. В открытую дверь номера вошел смуглый мужик из лиц рязанской национальности. Он вынул из за пазухи длинноствольный пистолет и открыл стрельбу. Пули поразили самые яркие мишени -– розовые и зеркало рядом с окном.
2. Сзади стрелка появился распорядитель из ресторана, крепко держа за локоть смущенного официанта.
3. Редкоусый качок, падая, задел ресторанный столик, столик резво подкатился к кавказскому снайперу и аккуратно сбросил на него чашечку с моим долгожданным кофеем и супницу.
4. Лицо у лица рязанской национальности сморщилось плаксиво, он инстинктивно рванулся назад, налетел на сладкую ресторанную парочку и они дружно упали.
5. Зазвонил телефон, трубку которого я взял совершенно автоматически.
- Это из редакции говорят, - сказала трубка. – Скажите, вы статистику брали из интернета?
- Ага, - сказал я, наблюдая за множественными телами на полу.
- Так я и думал. Там она несколько занижена. У меня есть более точные цифры. И более страшные. Вы разрешите их поставить.
- Конечно, - сказал я, не успевая удивиться, как как орган, отвечающий за удивление, уже зашкаливало, - ставьте.
- И когда я все же вас смогу увидеть?
- Когда-нибудь…
Рязанский стрелок наконец выпутался из груды тел и вскочил на ноги. Вернее попытался вскочить. Суп действительно был очень горячий. И его было много. А гениталии у лиц рязанской национальности физиологически почти идентичны с лицами любой национальности.
Он встал на корточки и посмотрел на меня. Лицо его выражало мужественное страдание. Увидев, что я хладнокровно! беседую по телефону, он высвободил правую руку, из которой так и не выпустил пистолет, и несколько раз нажал на спусковую скобу. Выстрел прозвучал всего один. В жизни не бывает неперезаряжаемых голливудских кольтов. Этим выстрелом слабеющий стрелок поразил телевизор.
В это время встал на колени раненый качок. Тот, что с редкими усами. По его плечу, возможно, текла кровь, но ее не было видно из-за идентично цветовой гаммы пиджака. Это был настойчивый хулиган, настоящий новый русский: он двинулся в сторону нового противника, преодолевая боль от раны. Но ресторанный столик он преодолеть не смог. Они совместно довершили начатое супом. Стрелок взвыл, как движок «запорожца» на морозе.
Мои ноги окончательно ослабели. Я осторожно положил телефонную трубку на рычаги, отметив, что она продолжает разговаривать, забавно картавя. Я опускал эту тяжеленную трубу и она тянула меня за собой.
И тут, наконец, появилась охрана…
Глава без номера. Цена Лолиты
Наташе-Лолите было десять лет. У нее постоянно водились карманные деньги, она почти никогда не играла во дворе, а среди однолеток вела себя скромно.
За ней закрепилось двойное имя, которое вполне соответствовало ее двойной сущности.
Напуганная атмосферой вокруг кафе «Восточная», Лолита искала в городе место, где можно заработать деньги без риска. Она знала, что на центральной улице «работают» профессиональные путаны – прочитала об этом в газете. Но «работа» там начиналась поздно вечером, а Наташе-Лолите нельзя было являться домой позже девяти вечера. В этом родители, напуганные разгулом криминала, были незгибаемо твердыми. К тому же, девочка подозревала, что там ее посчитают конкуренткой и побьют. Или, что еще хуже, заберут в милицию.
Однажды она, мечтая о мороженом, спряталась от полуденного солнца в сквере, где было много дошкольников и стариков. Она села на крайнюю, незанятую скамейку под липой, откинулась на спинку, заложила ногу за ногу и прищурила глаза.
- А ты с кем гуляешь? – раздался у самого уха хрипловатый голос.
Лола открыла глаза. С ней рядом сидел лысоватый дедушка с бородкой клином и пышными усами.
- Я имею ввиду, что тут многие малышей прогуливают, - пояснил сосед. – А ты что, одна?
- Кавалера ищу, - неожиданно для себя самой сказала девочка.
К ее удивлению дед отреагировал сразу:
- А я чем не кавалер? Ты не думай, мне всего пятьдесят.
Пятьдесят в понимании десятилетней Лолы был возраст запредельный. Дл нее тридцатилетние казались пожилыми.
- А деньги у вас есть? – спросила Лолита. – Я мороженое хочу. И «фанту».
Дед засуетился. Он вскочил с лавочки, предупредив: «Обязательно дождись, я быстро», - умчался в сторону киоска и вскоре вернулся с брикетом мороженого и бутылочкой «фанты».
- Спасибо, - сказала Лола и принялась за лакомство.
Старик сидел рядом, всячески изображая заботливого дедушку. Говорить он старался тихо, чтоб не услышали на соседних скамейках:
- Ты, наверное, нуждаешься. Могу помочь заработать несколько гривен. За пару часов.
Лола лизала мороженое, прихлебывала газировку, помалкивала.
- Ты не бойся, я человек честный, - продолжал дед. – Поможешь мне в фотолаборатории немного и я тебе заплачу. Могу еще сфотографировать бесплатно.
- Че делать то? – спросила Лолита.
- Да так, по мелочи. Пленку подержать, свет включить – выключить, когда надо, то да се.
- Свет? А я темноты боюсь.
- Да? Как же я не подумал. Но у меня же красный свет там всегда горит. Фотграфии при красном свете печатают. А ты большой свет выключать будешь. А красный останется, он постоянно горит.
- А далеко это?
- Нет, я тут, за углом живу. Жена сейчас на работе, внуки в школе, совершенно некому помочь. Ты не бойся, я же тебе как дедушка.
- Знаю я вас, - сказала Лола, доедая мороженое. – Все вы на словах добрые. Ладно, если не далеко и не на долго, то пойдем. Только я десять гривен хочу.
- Это много, - посерьезнел старик. – Пять, больше не дам.
Сторговались на семи. Пошли. Дед и вправду жил за углом. И дома у него нкиого не было. А фотолаборатория была оборудована в чулане.
Зашли в чулан. Дед хотел закрыть дверь, Лолита потребовала деньги вперед.
- Ты же еще ничего не сделала, - сказал дед.
- Сделаю. Давай деньги.
- Ты хоть понимаешь, что я хочу?
- Все вы одного хотите, - беззаботно сказала Наташа, запуская руку деду в штаны…
Через пять минут старик безропотно отдал деньги. А через десять Лолита уже была свободно и гордо шагала к ближайшему ларьку с хот-догами. Вся ее «работа» ограничилась тем же, чем в первый раз она занималась с Витьком. Педофилы – народ робкий, редко претендующий на что-то большее, чем петинг.
Особенно Лолиту радовал тот факт, что она, похоже, нашла незанятую нишу в сложном и конкурентном бизнесе малолетних проституток. Конечно, не все будет у нее складываться так гладко, но она об этом еще не знает.
18. Мое прошлое. Шарик
Все это пахнет шизофренией. Или еще одним доказательство того, что судьба всем дарует право на счастье, а брать это право или уклониться от дара – личное дело каждого. Я уклонялся, упорно прятался в ряске и тине собственного обывательского болота…
…Серое небо падало в окно. Падало с упрямой бесконечностью сквозь тугие сплетения решетки, зловеще, неотвратимо.
А маленький идиот на кровати слева пускал во сне тягуче слюни и что-то мурлыкал. Хороший сон ему снился, если у идиотов бывают сны. Напротив сидел на корточках тихий шизофреник, раскачивался, изредка взвизгивал. Ему казалось, что в череп входят чужие мысли.
А небо падало сквозь решетку в палату, как падало вчера и еще раньше - во все дни без солнца. И так будет падать завтра.
Я лежал полуоблокотившись, смотрел на это ненормальное небо, пытался думать.
Мысли переплетались с криками, вздохами, всхлипами больных, спутывались в горячечный клубок, обрывались, переходили в воспоминании. Иногда они обретали прежнюю ясность и тогда хотелось кричать, как сосед, или плакать. Действительность не укладывалась в ясность мысли, кошмарность ее заставляла кожу краснеть и шелушиться, виски ломило. Но исподволь выползала страсть к борьбе. K борьбе и хитрости. Я встал, резко присел несколько раз, потер виски влажными ладонями. Коридор был пуст - больные еще спали. Из одной палаты доносилось надрывное жужжание. Это жужжал ненормальный, вообразивший себя мухой. Он шумно вбирал воздух и начинал: ж-ж-ж-ж-ж... Звук прерывался, шипел всасываемый воздух и снова начиналось ж-ж-ж-ж-ж...
К 10О-летию со дня рождения Ленина ребята в редакции попросили меня выдать экспромт. Я был уже из рядно поддатым, поэтому согласился. Экспромт получился быстро. Еще бы, уже какой месяц наша газета, телевидение, другие газеты и журналы надрывались - отметим, завершим, ознаменуем. Придешь, бывало, до мой, возьмешь областную газету: “ коллектив завода имени Куйбышева в ознаменование 100-летия со дня рождения...”. Возьмешь журнал: “Весь народ в честь...”. Включишь радио: “Готовясь к знаменательной дате, ученые...”. По телевизору: “А сейчас Иван Иванович Тудыкин - расскажет нам, как его товарищи готовятся к встрече мирового события...”. Электробритву уже остерегаешься включать: вдруг и она вещать начнет? В детском садике ребята на вопрос воспитательницы: “Кто такой - маленький, серенький, с большими ушами, капусту любит?” - уверенно отвечали: “Дедушка Ленин”. Вот я и написал экспромт, который осуждал подобный, большей частью малограмотный, ажиотаж. Кончался стих так:
А то, что называется свободой,
Лежит в спирту, в том здании, с вождем...
Стихи шумно одобрили. Наговорили мне комплиментов. И в продолжении гульбы я листик не сжег, а просто порвал и бросил в корзину. Утром, едва очухавшись, я примчался в редакцию. Весь мусор был на месте, уборщица еще не приходила, моего же листа не было. Я готовился, сушил, как говорят, сухари, но комитетчики уже не действовали с примитивной прямо той. Судилище их не устраивало. Меня вызвал редактор и сказал, что необходимо пройти медосмотр в психоневрологическом диспансере. Отдел кадров, мол, требует. Что ж, удар был нанесен метко. Я попрощался с мамой, братом и отправился в диспансер, откуда, как и предполагал, домой не вернулся.
Стоит ли пересказывать двуличные речи врачей, ссылки на переутомление, астению, обещания, что все ограничится наблюдением непродолжительное время и легким, чисто профилактическим, лечением. Скорая помощь, в которой меня везли в психушку, мало чем отличалась от милицейского “воронка”, а больница своими решетками и дверьми без ручек вполне могла конкурировать с тюрьмой.
Для меня важно было другое - сохранить себя. И я придумал план, который несколько обескуражил врачей. Я начал симулировать ненормальность. С первого же дня.
“Честные и даже нечестные врачи, - рассуждал и, - должны испытывать неудобство от необходимости калечить здоровых людей по приказу КГБ. Если же я выкажу небольшие отклонения от нормы, вписывающиеся в диагноз, они будут довольны. Ведь тогда варварский приказ можно выполнять с чистой совестью. Значит, и лечение будет мягче, не станут меня уродовать инсулиновыми шоками, заменившими электрошоки, но не ставшими от этого более приятными или безобидными, не будут накапливать до отрыжки психонейролептиками и прочей гадостью. Я же буду тихий больной с четким диагнозом “.
Врачу я сказал следующее:
Не знаю, как уж вы меня вычислили, но теперь придется во всем признаться. Дело в том, что у меня есть шарик, который никто, кроме меня, не видит. Он все время со мной, он теплый и, когда я держу его в руке, мне радостно и хорошо. Но умом я понимаю, что шарика не должно быть. Ио он есть. Все это меня мучает.
Врач обрадовался совершенно искренне. Он не стал меня разубеждать, напротив, он сказал, что если я шарик чувствую всеми органами, то есть вижу, ощущаю, то он есть. Для меня. Потом он назвал запутанный тер мин, объяснив, что подобное состояние психиатрии известно, изучено. И что он надеется избавить меня от раздвоения сознания.
И потекла моя жизнь в психушке, мое неофициальное заключение, мой “гонорар” за стихи. Труднее всего было из-за отсутствия общения. Почти все больные или были неконтактны вообще, или разговаривали только о себе. Подсел я как-то к старику, который все время что-то бормотал. Речь его вблизи оказалась довольно связной. Я от скуки дословно записал рассказ этого шизика, его звали Савельичем.
Рассказ шизофреника Савельича
”... Я его держу, а он плачет, ну знаешь, как ребенок. А мать вокруг ходит. Я стреляю, а темно уже, и все мимо. Потом, вроде, попал. Ему лапки передние связал, он прыгает, как лошадь. Искал, искал ее - нету.. А он отпрыгал за кустик, другой и заснул. Я ищу - не ту. Думаю: вот, мать упустил и теленка. А он лежит за кустиком, спит. Я его взял, он мордой тычется, пи щит. Я его ножом в загривок ткнул. А живучий! Под весил на дерево и шкурку чулком снял, как у белки;
Вышло на полторы шапки, хороший такой пыжик, на животе шерстка нежная, редкая, а на спине - хорошая. А мать утром нашли с ребятами в воде. Я ей в голову попал, сбоку так глаз вырвало и пробило голову. Мы там ее и бросили, в воде, - уже затухла. Через месяц шел, смотрю - на суше одни кости. Это медведи вытащили на берег и поели. Геологу сказал: ты привези мне две бутылки коньяка и помидор. Шкуру эту вывернул на рогатульку, ножки где - надрезал и палочки вставил, распорки. Когда подсохла, ноздря прямо полосами отрывалась. Сухая стала, белая. Я ее еще помял. Хорошая такая, на животе реденькая, а на спинке хорошая. А он, гад, одну бутылку привез, а помидор не привез”.
Савельич вел свой рассказ без знаков препинания, то бишь, без пауз, а также без интонационных нюансов. Все, что я тут написал, у него было выдано ровным, монотонным голосом, как одно предложение. Он когда-то работал в геологии, этот шизик, потом спился. Но вот убийство лосенка запомнилось и изрыгалось из больной памяти, как приступы блевотины. Симуляция от меня особых забот не требовала. Во время обходов, при встрече с сестрами я делал вид, что в руке что-то есть, прятал это что-то, смущался. Со временем я и в самом деле начал ощущать в ладони нечто теплое, пушистое, живое, радостное. Это и тревожило, и смущало.
И все же в больнице было тяжело. Изоляция, большая, чем в тюрьме. Особенно трудно было в первое время и в надзорке - так называют наблюдательную палату, где выдерживают вновь поступивших, определяя; куда их разместить: в буйное или к тихим. В наблюдательной я никак не мог выспаться. Соседи корчились, бросались друг н друга, там все время пахло страхом и едким потом вперемешку с кровью. Когда же меня, наконец, определили в тихую палату, я начал балдеть от скуки. Главное, книг не было. А те, что удавалось доставать у санитаров, отбирали, ссылаясь на то, что книги возбуждают психику. КГБ придумал неплохую инквизицию с надзирателями в белых халатах. Одно время меня развлекал человек собака. Он считал себя псом на все сто процентов, на коленях и локтях от постоянной ходьбы на четвереньках образовались мощные мозоли, лай имел разнообразные оттенки, даже лакать он научился. Если невзлюбит кого-нибудь - так и норовит укусить за ногу. А человеческие укусы заживают медленно. Но в целом, он вел себя спокойно.
Я очень люблю собак. Поэтому начал его “дрессировать”. Уже через неделю шизик усвоил команды: “сидеть!”, “лежать!”, “фу!”, “место!”, “рядом!”, “ко мне!”. Он ходил со мной, держась строго у левой ноги, вы прашивал лакомство, которое аккуратно брал с ладони - у меня теперь халаты были набиты кусочками хлеба и сахара, - и мы с ним разучивали более сложные команды “охраняй!” “фас!”, “принеси!” и другие. К сожалению, “пса” перевели все же в буйное отделение. Когда я был на процедурах, он попытался войти в процедурную и укусил санитара его туда не пускавшего. Санитар же не знал, что “пес” должен везде сопровождать хозяина. Я по нему скучал. Это был самый разумный больной в отделении;
Шел второй месяц моего заключения. Мозг потихоньку сдавал. Сознание было постоянно затуманено, я воспринимал мир, как через мутную пелену. Редкие свидания с братом в присутствии врачей не утешали, а, скорей, раздражали. Я же не мог ему объяснить всего, не хотелось его впутывать в политику. Начала сдавать память. Раньше я от скуки все время декламировал стихи. Это единственное, чем мне нравится психушка - не вызывая удивлении окружающих.
Все чаще я гладил шарик, розово дышащий в моей ладони. От его присутствия на душе становилось легче. Мир, заполненный болью, нечистотами, запахами карболки, грубыми и вороватыми санитарами, наглыми врачами, как бы отступал на время.
Но из больницы надо было выбираться. Погибнуть тут, превратиться в идиотика, пускающего томные слюни, мне не хотелось. И если план мой вначале казался безукоризненным, то теперь, после овеществления шарика, в нем появились трещины. Мне почему-то казалось, что, рассказывая врачам об изменении сознания, о том, что шарика, конечно, нет и не было, а было только мое больное воображение, я предам что-то важное, что-то потеряю.
Но серое небо все падало в решетки окна, падало неумолимо и безжалостно. Мозг начинал пухнуть, распадаться. Требовалась борьба, требовалась хитрость. И пошел к врачу.
...Через неделю меня выписали. Я переоделся в нормальный костюм, вышел во двор, залитый по случаю моего освобождения солнцем, обернулся на серый бетон психушки, вдохнул полной грудью. И осознал, что чего-то не хватает.
Я сунул руку в карман, куда переложил шарик, при выписке, из халата. Шарика не было! Напрасно надрывалось в сияющем небе белесое солнце. Напрасно позвякивал трамвай, гудели машины, хлопали двери магазинов и кинотеатров. Серое небо падало на меня со зловещей неотвратимостью. Я спас себя, свою душу, но тут же погубил ее. Ведь шарика, - теплого, янтарного, радостного, - не было. Не было никогда…
Часть II – СМЕРТЕЛЬНЫЕ БИЧИНЯТА
Sun of a bitch (сан оф э битч.) – солнце из суки, сукин сын
Sun of a beach, (сан оф э биитч) – сын из пляжа, списанный на берег моряк, безработный.
Бич – бродяга, БОМЖ, Бывший Интеллигентный Человек, беспризорник.
БОМЖ– Без Определенного Места Жительства
Бесенята – несовершеннолетние шкодливые Бесы.
1. Москва. Самоубийственная подготовка
Идиотизм ситуации, в которую я попал (лучше применить глагол: «угодил!»), заключалась в том, каким образом я снял номер в «Ярославской». Где, кстати говоря, снять номер в разгар лета почти невозможно. Как и в остальных, относительно дешевых гостиницах в районе ВДНХ.
В Москву я прибыл донельзя самоуверенный и эта самоуверенность, как повязка камикадзе, открыла для меня новые возможности. Я просто светился отвагой человека, которому нечего терять, был остроумен, изыскано нахален и улыбчив. Мое состояние неведомым путем воздействовало на окружающих: в метро никто не заступал мне дорогу, поезда подходили тот час, контролерша не спрашивала пенсионное удостоверение (которого у меня и не было, хотя я шел напролом, минуя турникеты), а портье некоторое время смотрела на меня, клиента в фиолетовой гавайке и вызывающих коротких шортах, стоящего напротив таблички: «Свободных мест нет» и хладнокровно спрашивающего «приличный одноместный номер желательно в этом, а не дворовом корпусе, не выше третьего этажа», а потом вздохнула, так и не определив статус уверенного пожилого клиента и, решив не рисковать, отдала номер не доплатившего за наступившие сутки (но не съехавшего официально) журналиста.
Ну, что этот журналист исчез не случайно, догадаться не трудно. До сих пор не знаю, что и как, кому он насолил, но он был обречен, если бы не смылся, о чем, наверняка знал, а я, матрешка дурная, оказался на его месте и, вдобавок, перехватил его работу для газеты.
Так что, ответив на вопросы следственной группы и пообещав позвонить, если еще что-нибудь вспомню, я срочно съехал с гостиницы и отправился на поиски нового пристанища. Причем, съезжал я своеобразно. Так как номер был разгромлен и, как выяснилось пару часов спустя, не по моей вине, то администрация гостиницы предложила мне переехать в другой номер и бесплатно поужинать в их ресторане за беспокойство. Я подумал, сказал, что не хочу больше рисковать, и потребовал компенсировать мне моральный и материальный убыток деньгами.
- Какой материальный! – взвилась администраторша. – Пострадало наше имущество.
- Я из-за этого бардака пропустил важную встречу, - спокойно сказал я в духе английского букмекера, - потерял из-за этого гонорар. Я, видите ли, главный редактор крупного издательства.
Мы поторговались. Во время торговли я рассказывал о том, как компенсирую убыток, «продав» всю эту историю на НТВ или другую программу, а она клялась, что отель едва сводит концы с концами. И все же пять тысяч я из нее вышиб. После это я сложил вещи в спортивную сумку, проверил на всякий случай ящики стола и тумбочки – не забыл ли чего, - в одном обнаружил хорошую кожаную папку, которую прихватил с собой (по инерции). Во время моих сборов администраторша стояла в дверях и смотрела на меня, будто Кашпировский в юбке.
Теперь я поступил проще – поехал на ярославский вокзал и потолкался на перроне, где имелись люди с табличками в руках. На одних табличках сообщалось, что меняется любая валюта на любую другую, особенно напирали на украинские гривны. На других владельцы предлагали жареных кур с молодой картошкой и напитками. Слово «напитки» было выделено, что пассажир не подумал сдуру, что ему предлагают прозаическую минералку. Третьи табличники обещали «прекрасное временное жилье со всеми удобствами, недорого, с регистрацией и без оной». Уже третий московский пансионатор меня устроил. Однокомнатная квартира в Столярном переулке, напротив Краснопресненской бани. Самый центр. И от метро в двух шагах. Просил он по тридцать долларов в день, но я согласился. И поехал с ним, и осмотрел квартиру, где из удобств были стол, два стула, ветхий диван с лоскутным одеялом и двухкомфорная газовая плита образца 905 года, и заплатил за три дня, и позволил списать данные паспорта, и в свою очередь списал его данные (он и в самом деле был тут прописан, а сам жил у брата), и получил ключ, и договорился ждать его утром через три дня, чтоб продлить или съехать.
И, совершенно измученный столь бурным днем, спустился вниз, купил у метро книгу, сигарет, чебуреков и большую бутылку холодной фанты, вернулся в квартиру, распахнул все окна, надеясь, что хоть в центре Москвы на пятом этаже комаров не будет, разделся догола, сполоснулся теплой водой, подпер на всякий случай одним из стульев входную дверь, а ключ оставил в замке, повернув перпендикулярно бородкой, чтоб нельзя было вытолкнуть снаружи, съел теплые чебуреки, запил фантой кордиккет с энапом и продукталом и завалился на диван с детективом в руках.
Не читалось. И странное возбуждение не проходило. Такое состояние постоянной нагловатой уверенности я обычно испытывал после хорошей дозы. Решился бы я когда-нибудь, не будучи крепко поддатым, да в компании, наехать на тех качков? Нет, конечно! Никогда в жизни. Мысли бы такой не возникло. А нынче как-то само собой получилось. Здорово меня разогрело решение самоубийства. Прав был Ницше, свобода смерти добавляет в кровь не только перец, но и эликсир победителя - величие. Во мне ни капли алкоголя, а иду по жизни хозяином. И даже неприятности использую себе во благо.
И, главное, в этой наркотической эйфории от собственного суицидного решения я стал веселым. Так долго был грустным, а теперь будто шарики газированного напитка распирают, щекочут язык, пузырятся. Хочется смеяться и смешить. Обидно, конечно, что не все ценят юмор, но, даже, обида какая-то смешная.
И воспоминания изменились. Вспомнилось, например, как в магазине покупал телевизор, включил – проверить. А оттуда: «Выключи сейчас же!» Я вздрогнул, выключил. Подумал, надо же, как совпало. Снова включил. А оттуда: «Я кому сказал, выключи!» Я вздрогнул, но не выключил. Или в автобусе водитель объявляет: «Поднимитесь с подножки». А девочка лет трех на сидение задирает ноги и говорит: «Мама, просят же – поднимите ножки».
Чудовища не всегда бывают огромными. Чудовищны возбудители СПИДа или проказы, хотя невидимы простым глазом. Домашний тиран, унижающий жену и детей не менее страшен, чем конкретный маньяк. Государство бывает монстром, пожирающим своих детей; мы живем в таком государстве. Но этот монстр родился из маленьких монстриков, которые существуют в каждом из нас.
Посмотри сам себе в глаза – ты видишь зло, которое пытается прорваться наружу? Будь честен: скрытые пороки, твои тайные грехи и мысли всегда ждут проявления.
Для одних чудовищна реклама, разрывающая восторг хорошей передачи. Для других чудовищно хроническое безденежье. Для третьих – меняющийся мир. У каждого свой скелет в шкафу, свои тараканы в голове. Победи своего монстра и ты войдешь в поток удачи. Взгляни в глаза чудовищ. Уменье взглянуть – первый шаг к победе над ними.
С такими воспоминаниями и мыслями я сладко заснул и впервые за последние месяцы безмятежно проспал всю ночь. А утром, запив в кафе у метро лекарства крепким кофеем, съездил за печатью, купил красящую подушечку, вернулся домой, проставил печати в новым удостоверение и на приходных ордерах и пошел пробовать идею к хозяину того самого кафе у метро «905 года».
***
Артур Саакян закончил филологический факультет МГУ с красным дипломом. Но он был беспартийным, даже в комсомоле не состоял. И вовсе не собирался ехать по распределению в поселок городского типа Мотыгино Красноярского края. Его не соблазняло, что этот поселок стоит на легендарном месте слияния беглой реки Ангары с могучим Енисеем. И возможность преподавать литературу мотыгинским подросткам, нести, так сказать, культуру в массы, его тоже не прельщала. Он даже в Ереван не хотел возвращаться. И поэтому устроился администратором в столовую, откуда плавно перешел на повышение в кафе. Вскоре он стал директором этого пищеблока, а когда наступила перестройка, быстро взял предприятие в аренду «вместе с трудовым коллективом» и вскоре стал полноправным хозяином этого бойкого (около метро) заведения, улучшил обслуживание, интерьер, качество кушаний и напитков, а в последние годы стремительно расширялся, плодил филиалы и филиальчики по всему Краснопресненскому району.
Саакян внешне напоминал кошелек с ушками . Прилично набитый купюрами. Своеобразный кошелек – ридикюль: 1м65см в высоту и почти столько же в ширину.
В невысоком росте были виноваты его предки, полноту Артур приобрел самостоятельно. Как культуристы приобретают мышечную массу, так же и Саакян целенаправленно набирал вес. Что ж делать, не любил московский армянин много двигаться, а кушать любил. Не лопать, и не есть, а именно кушать, с толком, с расстановкой, гурманствовать вдумчиво, эстетично.
Он как раз и придавался этому увлечению, наслаждаясь кондиционированной прохладой, когда секретарша доложила, что к нему посетитель из редакции. Артур на миг замялся: не хотелось прерывать процесс вкушения аккуратных бутербродиков с черной и красной икрой на хорошенькой подушечке из колобкового (с Рижского рынка) масла , но и журналисты баловали его своим вниманием не часто. А Саакян достаточно хорошо понимал движущую роль рекламы.
Артур расстроено посмотрел на горку еще теплых бутербродиков и отхлебнул из огромной пиалы сладкий кофе.
- Проси, - сказал он, налил еще в кофе в отдельную пиалу поменьше размером и, поздоровавшись с вошедшим пожилым мужчиной, с ходу предложил ему разделить трапезу.
- Поздний завтрак или ранний обед? – сказал посетитель и, не чинясь, с удовольствием принялся за еду. Причем ел, как надо, чередуя начинку и не спеша.
- Понимаете толк в хорошей еде? – одобрительно полуспросил, полуутвердил Саакян.
- Большинство население не ест, а жрет, - сказал мужчина, - еда – процесс интимный, как секс. К сожалению извращенцы существуют и там и тут. Массовый секс привлекает многих. И коллективная еда его очень напоминает.
- Как правильно сказано, - восхитился Артур. – Именно, интимный процесс. Очень личное занятие, которое можно разделить с другом, но которым нельзя заниматься на стадионе. А современные кафе и рестораны стали похожи на футбольное поле.
- Особенно эти американские забегаловка с их быстрой жрачкой, - подхватил мужчина. – В Париже не были? Там прекрасные семейные кофейни на два – три столика. И посетители всегда постоянные, приходят посидеть надолго.
- В Париже не был, - сказал Артур, но похожие кафушки сейчас расплодились в Эстонии и Латвии. Уютно там и пища домашняя, заботливо сготовленная. Сидишь неспешно, слушаешь хорошую тихую музыку. Кайф! Меня зовут Артур.
- А меня – Владимир. Я тоже без отчества, редко встретишь близкого по духу человека. Особенно, в среде коммерсантов. Если позволите, я потихоньку перейду к причине своего визита…
Предложение Владимира Саакяна заинтересовало. Но, будучи профессиональным коммерсантом, он тот час развил его и дополнил.
- Не стоит все сводить к простой и откровенной рекламе, - сказал он. – Рекламный ход должен быть завуалирован, книга должна быть кулинарным шедевром, а не компилятивным сборником, каких много. И важно уделить внимание не столько рецептуре, сколько именно технологии. Той, благодаря которой одно и то же блюдо у одних поваров получается вкусным, а у других – отвратительным. Вряд ли высококлассные кулинары поделятся своими профессиональными секретами, но кое-что все же расскажут. И даже эта малость станет для домохозяек откровением.
Артур смачно зажевал последний бутербродик, запил его кофе и продолжил:
- И еще. Полагаю, что владельцы крупных ресторанов посчитают для себя унизительным, быть в одной обложке с малозначимыми кафе или барами. Им надо предложить отдельные издания. Книги, посвященные индивидуально их ассортименту, их сервису, их национальным особенностям. Представьте, как это красиво: «Секреты поваров ресторана «Прага». Кулинарные секреты ресторана «София». Ну, и так далее. А таких владельцев, как я, можно и под обще обложкой. Я, если не возражаете, сам бы написал главу о своем хозяйстве. Как вы насчет соавторства?
Владимир, который все это время увлеченно следил за толстеньким армянином, одобрительно кивнул.
- Это даже лучше, чем я предполагал. Вы значительно дополнили и развили проект. И насчет соавторства я только за. Каждую главу мы можем давать в отдельном авторском исполнении. Только не все, наверное, так владеют слогом, как вы. Ну, литературную обработку я могу взять на себя. А вы бы не хотели вместе со мной заняться этим проектом?
- Я подумаю, - сказал Саакян, привыкший все деловые вопросы решать не спеша. Как с вами связаться? Сами зайдете? Ну и хорошо, приходите завтра к обеду, я вас угощу кумысной окрошкой. Представляете, вместо кваса или там пива -–кумыс. Ну а я пока звякну кое-кому из своих коллег, прокачаю коммерческую сторону проекта. Естественно, мы потом оговорим процент каждого от доходов. Дело денежное, не считая прибыли от продажи книг мы соберем неплохую сумму от ресторанных магнатов.
Саакян тепло попрощался с посетителем, довольно потер пухлые ладошки и прилег на кожаный диванчик. После еды он любил полчасика вздремнуть.
2. Мое прошлое. Звериные истории
Хозяин кафе, некто Артур Саакян, произвел на меня сильное впечатление. Мало того, что он говорил совершенно без акцента, речь его была стилистически правильной, будто не маленький, похожий на Карлсона, армянин со мной общался, а сухопарый собкор «Литературной газеты». И фонтан идей, заставивший блистать мою тощую аферу, был великолепным. Я уже не думал об афере, так как вместе с Артуром, если он не откажется, мог собрать солидную сумму и честно подписать какое-нибудь издательство на участие в проекте. И выгоды от этого были бы и у издательства, и у меня, и у Артура. Слава богу, крутых пищеблоков в Москве больше, чем во всей остальной России.
В убогую квартирку возвращаться мне не хотелось, продолжать рейд по кафе пока не было смысла, деньги пока имелись и я отправился в зоопарк. Люблю зоопарки.
Там была длиннущая очередь, какая-то тетка продавала входные билеты с рук по полста рублей, но я имел право на тариф пенсионеров – шесть рублей, поэтому, поколебавшись между жадностью и перспективой длительного стояния на жаре, нашел альтернативу – вошел не с главного входа, а со служебного по удостоверению.
Я гулял по российскому ZOO и будто возвращался в прошлое, в совдепию, когда судьба забросила меня на юг и оставила там без денег и трудовой книжки.
…Тигрица Лада явно собиралась обмануть своих тюремщиков и ускользнуть из мира насилия. Мне ее было искренне жалко. Она уже приволакивала зад, мочилась кровью, ничего не ела. Начальство, в сущности, ее уже списало. Мне же важно было придумать способ дачи лекарств. Эти дурацкие зверинцы не оборудованы клетками, в которых можно было бы зверя зафиксировать, обездвижить, чтобы сделать укол или обработать рану. Таблетки же Лада глотать не желала, мясо не ела, так что нашпиговать лекарствами лакомый кусок я не мог.
Шэт ходил около шибера, люто косился на меня - ревновал. Шэт тоже вызывал у меня жалость. У него были вырваны когти на передних лапах (по этому признаку всегда можно определить, что животное раньше принадлежало Вальтеру Запашному - знаменитому дрессировщику и садисту), что очень затрудняло ему процедуру получения мяса, которое подается хищникам специальной вилкой; они его снимают с рожков когтями и затаскивают в клетку. Кроме того, Шэт нежно любил Ладу и ее болезнь повергла “парня” в глубокую печаль.
Шэт и Лада были по-своему знамениты, Оба людоеды. Шэт отъел руку одной из вальтеровских помощниц, Лада, воспитанница ГДР - вырвала и, надо думать, проглотила у своей дрессировщицы правую ягодицу. Спасло их от расправы то, что они принадлежали к славной когорте уссурийских тигров, которые тревожно фигурировали в Красной Книге, среди других потенциальных истребленцев - безвинных жертв рода людского. Сосланные в тюрьму передвижного зверинца бессрочно, они обрели друг друга, нежная любовь не много украшала их унылое существование. И теперь Лада умирала от пиелонефрита, а я не мог дать ей антибиотики.
Немного поддерживали нашу кошку кролики. Жестоко, конечно, скармливать их живьем, слышать их детский крик, а затем и предсмертный вопль ужаса, но свежая, живая кровь - могучий, жизненный стимулятор для больного хищника...
Зоотехник Филиппыч увел меня в свой вагончик пить пиво. Заодно попросил подписать акт выбраковки Лады. С этим зоотехником, работающим в зверинце третий год, у меня сложились приятельские отношения. Скорей всего потому, что я терпеливо слушал его рассказы о том, как он был главным зоотехником крупного колхоза, как его уважали, о том, что у него семья, жена - немка, что недавно у них гостили ее родственники из ФРГ, зовут к себе и они скоро поедут туда. Я удерживался от желания спросить, какого черта он тогда работает в этом поганом зверинце среди бичей и алкоголиков, почему к жене ездит раз-два в год, да и то только на несколько дней. Мое молчание как бы поощряло его к дальнейшим легендам, а чувство благодарности к терпеливому слушателю крепло. Это было хорошо, так как Филиппыч являлся моим непосредственным начальником.
- Дружба дружбой, - сказал я, глядя на акт, - но подписывать это я не собираюсь. Лучше вызови хорошего ветврача или достань хотя бы инъектор Шилова, мы его насадим на жесткую палку и попробуем сделать укол.
- Михалыч, - взмолился он, - шеф требует акт, тигрица все равно подохнет, главное - списать вовремя, да шкуру снять.
- Шкуру надо снять с вас, вместе с шефом, - возмутился я, - а тигрицу надо лечить. Впрочем, что я - единственный рабочий? Вон их сколько, получки ждут у бухгалтерии. Любой подпишет. Ты лучше скажи, деньги мне на сливочное масло и яйца выделят? Я хочу замешать таблетки в яично-масляную оболочку, авось съест?
- Сомневаюсь, - покачал головой Филиппыч. Если вылечишь, тогда, конечно, все оплатят. А заранее... Ты же простой рабочий.
- Ну и хрен с ним, - допил я свой стакан, - действительно, что я из кожи вон лезу. - Я отломил у сушеной рыбы хвост и яростно в него вгрызся.
А вечером с удовольствием обнаружил, что колобки из масла и яиц с надежной начинкой из разнообразных антибиотиков Лада уплетает с аппетитом. Надо сказать, что деньги мне, истраченные на лечение, так и не вернули. Выписали, правда, поощрительную премию - 50 рублей. Сам директор. И благодарность он же мне объявил. Устно.
Я к тому времени работал в зверинце уже около месяца, работал, надо сказать, с удовольствием, хотя сам зверинец ничего, кроме отвращения, не вызывал у меня. Чтобы читатель хоть схематично представил атмосферу этой дурацкой организации, следует рассказать о самых достойных ее представителях.
Главный инженер Жора. Хороший, умный парень, знающий специалист. Правда, знания его относились больше к мелиорации, чем к автотранспорту. Но и с ремонтными работами он справлялся лихо. Особенно четко он составлял трудовые договоры. 70% указанной суммы ремонта планировалось, как правило, на пропой с ремонтниками, 10% - на запчасти, 20%~ - на фактическую оплату работ. Чаще всего эти 20% уходили на похмелье.
Основным хобби пьяного Жоры, кроме девочек, среди которых он, кстати, пользовался успехом, как внешне парень симпатичный, было вождение. Он уверенно залазил в любую машину, будь то дизель, или старенький ГАЗ-66, включал передачу и начинал садистски насиловать машину. Его стараниями у половины машин было сорвано или сожжено сцепление. Во время переездов - серьезного момента в деятельности зверинцев (скорость и качество его перемещений - гарантия хороших сборов), Жора развивал бешеную деятельность. Вместо того чтобы четко распланировать очередность транспортировки жилья и зооклеток, определить каждому обязанности, составить схему переезда, Жора мотался, как Фигаро, по всей трассе, выскакивал на манер чертика то в месте отъезда, то на новой площадке, где строился зверинец. Если же он успевал в дороге причаститься в какой-нибудь забегаловке, то мгновенно падал за руль, диски сцеплений жалобно визжали, и очередной тягач выходил из строя.
Коммерческий директор, он же заместитель главного директора Кабасян. Бывший капитан милиции из На горного Карабаха, “съеденный” азербайджанцами вместе с должностью. В промежутках между запоями он рассылал многочисленные жалобы о несправедливом, разжаловании в самые неподходящие органы власти. У него было два костюма, которые он носил в разнообразных комбинациях: то менял одни пиджаки, то - брюки. Он был излишне туп даже для бывшего капитана милиции, должность занимал благодаря влиятельному родственнику, начальнику мотогонок, тоже армянину, Одиссею Ашотовичу.
Главный администратор Андросов. Бывший комсомольский лидер. Человек неухватно скользкий, двуличный и страшный подхалим. Главная принадлежность одежды - галстук, который забавно смотрелся на старенькой, какой-то школьной, курточке. Пьяница хронический, но не запойный. Пил каждый день, начиная после обеда. До обеда пах одеколоном. Прославился тем, что в предчувствии белой горячки ломился ко мне в жаркую июльскую ночь и орал, что идет снег и надо срочно закрывать и утеплять животных. Пришлось его на ночь отправить в вытрезвитель, а затем и в наркологический диспансер.
Через несколько месяцев Андросов открылся еще с нескольких любопытных сторон. Во-первых, он оказался вором - тащил везде, где плохо лежало, но всегда подставлял под подозрение кого-нибудь из новичков или чужих подростков. Во-вторых, он оказался пассивным гомосексуалистом, о чем нам поведали два чечена в Грозном. Они искали директора, а когда разговорились, рассказали нам, что познакомились с директором в гостинице, сняли ему номер люкс, угощали коньяком, а теперь пришли продолжить “любовь”... Зная, что Андросов был послан в гостиницу, чтобы снять для настоящего директора номер, мы с Филиппычем только заохали. Слух дошел до шоферов и некто Ядупов, водитель МАЗа, разбил главному администратору нос, после чего голубой смылся, прихватив одежду контролерши и кассирши.
Главный зоотехник Филиппыч. Неплохой парень, но фантастически ленивый. Очень большой любитель вкусно поесть и страшный бабник. Несмотря на простенькую, “рязанскую” мордаху, пользовался успехом у дам.
Тося, Антонина. Кладовщик. Неукротимая женщина 57 лет, с энергией 19-летней. Весь вечер может бухать, бесноваться в сексе, а утром, свеженькая, убирает клетки. Когда остальные рабочие были в запое, мы с ней вдвоем убирали у всех 104 животных. Фанатично предана директору. Ездит с ним 10 лет, со дня вступления того в должность. Личность по-своему яркая, полная какой-то животной энергии при полном отсутствии энергии мозга. Изумительная сплетница. Ни кола, ни двора - вагончик зверинца ее дом и родина. Сперва я ее недолюбливал за привычку соваться не в свои дела и ябедничать; став начальником, начал ее ценить. Так ценят в армии ефрейторов из нерусских, ярых служак, нелюбимых солдатами. Тося была работником надежным.
Царев, Царь. Водитель-ас. Десять лет отсидел на Колыме, столько же ездит с зверинцем. Директора чтит, как пахана. Напившись, ищет приключений, со всеми задирается. Сам тощий, мелкий, килограммов 40, не больше. Но, как говорят работяги, говнистый, злобой исходит. Пока не получит по морде - не успокоится, спать не ляжет. Но - ас. Чудеса вытворяет при переезде, при погрузке на железнодорожные платформы. Грязнуля, “чухан” по-зоновски.
Кроме уже перечисленных, в зверинце работает еще человек 15. Шоферы, рабочие по уходу за животными, администраторы, контролеры, кассиры и т. д. Штат раздут чрезвычайно. Но и зверинец громадный. Обычно эти передвижные хозяйства возят по 40 - 50 животных. Тут же - 104, не считая всяческих подсобных и хозяйственных вагончиков. Одних складов пять штук. Обо всех этих людях можно сказать немногое. Все они выброшены обществом на задворки, большинство не имеет ни нормального жилья, ни семьи; 99% - хронические алкоголики, многие прошли тюрьмы или ЛТП. Некоторая часть - в розыске милицией, чаще за алименты, иногда за более серьезные конфликты с законом. Короче, вредные двуногие “сапиенс”, но в отличие от четвероногих, гораздо более опасны своим подлым коварством, живущие только днем сегодняшним, а по пьянке теряющие рассудок начисто.
Глава без номера. Цена Лолиты
Происшествие с этим дедом-фотографом Лолите понравилось. Теперь местом для заработка она избрала сквер напротив Технологического института. Именно там отдыхали в тени лип и каштанов пожилые люди. Лавки были удобные, район спокойный. Пенсионеры играли в шахматы или домино, иные просто сидели на скамьях, дыша свежим воздухом, просматривая газету или посматривая по сторонам. Многие приводили в сквер своих внучат. Детский щебет создавал особую атмосферу покоя и радости.
Лолита садилась на крайней скамье, закидывала ногу за ногу и повыше поддернув платьишко. На Украине девочки созревают быстро, Лолита выглядела старше своих десяти. Она была смуглая, скуластая, в ней, как видно, смешалась кровь татар и славян. Татары одарили ее чуть раскосыми глазами, тонкой линией небольших губ, черными волосами, коренастой, мальчишеской фигуркой. От славян ребенок позаимствовал золотистые глаза, светлые бровки и маленькие, прижатые ушки. Под платьем угадывались малюсенькие, как абрикосины, груди, чуть косолапые ножки в аккуратных носочках выглядывали из под платья сооблазнительно.
Обычно ей не приходилось долго ожидать. Какой-нибудь старикан обязательно подсаживался на скамейку и неуверенно завязывал разговор. Убедившись, что девочка контактна, старикан всегда переводил беседу на одну единственную тему – как интересно у него дома (в гараже, в сарае, на даче). Лолита говорила конкретно и прямо: пятьдесят гривен, деньги вперед.
Сумма для многих стариков была большая, ведь средняя пенсия в то время не превышала 17 долларов. Но сооблазн был столь велик, что дряхлые педофилы ворошили кубышку, но деньги доставали.
С такими «кавалерами» Лолита чувствовала себя уверено и безопасно. Тем более, что порой вся работа ограничивалась тем, что дед, пообжимав девочку, на большее уже не оказывался способен. Наверное и педофилические тенденции проявлялись у пенсионеров из-за потери потенции. Организм на уровне неподконтрольных животных инстинктов пытался компенсировать психологическую неуверенность и сексуальную слабость сменой объектов вожделения: вместо нормальных самок он подыскивал самок с точки зрения естественного отбора неполноценных, слабых.
Однажды к ней подсел довольно бодрый дед. У него были густые волосы почти без седины, одет он был в джинсовый костюм – штаны и рубашка, кроссовки «Найк», на плече болталась модная спортивная сумка с лейбой.
Он закурил и Лола отметила, что сигареты очень дорогие – «Собрание». Такого клиента отпускать не хотелось и девочка изменила принципам не заговаривать первой.
- А вы кого прогуливаете? – спросила она. – Внука или внучку?
- Я для этого молодой ишо, - шутливо сказал мужчина. – Это тебе я стариком кажусь, а мне еще пятидесяти нет. Я, как Карлсон, в самом расцвете сил. Читала про Карлсона, который на крыше живет?
- Мультик смотрела, - сказала Лола, заинтересовано посмотрев на соседа.
- Тоже хорошо. Ну, что? Пошли в кафе, мороженного навернем, вон жара-то какая?
- Я с незнакомыми мужчинами не хожу… - на всякий случай сказала Лола.
- Так давай познакомимся. Меня дядя Гриша зовут. А тебя?
- Лолита.
- Ого. Ты уже встретила своего Гумберга?
- Чего?
- О, извини. Это я так, о своем. Ну идем, что ли.
- Только ненадолго, - сказала Лолита, вставая. – Мне домой скоро…
- Ну, это как получиться сказал Гриша.
Они пошли в самое шикарное кафе, которое находилось напротив сквера. Цены там были убийственные, порция мороженого стоила как десять стаканчиков пломбира в ларьке. Модный дядька (Лола про себя уже не считала его дедом) заказал две большие порции с шариками разных сортов, политые вареньем и шоколадом, два бокала шампанского и пирожные. И небрежно выложил официанту двадцать гривен. Он достал деньги из толстого бумажника и Лола заметила, что там в одном отделении доллары, а в другом рубли и гривны.
«Хоть бы он меня к себе позвал, - подумала девочка. – С таким богатым я на все согласная буду».
Она с удовольствием ела и пила шампанское. Родители на Новый год всегда покупали это вино, но их шампанское не было таким вкусным, как это. Наверное потому, что то шампанское было светлое, а это – бордовое, густое. Лола не знала, что это было не столько шампанское, сколько благородное шипучее вино из группы прасковейских мускатов.
Она слегка опьянела и без страха села с Гришей в такси. Немного заволновалась она, когда машина выехала за город, но мужчина тихонько сказал ей на ухо, что привезет назад в город засветло и она успокоилась. Они ни о чем не договаривались, как она обычно поступала с другими клиентами, но казалось, будто знают друг друга всю жизнь.
И, когда отпустили машину и зашли в нарядный домик с коврами и мягкой мебелью, более типичной не для дачи, а для модного городского салона, девочка сама потянулась к Грише, как зрелая девушка. И он, наклонившись, обнял ее и посыловал, как взрослую, в засос, с языком.
3. Москва. Не воруй чужие папки
У загона с жирафом мне встретилась группка беспризорников. Казалось, в такую жару, когда одежда может ограничиваться трусиками и майкой, даже они могли бы выглядеть прилично! Такое впечатление, что рванные брюки, непременные грязные, тяжелые куртки и столь же рванные и массивная обувь – непременный атрибут их униформы. Может, попрошайничать в таком виде легче? Или нагонять страх на сверстников из благополучных семей?
Все эти рассуждения промелькнули в голове, не оставив заметного следа, как и несколько повышенное внимание к моей скромной персоне с их стороны. Они некоторое время ходили по зоопарку за мной, потом куда-то пропали, и я выбросил эту встречу из памяти.
Вторично эта компашка попалась мне уже у метро. Что неудивительно, именно метро, наверное, является для них основным источником дохода. Особенно сеть игровых автоматов у супермага, где постоянно возникают подвыпившие мужики и бабы с бутылками пива в руках и острым желанием «попытать счастье». Ребятишки занимались обычным делом – просили на хлеб, собирали пустые бутылки, шмонали одиночных детей, кучковались вокруг сильно пьяных (возможно пытались карманничать). И опять меня как бы ожгли их внимательные взгляды украдкой. Чем же я их так интересую? Или они видят во мне, человеком внешне доброжелательном, потенциального спонсора? Почему же тогда не подходят, не просят?
И опять прошла секундная озабоченность мимо ушей, поел я мороженного, две порции своего любимого «Волшебного фонаря» , потоптался у автоматических игровых жуликов, изучая не автоматы, а рожи играющих олухов, прошелся по Красной Пресне, зашел в книжный магазин, купил первый попавшийся детектив в мягком переплете, чтоб помусолить перед сном и без сожаления выбросить, набил в ближайшем гастрономе пластиковый пакет продуктами и почапал домой.
Около бани, сворачивая в двор своего временного жилища, опять увидел эту маленькую шайку. Они явно следили за мной. Непонятно лишь, зачем? Ограбить? Ну не сейчас же, при ярком солнце. Выследить, где я живу? Опять таки – зачем?
На всякий пожарный и прошел мимо своего углового подъезда и зашел в подъезд следующий, благо кодовые замки там были сломаны. Поднялся до третьего этажа и осторожно, присев, чтоб с улицы меня не видели, выглянул в окно. Так и есть, вся стайка стояла во дворе и внимательно смотрела на подъездные окна. А внизу хлопнула дверь, кто-то из них вошел и теперь стоял внизу – больше не было слышно шагов, - пытался, наверное, по звуку определить, в какую квартиру я войду.
Я замер и навострил слух. Через некоторое время дверь опять хлопнула, но шагов не было – ушел. Я с прежними предосторожностями выглянул в окно. Постояли, посовещались, ушли. Я выждал еще несколько минут, поглядывая в окно. Нет, точно ушли, завернули за угол. Напротив высокий забор, двор голый, без деревьев и гаражей, спрятаться негде. Из квартиры вышла бабища с таксой на поводке, подозрительно посмотрела на меня, но ничего не сказала, прошла мимо. Я вышел на улицу и, оглядываясь, прошел в собственный подъезд, открыл квартирную дверь, взглянул еще раз в подъездное окно, зашел домой, заперся.
Явная слежка. Зачем, почему? С чем это связано? Не с тем ли, что прежний жилец номера в гостинице занимался детской проституцией? Уж, ежели на него организовали покушение (вернее, по ошибке – на меня), то насолил он, как видно, кому-то влиятельному. И если тот, влиятельный, работает с детьми, то организовать слежку за мной, человеком каким-то боком связанным с этой неясной ситуацией, ему ничего не стоит. Именно через БОМЖат, которых в Москве более 40 тысяч. Он мгновенно ставит под контроль все людные места, все вокзалы, станции метро. Ни одна милиция не обладает таким количество сексотов, как бандит, стоящий над беспризорниками!
Печально, подумал я. Придется съехать с этой хаты досрочно. Оставить ключ на столе и съехать. Хоть я во всех этих делах ни слухом, ни духом, рисковать не стоит. А то до собственного самоубийства не доживешь.
Последняя сентенция меня позабавила. Не дожить до собственного самоубийства – такой неудачи не испытывал и самый большой неудачник на свете. Что-то очень я стал легкомысленным в последнее время, живу, как играю. Человек играющий. Хомо люденус . Но в целом мне нравился я нынешний. Раньше я жил в ожидании чего-то, а теперь жизнь была полной и энергичной. Каждый день я старался прожить так, будто он последний. Да и как иначе жить, когда оставшиеся дни на счету и считать их долго не придутся!
Я вызвал такси и собрал барахлишко. В руки попала та, присвоенная неправедным образом, папка, которую я та и не удосужился просмотреть. Но и сейчас этим заниматься было некогда. Я оставил ключ на столе, сходил в туалет и вышел на площадку. Спустился на один пролет и стал высматривать машину, которая подошла быстро. Я сел в «Волгу» и спросил, сколько будет стоить дорога до ВДНХ?
- Вместе с платой за вызов 180 рублей.
- Тогда довезите меня до входа на Ваганьковское, - сказал я, поморщившись.
Нет, если я не буду пользоваться метро, моих денег и на сутки не хватит. Впрочем, может частники стоят дороже?
Я остановил машину не доехав до кладбища и поймал частника. Тут цена оказалась вполне приемлемой – 60 рублей. И довез он меня туда, куда мне было нужно, - до гостиницы «Колос», где, как я помнил, всегда были бабки с предложениями частного жилья.
На сей раз плата за однокомнатную хату оказалась дешевле, всего 220 рублей. Правда и квартира была не в центре, а на Алексеевской. Выглядела она точно так же, как первая. Намек на мебель, старенький телефон, двухкомфорная плита и зазубренная вилка с треснувшей тарелкой и алюминиевой ложкой. Но мне пока было не до роскоши. Я обосновался на новом месте, заплатил за пять дней, договорился оставить (в случае преждевременного отъезда) ключ на столе и распаковал сумку.
Сперва я собирался покушать. Вечер уже наступил, хотя солнце бесновалось, как на Кипре. А я за весь день съел несколько (правда вкусных) бутербродов у Саакяна. Я выложил на кухонный стол помидоры, огурцы, крутые яйца, сметану, салат «Оливье» в пластиковой коробочке, телячью колбасу в нарезку, двести грамм конфет «Мишка косолапый», бутылку томатного сока и бутылку минералки и принялся за трапезу. Поел с аппетитом, остатки убрал в пакет, который тщательно завязал на горловине, уложил в старую кастрюлю и залил холодной водой. Такой, знаете, самодельный холодильник. Оставил только минералку, которую то же воткнул в кастрюлю, чтоб охлаждалась. Развалился на диванчике, близнеце всех убогих диван-кроватей периода развитого социализма, закурил. Сердце слегка покалывало, но не до такой степени, чтоб сосать нитроглицерин. Здоровье вообще стало немного получше, чем в Вязьме. Что-то этому способствовало: то ли климат, то ли энергичный образ жизни.
Теперь дошла очередь и до папки. Я открыл его с предвкушением некой детективной истории, будто участвовал в разоблачении грозного мафиозного клана. И промелькнула мысль, что, если там крутые материалы, то смогу продать их в какую-нибудь газету и не придется бегать по кафе, сшибать деньги. За сенсационный материал хорошая газета может заплатить нормальные бабки. А то и на телевидение предложить, тем, кто расследование организует.
Многочисленные детективы с участием журналистов – сыщиков промелькнули в моей памяти. И рядом с этими литературными приключениями стояли цифры. В долларах и со многими нулями. Я вообразил себе мафиозный концерн, который руководит всей это сорокатысячной армией бездомных детей, формируя из них проституток, нищих попрошаек, карманных воров, квартирных и чердачных воров (форточников), автомобильных воров (дворники, магнитофоны), распространителей наркотиков, шпиков и сексотов для слежки за кем-нибудь, несовершеннолетних гомосексуалистов… Да что там перечислять, почти по всем уголовным специальностям могут работать дети, которым некуда деваться.
Смогли бы вы спокойно жить в окружении сотен бездомных детей? Голодных, с расчесами на грязной кожи, с членистоногими насекомыми в складках лохмотьев и спутанных волосах головы? Пахнущих растворителем, которым от безысходности они выжигают свои мозги? Обреченных?!
Смогли бы вы жить, наблюдая за сверхбогатыми, которых в Москве гораздо больше, чем в любом другом городе России? На фоне их машин, стоимостью от 40 тысяч долларов и выше, на фоне их домов, где «скромная» квартирка тянет на 120 тысяч долларов, на фоне казино, где они проматывают толстые пачки зеленых, на фоне бань, где нормальный человек уже попарится не может – двухчасовый сеанс превышает среднюю месячную зарплату .
Смогли бы вы жить спокойно, зная, что в правительственных домах вашего города творятся акты вандализма, направленные против вас? Равнодушно наблюдать за «белым домом», где якобы ваши избранники занимаются духовным онанизмом? Спокойно жить, зная, что лобная площадь не перестала быть лобной, только свои акции палачи свершают в тишине шикарных кремлевских палат!..
Представьте на миг, что Кремль переходит в ведомство бездомных ребятишек. Может тогда аура многовекового зла над ним рассеется? Построил же президент Туркмении для беспризорников Дворец в центре Ашхабада. И, кстати, полностью покончил с беспризорностью. Ладно, там Восток. Но построили же когда-то чекисты Дворец для воспитанников Макаренко…
Или представьте Москву, в которой живут одни москвичи. Истинные!
Москву без разветвленной преступности, без нищих, без обдираловки, без лицемерия, без бесов с депутатскими полномочиями. Москву, где как в прежние времена люди спокойно и достойно гуляют по вечерам по ее прекрасным проспектам, в ее чудесных парках, спрашивают лишний билетик на концерты и спектакли, естественно, не экономя на хлебе, ходят в кино, катаются по чистым водам реки, где ничего и никого не бояться и где очень гордятся замечательным городом, Столицей Нашей Родины…
Нет представить такое трудно, да и незачем тешить себя мечтами. Жить и так скверно, а после мечтаний – еще и трудней.
И не нужно мне калечить оставшиеся дни этими глобальными идеями, всей этой сентиментальной идеологией. Что это меня вообще тянет на пафосные рассуждения, газетчик на прощание бунтует, что ли! Вот, открою папку, найду документы по преступлениями против детей, там посмотрим. Может быть и повезет.
Так что открывал папку я неспешно, со сладким ощущением чего-то сказочного – удачи.
Папка оказалась пустой.
4. Мое прошлое. Звериные истории
…Кинга затрубила, распахнула пятисоткилограммовые шипастые двери, удивительно легко для своей пятитонной туши сошла с прицепа и побежала по полю. Толстая цепь беспомощно волочилась за ее правой задней ногой.
Слониха бежала целеустремленно, около вагончика бухгалтерии, посреди зоозала, остановилась, будто вспомнила что-то, помахала хоботом и начала отчаянно чесаться о вагончик. Из бухгалтерии раздался еще более отчаянный крик Татьяны Леонтьевны, жены директора.
...Буквально пять дней назад директор вызвал меня. Я зашел, как был, в грязной спецовке, сапогах, пахнувших навозом, держа в левой руке верхонки.
- Садитесь, - вежливо сказал директор, - есть серьезный разговор. - Я аккуратно сел на краешек стула, сделал внимательное лицо. В этом зверинце я держал себя отчужденно, почти не общался ни с кем, кроме зоотехника. Отношения же с директором ограничивались утренним приветствием.
Когда я устраивался на работу, я пояснил отсутствие трудовой банальной потерей оной. Предъявил паспорт, военный билет. Он оформил меня с месячным испытательным сроком, ни о чем не спросил, Под жилье мне выделили нищую комнатушку в фасадном вагоне, крыша отчаянно текла, но я был там один, в отличие от жилых вагонов, где рабочие жили по трое-четверо. Поэтому, несмотря на отсутствие комфорта, я был доволен.
- Вам не надоело убирать говно? - начал директор, испытующе смотря на меня.
- Я знал, на что шел...
- А что если я предложу вам должность своего заместителя по зооветеринарной работе? Такой должности у нас нет, но я ее введу в штатное расписание.
- Простите, но мое нынешнее положение устраивает меня.
Директор изобразил на своем маловыразительном лице удивление:
- Оклад всего на шестьдесят рублей меньше, чем у меня…
Я помолчал.
- Послушайте, - начал директор подход с другого конца. Он явно был несколько ошарашен моим отказом. - Мне очень не хватает грамотного порядочного помощника. Все эти алкаши, вы же сами видите. А Филиппыч, хоть и не алкаш, но толку от него мало. Сачок и болтун. У меня большие планы, вы же слышали, что мы строим новый цирк. Фирменные вагоны, зооклетки, модерновый фасад. - Он протянул мне эскиз новой конструкции, действительно впечатляющий. - А я прикован к зооцирку, хотя надо чаще быть на заводе, где выполняется заказ. Металл доставать, фанеру, декоративные элементы - все. А тут в командировку боишься уехать.
- Мне очень приятно ваше доверие, - сказал я проникновенно, - но для этого вовсе не обязательно обременять меня руководящим чином. Я и без того готов подменять вас на время командировок.
- Ну, знаете. Это как-то не принято. Да и не имею я права оставлять за себя простого рабочего. Я вот в отпуске три года не был - не на кого хозяйство оставить. Нет, надо, чтоб вы были при должности. Да и главк не одобрит, я же туда сообщаю, кто за меня остается.
- Ну, а что хорошего, если за вас останется какой-то бич без трудовой?
- Кто об этом знает? Я же ваш военный билет видел, там сказано, что вы закончили университет.
Он был настолько настойчив и убедителен, что я имел глупость согласиться. И в тот же день он улизнул в командировку, оставив меня за директора, и через сутки надо было начинать переезд, а в этом деле у меня совершенно не было опыта.
После того, как вывесили приказ, я получил некоторое удовольствие, глядя на рожи главных инженеров, коммерческих директоров, администраторов и прочей швали. Особенно меня умилила Тося: она восприняла решение директора за откровение свыше, и в тот же вечер прибежала ко мне с докладом на пьяницу - электрика, двух шоферов и бедного Жору, который как-то неосторожно провел в вагончик девицу.
И вот, не успели мы закончить переезд, только зоозал построили, а склады и жилье были еще в пути, как случилась беда - выскочила из своего фургона слониха, грозная Кинга, покалечившая за свои тридцать лет немало людей.
Зоозал строится просто: зооклетки с животными выставляются так, чтобы они образовали прямоугольник. Спереди этого прямоугольника ставятся фасадные вагоны, средний из которых - вход с будкой контролера, правый и левый - кассы и кабинеты (в одном из таких фасадных вагончиков и находилась моя каморка). Задняя же часть прямоугольника закрывается слоновозом. Потом все клетки спереди огораживаются перекосными, метровой высоты барьерами и зверинец готов к приему посетителей.
Так вот, на счастье, зоозал был уже построен и Кинге некуда было выскочить. Единственная дыра - рядом с ее фургоном (через нее обычно заезжает водовозка мыть животных и заполнять бассейн белого медведя) - пока ее внимания не привлекла. А я уже послал рабочего к шоферам, чтоб до приезда пожарников и эту дыру перегородили какой-нибудь машиной. Тем временем Кинга, облюбовав вагончик бухгалтерии, плотно прижалась к нему боком и стала чесаться, как это делают свиньи у забора. Вагончик, естественно, затрещал и затрясся, а жена шефа от ужаса завыла. И сейчас надо было вытаскивать из бухгалтерии жену шефа, Татьяну Леонтьевну.
Орала она классно, но Кинга внимания не обращала - чесалась. Похоже, эти визги ее даже забавляли, возможно, они напоминали ей родные джунгли и крик каких-нибудь экзотических обезьян или птиц. Вагончик ходил ходуном, Татьяна Леонтьевна чувствовала себя там, скорей всего, как в утлом суденышке во время шторма... Потом, когда все кончилось, я пытался узнать - не ощущала ли она приступов морской болезни, но она обиделась и долго со мной не разговаривала.
Два отчаянных водителя на тягачах выскочили на поле зоозала и попытались отвлечь слониху. Когда машина подъезжала слишком близко, та угрожающе делала шаг ей навстречу, и машина стремительно пятилась. Еще бы, Кинге перевернуть этот тягач - раз хоботом шевельнуть. Но отвлечь ее удалось. Она переместилась в другой угол зоозала, один из шоферов подрулил прямо к крылечку бухгалтерии, Татьяна Леонтьевна выпорхнула оттуда и они благополучно умотали от места битвы подальше.
Трагичное и смешное всегда рядом. На поле вдруг показалась нелепая длинная фигура с тросточкой. Это проспался с похмелья и вышел на прогулку художник - высокий старик с шикарной гривой седых волос, заслуженный ветеран трех ЛТП. Он шел прямо на слониху и та даже замерла на миг от его наглости. (Потом художник рассказывал нам, что слониху он увидел сразу, но не придал значения: чертиков он видел уже вчера, зрелище привычное, вот и отнес слониху к новым фокусам похмельных синдромов).
Кинга прижала уши, вытянула хобот горизонтально и вдруг завизжала, как ржавая циркулярная пила. Мгновенно потеряв вельможную неторопливость и тросточку, художник подпрыгнул, сделал в воздухе крутой разворот, которому позавидовал бы Брюс Ли, и с огромной скоростью нырнул под ближайшую зооклетку. Зооклетки во время переездов закрываются щитами на петлях - фартуками, в рабочее время эти фартуки открываются, касаясь земли, создают определенную за щиту от безбилетников. Так этот толстый, из многослойной фанеры фартук художник пробил, как папиросную бумагу.
...Я старался подружиться с Кингой с первого дня. Ни разу не подходил к ней с пустыми руками. Она очень изящно брала сахар или кусочек хлеба своим чутким, подвижным кончиком хобота. Не менее культурно пила из бутылки. Впрочем, что ей бутылка! Один засос хобота - ведро. А потом вставляет хобот в треугольник рта и смакует, будто коктейль через соломку, растягивает удовольствие.
На расстоянии эта своенравная дама принимала меня любезно. Но любая попытка вступить на платформу завершалась четким ударом хобота, после чего полет не менее чем метра на четыре был обеспечен. Свой фургон она считала суверенной территорией и внимательно охраняла каждую пядь “родной земли” от вторжения. Единственно слоновожатому разрешалось лазить как по платформе, так и по слонихе.
Но слоновожатый уволился неделю назад. Алкаш он был изрядный, так что особого разочарования от его ухода мы не испытали. Удручала только Кинга. В слоновозе сзади есть маленькая дверка. Через нее убирается навоз. Внизу дверки - желоб, по которому пропущена толстая цепь, замкнутая на задней ноге. Цепь, которая и снаружи должна быть на крепком замке и которую кто-то отсоединил под утро - явная диверсия, но не против меня, а против директора, так как его отъезд и мое назначение были для всех сюрпризом.
Скучая по слоновожатому, Кинга блюла территорию неприступно. Даже попытки вычистить навоз железной палкой со скребком - крайсером, по-цирковому, она пресекала беспощадно, изворачивалась на удивление гибко в этом тесном фургоне и отбирала толстyю железяку, вмиг превращая ее в замысловатую загогулину. А уж залезть туда и мечтать было нечего. Сразу пятилась, стремясь раздавить, да еще и лягаться пыталась...
Прибыли пожарные. Кинга как раз направилась в обход животных. Внимательно, как добросовестный натуралист; осматривала каждую клетку, у пони задержалась, просунула хобот сквозь прутья, почесала удивленную лошадку. Хищники жались от этой громилы в углы, одни белые медведи бесстрашно бросались на прутья.
Какой-то доброжелатель вызвал милицию. По крышам вагончиков рассыпались фигуры с автоматами. В какой-то мере это было правильно, если разъяренная слониха вырвется в город, она может много бед натворить. Но автоматом-то ее не сразу убьешь, только разозлишь поначалу еще больше.
Кинга подошла к проходу и пожарные включили струю на полную мощность. Сперва они, как положено у растяп, направили гидрант на меня; вода сшибла меня с ног. Потом переключились на слониху. Давно Кинга не получала такого удовольствия: она поворачивалась то одним боком, то другим, фыркала, берегла глаза от мощного напора струи.
- Эй, Михалыч, - окликнули меня.
Мужественная Татьяна Леонтьевна оправдала звание жены директора. Под ее руководством уже закупили вино, водку, принесли мне ведра с уже растворенным в воде сахаром, буханки хлеба. Я, стоя в фургоне, начал подманивать слониху. Умытая, довольная, она увидела своими, маленькими на общем фоне, глазками хлеб, ведра, охотно подошла, принюхалась, радостно выцедила ведро, куда я набухал литр водки, закусила буханкой хлеба.
Я отошел в глубь фургона, но Кинга на эту провокацию поддаваться не желала. Если бы она могла говорить, то сказала бы: “Хрен я туда зайду когда-нибудь. Сиди сам в этой камере!”
Жора в это утро был трезвым. А трезвый Жора вполне оправдывал звание инженера, что по-французски значит умелый человек. Рядом со слоновозом появилась длинная шея крана, который сгрузил толстую бетонную плиту с петлями арматуры. Я продолжал отвлекать внимание Кинги алкоголем и хлебом, а Жора бесстрашно дотянулся палкой до цепи, подтянул ее к плите и крепко примотал к петле. Кинга попала на прикол, как оставшийся без команды военный корабль.
Оставалось загнать ее в слоновоз. Но это уже было делом техники. Сквозь заднюю дверь фургона пропускался трос, к которому крепилась Кингина цепь. Сам трос был зацеплен другим концом за машину. За рулем - самый опытный водитель. Тихонько, буквально по вершку подтягивает он слониху, а та, не раз уже попадавшая в подобные переделки, покорно, хоть и без охоты, заходит в свой фургон.
-Я закрепил цепь снаружи, выпрямился. Грязный, мокрый, исцарапанный. Взглянул на часы. Три часа, оказывается, “воевали” мы с Кингой.
Еще оставалось много дел. Надо было ехать в милицию, оправдываться, чтоб напуганные власти не запретили нам гастроли, надо было оформить счет на оплату пожарникам, надо было заканчивать переезд, надо было составлять акт о чрезвычайном происшествии, могущем привести к несчастному случаю. Дел было много. Я в очередной раз проклял себя за то, что согласился принять должность, и пошел переодеваться.
Фотограф тронул меня за рукав:
- Михалыч, - сказал он, - я снимал.
- Получилось? - спросил я.
- Конечно. Я с соседнего дома снимал. И менты на крышах, и как она художника гоняла - все.
- Сделаешь на мою долю?
- Конечно.
В моей голове мгновенно возник сюжетный видеоряд фоторепортажа в зарубежной прессе и радужные бумажки валютного гонорара.
Идея была хорошая. Но директор, сразу по приезде вызвал фотографа и пленку изъял. Он был умным человеком, мой директор.
Зато Кинга после этой истории меня признала и пустила в фургон.
История об этой слонихе имеет свое продолжение, известное москвичам. О ней писали в газетах, ее снимали на телевидение.
Дело в том, что через некоторой время после того, как я из системы зверинцев уволился и вернулся на работу в своей основной должности – редактора издательства «Вика-Пресс», цирк задержался с гастролями в Волгограде.
Кинга была большая любительница срывать двери слоновоза - пятисоткилограммовые, обитые изнутри шипами. Она их сама открывала и закрывала, ухватившись хоботом за верх створки. Когда же хотела пить или есть, - начинала до тех пор дверью хлопать, пока та не срывалась с петель.
Мне несколько раз приходилось выводить Кингу, пока рабочие, подвесив дверь краном, приваривали новые петли. Тут же, в новом зверинце, где ее часто оставляли без еды и питья, она сорвала обе двери в первый же месяц. И зиму встречала в настежь распахнутом прицепе. Вдобавок, она разобрала пол, вырвала доски настила и сжевала их (слону необходимо давать грубые ветки, доски - стачивать зубы). Ухаживал за ней какой-то азербайджанец, убежавший якобы от междоусобицы, а скорее, от жены и детей. Люди одной с ним национальности считали его выродком. Он вечно был грязный, занимался в основном куплей - продажей. Кинга голодала. 0 том, что надо давать ей что-нибудь жевать для зубов, он не знал.
Отремонтировать слоновник, не выводя слониху, не умели. Вызвали меня. Но вызвали поздно. Ударили холода, слониха сильно обморозилась. С большим трудом при помощи городской администрации удалось устроить ее в теплый цех военного завода.
Когда я приехал в этот цех, я не узнал бедное животное. Худущая, одна голова да уши. Кожа висит складками. На боку, ушах, на подошвах гниет, отстает лоскутами кожа. Глаза в белой слизи. Хобот тоже обморожен, в язвочках.
Бедняга тихонько затрубила, обняла меня хоботом, стала попискивать, как мышь, бурчать что-то - жаловаться. Я мигом смотался на барахолку, купил аэрозольных пузырьков с асептиками и антибиотиками, обработал раны, вколол ей несколько шприцев стимуляторов, наладил повышенное питание и дал телеграмму в Москву с просьбой оказать помощь.
Москва отреагировала, как всегда, оперативно. Слоновоз прибыл через две недели! Кроме того, они зачем-то прислали Мишу Корнилова, дрессировщика слонов, воспитавшего Кингу. Мы с ним повспоминали Кингины проказы, и он уехал по своим делам.
Наконец, прибыл утепленный слоновоз, и Кингу отправили в Москву. Там ее поставили во дворе шапито в парке Горького. В Москве было еще холодней, чем в Волгограде. Главк поручил заботу о слонихе главному зоотехнику. Тот походил вокруг слоновоза, посмотрел на беспомощную слониху - она легла еще в дороге, совершенно обессилела, - отбыл в главк, советоваться.
Я позвонил на Цветной бульвар, договорился, что слониху там примут, помогут ее поднять, полечат. Дело в том, что лежать долго для слонов опасно. Начинаются пролежни, плохо работают внутренние органы, происходит застой крови. А Кинга уже не могла подняться, беспомощно упиралась хоботом, перебирала толстыми ногами, они скользили, она откидывала голову, вздыхала шумно и жалобно. Жалко ее было до слез. Сообщив в главк, что на Цветном Ю. Никулин готов принять больную, получив авторитетные заверения начальника зооветотдела в том, что ее туда доставят немедленно, я уехал. Пользы от меня уже не было, а ухаживать за Кингой мог и грязнуля -азербайджанец. Контакт у него с ней был хороший.
Уже потом, когда в прессе появились заметки о несчастном животном с просьбой оказать гуманитарную помощь, я узнал, что главк, не желая предавать эту историю гласности, проманежил слониху в парке еще несколько дней. В конце концов у директора шапито, влиятельного Григоряна, лопнуло терпение и он сам отправил Кингу к Ю. Никулину. Тот же обратился через “Комсомольскую правду” к иностранцам за помощью.
Навезли гору фруктов, доставили уникальные лекарства, прибыли зарубежные специалисты. Армия наладила систему строп для того, чтобы переворачивать гигантскую тушу с бока на бок. Но все эти меры спасения запоздали. Через десять дней Кинга скончалась. Вскрытие определило ряд патологических явлений в сердце, печени, желудке. Патолого-анатомический диагноз считал их косвенными причинами смерти. Летальный исход наступил из-за общего истощения, вызванного обморожением.
Зарубежная пресса живо реагировала на происходящее. Еще бы, слониха - жертва перестройки. У меня в издательстве побывали японцы с великолепной видеокамерой, американцы, французы. Японцы мне понравились больше, они подарили мне калькулятор на светодиодах. А американцы и французы отделались пачкой сигарет и авторучкой.
Что я им мог рассказать? Ну, о зверинцах, об их убожестве я рассказал достаточно. А про Кингу? Я ведь не знал, кто больше виноват - директор, не отремонтировавший слоновоз заблаговременно, или его зоотехник, не сумевший предусмотреть наступающие холода. Или этот беглец -азербайджанец, про которого даже в “Комсомолке” упомянули, что его с милицией приходится искать, чтоб он ухаживал за слонихой как положено…
Вот такая история.
5. Москва. Артур из папки
Я тупо посмотрел на папку. В ее бессодержательных внутренностях исчезали мечты о детективных победах и баснословных гонорарах. Я перевернул ее и потряс. Ничего не выпало, ни десятикаратный бриллиант, ни золотой луидор, ни записная книжка с шифрованными адресами. Тогда я засунул туда руку и тщательно пошарил. Единственной находкой оказался помятый троллейбусный билет. На обратной стороне билета карандашом было написано: Артур С.
Интересно, какое отношение может иметь мой новый знакомый Артур Саакян к этой папке и ее владельцу? И не абсурдно ли допускать такое совпадение. Артур существует огромная армия, а «С» может означать и отчество, и фамилию, что значительно расширяет список московских (или не московских) Артуров. Надо бы побольше узнать о самом журналисте. Что-нибудь, кроме того, что его зовут как и меня, что он жил в том же, что и я, номере гостиницы, и что занимался сбором материалом для статьи о детской проституции.
Без всякого детективного метода можно доказаться, что лучший путь к познанию Владимира – визит в редакцию газеты, к тому картавому. Тем более, что он приглашал меня заходить. Но это завтра. Сегодня надо расслабиться, а то сердце преждевременно сдаст. Почитать, покурить, водичку попить.
Я улегся на диван и открыл книжку.
И расстроился.
« …Разве мог он предположить, что «вальтер» в боевом состоянии окажется в руке у негодяя? Если бы тот хоть из-за пояса его выхватил… Скорость и ярость рвали ему жилы. Смерть на смерть, белая неподвижность, на красное, залитое кровью стремление вперед. Яростный возглас: «Убей!» – на неясную мысль противника: «Я стану выше других, я поднимусь над людьми до высот сатаны!»
В последнем отчаянном порыве он прыгнул, вложив в прыжок всю свою силу. И в то же мгновение грянул пистолетный выстрел.
Раздался нечеловеческий, исполненный жгучей боли крик. Откуда такая жгучесть? Быть может, из-за разогретости пули. Пороховые гады накаляют ее, пуля летит горячей. (Уникальный вывод, теперь мы знаем, почему человеку больно, когда в него попадает пуля. Прим.авт.) Пуля, горячая, страшная пуля… Она просвистела у его виска».
Около моего виска «просвистела» муха. Большая, навозная. Возможно, горячая. Я взял книгу, прошел на кухню и аккуратно положил ее в мусорное ведро. Мелькнула мысль написать собственный детектив. Я начал бы его так:
«Шел снег и два человека. Один в пальто, а другой - в ФСБ .
Тот, что в пальто, двигался с неожиданной для пожилого мужчины грацией. Будто кошка. Второй шел грузно. Возможно потому, что одновременно с передвижением говорил вслух.
Для меня ты все равно полковник, - говорил он. – Важны не звезды на погонах, а состояние души. Полковник – это не звание, а образ жизни. И мне не вполне понятно, доколе? Доколе ты будешь терпеть? Тебя вышибли с работы, у тебя отбили жену и она забрала твоего сына. Тебе, наконец, до сих пор не платят положенную пенсию! Доколе!!
Полковник поправил поднятый воротник пальто. Пальто было из хорошего кашемира, темно-серого цвета, с большими черными пуговицами. Он не столько слушал товарища, сколько думал. Думал и вспоминал.
Вот и сейчас ему вспомнилась жена, красавица, моложе его на восемнадцать лет. Он поочередно вспомнил ее низенький лобик с очаровательными бугорками прыщей, маленькие мутные глазки с реденькими ресницами, выступающий подбородок, острый, как туристический топорик, нежные обвислые груди с крупными морщинистыми сосками. Из сосков росли черные жесткие волосики; когда он их касался, обеих охватывало возбуждение. Ниже располагался чудесный выпуклый и немного кривой животик; он помнил, что пупок на этом животе был очень глубокий и большой, в нем всегда скапливались жир и какие-то крошки, и он любил ковырять в нем указательным пальцем, некая прелюдия любовной игры. Потом шло главное, а еще ниже – ноги. Короткие, с выступающими милыми коленками, очаровательно кривоватые, покрытые такими же черными и жесткими волосиками, как соски. Она всегда носила короткие платья, зная, что созерцание этих ног сводит мужчин с ума. Туфли из-за плоскостопия она носила на низком каблуке, ступни у нее были большие и широкие. Перед сном, сняв чулки, она любила ковырять руками между пальцами ног и нюхать руки. Иногда она давала понюхать и ему, что предвещало ночь бурной любви.
Полковник вздохнул, выплывая из воспоминаний. От одной мысли, что его красавицу кто-то другой трогает за соски, что кому-то другому она позволяет нюхать руки, его пробирала дрожь ненависти. Но служба приучила его к сдержанности. И многие его псевдонимы – Немой, Ненормальный, Настырный, Неукротимый, Непреодолимый, Настойчивый и т.д. и т.п. – соответствовали действительности лишь тогда, когда он был при исполнении. В обыденной жизни, вне службы, без спецзадания он не проявлял свои колоссальные физические и умственные возможности. Самодисциплина была основой его занятий в школах КГБ, МВД, Шаолиня, Каратэ-до и Каратэ-после, Конг-фу, Таэквендо, Айкидо, МГУ, МИМО и ВПШ. И коллекция заслуженных красных дипломов, черных поясов, боевых данов и зачеток с пятерками, которую он хранил в специальном ящике платяного шкафа, была лучшим тому подтверждением.
Ты говоришь – доколе? – сказал Полковник глухим голосом, в котором чувствовался металл. – Что ж, отвечу. Есть такое понятие в социальной психологии – барьер терпения. Некий уровень, некая измерительная планка для Настоящего Человека. Для человека, который прошел тройную закалку по принципу титановых сплавов, что крепче стали. Для человека, который и умирая может сказать: вся жизнь и все силы отданы самому дорогому на свете – службе в органах. И, несмотря на то, что из органах меня уволили, несмотря на то, что пенсию мне пока не платят, несмотря на то, что жена оказалась слабой женщиной и ушла к более молодому и удачливому, несмотря ни на что я органически не могу превратиться в простого мстителя, в этакого Batmena, что в переводе с английского означает: «Помесь летучей мыши и абстрактного человека, метис». Вот, если бы я получил команду на истребление этих нехороших людей, проникших в правительство и в другие сферы нашей общественной и политической жизни… Дай мне команду, генерал, дай мне приказ. Ты же можешь использовать меня как сексота, как настоящего секретного сотрудника!
Да, могу, - трудным голосом сказал Генерал. – Но я тоже кончал в молодости те же Школы, что и ты, за исключением МГУ. И так же, как и ты, держу в специальном ящике платяного шкафа многочисленные пояса из сукна и шелка черного цвета, красные дипломы и зачетки с единственной четверкой по пению. И для меня дисциплина – Бог и, что выше Бога, - Начальник. И надо мной есть Генералы в папахах и Комиссары в пыльных шлемах. И я не могу решать без их резолюции. Прости, друг!
Прощаю, - сказал Полковник и поправил кашемировый воротник. – Но планка терпения не беспредельна, может наступить момент, когда уровень гнева превысит дисциплинарные полномочия.
И когда это может произойти? – спросил Генерал, остановившись от переполнявших его чувств. Снег падал ему на серые завитки бараньей смушки.
Ну, если судить на примере известных исторических личностей. Таких, как Лютый, Слепой, Бешеный, Шварц, Негер, Рэмбо, Ивана Ивановича Иванова, то для этого надо похитить мою молодую жену вместе с сыном и нынешним любовником, сжечь мой дом и дачу в Кунцево, угнать машину, разломать гараж, лишить меня пособия по безработице и счетов в Швейцарском и Мюнхенском банках, осквернить могилы моих родителей на Ваганьковском кладбище и плюнуть мне в лицо. Только тогда долг чести станет выше служебного долга…
В этот момент дорогу двум пожилым людям преградила толпа блатных. Сверкая цепями в руках и на шее они преградили им дорогу. Громадный главарь с двумя золотыми, но низкопробными цепями на шее и одной чугунной на запястье левой руки смачно харкнул под ноги Генералу и сказал:
Что, сявка в папахе, допрыгался. Помнишь Васю Водопроводчика.
Это был грозный вор в загоне по кличке Водопроводчик.
Полковник выдвинулся вперед. Некоторое время он смотрел в глаза бандиту, потом нагнулся, поднял плевок и запихал его Водопроводчику обратно в рот…
Через несколько мгновений на тротуаре осталась груда тел, присыпанная желтым и белым металлом. А наши герои продолжили пешеходное движение и неспешную беседу. Полковник вновь поправил немного сбившийся воротник пальто, а Генерал снял папаху и стряхнул с нее горячую, просвистевшую у виска, пулю. (Пистолетные пули, как доказано баллистиками, разогреваются от пороховых газов и стремительно полета. Поэтому могут вызвать ожоги первой и второй степени. При ожоге надо обработать пораженное место вазелином и обратиться к врачу).
Сзади раздались заунывные завывания нескольких сирен. Спецмашины, вызванные Генералом перед началом схватки, спешили расчистить тротуар. В кильватере мчались кареты скорой помощи».
***
Артур Саакян многое успел сделать после визита пожилого издателя. Он не только «подписал» на участие в книге добрый десяток своих коллег, но и договорился с управляющим комплексного объединения точек быстрого обслуживания об издании брошюры, посвященной всем этим «Бистро» и «Минуткам». В ближайшие дни намечались визиты в крупнейшие рестораны, которым тоже не помешали бы персональные рекламные брошюры.
Так что к появлению Владимира он был готов не только морально, но и материально. И желал полностью избавить журналиста от финансовых проблем, что и начал осуществлять с первых минут разговора.
- Владимир, - говорил он, потирая пухлые ладошки и возбужденно бегая по кривой в своем маленьком кабинете. – Владимир, лучше будет, если экономическую сторону я возьму на себя. Сколько вы намеревались собрать за подобный рекламный процесс?
- Тысячи две долларов, - неуверенно сказал Владимир, пытаясь не слишком вертеть головой и в то же время не терять шустрого толстячка из вида.
- Ерунда! Мы соберем гораздо больше. Но я хочу предложить сконцентрировать все эти сборы у меня. Вам вообще незачем вести разговоры о деньгах, ссылайтесь на меня и собирайте материал. Объем каждого я вам укажу, вот уже есть список небольшой. И он будет расти. Надо бы привлечь еще нескольких журналистов. Я рассчитываю получить в общей сложности тысяч десять , только надо быстро работать, быстро. Две недели на сбор материала и через пару месяцев мы уже должны иметь готовую продукцию. Каждому из заказчиков выдаем бесплатно по сто экземпляров книги. Не возражаете?
Владимир не возражал. Он был смят натиском кулинарного асса. Он был подавлен размерами гонорара. Его беспокоило другое – каким образом хоть часть от этих мифических 10 тысяч баксов попадут к нему в карман. Афера приобретала угрожающее сходство с лавиной или селем в горах.
- Нет, ну что вы, - по своему истолковал Саакян замешательство оппонента. – Я готов уже сейчас проплатить аванс . На какой счет вам его перечислить? А, вы предпочитаете наличные? По приходному? Нет проблем. Шестьсот вас строит? Нет, нет, не спешите отказываться. Даю тысячу! Но учтите, я пока плачу из собственного кармана, с нашими заказчиками я пока договорился устно, проплаты от них еще не было, так что сами понимаете…
Владимир собственно и не отказывался. Он помотал головой не в знак отрицания, а от изумления. Кто же не удивился бы, если б получил с того ни с чего кучу долларов. Поэтому он молча заполнил приходный ордер, получил десять новеньких сто долларовых купюр и уставился на Артура в ожидании продолжения.
Но никакого продолжения не было. Саакян неожиданно прекратил бег, устроился в высоком кресле и благодушно сообщил:
- Встречаемся через пять дней. Вам хватит этого срока, чтоб собрать материал по указанным адресам? Отлично. А я к тому времени соберу еще пару десятков заказов. Рад нашему содружеству. Всего доброго.
Он пожал Владимиру руку, откинулся на спинку кресла и томно позвал секретаршу. Пора было полдничать. О своем обещании накормить журналиста кумысной окрошкой он не напомнил. А тому от радости было не до окрошки.
***
Я вышел из артуровского заведения в некотором замешательстве. Теперь, чтоб получить еще денег мне следовало в действительности обойти заведения по списку и собрать материал. Заниматься мне этим не хотелось. Но, если вдуматься, тысяча зеленых не была такой уж большой суммой для Москвы. Особенно на нее не разгуляешься. Особенно, когда названа цифра в десять тысяч. Поэтому я решил организовать парочку журналистов и послать их по этим адресам. Все равно мне надо было зайти в газету «СПИД и опасный секс», сокращенно: «СоС».
Выходя из заведения Саакяна я опасливо озирался, но беспризорников на горизонте не обнаруживалось. Поэтому я решил рискнуть и проехаться на метро. И совершенно зря!
6. Мое прошлое. Звериные истории
…Сегодня получка. Суперважная толстуха Вера Пет ровна, главбух, покрикивает на рабочих:
- Выдавать вечером буду, после работы. Директор запретил днем выдавать, чтоб не нажрались. Мы, руководители, обладаем привилегированной возможностью получить зарплату на несколько часов раньше. Андросов уже получил и с просветленным лицом отбыл в сторону магазина. Я вожусь в слоновнике, очищаю пол, присыпаю его опилками. Это единственная работа, которая доставляет мне удовольствие. Громадная хулиганка Кинга, в сущности, совершенно беспомощна. Оставь ее ненадолго - грязью зарастет. Это на воле она могла бы помыться, почистить себя мощными струями грязи и гравия из данного ей природой шланга - хобота. А здесь и грязная, и голодная будет. Никто ей вовремя сена не кинет, нежных веток зеленых, каши, сваренной с вечера на сахаре, не даст. Самое обременительное - питьевая вода. Когда ее приходится таскать издалека, руки у меня к вечеру повисают плетями. Кинга - настоящая водохлебка, 5О литров зараз и так три - четыре раза в день.
- Михалыч, - кричит бухгалтерша, - почему не идете деньги получать? Вечером не дам, вечером я рабочим выдавать буду, и не подходите.
Деньги мне нужны. Ну, что ж, характер выдержал, можно и пойти.
Отношение с Верой Петровной у меня сложные. Она всячески преследует меня за привычку покупать разные хозяйственные товары за наличные. Так как сознание ее сформировалось лет двадцать назад и с тех пор изменениям или развитию не подвергалось, она свято уверена, что хорошую тачку, швабру, лопату или бумагу для пишущей машинки до сих пор можно купить перечислением. То же мнение у нее по поводу приобретения дефицитных медикаментов. Она, кстати, вообще не понимает, зачем это делать: “Раньше не покупали - и все звери здоровы были”. И убеждать ее бесполезно. Вера Петровна подсовывает мне ведомость на зарплату, отдельную ведомость по командировочным (часть суммы нашего заработка составляют так называемые колесные и квартирные, хорошая добавка) и с наслаждением сообщает, что удерживает “стольник” за погибших фазанов.
Во время прошлого переезда подружки одной шлюхи - контролерши, уволенной мной за то, что брала с посетителей деньги в обход кассы, открыли засовы две рок в зоовагончике, где в четырех вольерах жили фазаны, а в пятом - две лисы. Естественно, что в дороге от сотрясений дверцы распахнулись. Прибыв на место, вагончик являл следующую картину: в коридорчике были сложены 12 фазанов, аккуратно удушенных, я рядом сидела счастливая лиса. Только единственный серебряный фазан каким-то чудом остался в живых. Он смотрел на это безобразие через металлическую сетку и пытался клюнуть лису. Смелый оказался парень.
Я уже писал, что директор - человек умный. Он махом издал приказ, из которого следовало, что в гибели фазанов виноват я, так как содержание хищных животных в одном зоовагоне с птицами запрещено инструкцией. Оно так, но еще месяца не прошло, как я вступил в должность. И столько на меня сразу навалилось всяческой текучки, что просто руки не дошли до птичника.
Но директор - человек умный. Он принял мою версию о мести, тем более, что после бегства слонихи к диверсиям своих подчиненных притерпелся (да у него, как я потом узнал, и раньше случалось подобное), и разделил стоимость фазанов между зоотехником Филиппычем, бригадиром Антониной, мной и даже взял одного фазана на себя. А фазаны по балансовой стоимости от 250 до 700 руб. Хорошо, что серебряный не погиб, тот вообще стоил 1500 рублей.
Получив деньги, я тоже направился в магазин. Толь ко не в продуктовый, а в промтоварный, где приобрел за 55 рублей радиолу “Серенада”. Пластинки Высоцкого, Окуджавы, Галича у меня уже были, и вечерами мне очень хотелось послушать их песни. Тем более, что жилье мое улучшилось: директор переселил меня в другой, тоже фасадный вагон, где я стал обладателем уютной комнаты с прихожей, кухней и минимумом мебели, в которой главенствовала деревянная двухспальная кровать с атласным матрасом.
Не успел я подсоединить свою радиолу, как заявился Жора. Укрощение Кинги нас сдружило, и Жора при шел выразить свою симпатию бутылкой “Столичной”. Пришлось соорудить закуску. Мы выпили по рюмке, и Жора, удовлетворившись моим объяснением, что я в “завязке”, удалился опять же вместе с бутылкой. Я, наконец, подсоединил радиолу, размотал комнатную антенну, поставил пластинку.
“Идет охота на волков, идет охота”, - мощно повел Высоцкий, и в дверь постучали. Это явился засвидетельствовать свое почтение главный администратор. И тоже с бутылкой, но хорошего коньяка. Проводив Андросова, я увеличил звук.
“Я не люблю себя, когда я трушу...”. Снова стук. На сей раз ко мне в гости - Филиппыч. Он долго плачется из-за необходимости платить за фазанов, хотя еще два года назад ему надо было перевести лис в другую секцию. У него “Зубровка”.
Выпив третью рюмку, я понял, что визиты не прекратятся. Наверняка, на подходе были еще армянский коммерсант с жалобами на несправедливость азербайджанской милиции, соседка по вагончику Тося, Царь, который узнал, что я сидел, и теперь искал встреч, а потом и другие сотрудники.
Я накинул куртку и зарулил в кабинет к шефу. Сутки отгула он мне дал без разговора. Паспорт был в кармане, пригласительные билеты тоже. Уже через час я стал обладателем одиночного номера в “Интуристе” лучшей тольяттинской гостинице. Номер вполне оправдывал репутацию отеля: цветной телевизор, горка с сервизом, красивый интерьер и даже биде в туалете. Я принял душ и спустился в вестибюль, зашел в бар. Три выпитых рюмки требовали продолжения. Я попросил бармена смешать мне коктейль и обратился к сидящей рядом девице:
- Простите, вы не местная?
- Местная, а что?
- Да так, хотел попросить показать мне город.
- Что его показывать. Город, как город. Вы лучше угостите девушку коньяком.
С ней было все ясно. Небогатая продавщица , или столовская работница вышла на внеурочную работу. Но девчонка была молоденькая, не слишком потрепанная. Я заказал ей коньяк и предложил поужинать вместе. Я не столько нуждался этой ночью в женщине, сколько боялся уйти в запой. Я уже клял себя за мягкость характера. Надо было отказать своим гостям, не боясь их обидеть. Проглотили бы, тем более - все они мои подчиненные. Секс мог удержать меня от пьянки, я это знал. А девчонка была явно не против, но сразу предупредила, что к двум ночи ей надо быть дома, “а то мама убьет”.
- Почему же именно к двум, а не к часу или к трем? - спросил я.
- Потому что в два кончается дискотека, - реалистично пояснила она.
Я прихватил в баре бутылку сухого вина, фрукты и мы поднялись в номер.
Так как дальнейшее имеет мало отношения к моему повествованию о зверинцах, я упущу подробности. Предвижу огорченные лица некоторых читателей. Для них я, если будет время, в смысле - если успею до самоубийственного момента, я добавлю главу, где постараюсь добросовестно вспомнить свои половые контакты, начиная с 15 лет, и описать их с максимумом подробностей. Это, надеюсь, будет выдержано в стиле настоящего социалистического реализма.
В два я проводил девчонку до выхода, где сунул сонному швейцару пятерку, и с удовольствием завалился спать. Проспал до 12, принял душ, перекусил в гостиничном кафе и бодрый, счастливо избежавший запоя, направился в зверинец.
Не успел я зайти на хоздвор, как на меня набросился директор.
- Где вы ходите? В зале бардак, клетки не убраны, дежурить некому...
- Простите, - прервал я его, - вы, Виктор Викторович, сами меня отпустили после обеда на сутки. Я даже раньше пришел. Это, кстати, мой первый выход мой за полтора месяца.
- Надо знать, когда брать выходные, не после получки же, - сбавил он обороты.
- А какая разница? - искренне удивился я.
- А пройдите по вагончикам, посмотрите, - с ехидцей, но уже спокойно предложил он.
Да, я действительно был еще новичком в этой системе. В первом вагончике водители лежали вповалку, пахло блевотиной, на полу валялся мордвин Кильмяшкин по прозвищу Пельмень, изо рта у него стекала желтая слюна. Во- втором вагончике лежал бесчувственный Жора, обнимая недопитую бутылку. На соседней койке пожилая девица, сонно осматривалась, натягивая на дряблые груди простыню. В третьем вагончике жил Царь. На стук он открыть не соизволил. Царь всегда пил в одиночестве, а потом сутки - двое сидел взаперти, отходил. В третьем вагончике жили Филиппыч и Андросов. Они встретили нас помятыми рожами и здоровенным жбаном пива. Работы от них сегодня ждать не приходилось. В вагончике, где жили мои рабочие, было не лучше, чем в шоферском. Недавно принятый парень из Тольятти - он отвечал за обезьян - был трезв, но так сильно болел с похмелья, что едва поднимал голову. Стоящий около койки таз был наполовину полон коричневой вонючей рвотой. Рабочий хищного ряда, красивый кореец Ким, уже успел опохмелиться. Он готовно вскочил, но я запретил ему появляться в зале.
- Да, Виктор Викторович, - сказал я уныло, коллектив надо менять.
Он только ухмыльнулся. Десять лет в этом болоте сделали его человеком умудренным, мой идеализм только смешил его.
Я быстро переоделся в робу и взял в руки крайсер. После чистки клеток мне предстояла долгая процедура рубки мяса и кормления, потом надо было поить животных, потом проводить вечернюю уборку... Хорошо, что Антонина уже почистила у обезьян, задала им полдник и начала убирать у птиц.
Ближе к вечеру -дежурство по залу осложнилось появлением на горизонте пьяных шоферов. Проспавшись и опохмелившись, они начали изображать из себя дрессировщиков. Я тогда еще не ведал, не видел многих кровавых сцен, которых досыта насмотрелся в дальнейшем, поэтому гонял шоферов без особого азарта. До тех пор, пока Лариса не цапнула одного из них.
Лариса - это удивительное животное.
Стремительность гепарда, мощь тигра, гибкость пантеры и терпение рыси сплавились в ней, создав великолепную машину для убийства. Персидских леопардов в мире осталось несколько десятков, просто странно, что один экземпляр оказался в зверинце нашего уровня. Если другие кошачьи в неволе опускались, мало двигались, хирели, теряли интерес к окружающему, то Лариса, сохранила себя в прекрасной форме. Часами она крутилась по клетке, как волчок: стена - потолок - стена - пол - стена - потолок - стена - пол... И так же часами могла скрадывать добычу. На воле она бы нашла вкусную жертву, тут приходилось довольствоваться зазевавшимися рабочими и пьяными шоферами.
Бросок ее был стремителен, лапа сквозь прутья вылазила метра на полтора. На сей раз ее жертвой стал новенький водитель, бывший десантник, бойкий, решительный парень. Кстати, именно он вывез во время буйства Кинги жену директора с поля боя. Он, собственно, направлялся к медведице Раисе, умеющей за конфетку хлопать в ладоши и улыбаться, но шел слишком близко к клеткам. Лариса располосовала ему предплечье до кости, он сразу побелел, сделал несколько шагов и начал оседать. Мы с Антониной подхватили его под руки, отвели в хоздвор. Пока Тоня вызывала скорую, я обработал рану кубатолом. Эта аэрозоль пред назначена для борьбы с копытной гнилью, но прекрасно может использоваться для дезинфекции ран.
Рабочие никак не могут уяснить себе, что в зверинце содержатся дикие звери. То, что некоторые из них раньше работали в цирковых номерах, подвергались дрессировке, только делает их опасней. Известно же, что выпущенные в Белоруссии эсэсовские овчарки, одичав, стали гораздо опасней волков. Даже безобидный, на первый взгляд, зверь может причинить серьезные неприятности. Видел я выколотый глаз у любителя подразнить дикобраза, видел ампутированный палец у смельчака, решившего щелкнуть по носу лису. А с барсуком вообще целая история произошла.
Барсуки, как известно, несмотря на толщину и спокойный нрав, зверьки довольно своеобразные. Если в клетке найдется хотя бы небольшое отверстие, в которое и мышь-то не пролезет, барсук в него просочится - прошла бы голова. А голова у него узкая, маленькая. На воле барсук строит под землей гигантский город с многочисленными переходами, десятками запасных вы ходов, складскими и жилыми помещениями. У него есть даже “парадная зала”, а когда дети отделяются от родоначальника, они совместно строят смежную нору с залом и прочими “комнатами”.
Барсук - прекрасный охотник, он всеяден и с одинаковым удовольствием лакомится растительной и скоромной пищей. При встрече с собакой он может вступить в бой.
Я как-то поручил одному рабочему покрасить стены в зоовагончике с мелкими животными: дикими котами, енотами, белочками и барсуком. В помощь дал второго рабочего - страховать. Работа простая: перегоняешь в пересадную ящик-клетку зверька, красишь, а когда высохнет, выпускаешь его и повторяешь процедуру со следующим. Нитроэмаль сохнет быстро, и я полагал, что до обеда они управятся.
Они управились раньше - через час старшего рабочего увезли в больницу, где он провалялся два месяца с серьезными и глубокими ранами на ногах до бедер. И на руках, которыми он пытался защищаться. Дело в том, что, перегоняя барсука, медлительного в обычное время, он выпустил его в коридорчик позади вольеров. Пытаясь исправить оплошность, поскользнулся и разлил ведро с краской. Краска облила барсука, который пока намеревался только порезвиться, а если удастся - улизнуть на волю. Барсук глубоко возмутился и цапнул обидчика за ногу. Тот поскользнулся вторично упал на разлитой краске, уронил очки и не придумал ничего лучше, чем попытаться их поднять. На дикий крик сбежались рабочие, с трудом отогнали барсука, изображавшего из себя если не бульдога, то, по крайней мере, добермана, вытащили окровавленного бедолагу.
После всего этого барсук вернулся в свою клетку. Когда я подошел к нему, то сперва был ошарашен: бар суки апельсинового цвета мне еще не встречались. Краска облепила его густо - не смыть. Я срочно дал бедняге молоко с сердечными стимуляторами - я любил этого зубастого толстяка.
Девчонки единодушно объявили меня черствым человеконенавистником, которому паршивый барсук дороже рабочего. Барсук мне действительно был по-своему дорог. А раны рабочего особого сочувствия не вызывали. У меня самого к тому времени хватало шрамов от зубов и когтей, но получены они были в особых обстоятельствах, тогда, когда без риска нельзя было обойтись, например, во время отлова сбежавшего зверя. Так что, я считал себя в праве не страдать излишней сентиментальностью по отношению к растяпам.
Поскольку речь пошла о несчастных случаях при работе с животными, стоит рассказать и о коварстве медведей. Тем более, что с тем шофером, “обласканным” Ларисой, ничего страшного не случилось: раны зажили, как на собаке, а вскоре он и вовсе уволился, прогулявшись перед этим вокруг зверинца без трусов (естественно, будучи мертвецки пьяным) и стащив на прощание из директорского кабинета редчайшее чучело детеныша ирбиса - снежного барса.
Медведи, захватив человека за руку, не столько грызут эту руку, сколько сосут. Сосут в прямом смысле этого слова: прокусывают, мнут кисть и высасывают кровь. Озверев же, они способны снять все мясо с руки, как перчатку.
В одном из зверинцев рабочая прислонилась к клетке и медведь ухватил ее за локоть. Пока подбежали на помощь, пока тыкали в зверя крайсерами и вилами, все было уже кончено. Голая кость с ошметками сосудов и мяса осталась у нее вместо руки.
Я знаю эту женщину. Она миловидная, но культяпка от самого плеча выглядит ужасающе.
В моем последнем зверинце, (а я сменил их несколько), я спас одному рабочему руку в подобной же ситуации.
Мы недавно приняли шустрого мужичка, только что оттянувшего срок на строгом режиме за браконьерство. В работе он показал отлично: совмещал должность электрика и рабочего по уходу за животными. И вот в состоянии легкого подпития решил изобразить из себя укротителя Филатова. Как раз в зале была группа милиционеров, он распустил перед ними павлиний хвост и, покормив двух бурых медведей конфетами с руки, предложил лакомство гималайской медведице Сильве. Я услышал его крик из вагончика. Крик человека, которому отгрызают руку, причем отгрызают медленно, смакуя, перекатывая в пасти, как леденец...
К клетке я прибежал вместе с Антониной. В это время Сильва захватила и вторую кисть, которой он пытался оттолкнуть ее морду. Конечно, он действовал чисто инстинктивно, но что требовать от ошалевшего от боли и страха человека? Сильва устроилась удобно. Она улеглась на живот, крепко прижала тупыми когтями передних лап правую руку за локоть, а кисть прикусывала, посасывая. Рядом уже толпились помощники. Кто-то тыкал ей в морду палкой, милиционер размахивал пистолетом, кто-то орал - “воды”.
Я прибежал босиком, в одних трикотажных штанах, но во рту торчала сигарета, которая пришлась как раз к месту - я сунул ее Сильве в глаз, а сам показал ей свою руку, надеясь, что она попытается на нее переключиться. Сильва от неожиданности выпустила только прихваченную кисть, но вторую отпускать не желала. Тут подоспела Валя с крайсером. Этого инструмента животные побаиваются, им часто достается железной палкой во время уборки. Сильва сразу же отпустила руку и отпрыгнула назад.
Пока вели “дрессировщика” к скорой, я лицезрел его “рану” - перемятое, изжеванное нечто, сквозь это нечто желто светились кости, обрывки сухожилий.
- Что ж ты не стрелял? - спросил я потом милиционера. - В медведицу, конечно, стрелять было нельзя: убить не убьешь, а разъяришь, а вот в парня стоило стрельнуть. А я бы его потом в клетку запихал ей на ужин. Одним дураком меньше было бы...
7. Москва. «Вольные» дети
«Дети вызывают у взрослых недоверие и сомнения. Как, скажем, скандалист, сумасшедший, пьяный. А еще - пренебрежение и желание во что бы то ни стало принизить ребенка. Как в таком случае нам жить с ним под одной крышей?» – писал Януш Корчак.
В Древней Греции и Риме детей приносили в жертву богам. Иудеи добавляли в мацу (пресную лепешку) кровь младенцев. Дети были живой "недвижимостью", родитель - владельцем этой собственности: он распоряжался их жизнью и смертью, мог сдать в аренду, продать, выгнать из дома, подарить.
В средние века жизнь ребенка ничего не стоила. Духовенство подстрекало народные массы, призывая рассматривать детей, как "бремя первородного греха". Инквизиция сжигала детей по малейшему подозрению в связи с дьяволом. Тысячи маленьких "ведьм" и "колдунов" всходили на костер только лишь потому, что их поведение чем-то отличалось от принятого стандарта.
В колониальной Америке от детей требовали абсолютного поведения. Эти строгости вовсе не скрывали в себе заботу о них. Напротив, принято было нанимать кормилиц, чтобы не заботиться о младенцах. Эта практика сохранялась в США до середины двадцатого века.
В Европе в XVIII - XIX веках детей отдавали в работные дома, где малыши работали по 15 часов в день. Книги Диккенса впервые привлекли внимание к беспощадной эксплуатации сирот и детей из бедных семей.
В России дети свободных людей лишившись родителей становились крепостными. Однако, отношение к детям как к живой "недвижимости" сохранялась до начала нашего века. Даже порядочные, честные люди не признавали в ребенке личности, способной на чувства, память, поступки. Недаром все участники известного Детского крестового похода были беспощадно истреблены.
Мы считаем себя цивилизованными людьми, но стоит заговорить о Независимости ребенка, как все доводы наткнуться на высокомерное непонимание. Какая может быть независимость у сопляков! Что они могут без нас, взрослых!
«Нищий богаче ребенка. Получит нищий милостыню и сам сделает с ней, что захочет, а у ребенка нет ничего своего, и за каждую мелочь он должен перед взрослыми отчитываться».
Это слова "старого доктора" Януша Корчака. Его рассуждения о детях звучат сегодня так актуально, будто только что высказаны. И я помню их наизусть, потому что Корчак – один из немногих кумиров, которым я поклоняюсь.
«Мы играем с детьми в нечестные игры, слабостям и недостаткам детского возраста противопоставляем преимущества взрослого. Мы, как шулеры, подтасовываем карты таким образом, что детям оставляем худшие, себе же забираем все козыри.
А среди нас довольно людей легкомысленных, алчных, глупых, ленивых, бессовестных, всякого рода авантюристов, мошенников, пьяниц, воров. Сколько преступлений, раскрытых и тайных, совершают взрослые, сколько среди них раздоров, коварства, зависти, наговоров, шантажа! Сколько разыгрывается тихих семейных трагедий, в которых потерпевшим прежде всего оказывается ребенок!
И мы смеем ругать детей и обвинять их в чем-то?!"
Между тем различные факты злоупотребления детьми (в том числе и сексуального злоупотребления) не только распространены повсеместно, но и продолжают расти. Несмотря на запрет почти у всех народов на кровосмешение, случаев инцеста становится не меньше, а больше. Появляются "нетипичные" педофилы, которые, в отличие от обычных развратников, очень редко посягающих на изнасилование, всегда стремятся к половому акту с ребенком. На милостыню, собранную детьми, Паханы покупают «мерседессы». Беспризорных детей используют в качестве слуг на закрытых виллах и дачах. Корпорации карманников имеют на детях приличный доход, куда там хозяину Оливера Твиста до них. А БОМЖата стали привычным «украшением» улиц. Особенно - в Москве. И я пострадал от них, так как моя гипотеза об их организованности и слежке за Владимиром Михайловичем Володиным оказалась фактом. Более того, когда те, кто вынудил меня сменить квартиру, рассказали о своей неудачной слежке бригадиру, а тот доложил выше, руководство приняло логичное решение: переодеть «сыщиков» в приличную одежду, чтоб они не привлекали внимание «жертвы». Тем более, что в такую жару осуществить это было легко. (Кстати, не надо думать, что у БОМЖат нет приличной одежды. У большинства есть и «парадная», и рабочая смены, а лидеры все без исключения имеют очень дорогой «прикид»).
Так что, следили за мной беспризорники, замаскированные под приличных детей, на которых я внимания не обращал. Узнал я об этом в этот же вечер и лишний раз укорил себя за излишнюю самонадеянность в тех вопросах, в которых не разбираюсь. Эх уж, это воинствующее дилетантство, присущее журналистам.
Короче, как говорил Бабель, - «не будем размазывать манную кашу по чистому столу». Мой визит в редакцию оказался одновременно и успешным, и каким-то половинчатым, как поспешный и не вполне завершенный половой акт. Ну, с одной стороны я узнал, что жилец того, зловещего, номера действительно пропал. И что зовут его Михаилом Исааковичем Трейзиным. Это приезжий журналист, работавший всего два месяца по договору. Сам из Питера, адрес: Санкт-Петербург, Гатчина, ул.Новоселовой 7, кв. 115. Тел. (812)2753188. Но к телефону никто не подходит. В чем, собственно, нет ничего удивительно – он жил один. (Тут я спросил: «Жил или живет?», - на что мне ответили: «Ну, ежели сейчас должен быть в Москве, то жил, а если уехал – то живет. Но с чего бы это он уехал, когда договор на полгода, да и был недавно, гонорар получал, взял новое задание…»).
С другой стороны мне показалось странным этакое спокойствие его недавних коллег, хотя время прошло не много, может он в запой ударился, что особенно волноваться то. И то, что о нем говорили, но говорили скупо и как-то неохотно, тоже могло иметь две причины: мало его знали или не хотели откровенничать.
Ну, а успех визита заключался еще в том, что картавый заведующий отделом расследований и криминала пригласил меня поработать на них. По договору или без оного – как мне будет угодно. Пообещал за каждую острую статью от 300 долларов и выше. И выдал 75 долларов за «Лолиту».
Я на всякий случай намекнул на необходимость удостоверения. Зав помялся и пообещал попозже, кода лучше меня узнает.
- Захватите на всякий случай фото три на четыре в следующий раз, - сказал он не обещая, но и не отказывая. – Следовательно, мы договорились, вы готовите нестандартный материал о беспризорниках. Кстати, о чем там приблизительно будет идти речь? А то, знаете ли, полно этих слезоточивых очерков о бедных детях. Не такие они и бедные...
Я на секунду задумался и выдал:
- Речь пойдет о подпольных гладиаторских боях детей. С смертельными исходами. Представляете, такие маленькие Спартаки с мечами!
Это я выдумал сходу и подумал, что смогу написать статью, не выходя из комнаты за полчаса. Место действие я хотел разместить в Митино, в частных гараж, где под видом ремонтных мастерских существует настоящий древнеримский цирк и там проводятся гладиаторские бои по древним правилам – с тотализатором и пальцем, указующим вниз или вверх. Но в нашей нынешней стране не успеешь ты еще что-то придумать, а оно уже есть. Лучше бы я вообще о таких страстях не думал.
- Как здорово, - умильно закартавил зав, - я разбираюсь в людях, это удачно, что я вас нашел. Несите. И побольше подробностей. Может фото удастся сделать? За фото я долларов пятьдесят добавлю.
- Вы лучше удостоверение подготовьте, - буркнул я и попрощался.
И на выходе из редакции заметил приличную парочку – мальчик лет двенадцати в шортиках и желтой футболке и такая же девочка. Я обратил на них внимание именно из-за футболок этого кричащего цвета, от которого глаза режет. И от того, что «крик» был парный. Я еще подумал, что они брат и сестра от разных отцов - одеты одинаково в шорты, желтые носочки и желтые футболки с надписью: «Wash up a window!» , а не похожи – она светленькая русачка, а он типичный татарин или монгол.
Я не удержался и подошел к ним, все равно они стояли и глазели по сторонам, спросил:
- Вы брат и сестра?
- Нет, - угрюмо ответил черненький.
Как то странно они себя вели, будто боялись меня. Уже когда шел к ним, запереминались с ноги на ногу, раздумывая – дать стрекача или погодить.
- Вы чё, - спросил я, - боитесь меня, что ли?
- Чего нам тебя бояться, - ответил пацан. – Ничего мы не боимся.
- Может, у вас проблемы какие? На мороженное, например, не хватает?
- На мороженное всегда не хватает, - удивительно точно ответила девочка. Голос у нее оказался хриплый.
- Ну, так я добавлю. Где тут его продают.
Они как-то сковано пошли за мной, я купил каждому то, что попросили, а попросили они самое дорогое, а себе любимый «Волшебный фонарь». И предложил им погулять.
- Если вас никто в ближайшее время не ждет и вы никуда не спешите, то погуляем, - сказал я. – Можно в парк Горького съездить. У меня все дела на сегодня закончены, могу отдохнуть.
- С удовольствием сказала девочка. – Она казалась более развитой, чем пацан.
- Нет, - сказал мальчик.
Они отошли и начали совещаться. Я лизал мороженное и с интересом наблюдал за ними. Очень колоритная парочка. Вставлю их в свой материал о детях – гладиаторах.
Дети закончили совещание, подошли.
- Слушай сюда, - сказал мальчик, набычившись. – Мы за тобой следим. Нам надо выяснить, где ты живешь. За это мы получим десять долларов. Дашь двадцать, мы скажем, что тебя потеряли. Что ты в машину сел и уехал. Дашь?
- А погулять… - растерянно сказал я.
- Нельзя, - сказала девочка. – Если нас заметят, что мы с тобой гуляем, то нам крепко влетит. У нас, у вольных, законы строгие.
- Вольные – это БОМЖи?
- Мы беспризорники, конечно, но мы на воле живем. Вольной жизнью.
- Ясно, сказал я, неожиданно разозлившись. А если не дам? Как вы теперь за мной следить будете, когда я вас знаю?
Этот ход мысли для них оказался неожиданным. Они задумались. А я задал следующий вопрос девчонке:
- А ты с дяденьками за деньги ложишься?
- Еще нет, - ответила она спокойно. – Я этого пока не люблю. Но есть девчонки, которые ложатся. Вам такого же возраста, как я, или постарше? Хотите – пойдемте, он сейчас тут недалеко, у метро должны быть.
- Мне - никакую, - сказал я, еще более раздражаясь. – Чао.
И замахал рукой, останавливая частника.
8. Мое прошлое. Наша служба и опасна, и трудна
“Есть люди, которые, погружаясь в одинокую трясину солдатской службы, капитулируют перед буквой уставов, казарменным режимом и теряют собственное лицо. Правда, такие и до армии, чаще всего, лица не имели. Но есть и другие: они вместе со всеми погружаются и общее болото, зато выходят оттуда еще более цельными, чем прежде...”
Не ручаюсь за точность цитаты, но по сути так и пишет Джон Стейнбек в книге “На восток от Эдема”. Дальше, по-моему, у него говорится так: “Если ты сумеешь выдержать падение на дно, то потом вознесешься выше, чем мечтал...”
Не знаю, может, слова Стейнбека и отражают действительную картину в американской армии, возможно, что стала такой и наша армия с воцарением в ее рядах этой пресловутой дедовщины. Может быть... Но те Вооруженные Силы, в которых довелось мне служить в 60-x годах, меньше всего напоминали болото. Это было, скорее, теплое озеро, пруд, затянутый ряской и пере населенный жирными карасями. А я в этом водоеме был если не щукой, то зубастым окунем, это уж точно. Начну с того, что я был, пожалуй, единственным экземпляром в Советской Армии, на долю или честь которого выпало дважды принимать воинскую Присягу. Дело в том, что за год до призыва я сдуру поступил в авиационное училище, где эту присягу принял. В первое же увольнение, куда меня отпустили под надзором сержанта-второкурсника (я соврал, что мать болеет, - увольнения в первый месяц службы не полагались), я с размахом гульнул; и все ничего, но сержант оказался слабым воином. Он принял столько же, сколько я, раскис, пришлось его отмачивать в ванне, поить нашатырным спиртом с водой. Все равно, до воз вращения в училище он толком не очухался - ввалился в проходную, как квашня. Руководство училища, не сколько ошарашенное, - училище считалось престижным, поступить туда было трудно, - вежливо попросило меня освободить казарму, что я и сделал с удовольствием.
Так что, перед коллегами-призывниками я имел преимущество месячного знакомства со службой. Что не избавляло меня от внеочередных нарядов. Почему-то наказание всегда приходилось отбывать в посудомойке. Гора алюминиевых мисок, покрытых противным жиром, так мне надоела, что я купил в ларьке лист ватмана, тушь, перья, посидел вечер в ленкомнате, а на другой день зашел в комнатушку старшины-сверхсрочника, Кухаренко, заведующего общепитом.
· Разрешите обратиться, товарищ старшина? - спросил я бодро.
· Обращайтесь, - приподнял на меня томный от жары и похмелья взгляд кухонный командир.
· Я хочу показать вам вот этот чертеж. Смотрите, в посудомойке у нас ежедневно работает наряд из трех человек. И все же посуда недостаточно чистая. Можно сделать автомат для мытья посуды. Видите, все просто: вначале посуда замачивается в камере, затем в следующем отсеке она на ленте транспортера попадает под горячий душ, потом - в сушку. Обслуживает автомат один человек - загружает с одного конца грязную по суду и вынимает с другого чистую.
Старшина радостно вскочил:
· Вот что значит новый призыв, грамотное пополнение. У вас, наверное, все восемь классов?
· Десять, - сказал я с достоинством.
· Да, что значит образование. Пойдемте к командиру полка, об этом надо ему доложить. Меньше всего я предполагал, что кухонные агрегаты интересуют командиров такого ранга. Но старшине вид ней. Если уж, он скромную десятилетку считает образованием...
Командир полка - невысокий подполковник Нечипайло, принял мой чертеж с удовольствием. Видно было, что ему до тошноты скучно сидеть в штабе и заниматься служебными вопросами. Он почти в тех же словах выразил одобрение грамотности нового призыва и спросил:
· Что же нужно тебе, сынок, чтоб эта машина работала?
· Свободное время - думаю, за месяц управлюсь: возможность выхода из части - тут рядом заводишко небольшой, я там договорюсь о помощи с металлом, ну и местечко для работы. Да, еще небольшая сумма де нег - придется подкупить кое-какие инструменты, шланги резиновые, в общем, в хозмаге посмотрю.
· Инструменты выдадут механики, денег выпишем,
· а все остальное... - он позвонил в роту, - капитан, ты у себя? Зайди-ка ко мне.
В ожидании капитана подполковник распространялся о нехватке в полку грамотных и добросовестных солдат и офицеров. Единственной опорой он считал сверхсрочников, старшин и сержантов (институт прапорщиков тогда еще введен не был), но признавал, что у этих доблестных служак тоже грамотешки не хватает. Прибыл командир роты. Увидев меня, он довольно осклабился, уверенный, что я опять влип в какую-то историю и теперь внеочередными нарядами не отделаюсь. Капитан этот относился ко мне очень неодобрительно. Буквально в первые дни службы один “дембель” попросил меня сбегать за бутылкой. Старикам отказывать в такой мелочи неприлично, я махнул через забор, но на обратном пути неудачно напоролся на дежурного офицера, увидевшего мой оттопыренный карман. Он ввел меня в роту, держа эту злополучную бутылку, как факел с олимпийским огнем. У “дебелей”, наблюдавших эту картину, вытянулись лица.
Ротный особой трагедии в моем появлении не узрел. Его интересовало, кто меня послал? Видно, кое на кого из старичков у капитана был большой зуб.
· Ну, рядовой, кончайте сочинять, что для себя.
Что ж вы, один бы ее выпили, что ли? Говорите, кто послал, и идите, вы еще присягу не принимали, что с вас взять.
· Разрешите, - шагнул я к столу.
Пока я открывал бутылку и наливал в стакан, капитан вел себя мирно - он еще ничего не понимал. Когда я выпил второй стакан и начал сливать остатки, он взревел и вырвал его из моих рук. После впечатляющего потока ругательств он вызвал взводного и приказал:
· В кровать этого обормота уложить, из казармы не выпускать, до утра не беспокоить. А с утра - на кухню, в посудомойку!
Во всем этом было одно хорошее звено - “дембеля” прониклись ко мне благодарным уважением, что значит немало для салажонка. Дедовщины, повторяю, в том уродливом виде, окутавшем нынче армию подобно ядовитому туману, у нас не было. Но, естественно, уровень загруженности у первогодков и солдат третьего года службы был разный. Все так и делились, по годам: “салага”, “фазан”, “дембель” или “старик”. Командир смотрел на меня и облизывался. Но долго радоваться комполка ему не дал.
· Этот рядовой на месяц освобождается от всех занятий и распорядка дня. Зайдите с ним в бухгалтерию, пускай выпишут деньги, я сейчас позвоню. И предупредите на КПП, что у него свободный выход из части в дневное время. Увольнительные будете выписывать сами. - И добавил ошарашенному капитану: - Гордиться надо, хорошее пополнение получил. Моя свобода совпала с примечательным событием. В армию пришли первые девушки. Им еще не сшили форму, вместо нее выдали лыжные костюмы, в которых девчонки походили на байковых медвежат. Одна из этих девушек благосклонно приняла от меня шоколадные конфеты и согласилась испить сладкого вина в мастерской - небольшой комнатушке за казармой, которую я снабдил крепкой дверью без щелей.
Дней через двадцать капитан спросил у взводного:
· Где этот салажонок, что там у него с машиной?
· Вон он, - ехидно сказал лейтенант, показывая в окно за спиной ротного, в которое был виден я в обнимку с солдаткой.
Конечно, мне не следовало целоваться напротив кабинета командира. Но двадцать дней постоянного общения с портвейном “три семерки” притупили мою бдительность.
· Сюда его! - заорал капитан. - Доставить!!!
Меня ввели.
· Ему! Поручили! Доверили! Оказали доверие!
Тут командир заметил, что я едва стою на ногах.
· Да он же едва на ногах стоит, - сказал капитан обиженным голосом.
Утром на плацу выстроился весь полк. Одни штабные занимали пространство целой роты
· Рядовой Верт, - зычно скомандовал подполковник, - выйти из строя!
Старательно чеканя шаг, а вышел на середину плаца. Так обычно выходят отличившиеся для получения правительственной награды. Я казался сам себе очень маленьким на сером бетоне плаца, на фоне огромного П-образного строя.
· Вот этот, - указал подполковник на меня, вот этот...
Тут он добавил десяток фраз, доказывающих, что служит он давно и речевой характеристикой подчиненных владеет на высоком уровне ветеранов. Потом он вкратце пересказал историю проблемы.
· И что же он делает? - интригующе спросил командир у полка. Так как никто ему не ответил, он ответил себе сам: - Он пьянствует, в его каптерке найдено тридцать семь пустых бутылок из-под портвейна. “три семерки”! - По рядам пробежало глухое, но завистливое “Ого-о-о!” - Он развратничает (подполковник, правда, высказался более конкретнее), отрывает от службы наших девушек, деморализует их! - в последовавшем за этими словами междометии чувствовалось больше восхищения, чем зависти. - Он бездельничает, пропивает, пропивает казенные деньги... Он обманывает своего командира!
Последнюю фразу подполковник произнес особенно зычно и эффектно. Видимо, этот факт показался ему совсем уж кощунственным, чем-то вроде гопака во время службы в православном храме.
· Но он зря думает, - набирал высоту подполковник, - что меня легко обмануть! Я хохол, я всю жизнь в армии, я таких, как он, видал!
На этом запас риторики у него, видимо, иссяк. Он не стал уточнять, где именно ему доводилось встречаться с “такими”. Он попросту отвалил мне пятнадцать суток, пообещав сгноить на гауптвахте, и распустил развеселившийся полк.
9. Москва. Совершенное общество
Не кажется ли вам, что в настоящее время наш, так называемый – цивилизованный мир принадлежит лавочникам?
Кто спонсирует культуру, искусство? Кто забивает теле- и радиопередачи рекламой? Кто создал громоздкую финансовую структуру, где на деньги покупают деньги? Кто содержит основную массу населения, выделяя им крохи с барского стола? Кто руководит государствами? Кто развязывает войны?
Вопросов может быть еще множество, но ответ один – лавочники.
У лавочника много личин. Это может быть хозяин крупного металлургического завода или лотошник, торгующий сигаретами. Это может быть владелец техасского ранчо или создатель либеральной партии. Это может быть производитель или перекупщик, барышник с конезавода или барышник от политики, государственный чиновник или священник доходного прихода – суть одна: этот человек или группа людей живут за счет населения, как пауки за счет беззаботных мошек.
Вот подумайте, владелец мельницы зарабатывает деньги только тем, что превращает зерно в муку, размельчает зерно. Не он придумал этот мельничный механизм, не он вырастил это зерно, не он его собрал. Нет, он лишь посредничает между зерном и мукой, получая в результате возможность жить гораздо лучше хлебороба.
Как создать совершенное общество? Вернее – какова его структура?
Я много думал об этом, прочитал социологов (и прошлых, и нынешних), проанализировал деятельность общин (кибуцы, Ауровиль, деревня Кришнаитов…). И вот к какому выводу я пришел.
Такое общество можно создать в одной, отдельно взятой стране. И нельзя создать сразу во всех странах, пока эта совершенная страна не докажет практически свое совершенство.
Сперва надо убрать ядовитый ствол, на котором зиждется наша цивилизация, порочный «эквивалент» человеческих достоинств – деньги. Нельзя мерить человека кусками драгметалла или каменными стекляшками! Человека следует оценивать по делам его.
Мне кажется, что выделение материальных благ (подчеркиваю – МАТЕРИАЛЬНЫХ) надо разделить на три категории:
Первая – те, кто отвечает за будущее человечества и за его духовное и физическое здоровье. Учителя (наставники, воспитатели, истинные гуру); врачи (все, кто имеет отношение к медицине, включая санитарок); ученые (материальное довольствие без различия от ученой степени, академик отличается от кандидата лишь большими правами и возможностями в научной деятельности), работники искусства, имеющие высокий рейтинг среди народа (писатели, артисты, художники, музыканты и т.п.).
Вторая – основное работающее население всех профессий, включая и космонавтов, и строителей, и работников коммунального хозяйства (без различия между дворником и домоуправом), и геологов, и военных (никакого различия между материальным обеспечением рядового и маршала) , и людей творческих профессий, не блещущих гениальностью, а просто способных, талантливых), и администраторов (в смысле – организаторов, координаторов, но ни в коей мере не чиновников, чья шакалья порода пока неистребима), и дипломаты (в эту категорию включаются все, кто работает с другими государствами, а странная каста политиков упраздняется за ненадобностью), и повара, и посудомойки, и разносчики писем, и недееспособные дети, и больные инвалиды, и старики, и студенты, и школьник и, короче, – все, кроме тех, кто войдет в третью категорию.
Третья категория очень простая – тунеядцы и антисоциальные элементы. То есть, преступники, алкоголики, паразиты всякие. Им тоже выделяется полный комплекс материальных благ (жилью, одежда, питание, бытовая техника, пользование общественным транспортом, медицинским обслуживанием и т.д.), но по минимуму. Если человек второй категории может рассчитывать на хорошую квартиру, где для каждого члена семьи отдельная комната с туалетом, изящная мебель, автоматика бытовая, то третья категория вынуждена будет ограничиться «хрущевкой» с простенькой обстановкой.
Чего мы добиваемся таким разделением? Прежде всего конкуренция между людьми становится «людской», духовной. Ясно, что в научном подразделении будут и академики, и лаборанты, но стимул, ведущий человека на академическую вершину, не будет приравнен к персональной машине или зарплате.
Возникнут истинно демократические взаимоотношения между людьми разного социального уровня. Слесарь знает, что от его отзывов зависит признание писателя, артиста, певца… Писатель знает, что от его оценки зависит нахождение слесаря на втором уровне. Учитель знает, что его элитное положение держится только лишь на КАЧЕСТВЕ его работы. Алкоголик знает, что он может стать человеком второго и, даже, первого уровня, стоит лишь взяться за ум.
Уходят в небытие многие преступления, характерные для современного общества. Действительно, кого и зачем рекетировать? Какой смысл воровать телевизор, если его некому продать? Кому и за что давать взятки?
Основой любой работы становится качество ее исполнения, и не нужны ОТК. Ведь, если повар будет невкусно готовить, то его столовую перестанут посещать. И он автоматически станет безработным, кандидатом в третью категорию. Ему остается или улучшить свое мастерство, или сменить профессию.
Исчезает проблема стариков, инвалидов, недееспособных. Им уже не придется ждать милостыни от государства, так как государством становится союз людей, а не шайка дорвавшихся до власти.
Дети перестают чувствовать себя обделенными, униженными, неполноценными. Это страшно – ощущать себя неполноценными из-за малого возраста!
Бесплатная учеба, где учитель – элитная личность, не только доступна всем без исключения, но и предельно результативна для каждого учащегося. Единственный путь на вершину общества – учеба.
Исчезает реклама, вместо нее появляются списки товаров и места их получения. Сокращается ассортимент товаров, так как нет капиталистов, производящих ерунду для наживы, нет конкуренции между «сникерсом» и «марсом», да и вообще нет в магазинах этой канцерогенной дряни.
На рынке остаются лишь те производители, которые производят действительно хорошие и нужные продукты, вещи. В то же время нет угрозы монополии, напротив – монополист по производству мороженного, например, уважаем, ведь его мороженное самое вкусное.
Возникает вопрос: не будут ли враждовать между собой представители основного, второго уровня, не станут ли они завидовать элитному первому разряду.
Допустим, инженер второго уровня хочет жить не в квартире, а в коттедже? Как живет знакомый ученый. Нет проблем, он становится в очередь таких индивидуалистов и со временем въезжает в коттедж, сдав квартиру координатору жилого района. И, зная, что знакомый ученый в очереди на привилегированную жилплощадь не стоял, он будет ему завидовать. Белой завистью. Что, возможно, заставит его учиться, совершенствоваться, изобретать и, если хватит таланта, сравняться с ученым в правах на удобства.
То, о чем я рассуждаю – утопия. И в то же время любая страна могла бы эту утопию реализовать на практике. Ведь, только экономия от ликвидации денежных взаимоотношений высвобождает в этой стране огромные ресурсы.
Кстати, люди вовсе не такие жадные на вещи и жратву, как иногда кажется. Их покупательский азарт чаще вызван постоянным стремлением выделиться среди других. Как писал Ежи Лец, «Люди покупают на деньги, которых у них нет, вещи, которые им не нужны, чтоб произвести впечатление на соседей, которым на это наплевать».
Именно так живут американцы, зомбированные рекламой и кредитом. Они все покупают в рассрочку, не заплатив, порой, даже начального взноса, потом, как рабы, отдают семьдесят процентов зарплаты за несколько приобретений, а выплатив наконец, меняют эту вещи на новую модель, сдав старую и опять получив кредит.
Получается «циркулиз визиус» – порочный круг. Капиталист производит товар, чтоб получить прибыль. Он навязывает этот товар потребителю. Потребитель затоваривается. Капиталист быстренько производит улучшенный товар, чтоб не перестать получать прибыль…
Впрочем, у Маркса с Энгельсом подробно и умно об этом рассказано. Другое дело, что то коммунистическое общество, о котором они мечтали, современный человек пока создать не может по чисто моральным причинам. Рад бы в рай, но грехи не пускают.
Другое дело, что то коммунистическое общество, о котором они мечтали, современный человек пока создать не может по чисто моральным причинам. Рад бы в рай, но грехи не пускают. Да и невозможно создать бесклассовое общество. Всегда будет класс элиты и класс смердов, патрициев духа и рабов желудка. Другое дело, общество без денег, без каких-либо материальных эквивалентов.
Эти утопические мысли не зря пришли мне в голову. О чем же еще думать человеку, когда он привязан к стулу за руки и за ноги, а двое громил пожирают его продукты, сидя напротив.
Ну, не мог я остерегаться всех детей Москвы. И поэтому меня, конечно, выследили. Громилы заявились вечером, когда я распаковал пакет с ужином, - горячие чебуреки, телячья колбаса в нарезку, помидоры «Бычье сердце», лучок, красная редиска, сметана, пирожные «картошка», черный сладкий кофе в термосе, - собрался трапезничать. Хилый замок вылетел с треском, я и охнуть не успел, как на меня качок насел.
Бить не били. Привязали к стулу скотчем, рот заклеивать не стали, сказал: «Жди!» и расселись вокруг моих яств. И ели их небрежно, сетуя, что нет пива.
- Охламоны, - сказал я, благо рот свободен, - пожиратели чужих продуктов.
- Были ваши – стали наши, - сострил первый и заржал.
- Тебе уже жрачка не понадобится, - сказал второй, - тебе гроб заказывать надо.
Качки были неотличимы друг от друга. Короткая стрижка «ежиком» на круглых, маленьких черепах, избыток мускульной начинки, тут и там выпирающий вместе с кожей, жирное, потное брюхо и короткие кривоватые ноги. Оба были в шортах и черных майках. У одного шорты были сиреневые, у второго – серые. Я так их и звал про себя для памяти: Сирень и Серость.
- Кого ждем, господа? – попытался я снова завязать непринужденную беседу.
- Смерть твою! – отрубил Сирень. – Не мешай кушать.
- Это ты то кушаешь. Ты жрешь, как крокодил. Даже не жуешь, а глотаешь. Притом – не свое.
- Заклеить ему пасть, что ли? – лениво сказал Серость.
- Понял, молчу! – быстро отозвался я.
И замолчал. А чтоб как-то подавить страх, начал фантазировать о совершенном обществе.
Собственные мысли мне понравились, я остро пожалел, что не могу тот час занести их в компьютер. И тут пришел тот, кто должен был стать моей смертью. Милейший человек, напоминающий кошелек с ушками.
10. Мое прошлое. Наша служба и опасна, и трудна
Кстати, история моей посудомоечной аферы на этом не закончилась. Дело в том, что в момент прибытия меня на “губу” в Спасске-Дальнем, там происходила смена начальства. Вместо юродивого капитана по кличке Гутя гауптвахту принял под свое командование монументально величавый майор Перебейнос. Гутю, его предшественника, я знал только по слухам. Говорили, что те, кто попадал под опеку Гути даже на трое суток, возвращался в свою часть все равно через пятнадцать дней. Действовал он так: подходил к новичку и строго спрашивал, есть ли у того теплое белье.
· Так ведь лето же, товарищ капитан! У меня только трусы и майка. В соответствии с формой одежды.
· За пререкательство с начальством - пятнадцать суток!
· Почему подворотничок расстегнут - спрашивал он у другого.
· Никак нет, товарищ капитан, застегнут!
· Соображать не умеешь, а еще пререкаешься!
Подворотничок не имеет пуговиц... Добавляю тебе еще пять суток!
Восьмого марта Гуте по несколько раз звонили и поздравляли его с Международным женским днем. Если он спрашивал, почему, то ему отвечали: “Потому, что ты - сука подзаборная! “
Впрочем, перейдем к Перебейносу.
Майор прибыл на новое место службы с личным шофером, что тоже усиливало впечатление монументальности от его величественной фигуры. Осмотрев здание гауптвахты, майор приказал - выстроить на небольшом плацу всех наказанных солдат и сержантов.
· Кто из вас знаком с производством малярно-штукатурных работ?
Я мгновенно откликнулся. Я еще не знал, чем все это грозит, но сидеть в камере и не мог - надоело. А с названными работами я был знаком - видел, как белили и красили нашу квартиру наемные маляры. Они работали каждую весну и я активно пытался им помогать, после чего получал головомойку от матери, как в переносном, так и в прямом смысле - она долго терла меня в ванне дегтярным мылом.
· Прекрасно, - оглядел меня и еще одного паренька, который заявил о себе чуть позже, майор. - Ремонтом займемся завтра. А сейчас грузитесь на маши ну - и на вокзал: надо мои вещи перевезти. Вы - старший, - указал он на меня.
Квартиру майору дали на втором этаже старого купеческого дома. На второй этаж вела винтовая лестница с очень высокими ступеньками. Ребята, изгибаясь, тащили по этой лестнице огромный шкаф, а я на правах старшего шел сзади с маленьким стульчиком в руках и покрикивал:
· Осторожно, осторожно, не спешите.
На одном коварном повороте парень, поддерживающий задний угол шкафа, неловко ступил, выронил ношу, и шкаф угрожающе накренился. Майор внизу вскрикнул. Я чисто механически подставил плечо и, хотя сильно расцарапал щеку, деревянную драгоценность удержал.
Вечером майор вызвал меня в кабинет.
· Я тут ознакомился с вашим делом, - сказал он, предложив сесть. - Вы, и вижу, человек грамотный, старательный. А мне как раз нужен старшина гауптвахты, надежный нужен человек, умелый. Если вы не против; я тут вас пока задержу на месяц-другой, а по том оформлю официально. А вы пока занимайтесь ремонтом: гауптвахта - лицо гарнизона, посмотрите, до чего довели здание, двор. Все отбывающие наказание - в вашем распоряжении. Деньги возьмете в хозчасти, купите краски, олифы. Посмотрите, что на складе есть, со старшинами в частях познакомьтесь, краскопульт ну жен, известь там...
Наступила веселая жизнь. Я по-прежнему жил в камере, но теперь она не закрывалась, в нее внесли кожаный топчан и пару тулупов, заменивших мне матрас и одеяло. Когда нужно было в город, я надевал повязку патрули и бродил, где хотел. Краскопульт, прочую атрибутику я достал легко, я всегда умел достать, а тот, второй парень, оказался действительно специалистом по ремонту, так что он и командовал под моим руководством.
Сокамерникам обижаться не приходилось. Когда начальства не было, все камеры раскрывались настежь, появлялось запрещенное курево, порой, если заводились деньги, - пиво, а то и что-либо покрепче. Перебейнос носился по своим делам, устраивался, знакомился. На губу забегал ненадолго, полностью свалив ее на меня. Доходило до того, что я сам принимал наказанных и определял их в камеры. Доходили слухи, что подполковник тщетно пытается меня с губы вернуть в полк, Но майор эти попытки обрубил с легкостью, и сейчас рассматривается вопрос о переводе меня в гарнизонную службу.
Как-то стоял в туалете, брился. Окликнули. Оборачиваюсь - стоит предо мной генерал. Я даже глаза протер, нет, точно, генерал! Чихнул, а их уже двое. Вроде не пил...
Это потом уже выяснилось, что старый и новый начальники гарнизона явились в вотчину Перебейноса. Во дворе их встретили вельможно развалившиеся на траве арестанты, пускающие по кругу бутылку вермута, с сигаретами в мокрых губах. Когда же они, в поисках старшего, зашли в помещение, то кроме безмолвия распахнутых камер их взглядам предстал некто в тельняшке, бреющийся (что на губе, как и курево, запрещено) в туалете.
· Кто вы такой? - спросил первый генерал.
· Я - спросил его я.
· Вы, вы! - сказал второй генерал. - Кто вы та кой?
· Я старшина. Вернее, арестованный. Отбывал наказание, а стал старшиной. Вот, ремонтом занимаюсь. И я протянул им зачем-то станок, будто именно с по мощью этого бритвенного прибора я и занимался ремонтом.
· Ну, ну... - сказал первый генерал.
· Да! - сказал второй.
Они повернулись и вышли, не добавив ни слова. На встречу им уже бежал Перебейнос, оповещенный кем-то по телефону.
...Когда я вернулся в полк, на проходной меня уже ждал комроты.
· Ну, пойдем, - сказал он кровожадно, - подполковник требует. Подполковник выглядел довольным.
· Поблагодарить тебя хочу, - неожиданно сообщил он мне. - Здорово ты этого майора умыл, будет знать, как со мной связываться.
Я взглянул на расстроенное лицо капитана.
· Что молчишь-то? - продолжал подполковник.
Служить-то как собираешься?
· Как прикажете, - молодцевато гаркнул я.
· Как прикажу. Знаю я вас, интеллигентов. Специальность освоил?
· Он еще не занимался в группе, - вмешался капитан, - он же другим занимался.
· Со специальностью радиста знаком, - сказал я. - Имею второй класс и права водителя-профессионала. Изучал в ДОСААФ.
· Вот! - сказал комполка, укоризненно посмотрев на капитана. - Знает специальность, что ж его в полку мариновать? Отправим его на точку, в роту Буйнова, там специалистов нехватка, дежурить на КП некому. А пока дней на семь загони его в посудомойку.
Подполковник был ветераном, - это чувствовалось. Правда он не учел, что небольшая доза гипосульфита, обыкновенного фотографического закрепителя, вызывает понос, а в армии боятся даже намека на дизентерию. Я благополучно отлежался - в санчасти, пока были про ведены все анализы, а потом отбыл в роту Буйнова, базирующуюся в безлюдье уссурийской тайги, так и не повстречавшись с кухонным старшиной. Не надо думать, будто в армии я только хулиганил. Три года тогда служили, призванному летом, пришлось тянуть лямку три года с половиной. Я считался лучшим специалистом части, освоил пять смежных специальностей, имел семь внедренных рацпредложений, первый разряд по стрельбе и самбо, получил медаль за спасение населения во время наводнения в районе Владивостока, а на время учений меня забирали прямо с “губы”, если я там в это время сидел. На командном пункте я самолично смонтированным радиоключом двух сторонней передачи выдавал данные локаторной про водки самолетов противника, минуя длинную цепочку планшетиста, считывающего, записывающего, - прямо с локатора.
А ввязывался я в эти анекдотические истории скорей всего потому, что не понимал, зачем специалиста, работавшего в двухсменку через шесть часов на шесть, занимающегося охраной воздушных границ, то и дело отрывают на какую-то нелепую строевую или политучебу, на работу по обслуживанию офицеров. Одному лейтенанту я сложил печь без дымохода.
Когда эту печь попытались разобрать, ничего не вышло: вместо глины я использовал первосортный цемент. Печка получилась монолитная, нерушимая. Еще в “учебке”, когда старшина послал меня выкапывать столбы, я проявил смекалку - спилил их. Старшина долго сокрушался: столбы стали короче и не подходили для электролинии. В наказание он приказал выкорчевать старый пень около туалета.
Пень, был гигантский, с толстенными корнями, уходящими, казалось, в самый центр Земли. Я орудовал над ним и топором, и ломом, и лопатой. Он был несокрушим, наподобие упомянутой печки. Тогда я облил его соляркой и поджег. Был уже вечер, пень горел активно, сбежались солдаты, офицеры...
По всему Дальневосточному округу ходили про меня разные истории, обрастая выдумками. Большинство начальников перестали ко мне привязываться. Особенно после того, как я стал внештатным корреспондентом “Суворовского натиска”, дебютировав там с критической заметкой о плохой доставке солдатских писем в роту. К тому времени я поставил рекорд округа по пребыванию на гауптвахте - 120 суток, который отметил тем, что посадил на губу сверхсрочника. Скорей всего, я кончил бы службу в штрафном батальоне, но тут у меня возникли отношения с особым отделом. Об этом я еще расскажу.
11. Чужое прошлое. Где живет Карлсон?
Когда Вовочка был маленьким, его часто называли вредным неслухом. Иногда добавляли – отчаянный. Отчаянный неслух, вреднуля.
Еще его дразнили, потому что про Вовочку много глупых анекдотов. Дразнили его старшие мальчишки.
Вовочка не был вредным и не был таким уж отчаянным. Он был задумчивым. Или, как говорила мама про задумчивых мальчиков – мечтательным.
Вовочка любил оставаться дома один. Тогда ему никто не мешал мечтать. Он представлял, как в открытое окно влетает Карлсон, и как они дружатся. Жаль только, что у Вовочки не было паровой машины и Карлсон не мог ее сломать. Ведь все знают, что именно после взрыва паровой машины начинается настоящая дружба с Карлсоном.
Вовочка удивлялся, почему Карлсон никогда к нему не прилетает. Он был упрямым мальчиком, поэтому однажды он вышел из дома и поднялся по лестнице на самый верхний этаж. На самом верхнем этаже была лестница, которая вела на чердак. Детям было строго запрещено лазить на чердак. Но как можно было бы узнать у Карлсона, почему он не прилетает к Вовочке, если не забраться на чердак, а оттуда – на крышу.
И Вовочка полез по лестнице.
Он с трудом открыл тяжелую крышку люка, для этого ему пришлось упереться ногами в железную ступеньку и толкать крышку; она с грохотом открылась вверх и шлепнулась там. Вовочка подтянулся на руках, перевалил туловище в пыльную темноту чердака и оказался в таинственном помещении, пронизанном солнечными лучами. Лучи дрожали на пылинках, казалось, будто множество фонариков светят сквозь щели в крыше.
Теперь надо было найти выход на крышу. Вовочка пошел по чердаку. Сердце его замирало. Чердак был наполнен странными гулькающеми звуками, будто там проживало множество гулек.
Найдя, наконец, дверь, мальчик потянул ее на себя и вздрогнул. Какая-то большая птица пролетела рядом с его головой. Вовочка замер, успокаивая дыхание. Он узнал голубя, но его появление было таким неожиданным.
Так вот, какие гульки тут все время бормочут, - подумал мальчик.
И вот, свершилось! Вовочка оказался на крыше.
Под ним лежал его родной город, его было видно почти весь. Далеко-далеко дымились трубы Куйбышевского завода, где делали сложные машины. В другом конце на горе стояла церковь, в ее куполах плавилось червонное солнце. Третья сторона была заполнена Ангарой, замечательной рекой, в которой запрещалось купаться маленьким мальчикам. А с четвертой стороны город превращался в тайгу: там был большущий парк с кедровыми и сосновыми деревьями.
Мальчик ощутил себя очень маленьким на фоне этого простора. И в то же время он чувствовал себя очень большим, ведь этот город принадлежал ему…
Но надо было искать домик пухлого проказника. Вовочка шел по хрустящей жести крыши, стараясь не оступиться, придерживаясь за конек и не приближаясь к окраине, ведущей в бездну. Он вымазался в ржавчине, руки горели от горячего металла конька, а домика все не было видно. Ему казалось, будто он уже много часов бредет по этой крыше и конца этой ходьбе не будет. Но тут он увидел приоткрытую дверь и понял, что обошел всю крышу по кругу. Вернее – по квадрату. Во втором классе ребята еще не очень хорошо разбирались во всех этих квадратах, овалах, треугольниках и ромбах.
Даже, если это был квадрат, подумал мальчик, то он какой-то вытянутый. По моему такие квадраты называются простоугольниками. Или длинноугольниками?
Он еще раз осмотрел свой город. Это был хороший город, так как в нем жили его папа и мама, его старенькая бабушка и его великовозрастные братья. А еще в этом городе жила Валя Семенченко, которая часто приходила вместе с родителями к ним в гости.
Вовочка вздохнул и начал спускаться с чердака. Он попытался закрыть люк, но крышка была слишком тяжелая. Потом он пошел по лестнице вниз, в свою квартиру на третьем этаже. Ему надо было бы подумать о том, какой скандал устроит мама при виде его костюма, украшенного ржавыми пятнами. Но он думал совсем о другом.
О том, что в городе очень много крыш, все их ему так просто не облазить. Поэтому надо поступить по научному: взять бинокль старшего брата (когда того не будет дома), залезть на крышу и внимательно осмотреть другие крыши в бинокль. И уж потом, найдя нужную крышу, залезть туда и объясниться, наконец, с Карлсоном.
А сейчас Вовочка находился в каком-то мафиозном комбинате по переработке беспризорных детей. И был он уже не Вовочкой, а Владимиром Михайловичем, и в Карлосона он уже не верил. И больше всего его смущало то, что дорога к самоубийству оказалась такой извилистой.
Появившись в квартире Саакян прежде всего напустился на качков.
- - Это что же вы себе позволяете! – заорал он. – Кто разрешил тут ресторан устраивать. Вы на работе или почему! Откуда продукты взяли?
- Это мои, - решил я подать голос.
- Я так и подумал. Милый набор.
- Был, - скорбно сказал я.
- Да уж, - совсем как Папанов в «Двенадцати стульях» согласился Артур. – Но что с них взять, животные. А ну-ка пошли вон!
- Но как же?.. – сказал Сирень.
- А вот так. За дверью подождите. И развяжите его. Вы же не станете хулиганить, если я вас развяжу?
- Ни в коем случае, - поспешно сообщил я.
- Я так и думал. Развяжите.
Серость, пыхтя и дожевывая, развязал мне руки (ноги я развязал сам) и они вышли. Сааякян угнездился в уголке дивана и скорбно посмотрел на меня.
- Как же вас угораздило ввязаться в эту ерунду?
- Я, - скзал я, - честно говоря, ни во что не ввязывался. И вообще слабо представляю, почему за мной охотяться. Позвольте, я расскажу все с самого начала…
И я рассказал ему почти все, начиная с нелепой стрельбы в гостинице.
- Так, так – сказал Саакян, механически положив в рот ломтик колбасы. – Ну кто бы мог подумать! Действительно, нелепая цепь совпадений. А зачем вы в редакцию газеты этой ходили?
Они знали обо мне все. Умалчивать было глупо.
- Во-первых, получал гонорар за статью о детской проституции. Во-вторых, получал новое задание. В третьих, хотел узнать поподробней об этом журналисте, из-за которого чуть не погиб.
- И что – узнали?
- Да, вот записная книжка, там все, что смог узнать.
И я продемонстрировал ему скудные данные о журналисте из Питера.
- Так, так, - сказал Артур, наливая себе кофе в пластиковый стаканчик и прихватывая второй ломтик колбасы. – Неплохая колбаска, где брали? Микояновская, наверное. Все же придется вам несколько изменить свои планы. Вы же понимаете, что просто так отпустить вас я не могу. Я – человек маленький, всего лишь контролирую бичинят в районе Красной Пресни. Пешка, так сказать. Мне мальчишки доложили, я и поехал исполнять. Предположить, даже, не мог, что это вы окажетесь. А вы мне симпатичны. Кроме того, дело у нас с вами общее. Денежное. Так что, я на вашей стороне. Но придется поехать к моему начальству. Решать им. Надеюсь, мы обойдемся без грубостей? Поедете спокойно?
Что мне оставалось делать. Собрал вещи, положил ключ на стол, закрыл дверь с выбитым замком, спустился, сел в черный «БМВ», зажатый на заднем сидении Серостью и Сиренью.
Ехали долго. Я не настолько хорошо знаю Москву, чтоб соориентироваться – куда? Похоже – за город.
Потом начались лесные дороги, мелькали длинные заборы, посты охраны, шлагбаумы. Наконец въехали в железные глухие ворота. Вышли. Осмотреться мне не дали, провели в дом и сразу – в лифт. Спустились куда-то вниз, под землю. Вышли. Длинный коридор и железные двери вдоль него с глазками. Тюрьма частная. Завели в камеру. Саакян сказал, что меня вызовут попозже и что он за меня попросит. Грюмкнула дверь. Сижу на нарах. Ни Карлсона, ни того наивного мальчика. И веселость последних дней испаряется, будто уходит из раскупоренной души пузырьками газировки.
12. Мое прошлое. Наша служба и опасна, и трудна
Я лежал на нарах с газетой в руках и хохотал. В газете было написано о том, что слесарь уфимского нефтеперерабатывающего комбината пытался получить зарплату, которую из-за нехватки наличности задерживали третий месяц. Слесарь залез на гигантскую емкость с нефтью, достал спички и пригрозил запалить эту многотонную цистерну, если ему в течение часа не принесут деньги. Потребовалось вмешательство директора комбината, который долго уговаривал строптивого слесаря отложить карательную акцию.
Газета эта была единственным подарком судьбы за сегодняшний вечер. Кто-то на мою радость положил ее у параши . А вещи у меня отобрали. Правда, не обыскивали. Но в карманах шорт и гавайки имущества было немного. Ходил, курил, потом подобрал эту газету. И читал ее, чтоб не думать. Где-то в глубине души надеялся, что все кончится благополучно.
Но газета кончилась быстрей, хотелось есть, а память убегала от мрачных реалий сегодняшнего в далекое прошлое.
Она вновь перенесла меня в Уссурийскую тайгу, на маленькую боевую точку, расположенную близ поселения староверов, в вечернюю казарму, из которой не выпускала на улицу солдат до крайности обозленная тигрица...
В серебре росного инея горел утренний лес. Я шел со станции в часть самой длинной дорогой, чтобы вдосталь надышаться тайгой. Почти у самого КПП дорогу мне пересекли пятнистые олени - одна из самых ярких “визитных карточек” фауны здешних мест... В части меня не ждали. Взводный оторопел при виде меня, и во взгляде его отчетливо угадывались изумление и отчаяние одновременно. Однако голос прозвучал уныло:
· Что, опять не приняли?
· Почему же, приняли, сидит.
· Кто сидит?! - взвился взводный.
· Старшина, кто же еще...
Взводный яростно скрипнул зубами, но ничего больше не сказал и отправил меня к комбату... До сих пор так и не пойму, почему нашу маленькую точку - всего-то из двух взводов - пышно именовали батальоном. Раньше это была отдельная рота базирующегося в Спасске-Дальнем полка. Затем полк расформировали, а роту превратили в батальон. Естественно, ротный командир автоматически стал комбатом, а взводные - ротными, но тем не менее солдаты упорно именовали их по прежней должности. Если эта смена “вы вески” как-то положительно отразилась на зарплате наших командиров, то, слава Богу, мы возражений не имели: надо же каким-то образом компенсировать им пребывание в таежной отдаленности. Тут ведь не было ни кинотеатра, ни кабака, ни Дома офицеров, ни даже танцплощадки. А что касается меня лично то я такой службой наслаждался. Не самой службой, конечно, а окружающей нас Уссурийской тайгой, куда ходить можно было даже без увольнительной.
Но старого ротного, бывшего комбатом, куда-то вскоре перевели, и на его место был прислан майор Стукайло (вот и эту фамилию сохранил я в памяти, воз можно, потому, что ненависть хорошо стимулирует работу запоминающих устройств мозга: ведь многие хорошие люди помнятся как-то смутно, бесфамильно). Но вый комбат был длинным и сухим, как жердь, и без трех пальцев на правой руке. Его фамилию солдаты переделали на русский лад и звали только Стукалиным..
Первое, что сделал новый комбат, вступив в должность, - застрелил батальонную собаку - милую
дворнягу по кличке Агдам, которая прославилась тем,
что на построениях всегда присутствовал на правом фланге и умела отдавать честь.
Он застрелил пса с неожиданной яростью, просто вы тащил пистолет и шлепнул его в лоб прямо напротив казармы...
Служба на маленьких, изолированных точках специфична. Коллектив там, как правило, дружный, живут по-семейному, не чинясь, все, включая офицеров. Стукайло настолько выпадал из норм этой “семьи”, что его не просто невзлюбили, его возненавидели. Дополнительную долю ненависти приобрел он, когда ввел строевые и политзанятия: и это для людей, дежурящих по 12 часов в сутки без подмены (специалистов, как всегда, на точках не хватало, они почему-то группировались в больших подразделениях, поближе к цивилизации). Раньше к этим занятиям относились, как к неудачной шутке - начальники отмечали в журналах, вели дневники, а солдат собирали раз в месяц, да и то формально. Теперь порядки навязывались, как в кремлевской парадной части.
Но армия есть армия. И не таким подонкам приходилось подчиняться. Офицеры проклинали все на свете, а солдаты наверстывали упущенные часы отдыха на боевом дежурстве - нагло спали или убегали на ночь за 20 км в деревню Сидатун, где у староверов была ядреная бражка на меду.
Я же с лучшим другом Вадимом Потиным (подружились мы с ним после дуэли и об этом будет специальный рассказ) ночью пошли на заброшенное кладбище в пяти километрах от части и приволокли оттуда громадный староверческий крест. Правильней сказать, Вадим приволок, он человек колоссальной физической силы. Я лишь держался за самый легкий конец. Приволокли мы его, отдышались и вкопали перед штабным окном майора. Он, пока ему не отделали квартиру, спал в штабе, в собственном кабинете. Вкопали мы его тщательно, соблюдая абсолютную тишину. Потом также беззвучно бросили в открытую форточку дымовую шашку и - бегом в казарму, в кровати, будто всегда там были.
Спустя минуту-другую послышалась стрельба, потом грохот, потом короткий, сразу оборвавшийся крик. Вся казарма вывалила на улицу. Эти черти, оказывается, не спали, о чем-то догадывались и теперь в ярком свете двух, мгновенно врубленных прожекторов, сполна на сладились зрелищем из ряда вон.
Майор со сна, в темноте, в дыму дотянулся все же до пистолета, бабахнул наугад в разные стороны, а по том, совершенно очумев от угара, выбил окно и вывалился из комнаты, с размаху приложившись к столетнему кресту из добротной лиственницы - железного дерева, которое даже в воде тонет.
При свете майор обнаружил у себя кривые тонкие ноги, нелепо и длинно торчащие из-под рубахи. Он по добрал эти ноги, встал - медленно, по частям, выпрямился, увидел крест, вгляделся и прочитал крупную эпитафию: “ Незабвенному подонку Стукалину от стаи товарищей”.
Это было для него последним ударом. Хорошо, что пистолет остался где-то в дыму, а то майор мог натворить черт-те что.
Офицеры и сверхсрочники подхватили Стукалина, все время заваливавшегося вбок, и уволокли к кому-то в дом, приходить в себя, лечиться. Утром этот крестом контуженный воин вызвал из Спасска особистов. Нас, конечно, кто-то сдал, но особисты предпочли спустить дело на тормозах, так как имели свои виды и на майора, и на меня. Влад, надо думать, до сих пор не догадывается, кому обязан спасением от штрафного батальона.
О своей опасной игре с особым отделом я тоже рас скажу в следующих главах. Смешно другое. На ближайшей губе в поселке Ружино нас с Владиком не приняли, нас там слишком хорошо знали: в прошлую от сидку Влад соскучился в соседней камере, нашел с стене какую-то щель и, используя свою нечеловеческую силу, стену разобрал и пришел ко мне в гости. Открывают утром его камеру - нет заключенного, убежал. А дыра-то за печью, ее сразу не увидишь. Подняли тревогу, а потом заглянули ко мне - Потин там, сидит, рассказывает что-то. Начальника караула чуть кондрашка не хватила.
И вот нас там не приняли. “Своих, - говорят, нарушителей хватает, будем мы еще из других частей брать. Этот бугай совсем нам губу разберет на части”.
Приняли решение отвезти в Спасск, на гарнизонную гауптвахту. Влад по какой-то причине на губу не хотел, письма ждал или посылки - не помню. Я дал ему слабительное и он благополучно залег в санчасть - ждать результатов дизентерийного анализа. А меня повез стар шина-сверхсрочник, который еще намеревался купить в городе что-то, ну и гульнуть чуток. В Спасск поезд пришел рано утром. На гауптвахту идти было еще рано, я предложил зайти к знакомой, позавтракать, намекнув, что у нее старшина может переночевать. Как все семейные военнослужащие, старшина был подсознательным развратником и мою инициативу одобрил.
Дуся накрыла стол, вытащила самогон. Я вышел за ней в сени, быстро объяснил, что от нее требуется, и сунул в вырез кофточки четвертак. Через час, разомлевший от Дусиных прелестей и самогона, старшина был “готов”. Я вывел его на улицу и, поддерживая под локоток, довел до губы. На жаре старшина окончательно разомлел. Начальнику караула я объяснил, что при был с ним в командировку, а теперь не знаю, что делать.
· Езжайте обратно, - строго сказал начальник. - О старшине мы сами позаботимся.
Переночевав у сговорчивой Дульцинеи и вкусив самогона, я утром сел на поезд, прошелся по утреннему лесу и стоял сейчас перед майором, на лбу которого синяк за эти сутки изменил цвет - из лилового он на чал уклоняться в зеленую часть спектра.
· Почему посадили? - не понял сперва Стукайло. - Кто посадил?
· Разрешите доложить, посадил начальник караула. Мы утром прибыли на гауптвахту, начальник караула приказал мне возвращаться обратно, вот передал мне командировочное удостоверение старшины и написал там что-то, а старшину задержал. Майор взял командировку. Там было написано, что старшина такой-то задержан до протрезвления, а рядовой Верт откомандировывается обратно.
Он взглянул на мое невинное лицо и взялся за грудь. Похоже, что я становился для майора сильным аллергеном.
В роте узнал новость. Оказывается, я проворонил кое-что интересное: пока ездил, из Сидатуна приезжали братья-тигроловы, отловили тигренка, а тигрица всю ночь бродила вокруг казармы и мяукала. Четыре брата, кряжистые староверы, промышляющие охотой и отловом диких животных для зоопарков, были мне знакомы. Помню, как гостил в их рубленной навечно избе, где мне, как чужому, поставили отдельную посуду, чтоб не “загрязнил”, но сделали это тактично, ссылаясь на то, что городскому человеку надо посуду тонкую, благородную, а не эти “тазики”, из которых они, люди лесные, едят. За стол село семь чело век: дед, отец, братья-погодки, старшему из которых было уже сорок, хозяйка. Дочь подавала на стол. Все мужчины казались одного возраста. Коренастые, пышущие здоровьем, с короткими - шкиперскими - бородами, голубоглазые, светловолосые. Разве, что у деда чуть больше морщин проглядывало вокруг русой, без единого серебряного волоска, бороды.
На первое была густая похлебка из сохатины. Bce кроме меня, ели прямо из огромного глиняного горшка деревянными ложками, четко соблюдая очередность и подставляя под ложку ладонь, чтоб не капнуть на блиставший белизной дерева стол. Кто-то из братьев по торопился и дед сразу звучно вмазал ему ложкой по лбу. Посмеялись.
Потом дочка поставила деревянное блюдо с жареным амуром и чугунок картошки. Появились на столе и разносолы: грибочки разных сортов соленые и маринованные, огурчики, помидоры, зелень, морошка, брусника. После нежной, бескостной рыбы появилась чугунная сковорода с жареной медвежатиной. Там были печень, сердце, часть окорока.
· Хозяин подранка встретил, - сказала мать, будто оправдываясь, что медведь добыт летом, не по сезону. (Медведя бьют поздней осенью, когда он в самом жиру, или поднимают из берлоги.)
Дед добавил:
· Дурной был, плечо болело. Помять мог кого-нибудь, пришлось стрельнуть.
“А ведь ему, должно быть, далеко за восемьдесят», - с завистью подумал я.
Вместе с рыбой был подан и ушат браги. Настоящий ушат емкостью ведра на четыре. Мужики брали его за деревянные уши и, высоко подняв над головой, лили в рот пенистую, медовую жидкость. Это единственный крепкий напиток, который они себе позволяют. Курево в их среде считается грехом, как и употребление алкоголя. Настоянную на меду, забористую брагу они алкоголем не считают. И они, наверное, правы. Для них это просто стимулятор, как для нас кофе. Мне брагу налили в чудную, из обливной глины, кружку. Едой мой желудок был заполнен до отказа, а хозяева, казалось, только начали трапезу. Был подан горшок с кашей и рыбный пирог, величиной с колесо от трактора “Беларусь”. Я пытался отказаться, но когда попробовал, съел свой ломоть за милую душу. Пирог был в четыре слоя: амур, лук с яйцом и укропом, сима (одна из самых нежных разновидностей красной рыбы, кета или горбуша по сравнению с ней, как пескарь по сравнению со стерлядью), снова лук, но уже с картошкой и капустой.
Подчистили и эти блюда. Горшок с кашей выскребли до дна. Брагу допили. “Яишню будете? - спросила хозяйка. - С кабанятиной можно ее?” Мужики подумали, посмотрели на деда. Было видно, что они не прочь. Но дед, к моей радости, покачал головой.
· Жарко сегодня, - сказал он.
К чаю в старинном, с медалями самоваре, который, как и все в этой хате, был большущим, основательным, на века, были поданы пироги, блины и варенья из земляники,, брусники, голубики, костяники, морошки. В чай были добавлены стебли и листья лимонника - удивительного по вкусу (настоящий лимон) и стимулирующему действию растения. Десяток ягодок лимонника на прочь снимают усталость, позволяют идти по тайге сутками без отдыха.
Я недаром сделал это солидное отступление от армейской темы. Мало осталось таких поселков на русской земле, где сохранился истинно русский уклад жизни, здоровый физически и нравственно. И поддерживает их вера в Бога, несколько суровая, в отличие, напри мер, от более демократичных в религиозных требованиях баптистов, но святая в своей непогрешимой “правильности” жизни, стойкости. В этих селах все берут от природы, в магазинах покупается соль, охотничьи при пасы, иголки... Даже одежда у них домотканая. То есть, от цивилизации они берут необходимое, разумное и невредное. Может показаться перегибом, что электричеством они не пользуются, хотя столбы подходит к деревне. Но их здоровье - их правота. Кто его знает, какими хворями награждает нас движение электронов по проводам, как учит физика (или неизвестно, что там бегает, как считают сами физики).
Вот эти братья, к большому моему огорчению, отловили вчера тигренка. Я представлял этот отлов по их рассказам, но поучаствовать очень хотелось.
· Ну, что? - спросил я взводного, - мочиться-то куда теперь ходить ночью?
· В ведро, там ведро поставили у выхода. На улицу не вздумай соваться, знаю я тебя.
Весело было служить на этой точке. Красная рыба - кета, горбуша, сима, нерка, чавыча - шли по ближайшей речке на нерест так густо, что острога, если ее выпускали из рук, уплывала вместе с наколотой на нее рыбой вверх по течению. Белки кидали шишки прямо на крышу казармы, глухари усаживались на зеркало локатора. А один раз в дизельную забрался мед ведь и застрял там. Дверь открывалась внутрь и была подперта палочкой. Любопытный мишка, заходя, сшиб подпорку, дверь захлопнулась. Потянуть ее на себя он не догадался. Начал буйствовать, крушить приборы лапами. Мы сбежались на его рев, перекрывавший тарахтение движка, долго думали, как его оттуда выгнать, но ничего не придумали. Пришлось дать очередь из автомата в вентиляционный лючок. Дизель эта очередь поуродовала сильней, чем медведя.
Ночью я лежал, прислушивался к мяуканью тигрицы. Она не просто громко мяукала, она поскуливала, вскрикивала, стонала. Она плакала о сыне, следы которого обрывались в части. Отсюда его, спеленатого сетью, со связанными лапами погрузили на вертолет и отправили в Спасск, откуда уже самолетом перевезут в Хабаровск, а затем - в Москву.
Каждый человек, как бы однообразно он не жил, найдет о чем вспомнить. Я повидал столько, что воспоминаний могло бы хватить на многие тома интересных историй. Поэтому будучи по характеру выдумщиком, я ничего не выдумывал в этих литературных записях. Одно воспоминание вытаскивало за собой другое, третье... Я все чаще отступал от основного сюжета, чтоб показать читателю еще одну жемчужину в навозной куче под названием “бытие”.
Как-то ближе к вечеру я пошел в лес и вдоволь пострелял из автомата. При стрельбе ствол немного уводило вниз. Перед сном я думал о своем дружке Владиславе Потине, которого не видел лет 20, даже не знал, где он сейчас. Тот дом в Москве, где он жил, давно снесли. Последнее, что я о Владе слышал, это то, что он вконец спился и уехал куда-то на Север. Познакомились мы оригинально. Меня только перевели на эту точку, в столовой я подошел к раздаточному окну за добавкой и не успел протянуть миску, как ее оттолкнул какой-то солдат.
Я служил уже третий год. После демобилизации стариков, буквально через месяц-другой, я сам становился дембелем и терпеть подобное отношение был не намерен. Только раз покажи слабинку в коллективе - за клюют. Поэтому я взял черпак и врезал им по голове нахала.
С таким же успехом я мог стукнуть его свернутой газетой. Парень задумчиво почесал ушиб и сказал медленно:
· Интересно. Тебя давно не били? Сейчас я буду тебя бить.
Он растопырил руки и пошел на меня. Парень был среднего роста, но широкий, почти квадратный. В нем чувствовалась ленивая мощь.
Я отступил, ударил его ногой в живот. Парень опять приостановился, почесал живот. Сказал:
· Очень хорошо. Я люблю, когда сопротивляются.
Он наступал, как медведь, отбрасывая столы, стулья, людей. Я еще пару раз достал его ногой и руками, но с таким же успехом я мог бить по стене казармы, если эту стену обтянуть резиной. Ощущение было такое же.
Прижатый в угол столовой, я заорал:
· Это нечестно! У нас разные весовые категории!
· А как честно?’ - спросил- нападающий.
· Предлагаю дуэль.
· Это интересно, - сказал парень, беря меня за плечи. Было такое ощущение, будто на плечи положили тавровую балку.
Мы вышли на улицу. Я предложил взять автоматы и уйти в лесок. Незнакомец согласился с удовольствием. В лесу мы разошлись на 20 шагов, договорились стрелять с руки, как из пистолета, вскинули автоматы и вы палили друг в друга.
Я отстрелил парню мочку уха, а он попал мне в голень правой ноги, оторвал кусок мякоти. После этого мы подружились, получили по десять суток гауптвахты, где Влад и разобрал от скуки стену. Майор Стукалин ночью, наверное, спал плохо. Но утром он выглядел оживленным. Оказалось, что он все же договорился с соседней частью насчет губы, о чем радостно сообщил мне. Я особой радости от этого со общения не испытал, но тем не менее заулыбался хоть отосплюсь от дежурств. В этом была доля правды, последнее время двухсменка совершенно выматывала.
Губа располагалась в танковой части, оформлявший меня старшина спросил:
· Чем это ты так комбату досадил? Минут двадцать нашего командира уговаривал тебя принять.
· Я его внебрачный сын, - сказал я серьезно. - Он нам алименты не платил с мамой, вот и пакостит. Не успел я разместиться в камере, как ко мне началось паломничество офицеров части. Всем было интересно посмотреть на жертву непорядочного отца. Зам полит же вообще отнесся ко мне сочувственно, долго расспрашивал, а потом сказал:
· А вы рисовать умеете? А то наш художник за болел, а в ленкомнате недооформлен стенд. Конечно, я умел рисовать. Гораздо приятней изображать работу в чистой ленкомнате, чем сидеть в мрачной камере. С утра меня выводили в часть, а вечером я приходил на губу спать.
Стенд, посвященный В. И. Ленину, следовало со ставить из иллюстраций, соответствующих надписей из пенопласта и большого декоративного куска красного бархата. Сам каркас был уже сколочен. Я начертил макет расположения иллюстраций, утвердил его у зам полита и стал думать, как сделать надписи. Сперва я попробовал при помощи линейки начертить контуры букв, а потом их закрасить. Буквы получились не очень ровными, но сносными. Замполит посмотрел на первую надпись: “Ленин и сейчас живее всех живых...”, приказал многоточие убрать, похмыкал, но возмущаться не стал.
Кусочек бархата я отрезал для сапог: прекрасно на водил глянец. Танкисты узнали об этом и начали на перебой выпрашивать, а потом и покупать ценный материал для чистки обуви. Работал я медленно, к концу срока все же надписи осилил. Но тот кусочек бархата, который остался, явно не годился для оформления стен да. Я обменял и его на табак.
Дело в том, что курить на губе запрещают. Если удается пронести сигареты или табак, арестанты курят втихую. Начальство, в большинстве, не обращает на дым в камере особого внимания. На этой же губе начальник, лейтенант-карапуз, ростом мне по плечо, про сто истерики устраивал из-за этого. Все время обыски вал меня на предмет курева, ничего не находил и страшно злился. Ему было невдомек, что обмененное на бархат курево я, в основном, держал в ленкомнате, где работал, а несколько сигарет, которые брал в камеру на ночь, я во время обыска совал ему за портупею сзади, а после обыска забирал.
Так как обыскивал он меня прилюдно, все ребята караула прекрасно этот фокус видели, давились со смеху, но тайну хранили. Карапуза в части не любили. Когда мне остались последние сутки, я весь день тер пел, не ходил в туалет. Замполиту я сказал, что закончу стенд вечером, а то не успеваю, он не стал возражать, так что пропажа бархата пока ему была неизвестна. С губы выпускали рано утром, я надеялся смотаться до его прихода на работу. К тому же, ему было не до меня - вечером солдаты ездили на танке за водкой, оба экипажа дожидались наказания в политчасти. Вечером я лег спать пораньше, а часов в пять утра проснулся. В углу камеры стояла круглая печь. Она не касалась потолка, но достать до ее верха в одиночку было невозможно. Я стукнул в дверь и предложил караульному оказать мне помощь. Узнав, в чем дело, солдат открыл дверь, пригнулся. Я влез ему на спину, уложил в щель между потолком и печкой заготовленный пакет, покарябал немного сапогом стену печи, чтоб при влечь, внимание Карапуза. Пакет этот содержал мои экскременты, я недаром терпел почти сутки. В семь меня выпустили. Я попросил старшину передать привет замполиту и Карапузу и пошел в свою часть, пошел, как всегда, дальней дорогой, через лес, наслаждаясь воздухом, стрекотанием сорок, пощипывая первую малину.
Я живо представлял себе, как лейтенант зайдет в камеру, увидит царапины на печке, воскликнет радостно, что наконец догадался, где я прятал курево. Будет чесать затылок, пока солдат сходит за табуретом, - как же это я туда залазил? Не иначе, мне помогали. По том вытянет пакет, занесет его в караульное помещение и радостно распакует...
Придя на точку, я доложил взводному и сразу по шел на КП, где подсел к коммутатору. Как я и ожидал, в 9 - 10 часов раздался звонок комбату. Звонил Кара пуз. Он пообещал майору, если тот еще раз пришлет меня на губу, вернуть меня четвертованным, по частям. Он много еще чего говорил. Не успел я разъединить их, как раздался второй звонок. Звонил замполит. У того тон был, скорей, растерянным:
· То-то я смотрю, - говорил он, - вся часть блестит сапогами, у каждого за голенищем такая бархотка, какой и офицер позавидует. А это ваш негодяй по старался. Мне никогда не догадаться, что ленинский стяг на сапоги пошел...
Комбат вызвал меня тотчас.
· Будем оформлять в штрафной батальон, - сказал он доверительно. - Все, хватит. Думаю, меня под держат.
В тот же день мне пришел вызов из особого отдела. Майор даже перезвонил туда, уж очень ему не хотелось меня отпускать.
Перед отъездом я тщательно проинструктировал Потина. В дороге составил донесение, в котором говорилось, что майор Стукалин склонял Потина к сожительству, шантажировал, использовал служебное положение, угрожал не табельным, а каким-то другим оружием. Это другое оружие было стареньким «вальтером», купленным мной по случаю; перед отъездом я спрятал его за сейфом в кабинете майора.
Уже после истории с крестом, из разговора с особистами я понял, что к майору они дышат неровно. Уж чем он им не угодил - не знаю. Поэтому я считал, что мое донесение не будет для них лишним. Я все еще не мог простить Стукалину нашего пса, да и кроме этого он натворил на нашей точке достаточно гадостей. Зло как и добро, должно действовать по принципу бумеранга. А если закон обратной связи запаздывает, природа не должна быть против моего вмешательства, того, что я беру на себя обязанности создателя. Не знаю, скорее всего, я толковал вселенские за коны превратно, но особисты моей докладной обрадовались. Когда же у одного из них вырвалось восклицание: “не угомонился майор...”, прерванное напарником, я понял, что попал в точку. Дальнейшие события показали, что даже в отношении предполагаемого мужеложства я угадал. Стрелял наугад, а попал в мишень-хохма, да и только.
Вызвали же меня для продолжения борьбы с баптистами. Чем им не угодили эти славные парни? Они меня и завербовали-то, узнав, что в учебке я дружил с группой баптистов, призванных одновременно со мной. Долгое время представители веры вообще отказывались служить и отбывали за это наказание. Недавно их духовные пастыри пришли к выводу, что, чем сидеть в тюрьмах, лучше идти в армию, но оружия в руки не брать. Не муки тюремного заключения заставили их сделать эти изменения, а то, что в армии от верующих будет больше пользы - обращение в истинную веру сослуживцев более реально, чем уголовников. И призывникам был предоставлен выбор. Часть все равно шла в тюрьмы (и там нуждались в слове Божьем), но многие выбрали армию, честно предупредив в военкомате, что оружия в руки не возьмут.
Умные военкомы посылали таких ребят в строительные батальоны. Но не все военкомы были умными. Пятнадцать хлопцев, с которыми я сошелся в учебке, по пали именно к таким. Они хладнокровно переносили травлю начальства и к автоматам не прикасались. Сослуживцы в большинстве относились к ним иронически, но беззлобно. Реже - сочувственно.
Отстаивая веру, баптисты пользовались библейскими штампами, не слишком-то понятными толпе. Не тот уровень. Я начал их учить искусству спора, применения методов доказательства. Но тут нас раскидали по боевым частям, мы потеряли друг друга из виду. Какой-то осведомитель донес в особый отдел обо мне, меня вызвали и “завербовали”, так по крайней мере считали особисты. И вот пришло время действовать. Трое баптистов в авиаподразделении начали пользоваться яр ко выраженным сочувствием солдат. Надо было их опорочить, спровоцировать на какой-нибудь поступок. Для этого требовался я, так как слава о моих проказах уже шла по всему округу.
Кроме того, мне следовало подготовить собрание по “разоблачению” баптистов, “подрывающих армейские устои “. Срок командировки был неопределенный, я мог рассчитывать дней на 10 - 15.
Командир авиачасти, сухощавый полковник, встретил меня так, как, наверное, встречали строевые командиры вермахта представителей гестапо - с тщательно скрываемым презрением, смешанным со страхом. Мне отвели место в казарме, туманно объяснили цель командировки командиру роты, выписали постоянную увольнительную на неделю. Слухи о замаскированном особисте, видимо, в части все же распространились: когда я попросил ротного дать увольнение своему товарищу - баптисту Феде, он отпустил того без вопросов. Федя, очень довольный встречей, повел меня к брать ям и сестрам по вере. В чистенькой квартирке мы вкус но перекусили, мило поговорили с хозяйкой. Вежливая тактичность в сравнении с грубой прямотой нравов казармы была приятна. Все баптисты владели этой тактичной манерой общения, подчеркнуто уважительной к собеседнику. В семье хозяйка была единственной верующей, муж и дочка предпочитали атеизм. Но и они переняли у нее культуру общения, мягкость суждений, сострадательность к любому человеку. На обратном пути Федя выпил со мной пива, а на вопрос о греховности этого ответил, что считает возможным совершить малый грех во имя встречи, который потом отмолит, а заодно помолится и за меня. Время шло весело и быстро. С собой я прихватил спортивный костюм, никто меня не контролировал, я целые дни проводил в городе, ходил в кино, бродил по парку, бухал понемногу. А вечером учил баптистов “добру с кулаками”, учил хотя бы на словах уметь защищаться, и если уж не себя защищать, то тех, кто чуть-чуть в них поверил. Защищать других словом мои блаженные ребята были готовы. К собранию они отрастили если не клыки, то зубки достаточно острые.
Вопросы и ответы мы просто репетировали. Вопрос:
“Если Бог всемогущ, почему не уничтожает зло на Земле?”. Ответ: “Искусственно навязанное добро может! Принести больше вреда, чем естественное зло. Человек сам должен уничтожить зло с помощью Бога”. Вопрос:
“Если враг начнет топтать твою родину, убивать твоих братьев и сестер, неужели ты не станешь с ним бороться?”. Ответ: “Злом зло не уничтожить. Все в мире относительно. То, что мы считаем жизнью, всего лишь под готовка к жизни истинной. Чем меньше недобрых поступков совершишь ты лично на Земле, тем легче будет тебе перейти к этой истинной жизни”. Вопрос: “Если товарищ попросит, ты с ним выпьешь за компанию?” Ответ: “Ради настоящего товарища могу совершить грешный поступок”.
Через две недели приехали мои особисты. Пришлось каяться - не удалось вовлечь парней в нарушения. Похоже, особисты и не ждали особого успеха. Видно было, что не один я попадал впросак. Надежда была на собрание.
Вопросы по противоречиям религии мои ребята отражали запросто. Главным образом они использовали аргументы о том, что многочисленные переписчики и толкователи Библии внесли в нее стилистические ошибки; поэтому не надо толковать каждую фразу буквально. Федя иллюстрировал свои ответы яркими примерами, подготовленными для него мной.
· Не понимаю злобного отношения к нам некоторых командиров. Разве наша вера кому-нибудь мешает? - говорил он. - Разве мы, дисциплинированные, непьющие и некурящие, хуже какого-нибудь разгильдяя, мечтающего о самоволках, падших женщинах и пьянке? Не кажется ли вам, - это он особисту, пытающемуся сбить его каверзными вопросами, - что вас просто бесит наша непохожесть на остальных, то, что мы не вписываемся в толпу. Конечно, толпой управлять легче. Она не мыслит. Скажешь “убей” - убьет. Вы нас про сто боитесь за то, что мы не разучились думать. Эти выпады очень веселили солдат, ту самую толпу, ржущую уже от того, что рядовой спорил с офицером. Собрание было сорвано, и даже наказать баптистов было нельзя: наказать их сейчас - признать свое полное поражение. Даже особисты понимали это. Но меня не винили. За что меня винить, раз сами оказались несостоятельными?
Я вернулся на точку, где ждало меня радостное известие. Майор Стукалин находился под следствием, его увезли в округ. Влад рапортовал, что все выполнил, как договорились. Особисты, взяв с него объяснительную, обещали не разглашать сути беседы, чтобы не скомпрометировать его в солдатской среде. И намекнули, что Стукалин сюда уже не вернется.
Мы с Владом ушли в лес и лихо обмыли победу...
13. Подмосковье. Корпорация: “Children ”
Вечером меня покормили. Вполне прилично. Я заикнулся о вещах, что лекарства там, мол, а я после инфаркта… Вертухаи вывели из камеры, завели в комнату охраны, достали из шкафа мои вещи, подождали, пока отобрал нужные таблетки, дали запить.
Я, не мудрствуя лукаво, принял от сердца все необходимое и «догнался» несколькими «колесами» транквилизатора вперемешку с пипольфеном. И ночь на нарах провел почти сносно. Тем более, что в прошлом какой никакой опыт был.
Принесли завтрак. Свежий пудинг, кружка растворимого кофе, булочки с ветчиной, яйцо всмятку. Хорошая кича .
Незаметно тюремная память, впитанная организмом на уровне генетической, адаптировала меня к тюремному стилю поведения. Поведения в одиночке.
Многие не выдерживают долгого пребывания в одиночной камере. Им скучно оставаться наедине с самим собой, они не знают, о чем с собой говорить, мечутся по камере, как хищники по клетке, лезут на стены, «достают» охрану, а потом впадают в глубочайшую депрессию. Они явно не читали рекомендации Владимира Ульянова по правильному режиму одиночного заключенного.
Хотя, юному Ленину было легче – ему давали книги и писчие принадлежности. А еще – молоко и хлеб, из которого можно было делать чернильницы. Скушал пяток молочно-хлебных чернильниц – кайф, и для здоровья полезно, и вертухая обманул, и творческая работа по составлению пособий для диктатуры пролетариата продолжается.
Зэку совдеповского периода было сложней. Ни книг, ни бумаги с ручкой, ни молока. Правда, чернильницу из черного сырого хлеба, напоминающего замазку для окон (и по конститенции, и по вкусу) сделать можно. Но чем ее заполнять. Не баландой же.
Я когда-то провел в карцерах достаточно времени. И умел организовать свой досуг. Главное – режим дня. Физкультурный час, чтоб не ослабнуть, прогулка часа на два. (Гулять можно где угодно: представь себе, что ты в Петербурге на Невском или по Ялте ходишь, и гуляй, не замечая стен, отчетливо представляй памятные маршруты, останавливайся около достопримечательностей. Когда втянешься, иллюзия полная. И приятная усталость). После прогулки можно поработать. Особенно, человеку моей профессии. Представляешь себе какую-нибудь рукопись, вроде «Оды о холодильнике» и правишь ее. Можно и творчеством заняться. Стихи написать, а потом их выучить. Или статью гневную. Я, помню, таким образом написал и выучил стихи о мавзолее, которые начинались рекомендацией:
«Снимите шапки возле мавзолея,
В котором прах задумчивый лежит,
Лежит спокойно беспокойный Ленин,
У стен Кремля великого лежит.
Снимите шапки, не спеша войдите
И этот труп спокойно разглядите,
Чей на портретах радостный оскал…», - а кончались осуждением:
«…Снимите шапки – в этом мавзолее
Лежит, как идол, равнодушный Ленин;
Сквозь узкое окошко виден рот,
На вечную усмешку осужденный,
И, словно на заклание, народ
К нему идет, свободой угнетенный».
Если учесть, что написано это было в 1966 году, то легко предположить реакцию слушателей.
Но вернемся к режиму одиночки. После работы следует неспешно пообедать. Поставить на нары миску с баландой (сероватая горячая вода, в которой плавают какие-то волокна), алюминиевую кружку с чаем (желтоватая горячая вода, в которой плавают какие-то щепки), разломить хлеб на небольшие кусочки, вообразить себя сидящим в ресторане «Прага» и неспешно приступить к трапезе.
После еды не грех вздремнуть, почитать перед дремой легкую книжку. Ложишься, прикрываешь глаза, восстанавливаешь в памяти страницы нужной книги. Вы сами удивитесь, как многое, оказывается, помните из любимых книг.
Послеобеденный отдых кончился. Не мешает прогуляться. В это время в настоящий тюрьмах обычно выводят в прогулочный дворик. После прогулки полезно сходить в кино. Уверяю, что фильм восстанавливать в памяти еще легче, чем книгу. И, втянувшись, начинаешь сопереживать киношному действию.
Ну, а там уже дело к ночи. Остается пройтись по какому-нибудь парку, по улице безлюдной, близкой к вашему дому, нагулять сон. Перед сном приятно съесть несколько кусочков печенья с прохладным чаем (подсушенные кусочки хлеба с чистой водой). Все, день исчерпался. Ложитесь, включайте телевизор, щелкайте программами, устанавливайте таймер и засыпайте, под мерцание экрана .
Я решительно выбросил мысли о своем будущем и заставил себя включится в камерное соло для параши и нар. В смысле отправился по утреннему холодку гулять на Тверскую. От Белорусского вокзала, неспешно. Но как видно все мысли выбросить не удалось, потому что на ходу пришло сравнение с дикой собакой динго из той, первой рукописи, с рыжей собакой, которая неслась в центрифуге собственной клетки, имитируя свободу. А потом возникло предположение:
“Скорей всего они держат меня потому, что собирают обо мне данные. Хватятся ли, меня, кто за мной стоит, что проще – купить или убить? И т.д., и т.п. Но собрать обо мне данные не так уж и трудно, достаточно связаться с издательством, чье удостоверение у меня в вещах. Ну, и с картавым газетчиком из “СОС”. Конечно, спешить им незачем. Я для них не фигура, так – назойливая мошка, комар. Можно отмахнуться, а можно и прихлопнуть. Или, как сейчас, посадить в спичечный коробок, чтоб не докучал, и забыть на время. Сам так в детстве делал с паутами и осами…” – тут я поймал разрастаюшее предположение за скользкое туловище и свернул ему шею.
Нельзя! Нельзя думать о том, что загружает сердце. Нельзя давать волю страху. А страх – это наше воображение. И сердце может не выдержать воображаемых фантомов. Таких, как пыточная камера, где меня будут допрашивать. Или удавка, наброшенная на горло местной гориллой. Нет, нет – нельзя. Если я хочу не просто умереть, а самостоятельно, тогда и где пожелаю, то - нельзя.
Я осмотрелся по сторонам. О, я уже дошел до площади Пушкина. Зайти, что ли в американскую харчевню, пописать? Там хороший бесплатный туалет на втором этаже.
Я пописал, вышел, зашел в небольшой скверик напротив, сел на лавочку.
Давным давно, после освобождения я начал писать аллегорическую повесть о зоне. В библейском стиле. Помниться, неплохо получалось:
И был день, и было утро. И была поляна, поросшая изумрудной травой и прекрасными, как в сказке, цветами.
И с гулом и треском выполз на поляну ужасный механизм, чумазый, воняющий соляркой, ржавчиной и смертью. И, заунывно ворча, ползла машина по сказочной поляне, вминая и перемалывая траву и цветы. И оставалась за машиной искалеченная земля, в которой виднелись лепестки красных роз, как капельки крови.
И выползла вторая машина, такая же тупая и мерзкая, и, дребезжа металлическими суставами, начала вываливать на убитую землю серый пласт бетона.
И так ходили машины друг за другом, а потом уползли в другое место, и вместо поляны с цветами лежала посреди планеты Земля плоская серая лепешка шершавого бетона.
Пророкотал голос из жести, не стало света, только одна лампочка тускло светила в углу. И всхлипы, и стоны заполнили тишину.
И послышалось журчание, и чей-то голос возопил:
Опять обоссался, козел!
«И что-то шлепнулось на пол, как лягушка.
И опять была тишина, рассекаемая стонами и всхлипами, и скрежетом зубовным. И в этой тишине ласково ворковали двое мужчин, занимаясь греховной любовью.
И поимел Исаак Якова, а Яков - поимел Моисея, а Моисей никого не поимел, зато его поимел Исмаил.
И вновь был день, было утро. И кишка быстро шоркала ногами в столовую, всасывалась в двери с утробным звуком.
В столовой стояли деревянные корыта, перед которыми имелись лавки. И все садились на лавки и ели болтушку, чавкая и утирая губы. И стояло в углу маленькое корытце, за которым разломили хлеб и Исаак, и Яков, и иже с ними. И хлеб был черным, как смертный грех, и вязкий, как глина.
И вышли все из столовой, вытягиваясь в колонну и шурша ногами. И труд призвал их, в комнате сидели все и вязали сетки-авоськи, уподобляясь многоруким паукам. И кто не вязал, тот пил из кружки жуткой черноты чай.
И вновь вышел некто в форме с красными лепестками погон и повесил большой лист бумаги, на котором было написано:
«К новой жизни». «Газета осужденных 10-го отряда».
«Наш отряд инвалидный. Но это не мешает нам трудиться на благо общества. Каждый день все, кто может ходить, выходят в рабочую зону и вяжут сетки-авоськи, так необходимые в сельском хозяйстве и для торговых предприятий. В этих сетках будут хранить овощи: картофель, морковь, лук, огурцы, редис. Те, кто ходить не может, с разрешения администрации выполняют эту работу прямо около спальных мест. Так, осужденный Петров, несмотря на преклонный возраст (ему 84 года), выполняют норму не хуже молодых. Особо надо сказать об осужденном Иванове. Он слепой, но все равно стремится быть полезным обществу. Он тоже выполняет половину нормы. Нельзя забыть про осужденного Сидорова, который не имеет обеих ног. Отсутствие этих конечностей не отражается на его производительности. Он постоянно перевыполняет норму...»
И подходили к этому листу люди, и читали, и никто не смеялся.
И где-то ползли машины, дыша железом, и оставались за ними круглые бетонные пятаки, обносимые проволокой. И шли по планете существа в защитной форме и с красными лепестками на плечах. Шли, охраняя толпы людей в мешковатых комбинезонах. Лиц у этих людей не было, были маски. И никто не умел смеяться».
Не дописал. Текучка жизненная отвлекла.
Ладно, встали, пошли дальше. О, у перехода ларек с газировкой. Давненько не видел таких ларьков, теперь все больше в бутылках продают нечто мерзопакостное. Попьем, лето все же. Водичка тепловатая, но и такая сойдет. Главное, уберечь организм от обезвоживания. Теперь – под землю. Этот разветвленный переход напоминает маленький базар. Чего тут только нет, кого тут только нет. И шлюшки молоденькие, и мошенники, и нелегальные продавцы. Да и легальных хватает. Цены, естественно, столь же мерзопакостные, но представьте себе, сколько им приходится отстегивать за право торговать тут, в центре. Ладно, пора выбираться на поверхность. На площадь Пушкина. Интересно, что сегодня в кинотеатре?..
Узнать название кинофильма мне не удалось. Прогулку мою прервал очередной вертухай, отконвоировавший меня в чистенький кабинет явно медицинского наклонения. Несколько инородно в нем смотрятся лишь два компьютера и телевизор с большим экраном. Два же моложавых мужика в белых халатах смотрелись вполне адекватно. Меня усадили в кресло напротив телевизора, подключили к различным частям тела электроды, проводки от которых шли в компьютер, и запустили видеокассету. Надо же, может я и в самом деле дошел до Пушкинского кинотеатра. Забавная смесь виртуальности с реальностью.
14. Мое прошлое. «Камерные» забавы
Моя психика раньше обладала удобным свойством – быстро забывать плохое. Поэтому тюремные воспоминания звучат забавно. Собственно, я в тюрьмах и зонах жил сносно, если можно такое определение качества отнести к тюрьмам и зонам. Вызвано это было отчасти причинами, туда приведшими, - антисоветизм, политика, самиздат, а отчасти складом характера – шкодливым и незлобивым. Уголовники испытывали к «политическому» дружественный интерес и определенную корысть: приколоть историю, написать жалобу или письмо со стихами заочнице .
Милицейское руководство тоже зла не питала – времена «врагов народа» давно прошли, а на фоне матерых преступников я со своими стихами и размножением на примитивном копировальном аппарате прозы Пастернака или Сольдженицына выглядел достаточно безобидно. Но корысть имелась и у них. Большинство офицеров учились заочно, а я легко и быстро писал для них курсовые и «стряпал» дипломы. Забавно, кстати говоря, выглядел человек в зэковской робе, вкалывающий в ленкомнате на пишущей машинке (пользоваться множительной техникой зэкам строжайше запрещено), обложенный книгами и тетрадями и уплетающий деликатесы с воли (в комнате личных свиданий всегда остается много лакомств, принесенных родственниками заключенных; эти лакомства распределяются между дежурными офицерами и сержантами по старшинству).
Еще забавней были темы моей работы: «Основы криминалистики», «Дознание, как следственный фактор», «Презумпция невиновности в советском законодательстве», «Уголовное право», «Гражданское право», «Осмотр места происшествия в условиях плохой видимости», «Сущность дактилоскопирования и методы применения родамина », «Партийность судопроизводства РСФСР».
Такое отношение окружающих позволяло мне не вкалывать на лесоповалах, не голодать, вести наполненный образ жизни, развивать интеллект и эрудицию. Хотя, нет худа без добра, но нет и добра без худа, изредка появлялись КГБешники и заставляли лагерное начальство ухудшать мое существование, подвергая незаслуженным репрессиям и ужесточая режим. Например, меня как-то поместили в инвалидный отряд, где половина осужденных была с недолеченным туберкулезом, а вторая половина – с многочисленными хроническими и психическими болезнями.
Так что оба моих срока (последний – в Решетах, лагере строгого режима под Красноярском) я «оттянул» довольно легко, отделавшись вспышкой туберкулеза (на воле я его быстренько залечил), обмороженными ступнями, поврежденным глазным яблоком, выпавшими зубами (в Решетах одна зима оказалась тяжелой, от дистрофии и цинги умерло более 300 заключенных), фалокрозисом (который и так бы меня настиг со временем) и стенокардией (которая привела к недавнему инфаркту; в нашем роду все отличались здоровым сердцем, с таким здоровым и умирали от естественных причин не раньше восьмидесяти, а мне шестидесяти нет!).
…Привычно грюмкнули двери за моей спиной и я оказался в камере. Кондиционер в следственном изоляторе предусмотрен, естественно, не был - клубы спертого жаркого воздуха буквально ударили меня в лицо, как некий кулак, пахнущий потом и нечистотами.
Камера была большая, но казалась маленькой, так как была переполнена подследственными. Я сознательно не сказал на предварительном допросе, что был судим, надеясь поживиться у первоходочников. И они смотрели сейчас на меня жадными глазами, уверенные в том, что новичок даст им возможность повеселиться.
Рассортирована хата была обычно: за столом восседали сытые паразиты, их полуголые торсы были покрыты бездарными наколками, выше, в самой духоте нар, ютились изможденные бытовики, а справа у толчка сидело несколько забитых петушков.
Стандартная картина камеры общего режима, где шпана пытается вести себя по воровским законам, извращая саму суть воровской идеологии. Амбал с волосатой грудью пробасил:
- Кто это к нам пришел? И где же он будет спать? Ты кто такой, мужичок?
Я не удостоил его ответом, а просто прошел к туалету, расстегнулся и начал мочиться. Потом пошел к столу.
С верхних нар на цементный пол упало серое полотенце. Начинающие уголовники пытались меня тестировать. Эта детская проверка заключалась в изучении моей реакции. Интеллигент обычно поднимает полотенце чисто механически и ему уготована роль шестерки, мужик просто перешагивает через него, а вор (как считали эти пионеры) вытирает о рушник ноги.
Я отпихнул полотенце ногой в сторону и подошел к столу. Подошел и уставился на амбала, задавшего мне провокационные вопросы. Я смотрел на него остекленелым, безжизненным взглядом, лицо мое было совершенно неподвижно, как маска. Амбал некоторое время пытался выдержать мой взгляд. Я слышал, как в его тупой башке со скрипом ворочались шестерни, пытаясь совместить мое нестандартное поведение с привычными ему аксиомами. Наконец он отвел глаза и пробурчал:
- Чего надо то?
- Я долго буду ждать? - спросил я тихо.
- А чё надо то? - забеспокоился бугай.
- Ты что, сявка, не понял что ли? - прибавил я металла в голосе.
Создалось впечатление, что под этой грудой мяса разгорается небольшой костер. Он ерзал, подергивался. Не до конца понимая странное поведение новичка он, тем ни менее, шкурой ощущал опасность. К тому же - я на это и рассчитывал - ему хотелось уступить мне место. И это желание, противоречащее хулиганскому уставу хаты, смущало его больше всего.
- Да ты чё, мужик, я тебя чё - трогаю, что ли?
Ну вот, он уже оправдывался. Мне на миг стало его даже жалко. Куда уж этому безмозглому качку меряться с профессиональным зэком.
- Ты где, падла гнойная, мужика нашел? Мужики в деревне землю пашут, а мне что-либо тяжелей собственного члена врачи поднимать запрещают. Шлифуй базар, лярва жирная.
Амбал привстал. Он понимал, что должен как-то ответить на оскорбления, но в тюрьме он все же был впервые, про воровские законы знал понаслышке и боялся их нарушить. Примитивные люди больше всего боятся непонятного, а я был ему очень непонятен.
- Молодец, - сказал я с неожиданной после моей резкости теплотой, - соображаешь. Иди, сынок, посиди на шконке, папаша от ментов набегался, его ножкам покой нужен.
Теперь он начал понимать. Его лицо выразило облегчение, он уступил мне место и сказал:
- Чё ж ты сразу не сказал? Я же не лох, понимаю порядок.
- За что, батя? - подал голос молодой парнишка, сидящий во главе стола. Я вычислил его еще с порога и сознательно спустил полкана на амбала, понимая, что лидер никогда не станет доставать незнакомца сам, а поручит проверку кому-нибудь из своих подручных.
- Что, за что?
- Ну, повязали за что?
- Сто семнадцатая, - сказал я, иронически на него глядя.
117 статья - вещь неприятная. Тех, кто сидит за изнасилование, за мохнатый сейф, в тюрьме не любят. А, если выяснится, что жертвой была малолетка, насильник может сразу идти к параше, все равно его туда спровадят.
Лицо юноши дрогнуло. Он чувствовал подвох, но не мог понять в чем он заключается. Я не стал выдерживать слишком большую паузу. Люди по первой ходке не отличаются крепкими нервами, а драка в хате, как и любая разборка мне не была нужна.
- Изнасилование крупного рогатого скота, - продолжил я, улыбнувшись. И добавил тихонько: - Со смертельным исходом.
На секунду в камере наступила тишина. Потом грянул смех. Смеялись все, особенно заразительно смеялся сам спрашивающий. Он понимал, что я купил его, но купил беззлобно. К тому же ему было немного неловко - по воровским законам он не имел права задавать подобный вопрос.
Минут через пять смех утих, но тут амбал, который все это время недоуменно вертел головой, вдруг, переварил шутку и зареготал зычным басом. И камера вновь грохнула.
Я протянул парню руку:
- Владимир. Хотя меня больше знают, как Адвоката. Чифирнуть организуй.
В хате общего режима мне пока неприятности не грозили. Хоть я и не был в законе, но авторитет имел (как и опыт строго режима) и никто, кроме самих воров, не имел права со мной расправится. Поэтому я чифирнул с парнем и его корешами, забрал у очкарика с верхних нар книжку (оказался Л.Толстой) и завалился на почетное место внизу у окна, прикрывшись этой потрепанной классикой.
Пока я дремал, пацаны, видать, перестучались с другими камерами и, не успел я проснуться, попросили:
- Адвокат, - тут по телеграфу цынканули , что ты замполита снял с должности. Это правда?
Ребята были молодые, толком кичмана еще не понюхавшие. Зла они ко мне не питали, скорей уважение, как к маститому уголовнику, хотя я и не состоял в клане законников. Видно было, что они с гордостью шестерят, надеясь на успешную воровскую карьеру в будущем. Мне же не долго оставалось кайфовать в общей, с мягким режимом камере, так как следователь вскоре выяснит, что у меня две ходки и переведет в камеру строгого режима. А история с замполитом имела место и сыскала мне некоторую славу среди воров. Хотя, со временем, как это всегда бывает с воровским фольклором, обросла фантастическими подробностями.
Возникла она после того, как мне, скромному зэку, удалось снять с работы и чуть ли не посадить замполита…
15. Подмосковье. Корпорация: “Children”
Никогда не понимал людей, получающих удовольствие от просмотра порнофильмов. Ну, какой кайф смотреть на половой акт или на голых людей. Но таких, «смотрящих» очень много. И в банях подглядывают за бабами, и в окна любят смотреть (некоторые, даже, специально бинокли покупают), и фотокарточки нескромного содержания мусолят, и фильмы эти убогие коллекционируют. А я и в детстве не любил подсматривать. Да и участвовать не слишком то любил. В этих, неизбежных для подростков, «обжиманиях», коллективных мастурбациях и прочих элементах созревания. Мне хватало воображения. А, если меня что и возбуждало в сексуальном плане, так это запрещенные родителями книги Мопассана, Золя и т.п. До сих пор помню эпизод, в котором маленькую Анжелику пытается обольстить мальчишка в церкви, в коробке алтаря. Попадались эротические эпизоды и в литературе, доступной мне в 12-14 лет. Например, в каком-то военном романе немец насилует девушку на сеновале, а потом дает ей две банки тушенки. Автор для пущего реализма расписал эту ситуацию, но совдеповский редактор оставил две строки; а мне в те годы и двух строк хватило, чтоб уединиться в туалете.
И теперь, просматривая всю грязь, которую решили показать владельцы бандитской корпорации «Детское рабство», я, скорей всего, не оправдывал ожидания специалиста в белом халате. Я понимал, что проводки несут от моего тела в компьютер реакцию организма: частоту сердцебиения, давление крови, мигание век, пото- и слюновыделение, температуру, состояние половых органов, возможно – полную энцефалограмму. И, надо думать, эта реакция была парадоксальной, так как один белохалатник все поправлял на мне контакты, а второй лупил по кнопкам пульта компа.
Нет, не надо думать, что я смотрел отрывки из деятельности бандитского комплекса совершенно бесстрастно. Что-то вызывало гнев, что-то некий намек на сексуальное возбуждение, что-то страх. Эмоций хватало, хотя в момент их нарастания я привычно заставлял себя думать о другом, не о том, что на экране, - берег сердце уже отработанной аутерапией хладнокровия. Но, как я окончательно понял впоследствии, мои эмоциональные реакции удивляли их не своей силой, а несоответствием телевизионного раздражителя и проявляющемся чувством. Так, когда мне продемонстрировали пузатого старика, трахающего пятилетнюю девочку, я испытал брезгливость. Точно такую же брезгливость испытал я от группы голых подростков обоего пола, которых оператор сперва заставлял оправлять естественные надобности и крупным планом снимал в эти моменты гениталии, а потом мастурбировать друг друга. Нет, девочки – подростки были вполне симпатичными, не исключено, что я согласился с одной из них провести ночь (если б она сама согласилась), но смотреть на этих несчастных голышей и быть нормальным человеком?! А кто-то же смотрит и ловит кайф!
Обострилось мое внимание, когда на экране появилась круглая арена, посыпанная опилками и вышли мальчики с мечами, булавами, кистенями, секирами и прочей смертоубительной гадостью. Да, человеческий мозг – лучший прибор в мире. Он может все: описать атом за несколько тысяч лет до его лабораторного обнаружения, предсказать спутники Марса за десятилетия до открытия их астрономами , обнаружить в электроне две атмосферы , пообещать заведующему отдела газеты «СоС» статью о детях-гладиаторах, не имея ни малейших данных о том, что такие у местных бандитов уже имеются. Не удивительно, что они мной столь плотно заинтересовались. Особенно (что нельзя исключать), если кто-то из редакции им стучит .
Мальчиков, видать, предварительно учили правильно обращаться с этим опасными предметами. Они дрались достаточно лихо, с какой-то бесшабашной смелостью (что сразу навело меня на мысль, что им перед боем дают наркотики). Но умирали они некрасиво. Красивая смерть существует только в кино, в жизни от нее пахнет сырой кровью и рвотой, над ней вьются зеленоватые навозные мухи, она звучит тяжелыми стонами, кашлем, недержанием сфинктера и журчанием непроизвольного мочеиспускания…
Как я пожалел, что не могу навроде Супермена или Бетмана вскочить с кресла и покалечить всех в этой комнате – и бело-халатных садистов, и вертухая, скромно присевшего в уголке, но не отрывающего глаз от экрана. Впрочем, почему не могу. Я же не привязан. Вполне могу. Успею и комп грохнуть, в смысле – монитор, и телик и по башке кому-нибудь одному. Вон той железной плевательницей на тонкой ножкой, такие обычно в зубных кабинетах стоят. Вот второго – этого, наверное, не успею. Тут уже меня самого грохнут. Нет, надо срочно отвлечься, подумать о чем-нибудь успокаивающем. О чем?! Спокойно, Володя, без восклицательных знаков…
Я подумал о рыжем коте Ваське, который у меня долго жил. О том, как солидно он умывается, как гладит сам себя о мою босую ногу, хрипло мурлыкая, какие у него холодные подошвы лап, когда в жару прыгает мне на голове, потное пузо. И еще о том, как он, когда я смотрю на него с третьего этажа, с балкона, ухитряется, лежа в позе сфинкса, смотреть на меня будто сверху вниз, вельможно и величественно. Подумал я об этом крепко, основательно и, видимо, успокоился, так как брови у белохалатника за компом взлетели вверх.
А на экране уже был следующий сюжет. Маленькие слуги в форменных штанишках и курточках обслуживали у бассейна какого-то туза. Тот возлежал в шезлонге, а они подносили ему освежающие напитки, обмахивали его веером, массировали ему плечевые мышцы. Как в кино про индийского раджу. А дети, словно ангелочки. Где только таких хорошеньких нашли?
Сервисные услуги этой мафиозной структуры казались неисчерпаемыми. Если бы у меня была эта кассета, я бы жизнь положил, но пробился к Путину, что б ее (и всей этой мерзости) уничтожить. Но кассеты у меня не было. И возможности к свободному передвижению были резко ограничены. Так что, вырабатывать план личного контакта с президентом было несколько поспешно.
Мне показали маленьких поварих, похожих на филиппинок. Массажистов, чесальщиков пяток, уборщиков, газонокосильщиков, борцов в грязевом бассейне, маленьких толстяков, имитирующих реслинг, клоунов и клоунесс, певцов, танцовщиков и танцовщиц. Минуты три шел эпизод с детьми – дверными ковриками. Ребенок в пушистом костюме ложился у двери, а кто-то вытирал об него ноги, прежде чем войти. Были дети – живые скульптуры, выполняющие одно или два механических движения. Не иначе, как под впечатлением «темного шедевра» капиталистического реализма – фильма «Калигула». Движения их были уныло-банальными: поглаживание гениталий. Эти дети стояли вместо декора в какой-то подпольной забегаловке, где официантами были также дети.
Время текло незаметно и в то же время очень ощутимо. Оно было вязким, я двигался в этом временном эпизоде, как в киселе. Или, как в чане с цементом, когда одна голова снаружи.
Защищаясь от наиболее тяжелых сцен я переключал мозг на прошлое.
…Их было двое, обоим чуть за пятьдесят. Пырин и Чигасов. Пырин - колобок, немного побитый, но в целом неплохой: не жадный, компанейский. Чигасов - без правой кисти, на культяпку которой он надевал шерстяной чулок, с лицом, изломанным тиком, слегка омертвевшей правой щекой, неряшливый и истеричный.
Пырин сидел в своей хате в обнимку со жбаном браги, когда соседи попросили посмотреть за восьмимесячной девочкой, пока они сходят в кино. Он был один, брага крепкая, в хате жарко натоплено. Сидел он по домашнему, в нательном. И, когда девочка, удовлетворенно гулькая, забралась к нему в кальсоны, в место интимное, Пырин протеста не выразил, потягивая себе бражку, и, возможно, тоже удовлетворенно гулькал - этакий толстячок-добрячок.
Дети все незнакомое тянут в рот, а соседи, вернувшись из кино, заглянули сперва в проталину окна.
Потом Пырин бегал в исподнем по грязному снегу вокруг деревни, сужая круги и оглядываясь на сельчан с кольями. До участкового ему удалось добежать толь ко после третьего круга.
За три года он всякого натерпелся, особенно в тюрьме. Забитость не переросла у него в ненависть, скорей приобрела смущенную настороженность.
Чигасов свою историю рассказывал так. Он служил сторожем в совхозном гараже, вечером приезжали на велосипедах девчонки - мелкота шести-девяти лет, полазить по кабинам машин, подразнить глупенького дядю Чигасова.
В машинах были наклеены вырезки из журналов, открытки. Большей частью фривольные. Дразнилки приобрели сексуальный оттенок типа: а тебе, дядя, слабо показать, а вот мы у мальчишек видели, у них маленький, а у вас какой... Дядя Чигасов притворно сердился, журил пацанок. Тогда против него был создан заговор.
Девчонки заключили с ним договор, что сперва они снимут трусики, а потом дяденька... Заставили его дать честное пионерское под салютом, что не обманет...
На суде дядя Чигасов отчаянно дергал полупарализованным лицом, выпячивал культяпку, косноязычно объяснял, что его совратили, что он не мог нарушить пионерское слово, которое дал под давлением.
Его били часто, гнали из-за общего стола, передних зубов он лишился почти полностью, и единственное утешение находил в визитах в оперативно-режимную часть, после чего его обидчики удалялись на отдых в карцер, а дядя Чигасов лез за общий стол, яростно чавкал, разбрасывая из жадного рта крошки капусты и крупы.
Если с Чигасовым, лишенным возможности вести нормальную половую жизнь, ситуация довольно ясная (хотя, его надо было не в тюрьму сажать, а лечить), то эпизод с Пыриным вовсе не говорит о типичной педофилии. Скорей, обычная пьяная распущенность, "сумеречное" сознание невежественного существа. Большинство из нас где-то, в подсознании, такие же. Не зря жены часто бояться оставлять маленьких девочек со своими мужьями. Женщины мудры древним разумом, инстинктами. Как это там говорил Горбатый в «Месте встречи…»? «Бабу не обманешь, она душой чует…»
А я, признаться, был единственным, кто относился к Пырину мягко. Не дружески, конечно, об этом и речи быть не могло, но, по крайней мере, отвечал на его вопросы, давал закурить. А это не так и мало в стае всеобщей враждебности.
Ну вот! И воспоминания приобрели педофилическую окраску. Кстати, после подобного показа я (если выберусь отсюда и еще немного поживу) вряд ли когда-нибудь еще прикоснусь к девочке подросткового возраста. Прекрасное психиатрическая терапия для потенциальных педофилов, осознающих свою ущербность.
Я попытался восстановить в памяти ту первую встречу в Вязьме, когда девчонка сама навязалась мне около гостиницы. И ощутил не обычное для сексуальных воспоминаний возбуждение, а глубокое отвращение к самому себе. Ведь, она вполне могла оказаться тут, в этой клоаке. А я внес в груз ее падения дополнительную песчинку (пусть и крошечную).
Очередной сюжет был озвучен (в большинстве просто звучала музыка). Неприятный, весь обросший диким полуседым волосом мужик раздевал девочку. Девочка тоненьким голоском говорила:
- Ну пожалуйста. Я умоляю, пожалуйста, не надо. Я умоляю…
На экране высветилась никелем и белыми халатами операционная. Так, похоже теперь меня угощают заезженным сюжетом о торговле человеческими органами. Удивительно, если б они этим не занимались. Но зрелищности никакой. Когда на арене мальчик вспорол мечом живот своему товарищу было гораздо неприятней. Будто металл грубо, но легко, вошел в мои собственные кишки. А тут все «цензурно», стерильно. Видно лишь операционное поле. А теперь он достает эту кровоточащую часть детского тела пинцетом и аккуратно кладет в специальную тубу для хранения… Может, настучать им все же по тыкве. Вон тому, компьютерщику, чтоб не морщился. Я же не морщусь.
Экран погас. С меня отцепили контакты, вертухай утер слюну, неохотно выплывая из мира телевизионных чудес. Ему понравилось. Ясно дело – других тут не держат. И, если я мог надеяться, что меня пригласят на них работать, то теперь эта надежда исчезла. Слишком отрицательно реагировал мой организм на паноптикум детского вивария. Грохнут за милую душу… Нет, не думать. Никакого инфаркта раньше времени. Пусть и маленько осталось жизни, надо ее прожить всю, до донышка.
16. Мое прошлое. Как достать замполита
Этот замполит, должно быть, родился оперативником. Вместо того, чтоб сеять в зоне "разумное и вечное", заниматься клубом, библиотекой, смягчать, хоть символически, зэковское существование, он все и везде вынюхивал, расследовал. Пересажал ребят больше, чем самый ярый режимник или оперативник.
На меня замполит обратил внимание в книжном ларьке. В зону каждый квартал привозили на свободную продажу книги. Среди них встречались весьма дефицитные. (Речь идет, естественно, о периоде СССР). Первыми ларек посещали охранники, сперва, естественно, офицеры, потом прапорщики и вольнонаемные. Потом шли активисты - председатели разнообразных секций, осведомители, а только потом к книгам допускались простые заключенные. Очередь всегда выстраивалась с утра, обычная сварливая очередь, сдерживаемая и регулируемая активистами в повязках. Ей мало что доставалось, лучшие канцелярские принадлежности, красивые книги закупались первыми пачками. Что-то пересылалось на волю, многое появлялось на зоновской барахолке. На этой барахолке за чай, золото или за деньги, которые котировались гораздо ниже чая, можно было купить все: от черной икры до старинных серебряных часов-луковиц. Но и последние посетители могли кое-что выбрать из книг, не заинтересовавших первоочередных.
Я никогда не уходил без дефицита, прятавшегося в невзрачных книжных изданиях. Вкус у всей этой толпы был невысокий, в основном охотились за макулатурой приключенческого плана в ярких глянцевых обложках. Так мне удалось купить отличные сборники М. Цветаевой, Б. Пастернака, И. Северянина, Н. Рубцова, прекрасный роман А. Кестлера "Слепящая тьма". До сих пор помню цитату из этого романа о репрессиях 1937 года: "В тюрьме сознание своей невиновности очень пагубно влияет на человека - оно не дает ему притерпеться к обстоятельствам и подрывает моральную стойкость". Артур Кестлер первым на Западе описал коммунистические застенки.
Со временем я нашел способ проникать в ларек одним из первых. Дело в том, что отоварка зэков происходила по карточкам, где были отмечены их дебет и кредит. Карточки постоянно хранились в продовольственном ларьке, в день книжного базара переносились в помещение школы, где обычно шла торговля. С продавцом этого ларька, толстой бабищей, не равнодушной к подношениям, я наладил контакт быстро. Она очень благосклонно отнеслась к сережкам из серебра тонкой зэковской работы. И вот, в дни книг, я крутился около нее, и она вручала мне ящички с карточками осужденных - помогать нести. Мы проходили сквозь все заслоны, а потом я уже заслуженно пользовался правом первого покупателя.
Замполит как-то попытался меня выгнать. Я возмутился. По негласному правилу зон любая работа должна оплачиваться. В данном случае платой был сам книжный базар. Продавщица за меня вступилась.
- Ну, что ты, капитан, - сказала она укоризненно, - парень всегда мне помогает. Эти карточки не каждому же доверишь. Пускай купит книжку.
Замполит отвязался, но посматривал на меня все время косо. Когда же я с огромной охапкой книг подошел к столику расчета, он оказался рядом.
- Это откуда же у вас столько денег? Сколько там у него, на карточке?
Узнав, что у меня больше пяти тысяч - деньги по тем временам большие, - он немного сменил тон: к имущим зэкам начальство относилось если не с уважением, то с некоторой его долей.
- И что же вы купили? Давайте спустимся ко мне в кабинет, я просто полюбопытствую.
В кабинете я прочел ему небольшую лекцию о настоящей и мнимой ценности книг.
- Вот, видите, "Декамерон". Обложка бумажная, Никто и не смотрит. А без него ваша библиотека не полная. Или Л. Андреев, пьесы. У нас покупать некому, а на воле минуты бы не пролежала.
Перед следующим ларьком замполит пришел ко мне в барак и предложил провести меня в книжный ларек первым.
- Только с условием, вы и на мою долю выберете. Я, знаете, техническое образование получил, в художественной литературе - не очень. А жена собирает библиотеку.
Я добросовестно отобрал ему книги, а так как его в магазине не было, оплатил сам со своей карточки и отнес стопку томов в кабинет.
Замполит попросил прокомментировать каждую книгу, кое-что записал в блокнот и сказал, засовывая руку в карман:
- На какую там сумму? Я сейчас пойду заплачу.
- Уже оплачено, - успокоил его я. Я прекрасно понимал, почему его не было рядом со мной во время покупки. И меня это, в общем, устраивало. Все взаимоотношения в зоне построены на купле-продаже, на взятках, поборах. Диетпитание - 25 рублей в месяц Норма - 50 рублей, и лежи весь месяц, сачкуй на работе. Короче, все. Надо только знать, кому давать и сколько.
- Ну, что вы, - изобразил замполит оскорбленную невинность, - так нельзя.
- Можно. У меня денег много, а тратить их все равно не на что.
- Нет, так нечестно. Давайте я вам чаю насыплю думаю, это не будет большим нарушением.
И он насыпал в небольшой кулечек чаю из огромной коробки.
В зоне привыкаешь все считать и пересчитывать. Иначе обманут. Я купил ему книг на 67 рублей. Пачка чая стоит на черном рынке зоны десять рублей. То количество, которое он выделил от щедрот своих, тянуло рублей на 15. К тому же, чай грузинский, а не индийский.
Я поблагодарил за чай и ушел. В бараке ко мне пристали деловые, интересуясь, что за дела у меня с замполитом. Ну, прямо чихнуть нельзя на этой зоне, всем все известно. Мне, честно говоря, было наплевать на их мнение, я ни к какой коалиции в зоне не принадлежал, жил сам по себе, поддерживая ровные от ношения и с ворами, и с мужиками. Активистов, естественно, сторонился. Хотя, и с активистами все относительно. Все относительно на нынешних зонах, прежний уголовный шарм частично канул в Лету. Но все же, чтоб не ходили пустые разговоры, я объяснил. Не знаю, поверили ли они мне. Но после следующего ларька пришлось поверить.
Пахан, который иногда любил со мной приколоться, посетовал на поведение замполита и намекнул, что не плохо бы мне, Адвокату, послать на него ксиву прокурору под надзору.
- Достал он нас, - откровенно сказал Пахан, - надо, чтоб он чуток затихарился . Пока прокурорские разборки идти будут, мы тут одно дело успеем прокрутить. А тебе что - ты не вор, тебя за мента гасить не будут: жаловаться мужикам не запрещено.
Закупая в очередной раз книги хитромудрому замполиту, я задержался в коридоре и в каждом экземпляре его книг на 21 странице поставил маленькую букву "в", а в двух книгах нагло расписался на полях.
Мент привык к безнаказанности. Где ему было догадываться, что в притворно-вежливом, даже угодливом зэке кроется профессиональный журналист, не признающий ничьих авторитетов и умеющий мстить с расчетливой жестокостью кораллового аспида - очень красивой, черно-красной змеи, во много раз более ядовитой, чем кобра. Он выдал заварки еще меньше, чем в первый раз, благосклонно выслушал мою благодарность и махнул ручкой, будто Нерон рабу - ступай, мол.
Утром через доверенное лицо - врача из вольнонаемных, ушло письмо в Москву, в прокуратуру по надзору за исправительно-трудовыми учреждениями. Местному прокурору по надзору посылать жалобу было бессмысленно - он дул в одну дудку с руководством зоны, скорей всего, имел долю с их разнообразных доходов.
Письмо сработало с точностью нарезной пули. Представитель Москвы не поленился приехать лично, уж больно конкретный способ разоблачения предложил я в письме. Сперва они провели обыск у замполита дома. Неофициальный, товарищеский, по его согласию (попробуй он не согласиться). В указанных книгах на 21-й странице стоял мой тайный знак, мой укус кораллового аспида. На вопрос, откуда на этих книгах подобные значки и где приобретены эти книги, хитрый замполит, мгновенно понявший, откуда дует ветер, рассказал про коварного осужденного, который эти книги просматривал, очень просил полистать во время работы книжного ларька и, видимо, решил таким образом напакостить офицеру.
Я этот ход предусмотрел. В письме я упоминал, что замполит может попытаться отпереться именно таким образом. Я предлагал опросить продавщиц, заглянуть в мой лицевой счет. И я, постоянно делающий крупные покупки, и замполит, на котором лежит вся организация книжной распродажи, были продавцам хорошо известны. Они, работающие с книгами, не могли не запомнить, что уже второй ларек замполит не покупает ни одной книжки, а я беру много двойных экземпляров. Тем более, что я им назойливо подчеркивал: "вот, мол, беру двойные экземпляры для одного начальника, только вы меня не выдавайте, а то он меня живьем съест".
Проверяющий москвич взял информацию у этих продавщиц. Так что, незадачливый замполит только углубил яму, которую я ему вырыл. Закон "падающего - толкни" в зонах один из главенствующих. На суде офицерской чести замполит узнал про себя много нового, эти новости вряд ли пришлись ему по вкусу. Но его все же не посадили, просто разжаловали и выгнали. И если остались его друзья, то месть их меня не слишком волновала. Сразу преследовать меня было опасно, первое время даже общий пресс за дерзкие высказывания, за помощь зэкам в написании жалоб ослабел. Боялись, что я сообщу, будто меня преследуют за замполита. А в дальнейшем? Кто его знает, что будет в дальнейшем? Зона! День прожил - скажи спасибо. Загадывать - зарекись.
Мои юные сокамерники выслушали всю историю восторженно. Почему то обычные для меня поступки казались начинающим ворам чем-то особенным.
17. Подмосковье. Корпорация: “Children”
В камере меня опять покормили. Да, до самого обеда продержали меня перед «видиком». Теперь обрабатывают нестандартные данные. Несколько часов у меня есть. Пока белохалатники пообедают, пока сравнят графики, или что там они будут сравнивать. Скорей всего сегодня вообще не тронут. Поспать, что ли? Нет, ночью буду метаться, ночи всегда тяжелей проходят. Конечно, есть надежда на «колеса», но что получилось вчера – сегодня может не получиться.
Продолжу-ка я прогулку. Я тогда, кажется, у площади Пушкина был? Вот и пойду по Тверской, заодно подумаю обо все этом кошмаре. Спокойно подумаю, философски. Что я знаю по этой тематике?
Я знаю про типичность и распространенность бесчеловечного отношения к детям. Иногда такое отношение даже не запрещается государством. Например, в Меланезии родители могут заниматься сексом на глазах у детей; в Японии нет закона, запрещающего половую связь между родителями и детьми; некоторые замкнутые кланы на Филиппинах поощряют кровосмешение, считая, что дети от таких связей наделены сверхъестественными возможностями.
Исторически инцест существовал почти всегда. Египетские жрецы контролировали инцест, поощряли. В династии российских императоров только женщин использовали не единокровных - мужская линия была родственная. Среди царствующих семей инцест был явлением обычным во всех государствах.
Более того, история человечества полна фактов безобразного отношения к детям.
В Древней Греции и Риме детей приносили в жертву богам. Иудеи добавляли в мацу (пресную лепешку) кровь младенцев. Дети были живой «недвижимостью», родитель - владельцем этой собственности: он распоряжался их жизнью и смертью, мог сдать в аренду, продать, выгнать из дома, подарить.
В средние века жизнь ребенка ничего не стоила. Духовенство подстрекало народные массы, призывая рассматривать детей, как «бремя первородного греха». Инквизиция сжигала детей по малейшему подозрению в связи с дьяволом. Тысячи маленьких «ведьм» и «колдунов» всходили на костер только лишь потому, что их поведение чем-то отличалось от принятого стандарта.
В колониальной Америке от детей требовали абсолютного повиновения. Эти строгости вовсе не скрывали в себе заботу о них. Напротив, принято было нанимать кормилиц, чтобы не заботиться о младенцах. Эта практика сохранялась в США до середины двадцатого века!
В Европе в XVIII - XIX веках детей отдавали в работные дома, где малыши работали по 15 часов в день. Книги Ч. Диккенса впервые привлекли внимание к беспощадной эксплуатации сирот и детей из бедных семей.
В России дети свободных людей лишившись родителей становились крепостными. Однако, отношение к детям как к живой «недвижимости» сохранялась до начала нашего века. Даже порядочные, честные люди не признавали в ребенке личности, способной на чувства, память, поступки. Недаром все участники известного Детского крестового похода были беспощадно истреблены.
Мы считаем себя цивилизованными людьми, но стоит заговорить о Независимости ребенка, как все доводы наткнуться на высокомерное непонимание. Какая может быть независимость у сопляков! Что они могут без нас, взрослых!
«Нищий богаче ребенка. Получит нищий милостыню и сам сделает с ней, что захочет, а у ребенка нет ничего своего, и за каждую мелочь он должен перед взрослыми отчитываться».
Наизусть помню эти слова «старого доктора» Януша Корчака, не пожелавшего расстаться со своими воспитанниками, которых отправляли в лагерь смерти, и добровольно разделившего с ними смерть в газовой камере Треблинки в 1942 году. В Корчаке соединялись проницательный врач-педиатр, выдающийся писатель, умелый педагог и крупный общественный деятель. Отношение людей—барометр воспитания. Человек для человека—лучшее лекарство. А искусство педагога и есть искусство врача.
Его рассуждения о детях звучат сегодня так актуально, будто только что высказаны, его книги долго были моими настольными:
«Мы играем с детьми в нечестные игры, слабостям и недостаткам детского возраста противопоставляем преимущества взрослого. Мы, как шулеры, подтасовываем карты таким образом, что детям оставляем худшие, себе же забираем все козыри.
А среди нас довольно людей легкомысленных, алчных, глупых, ленивых, бессовестных, всякого рода авантюристов, мошенников, пьяниц, воров. Сколько преступлений, раскрытых и тайных, совершают взрослые, сколько среди них раздоров, коварства, зависти, наговоров, шантажа! Сколько разыгрывается тихих семейных трагедий, в которых потерпевшим прежде всего оказывается ребенок!
И мы смеем ругать детей и обвинять их в чем-то?!»
Между тем различные факты злоупотребления детьми (в том числе и сексуального злоупотребления) не только распространены повсеместно, но и продолжают расти. Несмотря на запрет почти у всех народов на кровосмешение, случаев инцеста становится не меньше, а больше. Появляются «нетипичные» педофилы, которые, в отличие от обычных развратников, очень редко посягающих на изнасилование, всегда стремятся к половому акту с ребенком.
Противоположностью сексуальных домогательств является настоящая эпидемия истязаний. Детей бьют сами родители, бьют жестоко, так, что, порой, попадают в тюрягу за это. Но почти никогда дело не доходит до суда. Информация о родителях – садистах по России не собрана. А на Западе об этом много говорят и пишут. Даже странно, благополучные, материально обеспеченные люди развитых государств – Швеция, США, Англия, Франция, Дания… - и родители – подонки. С жиру бесятся, что ли? Или у них синдром кошек перед холодной зимой ?
Ну а мы, москвичи, похожи на Ирода, который уничтожил 14 тысяч младенцев, чтобы никто не смог помешать ему спокойно жить. Мы хуже Ирода, так как эти младенцы не были по крайней мере его собственными детьми. Этот поступок Ирода - убиение 14 тысяч невинных младенцев - на все времена сделался символом вопиющего бездушия и жестокости... Москвичи, мы с вами уже ПЕРЕГНАЛИ ИРОДА: он убил в день 14 тысяч младенцев, мы сегодня своим равнодушием «УБИВАЕМ» ЕЖЕДНЕВНО около 40 тысяч . Но у него был всего ОДИН ТАКОЙ ДЕНЬ в жизни - у нас КАЖДЫЙ ДЕНЬ ТАКОЙ!
Я расстроено сел на нары и выпил полкружки степлившейся воды. Черт, хорошая бы статья получилась, но мой комп там же, где и остальные вещи – недосягаем. Кстати, как удивительно работает мозг. Будто у меня абсолютная память. В обычной ситуации пришлось бы перелопатить уйму источников, что конкретезировать смутные воспоминания о прочитанном когда-то. А тут память с какой-то угодливостью подбрасывает цифры, цитаты, факты. Не зря же считается, что перед смертью мозг раскрывает свои «зазипованные» архивы.
Вот, теперь вспомнилась брошюра «Специального комитета защиты детей от насилия», организованного в Торонто. Я вычитывал ее с год назад. И тогда еще поразился, что там в 1981 году был учрежден специальный комитет по уменьшению случаев жестокого обращения с детьми. В этом огромном городском сообществе, где люди говорят на 117! языках, этот Комитет борется за счастье детей.
Общие принципы Специального комитета защиты детей от насилия начинались с примечательного пункта:
«Все дети, независимо от расы, религии, класса, возраста, пола, способностей или сексуальной организации, обладают основными правами человека, а также правами на специальную защиту и свободу от всех форм злоупотребления.»
Был там еще один пункт, пока недоступный для нашего законодательства:
«Необходимы как наказание, так и лечение сексуальных преступников...».
Известно, что взрослые преступники, прежде, чем их выявят, имеют до пяти жертв. Известно, что при педофилии преступники могут иметь до 200! жертв. Известно, что каждое четвертое преступление против детей совершается подростками (как правило, пережившими подобное насилие). И еще:
в 90% случаев преступник известен ребенку;
в 40% случаев преступником является родственник;
в 45 случаях - няня, воспитатель, сосед, друг семьи...
Девяносто пять процентов преступников - мужчины. Часто злоупотребление ребенком начинается в возрасте пяти - девяти лет и, если не происходит никакого вмешательства, может продолжаться годы.
Только 10% этих детей привлекают официальное внимание. Подкупленные или принужденные к молчанию, большинство из них несут эти страшные секреты через всю жизнь!
И, последнее. Статистика в том же Торонто показывает, что у детей - жертв насилия - жизнь, как правило, складывается неудачно.
Дети-жертвы в десять раз чаще совершают попытки самоубийства.
Они составляют 65% беглецов из дома, бродяг.
Девяносто восемь процентов представителей детской проституции состоит из детей-жертв.
Восемьдесят пять процентов пациентов психиатрических лечебниц подвергались в детстве сексуальному злоупотреблению.
Второе удивление я испытал, узнав, что мы вовсе не лидеры в этом злодеянии: не все же нам быть первыми. Статистика, которая, как известно "знает все", оценивает распространенность только сексуального насилия в разных странах в 12-34% от общего числа детей. Специальный опрос в некоторых колледжах Америки показал, что из 1800 опрошенных студентов 1/3 пережили контакты с сексуально девиантными взрослыми.
О случаях изнасилования детей в последнее время много пишут в зарубежной прессе. Лидерами в этом вопросе стали США и Канада, где были предприняты национальные исследования распространенности сексуального насилия.
Такие же аспекты, как жестокое обращение с детьми (в Канаде, кстати, родителей, уличенных в жестокости, не только наказывают, но и лечат), злоупотребление детьми (зайдите в любое метро и посмотрите на детей, вымаливающих милостыню под надзором взрослых), пренебрежение детьми (у наших законодателей даже термина такого в обращении нет), инцест и многое другое вообще не знакомы нашему обществу.
В России не существует (опять таки за редким исключением) системы оказания помощи детям, пострадавшим от различных форм насилия. Не существует и методики профилактики подобных преступлений. Эти вопросы не входят в учебные программы подготовки юристов, врачей, педагогов, руководящих кадров, политиков.
Но эту статистику можно считать ложкой меда по сравнению с той бочкой дегтя, которую я обнаружил сегодня. И видиоотрывки, наверняка, - всего лишь часть мерзостей, творящихся тут. Есть же и некая выбраковка, когда ребенок ни для чего не годится? Или у них безотходное «производство» - все идет в дело, до каждого мизинчика?! О, если бы я мог донести эти знания до народа!
Тьфу, что народу эти знания. Он и есть производитель и потребитель всего этого!
Сколько, интересно, времени? Я посмотрел на часы. Долго же я метался по камере, пил теплую воду, восхищался собственным мозгом, выдающим напоследок все его возможности. Вечер. Тронут меня сегодня или переночую?
Дверь грюмкнула и открылась. Сердце мое повисло в невесомости, будто в мертвой петле американских горок. Я механическим движением бросил под язык крупинку нитроглицерина.
На пороге стоял невысокий человек, не похожий на вертухая в маскировочной форме. Он был в черном халате до пят, с круглым небритым лицом. И кого-то мне определенно напоминал. А пахло от него, как из испорченного унитаза.
18. Москва. ФСБ
Комитетчики в отличии от ментов умеют разговаривать с людьми. Их этому учат. И хочется доверять комитетчику, как брату.
Помню, даже в зоне, когда они приезжали, что ужесточить мой режим, они всегда протягивали руку для пожатия (охрана никогда не обменивается рукопожатием с заключенными), угощали хорошими сигаретами и хорошим кофе с печеньем (встречи производились приватно, в кабинете хозяина ), заботливо распрашивали о трудностях. Потом уезжали, а меня зоновское руководство переводило с должности библиотекаря на конвейер или на лесоповал. Делали они это без особой охоты, но делали. А я после дополнительных репрессий пускался во всю тяжкую – писал антисоветские стихи или письма – репортажи в радиостанцию «Свобода». «Наш специальный корреспондент сообщает из зоны строгого режима…»
Этот комитетчик был лучшим из тех, с кем я встречался. Настоящим полковником. Он был чуток, как личный врач и обаятелен, как персональный адвокат. Он всей душой стремился мне помочь.
… Я добрался до центра под утро. Пырин, оказавшийся моим спасителем (вот и не верь после этого в «бумеранг» добра), вывел меня по канализации. Он и работал там ассенизатором.
Как я понимаю, в работники тут нанимали людей, согрешивших против детства. Путин, отмотавший срок за развратные действия в отношении ребенка, по анкетным данным вполне подходил. Он несколько лет бичевал в Москве, привели его в «отдел кадров» сами бичинята – пожалели добродушного дяденьку. Профессию слесаря – водопроводчика Пырин не забыл, так что после подтверждения его уголовной «замаранности» – две ходки за детскую «лохматушку», БОМЖ был отмыт и трудоустроен. Жил он тут же, в котельной, где зимой помогал кочегарам. Все канализационные и ассенизационные ходы прозондировал собственным туловищем. Меня увидел в день приезда. Долго колебался, решил все же помочь, выжидал ленивого охранника, чтоб открыть камеру. Замки в этих камерах были примитивные, как в психушках – под треугольный ключ. Изнутри отверстия не было, так что они всех устраивали, ведь в большинстве камеры «заселялись» детьми. Пырин открыл замок простой отверткой, провел меня по канализационным туннелям до колодца за забором, потом вместе со мной вскарабкался по железным скобам, открыл люк, упершись в него спиной, и показал направление.
Этот бандитский комплекс находился в Митино, на самом краю микрорайона. Я припустил через рощу, а потом по полупустым улицам так быстро как только мог. И дошел до автобусной станции, где оказался единственным пассажиром последней маршрутки, идущей до последней на этой ветке станции метро. В метрополитен я уже не успел, воспользовался такси, на котором доехал до Беговой. А там пошел в храм Кришнаитов и попросил ночлега.
Кришнаитов я знал - в их вегетарианской столовой рядом с молельным домом часто покупал отличные специи. Да и на службу иногда заглядывал, разувался и смотрел, как пляшут они под нехитрую мелодию, воспевая харю Кришны. Они могли и не пустить, но доллары были со мной и я тот час внес пятьдесят гринов во славу их веры. Так что бросили мне в углу храма циновку с подушкой и разрешили поспать до первой утренней службы.
Прежде, чем лечь, я провел ревизию собственных карманов. Имелись у меня 850 долларов и 350 деревянных, зажигалка и пачка с двумя сигаретами, удостоверение главного редактора (фальшивое), упаковку нитроглицерина и три таблетки анальгина, темные очки и носовой платок. Все настоящие документы остались у бандитов. Как и единственная настоящая ценность – портативный компьютер.
Я вышел во двор, закурил. Дежурный послушник подошел и укоризненно покачал головой. Эти земные ангелы не пили, не курили, мяса, птицу, рыбу, моллюсков не ели, грубо не выражались. Если бы все люди на Земле стали такими же, как они – дьявол распустил бы свое пекло за ненадобностью. Ад воцарился бы на поверхности, вертеп земных ангелов, восхваляющих ирреального бога.
- Извини, - сказал я, день очень тяжелый был, перенервничал я.
- Все будет хорошо, - сказал он убежденно, подоткнул свою «хламиду» и удалился.
Я вернулся в храм, лег на жесткую циновку и попытался уснуть. С раннего утра мне требовались все мои силы. Которых оставалось не так уж много.
Сна не было ни в одном глазу.
И мозг работал с прежней интенсивностью. Он отбрасывал варианты со скоростью «пентиума», стирающего выделенные файлы. И вскоре в каталоге под названием: «Что делать дальше?» остался только один – «Мотать из Москвы побыстрей».
Зайду в ФСБ, сказал я сам себе, расскажу и умотаю. Деньги есть, поеду куда-нибудь в Сибирь. Во! На родину, в Иркутск. Там и работу найду, все же московский редактор. И жизнь там, наверное, дешевая. Но сперва сниму грех с души – исповедаюсь перед ФСБешниками.
И я снова просмотрел оставшуюся мысль: дождаться утра, вызвать такси, доехать до Конторы, рассказать там почти все, кроме прочего – попросить у них помощи с паспортом, на такси же смотаться в аэропорт и взять билет на ближайший рейс на ближайшее расстояние. Ну, например, в Ленинград. Да, точно, в Питер. А уж из Питера спокойно подготовиться и выехать в Сибирь. Кстати, в Питере можно попытаться еще подзароботоать. Тем же методом. Уверен, что смогу убедить какое-нибудь издательство в свое идее «Лучших кулинаров Санкт-Петербурга». И деньги собрать. А с хорошими деньгами я в Сибири кум королю.
Я посмотрел на часы. До утра еще было не так близко. Но ждать тут, ощущая себя свободным, все же лучше, чем там, в камере, в мгновениях от могильной ямы. И я порадовался освобождению от тюремщиков и освобождению от собственной меланхолии. И, неожиданно для самого себя, задремал. Свежим сном новрожденного.
- …Кстати, - сказал ФСБешник, - вот те, например, ребята, которые просят в метро. Они должны сдавать хозяину ежедневно 700 рублей. Это сегодняшние расценки. А зарабатывают они больше тысячи. Неплохой доход для ребенка, который в добавок имеет бесплатное жилье и питание.
Он внушительно посмотрел на меня и сказал:
- А что с ними будет, когда вырастут? Под таким углом не смотрели на проблему?
- Если вырастут! – резко сказал я.
- Естественная убыль детского населения в нашей стране около четырех миллионов. Только в Москве до совершеннолетия не доживает каждый десятый, - хладнокровно сказал офицер. - Я не знаю цифры по всей стране. Они, скорей всего, трагичны. Зато мне известна статистика столицы. Как я уже говорил, каждый десятый ребенок не доживает до совершеннолетия. Каждый пятый ребенок страдает хроническим заболеванием. До 10 тысяч детей ежегодно убегают из дома. Каждый четвертый ребенок в той или иной форме подвергается сексуальным домогательствам. Каждый третий ребенок испытывает психологическое, эмоциональное насилие со стороны взрослых. Все дети, за редким исключением, подвергаются насилию в семье, в школе, со стороны общества и государства.
Я потянулся сказать, он опять прервал меня.
- Подождите, я же вас слушал. Так вот, я еще не назвал вам количество детей, совсем маленьких – 7 –10 лет, ставших наркоманами. Не перечислил всех туберкулезников, больных СПИДом. Не привел цифру наркоманов и алкоголиков младенческого возраста. Да, да, они рожаются от таких матерей, что уже внутриутробно стали зависимыми. А идиотизм, другие психические патологии.
Он похлопотал около кофейника и нацедил еще по чашечке.
- И вот, если взглянуть на эту, прямо скажем антизаконную, деятельность с такой, нестандартной точки зрения, то не получится ли, что она полезна. Дети получают кров, пищу, медицинский уход. За ними следят, их контролируют, их учат. Вы сами говорили, что там есть повара, уборщики, официанты, массажеры. Наверняка, есть и другие профессии. Даже девочки, исполняющие секс-услуги находятся в лучшем положении, чем такие же девочки, безнадзорные на улице, могущие попасть в лапы любого выродка.
- А как же с органами!? – все же умудрился вставить я.
- Каждый десятый, напомнил он мне. А смертность от несчастных случаев и самоубийств у детей в последнее время вообще катастрофическая. Сравните.
Я и сам самоубийца, хотел сказать я, уже потому, что пришел в эту контору. Не отсюда ли доблестные чекисты следуют проторенным путем Дзержинского по борьбе с беспризорниками рука об руку с теми бандитами?
Хотел. Но не сказал. Я хоть и самоубийца, но не до такой же степени.
Мой, активировавшийся за последние сутки мозг, работал напряженно. Он выдвинул мысль, что ФСБ участвовало в программе использования бичинят. И тут же ее проверил.
- К тому же – сорок тысяч секретных сотрудников… - осторожно сказал я.
- Почему нет, - тут же среагировал офицер. - Когда надо кого-то срочно найти эти ребята оказывают нам неоценимую помощь.
- И не только вам… - опять недоговорил я.
- Минус на минус дают плюс, - ответил он. – Все в мире относительно. Нет, вы не подумайте, что я равнодушно отношусь к проблеме. Просто, сейчас государство ее разрешать не хочет. Руки не дошли. А мы – не государство, мы - чекисты, щит и меч против внешних и внутренних врагов, защита и нападение. Будет команда, мы разрешим ситуацию быстро и бескровно. Так, как когда-то сделали это наши коллеги после гражданской войны. Сейчас важней не допустить самой гражданской войны. Вы и не представляете, сколько раз Россия была на грани этой войны. Разразись она, количество ваших подзащитных деток увеличится многократно.
- Я пас, - сказал я. – Буду верить, что ваши чистые руки дойдут до детской проблемы. Вместе с холодной головой и горячим сердцем. Только я до этого не доживу…
- Об этом я уже успел подумать. В Москве вы, конечно, и дня не протяните. Тем более, что собранные вами факты весьма важны для нашей конторы. А мы умеем быть благодарными. Мы выправим вам новый паспорт и дадим денег. И поможем уехать из столицы. Куда бы вы хотели поехать.
- Надолго? – спросил я.
- Ну, может на год, для начала. Мы свяжемся с вами через наше представительство. Так куда?
- Если в Краснодар? – спросил я.
- Почему нет? Сейчас вас проводят, покормят, сможете отдохнуть. Выходить из здания не рекомендую. К вечеру все будет готово и вас секретно посадят на самолет. В Краснодаре встретят и помогут натурализоваться. Там, кстати, есть крупное издательство, надеюсь, что найдется в нем и для вас должность. Жилье снимите, море рядом – завидую. Вопросы есть?
Вопросов у меня не было. Какие уж тут вопросы. Единственный вопрос я мог задать лишь себе. Но и этого делать не стоило, так как ответ напрашивался сам собой. Суцидная депрессия исчерпала себя, я вылечился. Для того, чтоб человек выбросил из дурной головы мысли о самоубийстве надо почаще угрожать ему смертью. Клин клином…
Я уже представлял себе, как здорово заживу на юге, как буду есть караваи знаменитого кубанского хлеба с кавуном или виноградом, ездить в Анапу на море, работать в издательстве штатным сотрудником, гулять по вечерам по зеленым аллеям этого красивого и богатого города. А по выходным, когда центральная Красная улица перекрывается от автомобилей, фланировать по ней вместе с другими праздными краснодарцами, кушать обжигающие чебуреки, кататься на ахалтекинских жеребцах и пить густое марочное вино.
А еще я попробую написать книгу обо всем, что со мной случилось. Конечно, ее вряд ли опубликуют – нынешним хозяйчикам издательств не такая литература нужна, - но уж по интернету я сумею ее распространить, довести до сознания людского.
И, может, когда-нибудь я все же соберусь с силами, подлечу сердце и душу и вернусь в этот город подпольного зла, чтоб самолично расправиться с теми, до кого у государства и ФСБ руки пока не доходят? Все может быть, если сильно захочешь этого.
Послесловие
Так как книга выходит в московском издательстве и реализовываться будет большей часть тоже в Москве, то надобно напоследок наговорить гадостей потенциальным столичным читателям.
Москва всегда была государством в государстве, зазеркальем со своим, отдельным от общероссийского, менталитетом, со своими законами, с особыми правилами игры в то, что москвичи называют жизнью.
Например, в Москве всегда была более высокая зарплата и больший ассортимент товаров. Москвичи всегда болезненно интересовались погодой. Даже, если москвич не собирался сегодня выходить из дома, все равно первое, что он делал, проснувшись, - включал телевизор или радио и с напряженным вниманием выслушивал прогноз метеорологов. Москвичи не имели привычки закупать много продуктов. Колбасу они чаще покупали маленьким кусочком, да еще просили продавщицу порезать потоньше. Москвичи всегда были снобами. Приезжих они называли провинциалами, а работающих «провинциалов» – лимитой, лимитчиками. Многие живущие по лимиту выбивались на поверхность столичного болота, что страшно раздражало москвичей, обживших все кочки. Москвичи щеголяли своим ааа-кающим произношением, выделялись напористой наглостью, которой подменялась уверенность, и крикливой одеждой, что считалось модным до авангарда.
Нынче Москва изменилась. Истинных москвичей встретить трудно, богатая и беспредельная «лимита» вытесняет их в пригороды, именуемые спальными районами. Если так пойдет дальше, то в пригороды Москвы вместиться географическое пространство до Сибири и Дальнего Востока, ведь странно считать Москвой то же Митино.
Москва изменилась, коренные москвичи не просят нарезать колбаску потоньше, а ограничивают свой стол картошкой и минтаем. Их более высокая зарплата не может конкурировать в росте с ценами на колбасу. От прошлого у москвичей остались интерес к погоде и брюзжание на приезжих. Их квартиры отбирают новые москвичи – торгаши и бандиты, - свободные участки столицы застраиваются, превращаясь в частные коттеджи, а столичное болото нынче именуют бомондом, что в переводе такое же болото с тем же затхлым серным запахом и многочисленными болотными пиявками.
Впрочем, весь мир, в котором мы живем, становится все более уродливым. Искажаются естественные отношения между людьми; культура управляется торгашами; нравственность диктуется лавочниками; государственные институты превращаются в ростовщические конторы; демократия напоминает призрак, который бесцельно бродит и бредит; политика ассоциируется только с грязью; СМИ приобретают сходство с гигантским магазином ненужных товаров; население зомбируется; искусство вырождается; молодежь деградирует…
Конец света наступает быстро и, внешне, – безболезненно. Человечество не совершенствуется, а строит огромную кормушку, свинское корыто, лохань с пойлом и жрачкой. Треть населения умирает от голода, а две трети – от переедания. Жирные попы и прочие проповедники всех мастей дирижируют тупым стадом паствы. Государство уподобляется монстру, пожирающему собственных граждан. Индивидуумы, способные на самостоятельное мышление, в отчаянье дурманят себя алкоголем и наркотиками. Или пробиваются к власти и помогают монстру-людоеду.
Интеллект человека не изменился за тысячелетия развития. Житель Древней Греции был ничуть не глупей нынешнего гражданина. Но человечество за последние 200 лет свернуло с правильного пути эволюции и пробирается по кривым закоулкам ложной цивилизации.
Если пометить на карте самые неблагоприятные участки для жизни, то они с великолепной точностью совместятся с крупными городами, мегаполисами. Биологической, эволюционной сущности человека противно насыщенное скопление людей на определенном месте. Достаточно вспомнить ощущения, которые мы испытываем в плотной толпе. Город – это, в сущности, та же толпа, рассортированная по чинам и доходам. Там скапливается огромное количество вредных химических и энергетических излучений. И все они, как тесная шапка, давят на разум и чувства обитателей. Припомните, как легко и радостно дышится, когда мы выезжаем из города. Мы думаем, что это потому, что воздух почище. Но это не совсем так.
Мы только что смотрели в секретные отсеки одного из наиболее отравленных городов России. Попытаемся понять, почему истинным москвичам стало тяжелее и хуже жить? Посмотрим еще раз, внимательней, где и как копошатся твари, измененные городом, как они соседствуют с обычными людьми, подавляя их, отравляя их, уничтожая их.
Смогли бы вы спокойно жить в окружении сотен бездомных детей? Голодных, с расчесами на грязной кожи, с членистоногими насекомыми в складках лохмотьев и спутанных волосах головы? Пахнущих растворителем, которым от безысходности они выжигают свои мозги? Обреченных?!
Москвичи ничего, живут. В окружении 42 тысяч беспризорников , которые всегда концентрируются в местах наибольшего скопления горожан: метро, вокзалы, площади, автобусные и трамвайные остановки. Живут и уже привыкли не замечать маленьких попрошаек.
Смогли бы вы жить, зная что продукты в магазинах продаются с тройной (это минимально) и более наценкой? Например, простое мороженое в Москве стоит в два раза дороже, чем в Можайске или Туле. А мясо – в три раза дороже. Разумный человек испытал бы гнев и попытался принять какие-то меры против бесстыдного грабежа. Москвичи ничего, живут.
Смогли бы вы жить, наблюдая за сверхбогатыми, которых в Москве гораздо больше, чем в любом другом городе России? На фоне их машин, стоимостью от 40 тысяч долларов и выше, на фоне их домов, где «скромная» квартирка тянет на 120 тысяч долларов, на фоне казино, где они проматывают толстые пачки зеленых, на фоне бань, где нормальный человек уже попарится не может – двухчасовый сеанс превышает среднюю месячную зарплату .
Москвичи ничего, живут.
Смогли бы вы жить спокойно, зная, что в правительственных домах вашего города творятся акты вандализма, направленные против вас? Равнодушно наблюдать за «белым домом», где якобы ваши избранники занимаются духовным онанизмом? Спокойно жить, зная, что лобная площадь не перестала быть лобной, только свои акции палачи свершают в тишине шикарных кремлевских палат!..
Автор ни в коей мере не хочет опорочить именно Москву. Не намного лучше обстоит дело в Санкт-Петербурге, Киеве, Минске, Ташкенте, Симферополе, Новосибирске, Владивостоке, Хабаровске… Просто именно в Москве собирались многочисленные свидетельства, именно тут был доступ к секретным документам ФСБ и МВД, именно здесь происходили многие события этой книги. К тому же, примененные к Москве мечтания производят наиболее сильное впечатления, обретают некий всероссийский масштаб.
Представьте на миг, что Кремль переходит в ведомство бездомных ребятишек. Может тогда аура многовекового зла над ним рассеется? Построил же президент Туркмении для беспризорников Дворец в центре Ашхабада. И, кстати, полностью покончил с беспризорностью. Ладно, там Восток. Но построили же когда-то чекисты Дворец для воспитанников Макаренко…
Или представьте Москву, в которой живут одни москвичи. Истинные!
Москву без разветленной преступности, без нищих, без обдираловки, без лицемерия, без бесов с депутатскими полномочиями. Москву, где как в прежние времена люди спокойно и достойно гуляют по вечерам по ее прекрасным проспектам, в ее чудесных парках, спрашивают лишний билетик на концерты и спектакли, естественно, не экономя на хлебе, ходят в кино, катаются по чистым водам реки, где ничего и никого не бояться и где очень гордятся замечательным городом, Столицей Нашей Родины…
Нет представить такое трудно, да и незачем тешить себя мечтами. Жить и так скверно, а после мечтаний – еще и трудней. Не будем пока ничего представлять, а подождем очередной книжки вашего покорного слуги, в который наш неудавшийся самоубийца попробует справиться со злом собственными силами. И для этого создаст из бичинят собственную армию борцов за справедливость.
Конец Первой книги
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Владимир Круковер: Гарик Портер и Лолита. Повесть.
10.11.03 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|