Виктор Черненко: важнейшее искусство.
Я не любитель комментировать тотальный пост-модерн (а именно к нему я отношу, вне всяких сомнений, выдающиеся стихи Виктора Черненко), потому что, читая эти строки, я понимаю особенно отчётливо, как мало я могу о них сказать. Для того, чтобы говорить об этих стихах надо, определённо, читать книги, смотреть телевизор, быть в курсе различных контекстов массовой и элитарной культуры. Всё это недоступно моему сознанию, и мысль эта меня не покидает в большей степени именно тогда, когда я читаю эти стихи: умные и тонкие. Хотя, как ценитель непосредственного поэтического восприятия, я вижу те достоинства, которые я могу оценить: точность, непосредственность, внимательность. И, всё же, я думаю, ценители стиля, найдут здесь куда больше достоинств, чем я мог вам вкратце обрисовать.
Редактор отдела критики и публицистики,
Алексей Караковский
|
важнейшее искусство
Твой голос погребен там, в глубине,
под тысячью веток, и снегом остужен,
спасая последние буквы на ужин.
Дрожит глоток замерзшего в вине янтарного насекомого
и память Параджанова обрушена под свод
дешевой церкви, мимо
несут каштаны парижанки,
и память Эйзенштейна на гражданке
окрашивает грязью полумрака. С вод
сходит алгоритм выталкиванья плоти.
Молочны небеса — цвет затерялся в них,
По серому скверу ветрами молотит
затронутый тлением подступающей осени
вечер.
И в нем твой голос повторился вкривь,
и в нем снимали с полок киноленты,
чтоб ими бинтовать смертельные раны,
а ты говорила еще [без голоса],
ты еще дышала
но уже принесли две бобины с титрами
уже играл тапер
и Шкловский клеил и клеил
печатал один и тот же кадр и клеил
один и тот же кадр с поворотом головы
превращая то, как ты повернула голову
в мертвую неподвижную голову
и удивленные глаза
в застывшие глаза
потом пошли титры «так она умерла»
и включили свет
и стал свет [во тьме светит
в кинематографической почти прозрачной тьме]
***
В краю коксующихся углей,
а иногда лучины голубой,
опасных бритв —
(
кино идет так, словно
не кино, а фильма
)
— везде застыл твой голос.
Он (этот край) как будто был так создан,
чтоб негативом отпечатать голос твой.
Уставя в центр тишины
доспех Евклида — равнодушный циркуль,
я обойду молчащие фонемы,
миманс страстей, расписанный до жеста.
Маршрут иглы, царапающей в коже,
запечатленный граммофонный ангел
среди застывшей речи пролетел.
И воск неосторожный с неба капал,
скрепляя дионисьевский фовизм
малярным керосиновым восторгом.
(
Ты богомаза думаешь найти — распечатлеть икону,
но это не икона —
километры
манихейских слепков тишины
)
Направьте белый шум, рельефы моря,
морозотворчество крещенских стекол
на нить внутри сидящего зрачка —
тогда, как извлеченный из–под снега,
лист желтый с перфорированным краем
окажется ладони отпечатком
того, кто создал людям имена.
Еще немного, и отверзнется громада,
и нас завалит, скомкает, зальет,
но мне молитв припоминать не надо
тому, кто внутри имени живет.
Сглотни иноязыким отпечатком
словесной сини,
(
оттиском языка на эмульсии мутного нёба
потоки витрин цвета скользких и хрупких согласных
)
к берегу причаль
зеленой пены, медленных сеансов
и танцплощадок, где, как под водой
(так медленно и пузыри пуская),
обменивают жесты на слова.
Слова, как это принято, сломают
и на их месте что–то возведут,
Так, режиссер ... теперь среди всей вот этой тарковщины нужно дать крупный план: лицо en face, мягкий светотональный рисунок — никаких теней! Я (а для кого же еще пишутся все сценарии, если не для себя самого) говорю, неудачно пытаясь подражать Воденникову:
кажется, все–таки города солнца не будет,
разве что город теней, фабрика смыслов,
душ мелкий помол и немного телесно
синематеку вывихнутых статуй,
подобие дрожащего театра,
бессловно и безмысленно, но жарко
целующего пыльное стекло.
И лампочка, пылающая в глотке
виденьями строчащего оружья,
перегорает, и в чуть мглистом свете
Чапаев на берег выходит, чуть сырой.
Е. В.
Я вставляю перо себе в глотку, как римлянин на пиру,
и начинаю в который уж раз ab ovo:
жили–были, упрятанные под мозга кору,
корни, приставки и прочие части слова.
Во первых строках своего письма,
любезная Катерина Сергеевна,
представившейся возможности я рад весьма
рассказать, кто такие мы, как мы, где мы,
как далеко завел нас язык, и какими судьбами,
почвой какой мы ущли из под их
ног, тех, которые так до скрежета одинаковы с нами,
до скрипа, до икоты, до того слога, где икт
предъявляет застиранные в кровь полотенца,
рожениц ямба четырехстопного послед.
Где грозы сходят с полос типографского детства,
в линейки наборные где каждой литерой вдет
крюк певческой глотки, сырой и объемной печати
и месиво черных обглоданных фит.
Пора по хорошему, миром, кончать с ним,
с боем, в котором каждый уже по нескольку раз был убит.
Пора начинать переводы новой Иллиады,
совершать открытия (вроде того, что все мы состоим из вещества),
исчеркать все строфы и заполнить ими все гугенхаймы и прадо,
и Прудона читать, и говорить свои слова.
***
где только наша не пропадала
и там пропадала, и там тоже,
и даже один раз пропала
там, где никто не думал, что может
кто–то пропасть. И в этом пропасть,
такую не перемахнешь длиной всей жизни.
Только со скукой, как в детстве пропись
захлопнув, от которой ни каприз, ни
усердие не избавляют, на двор выйдешь —
за домом поленья. До самых высоких окон
тянется дым. Черные катятся вишни
Углей, словно вращает оком
кто черноглазый, с тонкой прозрачной кожей,
свет полузаслонив фонаря, полуусилив,
тихо уходит на беззвездную ночь похожий,
от потемок мучительно синий.
И длинная тень его в точности та же,
что тень от любых других предметов,
тянется, вбирая в себя тяжесть
сумерек и лета.
***
задумался о ненастоящем
о том что не видел почти ничего
что было бы можно в стихи добавлять
как для вкуса сироп
что чахлый и бедный мой стих
сидит в пустоте
корку хлеба жует
и нечего больше сказать
ах хотя бы то
или то к примеру
но нет ни черта
плохая примета
и та не та
***
Нихт ни ферштейн, ни капитулирен,
ни бог, ни царь, ни герой,
и то, что мы называем миром,
не больше похоже на труп накрашенной проститутки,
чем Михаил Кузмин, пишущий «Ловлю форели в Америке».
Больше того не скажет и диктор программы «Время».
Не преломляя, вода отбракует луч,
и все мое молодое незнакомое племя
пойдет под нож, или выйдет в тираж,
а может будет сдано под ключ,
диастолой сигнального экземпляра
расплывется средь жолтых в луне снегов.
Я хотел бы знать, как нам еше живется,
после всего того, что мы не смогли или не захотели (что в общем одно и то же). Совет да любовь
вам, седые сирены
в союзах с героями Трои,
вам, поющим полыми венами
в форме девушек фонтанам крови.
Как невозможно ни продолжение, ни повторение,
а только вечное приближение. Во всегда уже начатом рассказе
мы ставим струны на максимальное натяжение
и повторяем все ближе и ближе,
или (что все равно) все дальше и дальше.
***
Еще минуту назад разве подумать мог кто?
Теперь же молчат, промеж собой решая: «Кто?»
Задаваясь вопросом,
не могущим иметь разрешения,
будь готов ко всякому.
А поскольку приготовиться ко всему невозможно,
то можно побросать все,
уехать напрочь.
Я не хочу подменять собою историю,
которую ни сразить, ни опорочить,
ни с дороги спихнуть тем более.
За что такие муки принять готовы другие, не очень ясно,
быть может их головы просто прочнее.
Прибавлением слов образуется такая каша,
которую никаким лишним словом уже не испортить,
любая буква будет читаться, как кашель,
если на месте смыслов устроить порево,
групповое сочленение стиха рабочих суставов,
бродячее, как иной сюжет, размышление,
пересечение грузовых составов
в одновременности, в точке схождения,
которая вовсе не обязана отставать от нас
на расстояние горизонта.
Будто бы кто набросал две строфы
и свернул пространство до точки,
раскрывая глаза, словно парус старого зонта,
восставляя перпендикуляр к ветру,
окунувшему нас в не вполне известное
будущее, которого, как говорили, еще нету,
но которое исподволь уже действует.
Своеобразное доказательство бытия Божия
через опровержение человеческого бытия,
как знать, не будет ли истолковано позже
в смысле, что не вокруг Солнца Земля
крутится, а вокруг Земли
Бог в повозку впряженный, как мул,
с ним Солнце, звезды, по которым ведут корабли,
крутят архимедов винт. И конца нет тому,
как Вселенная, остывая,
в тепловую смерть вкатывается, словно бы на телеге,
пропив лошадь, кресты, уздечки и сбрую,
расположение дома позабыв навеки,
поочередно, согласно жребию, один, заменяя собой лошадь,
везет на себе всех, другие же в это время,
попутно высматривая, что поплоше
лежит, сочиняют, как обойти ремиз.
И каждый столб или дерево считая важной встречей,
не меньше, чем знамением,
заводят глаза как речи,
перемывая кости, гладкие, словно в реке камни,
разбивая лбы, рукопожатия в искреннем споре,
перспективе поперек не обращаются в точки на карте,
наполняя собой весь взгляд, вроде прилива моря.
***
белая бумага потому и белая,
что белая,
черная бумага черная оттого, что черная,
а зеленая бумага или зелена просто
по своей зеленой природе,
или это не бумага, а лист дерева.
Говорят, что в Египте делали бумагу
из папируса,
а у нас в деревне Петька Махно
упал с клироса.
А почему спрашивается упал? —
пьяный был вот и упал.
Не был бы пьян, так наверное бы пел,
а так упал — так и не протрезвел.
Вышла его провожать вся деревня:
идут, шатаясь, как зубы, все хлебнув.
Все–то все, да оказалось что не все —
кто дома остался, кто на болото за ягодой пошел,
да там и остался,
а один даже так решил:
«умру я, потому как уже пожил».
Так что Петьку никто не провожал,
а он где упал, там и лежал.
***
Планы электрификации заместо обеда —
и будет про это.
На все карманы не понастроишь фиг.
Утром мы узнаем из книг:
так мол и так,
и все боги в сумерках седы.
И не лык и не лик,
так, узлом знаменующим пофиг,
и не миля, не лига, не невм самодышащий крюк,
Не связать самописца строку в хвойных фит помесь,
ни у лиц ни у улиц занять то что грифель чертил по углю.
Я ни ухом ни рылом не вышел
в калашников ряд многоточий,
среди пышущих по воде, шьющих саваны летом,
да с ними бы и черт.
Вот хоть раз бы увидеть телегу зимой —
я б собственноножно пешком обошел
всякий кашин–камышин,
каждой нерехты нерест листал как квартальный отчет.
А вот хрена не хочешь в сумку! —
Знаешь, отчего–то нет, не хочу.
Нас испробовал век на зубок,
а что человек до сих пор не Бог, —
весть, что никогда не окажется старой,
а также о том, что ноль тридцать три
по такой погоде не тара.
Да мало ли еще о чем:
как отвесен удар первой капли дождя, например,
или где ты был в ночь с третьего на второе —
отстучит на рентгене стихии немой сироп,
а в гербарии наших бар, барокамер и баров
эти спазмы кушают на второе —
так с небес плоскогубых самочинно слетает число.
***
огонь стихов не понимает
когда разборчиво бумагу ест
все буквы для него
как сложенные ветки на земле
как сложенные пальцы
для тех, кто слышит.
По буквам он рассеянно пройдет
зевнет золой и выйдет в дым
он ест глаза нам
он ждет, когда его мы позовем
опять наш почерк разбирать
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Виктор Черненко: важнейшее искусство. Цикл стихотворений.
02.03.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|