Михаил Филиппов: Побега не будет.
В этом рассказе М. Филиппов немного не похож на себя. Что-то потянуло его тогда на любовную лирику. И вот – перед нами почти мелодрама… Я неплохо знаю его прозу. Сначала он писал рассказы мрачноватые, печальные (по молодости, что ли?), а потом ушёл в сатиру, чёрный юмор, в социальные проблемы. Этот рассказ, видимо, из ранних. При жизни автора нигде не публиковался, а потом, лет через 5-6, был напечатан в его сборнике «Жёлтый город» и в провинциальной газете. Я обнаружил этот рассказ случайно в его бумагах, уже после его смерти.
Но и тут всё-таки угадывается рука Миши Филиппова.
Внимание к мелочам: «По всей длине подоконника наметена через невидимую глазу щель горка снега», «Пепельница до края набита жёлтыми фильтрами от сигарет. На полированной поверхности столика – ноздреватый серый пепел».
Любовь-нелюбовь к работе журналиста: «Меня тошнит от строк, которые я написал, повинуясь не вдохновению, не потребности писать, но обязанности, необходимости. Чисто профессиональная болезнь журналиста. Ты должен строк четыреста – и выдаёшь их, давясь тоской и неуверенностью в самом себе».
Неожиданный взгляд на некоторые вещи: «Постоянная готовность к работе снижает восприимчивость к внешнему миру. Чувства подменяются наблюдательностью, посторонний человек превращается в объект исследования»…
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Побега не будет
Ах, эта чёртова погода! В окно, которое я так и не законопатил осенью, бьётся ветер. Я отдёрнул занавеску. По всей длине подоконника наметена через невидимую глазу щель горка снега. Ещё не поздно, только шесть часов вечера, но у зимы свои правила. За стеной моей квартиры – мрак. Ветер подхватывает снежинки и поднимает их в воздух.
Не люблю зиму. Долгая, словно тоска, холодная, безнадёжная... Не привык я к ней и, пожалуй, никогда не привыкну. У меня к началу весны появляется клаустрофобия: боюсь запертых окон и дверей. Мне кажется, что я никогда уже не сумею их открыть. Этот страх возникает так, как, видимо, у других авитаминоз. Длинными ночами, когда на улице мороз и безлюдье, я жалею о том, что ещё не женился и что у меня почти нет друзей. А короткие и потому не обязывающие ни к чему знакомства с женщинами и вовсе раздражают.
В комнате под потолком плавает табачный дым. Пепельница до края набита жёлтыми фильтрами от сигарет. На полированной поверхности столика – ноздреватый серый пепел. Сколько раз говорил себе, что больше не буду курить в комнате, но заработаюсь – и курю. Я гляжу на столик с исписанными листами бумаги взглядом постороннего. Статья закончена, и я отдаляюсь от неё. Меня тошнит от строк, которые я написал, повинуясь не вдохновению, не потребности писать, но обязанности, необходимости. Чисто профессиональная болезнь журналиста. Ты должен строк четыреста – и выдаёшь их, давясь тоской и неуверенностью в самом себе. Ты чувствуешь себя подневольным должником, и это мешает сосредоточиться на понравившейся мысли. И уже не радуешься, что долг сброшен с плеч. Надо уходить из газеты, – в сотый раз приходит печальная мысль. Но ты как устал, что возможность свободы совсем не воодушевляет тебя.
Собираю в комок снег с подоконника – ладони мёрзнут, и сквозь пальцы сочится вода. Ощущение холода выводит меня из прострации.
Закуриваю новую сигарету и иду на кухню, чтобы приготовить себе чай, и там, поставив чайник на огонь, опять стою у окна, пуская дым в форточку. Потом вспоминаю, что скоро идти на переговорный пункт. Вчера почтальонша принесла мне телеграмму – вызов на переговоры. Фамилия абонента не указывалась, только стояло название южного городка. Я никогда не был там и, наверное, вряд ли побываю. Некоторая таинственность этого вызова ничуть не удивила меня. За десять лет работы в газете привыкаешь ко всему. Стоит ли ломать себе голову? Наблюдая, как ветер швыряется снегом, я представляю себе дорогу до телеграфа и заранее начинаю мёрзнуть. Может быть, не ходить? Этот провокационный порыв тут же похоронен любопытством. Чисто профессиональным.
Пью крепкий чай. Две мои слабости: хорошие сигареты и крепкий чай. Чай подстёгивает мысль, а сигареты располагают к неторопливому раздумью. И эти две взаимоисключающие крайности легко уживаются. Работа приучает к лицемерию, к долговому обману. Хвалишь иной раз то, что совсем не нравится, и наоборот. Нервничаешь, суетишься, добывая разоблачительный материал, а потом редактор режет его и, словно извиняясь, улыбается: «Это может кое-кому не понравиться...». Я знаю, что не бывает абсолютной свободы, и хотя бы дома стараюсь обмануть себя иллюзией выбора. Сама мысль о возможности присутствия рядом другого человека кощунственна мне. Постоянная готовность к работе снижает восприимчивость к внешнему миру. Чувства подменяются наблюдательностью, посторонний человек превращается в объект исследования. Я не циник. Я просто шкатулка чужих судеб. Нет, пора уходить из газеты...
Чай горчит – положил мало сахара. Ветер ломится в окно. Округлые, как градинки, снежинки, не приставая к стеклу, падают вниз, в темноту, за отрезанный подоконником квадрат света. И этого хватает мне для того, чтобы опять признаться себе в том, что я очень привязан к своей квартире. Нравится даже тот беспорядок, который я устроил здесь. Впрочем, беспорядок ли это? Я знаю место каждой вещи, ничего не приходится искать.
Иногда я думаю о себе, как о человеке без прошлого. Весь устремлённый в завтра, оставляю его, этого человека, в своих блокнотах и опубликованных статьях. Оно мне не интересно, моё прошлое. То, что осталось позади, как будто было не со мной. Может быть, так оно и есть? Я ежедневно и ежечасно приспосабливаюсь к чему-то чужому. Без этого не может быть хорошего журналиста. Всё-таки надо уходить из газеты...
Что ж, пора.
Подъезд полон запахов. На верхнюю площадку они возносятся снизу и рождают какой-то чувственный сумбур. Холод втекает через разбитое окно. Я шагаю вниз по неосвещённым ступенькам, и мне кажется, что сзади спешит кто-то ещё, чуть ли не толкая меня в спину. «Экономия!» – злобно шепчу я и включаю свет на всех площадках. Открываю дверь подъезда. В лицо бьёт снежная крупа.
Тропинки нет, её замела вьюга. Свет от фонаря расплывается, а во дворе сплошная снежная круговерть, потому что ограждённый четырьмя коробками домов двор продувается со всех сторон. Здесь нет направления ветра. Потоки воздуха ввинчиваются вверх, в небо. Почти выбегаю из этого клубящегося пространства на проспект, ведущий к переговорному пункту. Снег набивается в ботинки и облепляет лицо.
Дорога кажется бесконечной. Отворачиваюсь от ветра и иду, наклонившись немного вперёд. Голый ветер несётся мне навстречу, пронзительно вонзаясь в лицо и пытаясь пролезть в карманы, куда я спрятал руки. Я сворачиваю на узкую улочку, ведущую к телеграфу. Тут тепло, и жёлтые квадратики окон кажутся вылепленными из воска. Неба нет, я даже не гляжу вверх, чтобы убедиться, что его там нет, – есть только дорожка в снегу и стены с вырезанными прямоугольниками освещённых окон.
Телеграф замыкает улочку. Весь первый этаж переливается жёлтым светом, а перед самым входом врыт столб с жестяным скрипящим абажуром, под которым то включается, то отключается тусклая лампочка. Я вступаю в пятачок света и дёргаю разбухшую от сырости дверь.
В помещении тесно, а в переднем тамбуре насорено и накурено. В люминесцентном свете лица кажутся бледными, усталыми. Люди здесь словно в аквариуме. Где-то под потолком металлический женский голос называет фамилии и города. Вдруг приходит на ум газетная фраза: «Они собрались вместе, разные по устремлениям, но такие одинаковые в своей жажде общения...» И сам морщусь от гнетущей пошлости явившейся мне мысли. Уж кому-кому, а мне эта «жажда» совершенно неизвестна. И теперь, когда до предстоящего разговора осталось всего несколько минут, почему-то начинаю волноваться. Кто он, человек, решивший вызвать меня на переговорный пункт? А вдруг здесь ошибка? Или розыгрыш?
Не люблю розыгрышей. Испытываю при этом страшное неудобство и стыд, словно и впрямь меня сочли за дурака. Оскорбительное чувство – как будто кто-то засмеялся за спиной...
Мне некуда спешить. Но я поглядываю на часы, сравниваю их с другими, висящими на стене. Люди стоят в очереди к окошку. Всё привычно, как на вокзале или в магазине. Стеклянные будки с телефонными аппаратами никогда не пустуют. За широкими номерами на стеклах прячутся мысли тех, кто хочет говорить. Нет в этом какой-то глубины, что ли. Глубокие чувства возникают тогда, когда беседа наедине, с глазу на глаз, а здесь – торжество технического прогресса. Всё-таки телефон больше скрывает, чем обнажает.
Воздух здесь, в переговорном зале, напряжён, наэлектризован, что ли? Я уже собираюсь было выйти на улицу, но тут металлический голос называет мою фамилию и номер кабины.
Зелёный аппарат без цифрового диска. Узкая кабина, свет проникает сюда только из зала через толстое стекло двери. Я снимаю трубку и подношу к уху. Что-то щёлкает, и голос скороговоркой, совсем рядом со мной, произносит: «Соединяю. Говорите». Опять щелчок, и в трубке напряжённо затаивается густая сочная тишина. Потом, через мгновение, в неё врезается девичий голос: «Алло! Серёжа, ты? Это я, милый!». «Да, слушаю», – звучит глупо, словно я разговариваю сам с собой – и всё потому, что голос мне незнаком. Я ожидал чего угодно, но только не этого. Смысл, вложенный в местоимение «я», ничего не говорит мне, хотя что-то такое трогает моё сердце. Оно начинает биться сильнее. Перекладывая трубку из левой руки в правую, я стараюсь найти объяснение своему волнению.
-Ты меня не узнал? Ты должен узнать меня, милый! Я была у тебя единственной! Ты меня любишь, хотя и не знаешь об этом. Прошло пять... нет, четыре, четыре года и три месяца... Октябрь, лес, опавшая листва, холодное солнце... Почему ты молчишь? – в трубке плачут.
И пока звучит эта торопливая скороговорка, я пытаюсь вспомнить. Лучшее свойство человеческой памяти – умение забывать, моя же память практически не даёт сбоев. Вот и сейчас она ещё раз услужливо доказывает телу свою незаменимость. Трубка становится скользкой. Опять перекладываю её в левую ладонь.
Поля. Полина... Прошло четыре года и три месяца с тех пор, как я видел её в последний раз на вокзале. А сначала была прогулка по лесу... После первого, самого мучительного года в сердце не осталось ни злости, ни печали. Мы были одинаково виноваты в том, что не смогли быть вместе... Так зачем теперь этот разговор? Память расставляет всё по своим местам, и я успокаиваюсь. Могу хоть сейчас повесить трубку и выйти из кабины.
-Ты удивлён моему звонку? Нет? Знаю, ты ничему никогда не удивляешься... Сделай это хоть сейчас – для меня! – она ещё плачет, и я мысленно вижу, как тушь течёт с её ресниц. – Здесь такая мерзкая погода! Непонятно, дождь или снег... Вчера я ходила на море. Вода серая-серая, как в нашей речке в октябре. Пришла домой и разрыдалась... Скажи, ты всё такой же?
Вопрос сбивает меня с толку. Надо что-то ответить, но я долго молчу. Потом начинаю говорить, стараясь затягивать паузы между словами. Что-то давит мне в сердце. Значит, это – осталось? Или тут всему виной простота и неожиданность вопроса? Я ведь не знаю, каким был в её глазах. Что она имела в виду, когда сказала “такой же”?
-Почти такой же, как был, вот только нет тебя рядом, Полина... Смешной по вечерам, серьёзный по утрам... Когда завариваю чай, боюсь кипятка и запаха газа («Что это я несу?»). Ей-богу, я не знаю, как ты разыскала меня в своём прошлом. Мы ведь не клялись друг другу звонить через каждые пять лет («Зачем я так?..»).
Забыв, где нахожусь, лезу в карман за сигаретами, потом сую их обратно.
-Милый, ты всегда был со мной! Знаешь, каждый должен иметь возможность вернуться и если не согреться, так хотя бы пожить предощущением теплоты, – Полина говорит ровно, почти не волнуясь, она это умеет, хотя на самом деле только кажется спокойной. В такие моменты она не глядит в глаза собеседнику. Сейчас это просто, потому что нет необходимости смотреть на меня. – Будем считать, что этот разговор – моя попытка убежать от действительности. Сама не знаю, чего я ждала целых три года. Всё не решалась... Мне казалось, что ты меня почти не любишь. Хотела заставить тебя беситься, а ты гордый... или равнодушный?
И опять – резко, внезапно:
-Ты женат? У тебя есть женщина? Я не имею права так спрашивать, но всё-таки скажи...
Просительная интонация последней фразы. Теперь мне трудно поверить, что эта незнакомая женщина и есть та девушка, которую я звал Полиной. «А ты – ты такая же, как и раньше?» – чуть было не спрашиваю я. Внутреннее сопротивление рождает раздражительность. Мне тридцать, а ей двадцать шесть. Так неужели эта разница в возрасте виновата в том, что мы говорим на разных языках? Почему мне не хочется продолжать этот бессмысленный разговор? Да, я живу как-то не так, но зачем создавать себе дополнительные проблемы?
-Нет, Поля, я не женат. Не получилось. Наверное, потому, что я ленив и бездарен в отношениях с женщинами. Работаю в газете и собираюсь каждый день уходить, – я пытаюсь увести разговор в сторону. – Ты вот переехала на юг, а я не могу сорваться с обжитого места. К этим улицам, к этому городу – как привязали...
Болтаю ещё о чём-то и чувствую в трубке её дыхание. Поля всегда была терпеливой слушательницей. Даже когда гнали заведомую чушь, она никогда не перебивала. За что я любил её? За внешность, за характер? Или за то непонятное, что таилось в ней? Впрочем, почему «любил»? А, может быть, люблю и теперь?.. Глупости! Сбившись с мысли, я замолкаю.
В каждом человеке живут двое, один из них всегда наблюдатель. И перед ним тебе стыдно, когда делаешь что-нибудь чересчур откровенное. А второй – кается. Любовь обнажает нас, и наблюдатель затаивается и смотрит. Во мне больше этого, первого. Надо ли стыдится искренних чувств? Не знаю... Одиночество приучило меня к подозрительности. Одиночество – это всегда отсутствие доверия. Даже к самому себе... Неужели я боюсь, что вернётся прошлое? Я – трус?..
Мне становится душно. Я гляжу на дверь. Вывернутая наизнанку цифра «3» напоминает телефонную трубку. Непроизвольно толкаю дверь – она тихонько отворяется, и я прикрываю её снова. Низкий потолок, бездисковый зелёный телефон, мутный свет, просачивающийся через стекло входной двери. Голос Полины долетает сюда сквозь шорохи и постоянный гул, преодолев тысячу километров кабеля. Боже мой, какой длинный путь предстоит мне назад – по морозному заснеженному проспекту!
-Ты измучен, милый, я знаю. Можешь даже ничего не говорить...
Я понимаю, весть о том, что я неженат, доставила ей радость.
-Я могла бы вернуться к тебе, стоит только тебе захотеть. Но ты вряд ли захочешь... Так что побега не будет. Мне никуда не деться от тебя. От прошлого не убежать... У нас ещё три минуты.
Она опять плачет.
-Если тебе всё-таки захочется позвонить мне или приехать – на этот случай запиши адрес, телефон... Я буду тебя ждать. Это грустно, но я всё ещё люблю тебя.
Острая боль вонзается мне в сердце. Я медленно опускаю трубку. Наверное, я скоро пожалею, что не записал адрес...
Метель толкает меня в спину. Я шагаю, засунув руки в карманы. Впереди два месяца зимы. Позади – два месяца зимы.
...А всё-таки жаль: у меня была ещё целая минута.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Михаил Филиппов: Побега не будет. Рассказ.
10.09.03 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|