Александр Викторов: ХЕНДРИКС И МОЛОКО.
Пожалуй, мне тяжело понять этот текст, да и не мне одному. Рассказ Алексадра Викторова о попытках как-то найти себя через сопротивление самому себе подростка предперестроечного времени кажется написанным абстрактно - вне времени и контекста. Мир главного героя - где жив Джимми Хендрикс, где его зовут Джерри, и где можно быть свободным и ни от чего не зависящим человеком - существует в серой действительности будто сам по себе, обособленно... когда главный герой обнаруживает, что действительность - как бы не была застойна и незаметна - всё жа накладывает свой отпечаток. Его мир постепенно разрушается... и в то же время остаётся тем же самым.
Странный рассказ, грустный и жизнеутверждающий одновременно, большой и одновременно маленький - я думаю, не оставит равнодушным ни одного человека, в каком бы возрасте он ни был, и к какому бы поколению не принадлежал.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Дмитрий Савочкин (Диас)
|
ХЕНДРИКС И МОЛОКО
Джерри проснулся далеко не сразу. Вернее, он только полупроснулся, услышав над собой привычный, сердитый голос матери. И так как это стало уже настолько в порядке вещей, что встававшая всегда раньше него мать даёт ему брюзгливые инструкции, попутно пиля его в частностях и в общем, что только одна половина Джерри – практическая: ведь он полностью зависел от матери и её расположения духа – проснулась; другая же, которая и была Джерри, как он есть, продолжала нежиться в сладких утренних грезах. Но поскольку первая половина была всё-таки разбужена и вынуждена бодрствовать, то и сон другой начал превращаться в тягостное утреннее полузабытье, явно лишний сон, которым спят люди без дела. И действительно, вставать рано и куда-то идти у Джерри не было никакой необходимости.
– Ну, вроде всё. Ты хоть меня понял? Женя. Женя!
Это мать заканчивала свой монолог. Женя – это и был Джерри; обычно двор даёт Женям имя Джон, хотя Евгений в английском варианте – Юджин.
– И не забывай ставить молоко обратно в холодильник. Опять вчера пол-литра скисло. Где деньги-то. Женя? Спит, чёрт, на всё ему наплевать... Ну, я побежала. Господи, когда ты за голову свою возьмёшься? От молока она у тебя, что ли совсем одурела? Вон про Славку у Татьяны Павловны даже статья в журнале. Счастливая мать... Ох-охо! Женя. Женя! Берись за голову.
Когда мать хлопнула входной дверью, Джерри окончательно проснулся и действительно взялся за голову двумя руками, спустив ноги с постели. Посидел так, преодолевая тревожное чувство вставания ещё к одному длинному дню, в котором делать ему было практически нечего. Но скоро появилось другое – знакомое радостное чувство, что он остался один в квартире на много часов, и вытеснило тревогу. Он бодро провёл в ванную, ополоснул лицо и потом, на кухне, налил себе свой первый утренний стакан молока. Не пил, а священнодействовал, смаковал каждый глоточек, то подносил стакан близко к глазам, то возносил его в поднятой руке как бокал великолепного вина –настоящее занятие. Да, пить молоко Джерри любил, и ничуть оно не мутило его голову, как утверждала мать. Года два назад он прочитал, что молоко спасает курящих от рака, и стал выпивать стакан после каждой выкуренной сигареты. С утра он выкуривал сигарету между двумя стаканами: такова была традиция. И действительно, допив стакан до последних капель и внимательно рассмотрев его помутневшие стенки, Джерри поставил его, вздохнув с сожалением о каких-то всё же не допитых им частицах, и потянул сигарету из пачки «Примы». Сигареты доставались Джерри нелегко – мать скандалила из-за мелочи и попрекала его бездельем, поэтому Джерри с величайшей бережностью относился к этим сигаретам, докуривал их до самого кончика, а перед этим любовно разминал неровно набитый в них табак; бракованные – аккуратно заклеивал.
Джерри дымил сигаретой минут пять, основательно, спокойно, глотая никотин так же, как и молоко – понемножку и без остатка. Потом поднялся, достал из холодильника новый литровый пакет молока, осторожно, чтобы не пролить ни капли, открыл и налил себе ещё один стакан. Выпил его несколько быстрее, чем первый, пошёл в свою комнату, взял гитару; подумал и сыграл фразу:
«Тататата-та-тата...» Он остановился и посмотрел на портрет Джимми Хендрикса, висевший напротив его постели. Портрет был переснят с одного из ранних дисков и увеличен. Музыкальная фраза была тоже оттуда; ничего другого Джерри не знал, но был готов наигрывать её постоянно, слегка меняя темп. Эта фраза, как ему казалось, очень походила на него самого и его жизнь – бездумная и раздумчивая, несложная и успокаивающая сердце, краткая, но способная повторяться множество раз.
Джерри вспомнил про свою одинокую поездку в Эстонию, где он свёл знакомство с одним юнцом из Таллинна и смотрел вместе с ним по телевизору по ясной погоде залетевшую туда шведскую программу о похоронах Хендрикса. Изображение шло без звука и потом, часто представляя себе эти кадры, Джерри подкладывал под них свою музыкальную фразу: «Тататата-та-тата...». Эх, самому бы умереть такой беспечальной звучной смертью. Мысль эта всегда вызывала у Джерри внутреннюю улыбку. Иногда он гадал, откуда она может появляться у него, только приближавшегося к восемнадцатому году жизни. Вероятно, потому что жизнь его текла среди плоских берегов, на которых не было ничего кроме тонких миражей. А смерть представлялась красочным фантастическим пятном, событием в полном смысле слова, о котором можно было гадать и так, и сяк. Конечно, подобная яркая смерть предполагала и предварявшую её яркую жизнь, но о жизни Джерри как-то не мог заставить себя думать: слишком мало соков текло в его длинном, нескладном, худом теле.
Пора было выходить на улицу. Почему пора – Джерри трудно было бы ответить, просто нужно было произвести какое-то действие. Он выглянул в окно и увидел среди серых полос облаков ярко-синие разрывы. Ласково, множеством синих глаз глянуло просветлевающее небо на бледное, веснушчатое лицо Джерри, и он заспешил на улицу, словно там его ждала новая и интересная жизнь. Он торопливо выпил ещё один стакан молока, взял гитару и армейский подсумок, где тряслись, сталкиваясь друг с другом, пачка сигарет, спички, истрёпанный блокнот для парадоксальных мыслей, ручка без колпачка и обернутая газетой книжка Жоржи Амаду «Капитаны песка».
Джерри уже открывал дверь, когда раздался телефонный звонок. «Мать»,– вздохнул он. И точно – звонила мать. Она начала с того, что ещё один её знакомый может устроить Джерри работать туда-то и туда-то. Конечно, работа там не сахар, да и всякая работа – не сахар, да и Джерри не дипломированный специалист, так что... Джерри благодарил мать в телефонную трубку, благодарил заочно и сё знакомого дядю, но делая это торопливо и неуверенно. И мать взорвалась, бранила Джерри, апеллировала к невидимым ему своим сослуживцам, и те, как хорошо было слышно в трубке, единодушно её поддерживали слабыми голосами. Мать снова взяла трубку и крикнула в неё:
– Ты на Славку, я тебе ещё раз говорю, посмотри. Всего на три года тебя старше, а уж давно на обеих ногах парень стоит. Даже твой лучший дружок, оболтус Алик, и тот за ум взялся... Благо, отец у него есть...– здесь мать понизила задрожавший голос. – Послезавтра отправляют голубчика в С.: будет там и учиться, и работать. Одни ты остаёшься, чёрт безголовый...
Известие ударило Джерри точно и больно. Он даже оглох слегка и ладони закололо, хотя ждал подобного известия уже с неделю, с тех пор, как Алик, шедший по другой стороне улицы, сделал вид, что не узнал Джерри. Сзади Алика, несколько сбоку, шёл – как конвоировал – его отец, высокий, жилистый рабочий, и хотя он делал вид, что и до собственного сына и до его дружка ему нет никакого дела, Джерри понял: происходит что-то серьёзное, и поспешил восвояси. Неужто – конец компании? А что говорили друг другу, обещали...
– ... и ещё... опомнись хоть немного. Женя, Женя! – снова разогнал тишину голос матери из трубки. – Ты что, спишь всё ещё, что ли? Как купишь хлеб, не забудь на почту зайти. Может, там от папашеньки нашего пропащего перевод какой пришёл, должна ж у него совесть быть... И не забудь молоко ставить обратно в холодильник. Ну, вроде всё.
Как обычно, мать резко, без прощаний, оборвала разговор. Джерри послушал короткие гудки, потом вернулся на кухню, где на столе одиноко стоял открытый пакет молока, поставил его в холодильник и двинулся на улицу, прихватив гитару и подсумок.
На улице было гораздо лучше, чем казалось из квартиры, и Джерри воспрянул духом. Он прошёл в центр двора, к беседке, устроился в ней поудобнее с гитарой и – «Тататата-та-тата...» В беседке была его крепость. Старая беседка парила над скопищем пятиэтажных домов, плыла к горизонту. Но вот беда: Джерри никак не мог различить очертания на этом горизонте, не мог понять, что ему там хотелось увидеть, не видимое из-за бесконечных стен пятиэтажек. Это беспокоило, и тогда он не скрывал пренебрежительного к самому себе отношения: «Эх ты, дурашка. Так чего же тебе надо?» Иногда казалось, что нужно было лететь назад, в прошлое, хотя какое могло быть у него Прошлое? Ну, что там было? Южные дороги, по которым скитались с Аликом в невозможно заплатанных джинсах, девица в короткой юбке с полными коленями, покрытыми наколками со словом «любовь» на всех европейских языках и даже арабском. Где она теперь? Всё в том же «цветнике жизни», продолжает оставаться верной делу бесконечного скитания? Джерри хотелось думать так, но поверилось.
Джерри задрал голову к небу, поглядел в его многочисленные голубые глаза между серыми прозрачными скулами облаков и задался мыслью, виден ли он небу и какого оно о нём мнения. Поднялся ветер, многие глаза неба закрылись; выходило, что ничего хорошего оно о Джерри не думало. Оставалось только идти в «свой бар». «Своим баром» была нарядная маленькая закусочная с чаем из самовара и бутербродами. Буфетчица относилась к постоянному сидению там Джерри и его друзей равнодушно: не хулиганили, но и пустой посуды после себя не оставляли — не пили.
Была надежда, что туда зайдёт Алик, и ситуация прояснится. Как раз в этот момент Алик действительно выскочил из подъезда со стопкой книг, перевязанных бечёвкой. Он даже не посмотрел в сторону Джерри и побежал к автобусной остановке, раза два оглянувшись на свой дом, где в окне третьего этажа неподвижно стоял его отец. Подкатил автобус, Алик исчез в нём и автобус отъехал. Джерри стало тошно.
На улице похолодало от поднявшегося ветра и оттого, что Алик уехал куда-то с книгами в автобусе. И куда это ему было ехать? Джерри решил идти в бар. С деньгами, как всегда, было плохо, но на чашку чая он наскребёт. А большего ему было и не нужно. Вставая со скамьи, Джерри заметил в углу беседки монету. Он поднял её – это был полтинник. Отлично, будут сигареты! Джерри вспомнил, что вчера вечером в беседке сидели ребята с завода, выпивали и горланили песни: отмечали то ли премию, то ли получку, а потом двинулись в ресторан на проспекте – все при галстучках, костюмчиках – вольные птицы, как показалось на мгновение Джерри, у них этих полтинников в карманах куры не клюют, им не надо их искать в утренних беседках в пустом дворе или вытаскивать по пятакам из сумки матери. Но тут же отринул крамольную мысль: это он, а не они, вольный человек, освободившийся от всех «надо» и оставивший себе только Хендрикса, молоко и небо. И много ему не нужно, только чтобы кто-нибудь обронил иногда полтинник или хотя бы двугривенный, которые потом целую неделю будут покупать Джерри чашки чая в «его баре», и Джерри будет греть застывшие без перчаток на ветру руки об эти чашки. Конечно, должны быть люди, которые доставали бы где-то и затем теряли эти полтинники, чтобы поить Джерри чаем. Но мысль эта была скользкая и неудобная, была в ней какая-то неясная несправедливость, и Джерри прогнал её. В конце концов, люди эти не обеднеют от полтинника, потерянного раз в год. Ведь этих людей много, а Джерри один...
Против всех ожиданий и опасений в баре действительно сидел Алик. От стойки с четырьмя чашками чая на подносе и горкой бутербродов отходила Марина. Раньше она так не роскошествовала: ишь, четыре чашки и целая гора съестного!
– Уэлкам, Джерри, – воскликнул Алик при виде Джерри, показывая в нарочито широкой улыбке свои крупные зубы. – Входи скорее, замёрзший Джерри, славный старина Джерри, подсаживайся к нам.
А к кому же ещё было подсесть Джерри?!
– И где же твой старик Хендрикс, где же знаменитая гитара?
Приветствие было традиционным, но на полтона ниже обычного, и в улыбке Алика виделось что-то от оскала провинившейся собаки. Обычно Алик стригся очень коротко – почтя наголо – и носил старую солдатскую шинель с холщовой сумкой через плечо. Теперь на нём была обыкновенная куртка, сумка отсутствовала и волосы отросли.
Джерри улыбнулся Алику предельно сердечно, как и должен улыбаться славный парень, пришедший в бар посидеть с друзьями. Про Хендрикса как всегда уронил, что всё дома да дома сидит и гитара с ним, сочиняет на ней, пьёт молоко. Сел прямо, бросил свой подсумок рядом, нечаянно толкнул под столом стопку книг, поставленную туда Аликом, смутился, извинился и опять улыбнулся — ещё сердечнее и искреннее, чем в первый раз. Взял чашку с чаем, поставил перед собой, громко стукнув блюдцем о столик и расплескав чай. С опаской метнул взгляд на буфетчицу – та стояла, опершись кулаками полных рук о стойку, и неподвижно глядела в окно. Ещё раз улыбнулся. Сейчас должен был начаться разговор.
– Ну и погодка сегодня, – заблеял Алик, энергично и долго растирая руки. – Как раз такая, чтобы посидеть в баре с друзьями да погреться, да...
– Что «да...»? – спросил Джерри, поднимая голову от чашки и улыбаясь опять-таки дружески и сердечно.
– Да поговорить с друзьями, – твердо закончил Алик. Он не улыбался.
– А...поговорить... Окей, поговорим. Погода такая.
– Да, погодка, – вздохнула Марина. – Ушло лето.
– Да, лето ушло, – согласился Джерри и поглядел на неё, а потом на Алика. Алик надул щёки, выпустил воздух и сказал, крутя головой:
– Еле обошёл папеньку. Сказал, что книги в библиотеку возвращать поехал. Он из окна сёк, пока я в автобус не сел. А я остановку проехал, соскочил и – сюда. Следит теперь постоянно, чёрт, боится, что я от новой, трудовой жизни ускользну. Даже хотел со мной вместе поехать, но мать больна.
– Да, нелегко, – сказала Марина.
Джерри согласился с ней кивком и опять улыбнулся.
– А книги-то... последние следы подчищаешь?
– Да, ликвидирую предприятие. Последняя инвентаризация.
– Когда едешь? – спросила Марина.
– Послезавтра.
– Мы тебя проводим?
– Не стоит. Там фазер будет и так далее. Лучше сами приезжайте где-нибудь через месяц–два.
–Может быть, и приедем. Приедем, Джерри?
– Приедем, – сказал Джерри, пытаясь снова напялить на побелевшие губы улыбку. Ему было очень плохо и хотелось плакать. Джерри предпочёл бы, чтобы Алик устроил истерику или скандал, кричал, спорил или что-то доказывал, порвал бы с Джерри. А всё было до слез просто и страшно.
– Приедем, как только у меня закончится практика, – сказала Марина. То, что у неё, ещё несколько месяцев назад стойкого борца за волю и независимость таких, как она, Алик и Джерри, есть какая-то практика, опять кольнуло Джерри в сердце, хотя он уже стал привыкать, что Марина «вышла». Понятное дело – девка, но Алик...
– Да, практика – это, конечно, дело важное, – сказал он.
– Да, практика дело важное, – твердо ответила Марина.
– Самое важное дело.
– Не самое, но поважнее других.
– Каких других?
– Менее важных, – спокойно ответила Марина.
И здесь всё закончилось страшно спокойно и просто. Джерри только кивнул головой и быстро нагнулся к чашке отхлебнуть чая. Нет, красивых и значительных сцен «ухода» не будет, это очевидно. Не будет сказано множества мужественных, глубоких и горьких слов, произнесено ярких монологов и проговорено искрометных диалогов под сладостный и бесконечный джаз. И он не останется один за столиком, не уйдет потом в тёплую синюю ночь к причалу, где тоскует маленькая лодка, на которой можно выйти в звонкий ночной океан. Нет ни ночи, ни джаза, ни причала, ни лодки, ни океана. Это было и ушло. Ушло, как только у Марины начались практики, а Алик собрался в С. Теперь с Джерри остаются только Хендрикс и молоко. Хорошо, пусть будет так.
– Что? – он поднял голову к Марине – она что-то говорила.
– Я говорю, что за практику нам дадут хорошие бабки, обещали хорошо заплатить, тогда и приехать будет легче. Кстати, я и подбарахлиться сумею. Вы-то знаете, не люблю я шмотки собирать, но минимум иметь надо для приличного вида, а то в поезд не пустят.
– Конечно, не пустят. Ещё и арестуют. Как тут не подбарахлиться, – с радостью уцепился Джерри.
– Да, надо приодеться, – повысила голос Марина. – Женщинам в этом смысле труднее, чем мужчинам. Женщинам вообще труднее.
– Конечно, мужчинам гораздо легче, – Джерри явно был доволен наметившимся в разговоре поворотом. – Ну, а шмотки тебе нужны только для того, чтобы в поезд пустили, или ты уже у себя там... на практике... какого-нибудь из... тружеников присмотрела? У которого кулак больше головы?
– Присмотрела, – прошипела Марина. – У него... у него одна рука – три твоих, как обхватит на танцах – мужчину чувствуешь, не то, что ... Я женщина, ты это постарайся понять. А глаза у него – как у ребёнка. Из С., кстати, приехал... простой, конечно, ещё, как правда...
Здесь Джерри ожидал какую-нибудь колкость от обычно едкого Алика – насчет детских глаз и простоты Марининого большерукого детины, но тот промолчал. Разговор повис, как флаг после случайного порыва ветра.
– Пойми, женщинам всегда труднее, – снова тихо сказала Марина.
– Всем нелегко, — вдруг со значением сказал Алик. – Ну, в общем, я погнал в книгохранилище, а то отец всесоюзный розыск через час объявит.
Алик стал вытягивать из-под стола свои книги.
– А с приездом так и решим – через пару месяцев. Тогда и финансовое положение станет... устойчивым, и крышу на пару дней я вам найду. Там, в С., собор, говорят, отличный...
Алик встал, но потом снова нагнулся к Джерри, неловко чмокнул его в щёку и сказал:
– Ну, бывай, старина Джерри, вечный и неизменный Джерри. Кстати, хочешь, я тебе буду высылать в месяц по десятке? Это я могу себе позволить. Конечно, не много, но на сигареты и кофе тебе должно хватить.
– Я не пью кофе, ты же знаешь, — тихо ответил Джерри. — Не надо... не надо, мне хватает.
– Ну, смотри.
Джерри хотел сказать Алику, что этой десяткой тот хочет откупиться от всего, что было (а что – «было»?), прикрыть ею своё предательство (но предательство чего и как объяснить почётче, что то, что делает сейчас Алик – предательство?); ему так бы хотелось, чтобы Алик отвернулся, нахмурился и молча заплакал, осознав размеры происходящей катастрофы, но Алик, видимо, внутренне был доволен происшедшим с ним поворотом, в глубине даже благодарен своему отцу, что тот всё устроил, он всегда был некрепок в своих убеждениях, этот Алик. Поэтому он поколебался немного за спиной молчавшего Джерри, который так и не смог подобрать и выдавить из себя красивых и чётких слов об откупе и предательстве, хлопнул его по плечу и сказал ещё раз:
– Ну, смотри. Ну, бывай. Марина, я тебе ещё позвоню. Пошёл я.
И пошёл. Вышел в дверь – и не стало Алика. Марина что-то говорила, посматривая на новенькие часики, встала, тоже скользнула губами по щеке Джерри, который почувствовал себя готовым к погребению покойником, и пошла к двери. Он оглянулся ей вслед, но увидел только гибкую спину, обтянутую джемпером, представил здоровенную шершавую ладонь на этой спине, ладонь неуклюжего здорового парня, который, поди, заколачивает несколько сотен в месяц, может купить гарнитур и телевизор. А что может предложить этой ненаглядной спине Джерри? Хендрикса и стакан молока? Это единственное его богатство, но для других никакой ценности оно не представляет. Ладно, Джерри останется с ними один, с Хендриксом и молоком.
Он продолжал сидеть над полупустой остывшей чашкой чая и пытался навсегда выгравировать на памяти этот день, это кафе и расставание, это начало полного одиночества. Он упивался всем этим, придавая происходящему исключительную значительность. Он уставился в белый передник буфетчицы, которая всё также пусто глядела в серо-белый свет за окном, и был твердо уверен, что за дверью его встретит синий солнечный день, шумная приморская улица с белым пирсом в конце, на котором его будут ждать весёлые и яркие бородатые люди. Они до самой темноты будут шататься по пляжам, есть жареную рыбу в маленьких тавернах под хлопающими на ветру пёстрыми тентами, а ночью он возьмёт лодку и выйдет в мерцающий, чёрный и тёплый океан.
– Ну что, стул просидеть хочешь?
– Что, простите?
– Я говорю, стул просидеть хочешь? Дружки-то твои давно ушли. Поди, дела у них. А ты что сидишь?
– Да у меня ещё... сорок минут до занятий, – мягко улыбнулся буфетчице Джерри.
– Занятия... Так и шёл бы готовиться к занятиям-то...
Джерри с готовностью отмахнул левый рукав, озабочено взглянул на голое серое запястье с длинными редкими волосами, помотал головой, неловко присвистнул и вскочил:
– О, правда, так я на первую пару опоздаю. Засиделся, ч-чёрт.
Он снова улыбнулся буфетчице, пытаясь отгадать, поверила ли она ему, но та ничего не ответила и снова стала смотреть в окно. Джерри буркнул «до свиданья» и вылетел в дверь, хлестнув своим подсумком по косяку.
За дверью не было ни солнечного синего дня, ни приморского проспекта с пестрой толпой, а пустынная в этот час, незатейливая улица рабочего района имела в конце не пирс, а приземистую автобазу, из ворот которой постоянно выезжали машины.
Они сначала все проносились по одной улице, разминаясь после стояния на своей базе, потом разделялись: одни мчались через мост над железной дорогой, другие сворачивали в сторону пригородов, третьи исчезали в переулках. Делали они это уверенно, ни минуты не колеблясь в выборе пути. И хотя Джерри знал, что каждой машине выдан путевой лист, его всегда поражало, что они чётко знают свою дорогу.
Шагая домой, Джерри решал, заглянуть ли ему на почту и узнать, есть ли что-нибудь от отца и об отце, но потом пришёл к выводу, что пусть уж он остаётся совсем один. В конце концов, если что-нибудь и было, принесли бы им с матерью на дом.
Он зашёл домой, выпил стакан молока и спустился покурить в беседку. Думал взять гитару, но захотелось побыть одному, даже без Хендрикса, совсем одному и осознать происходившее с ним. Пора было привыкать быть одному.
В беседке Джерри озяб, засунул руки в карманы, вытянул ноги, уставился в пол и застыл.
Когда он поднял глаза, по двору шагал Слава, сын счастливой матери Татьяны Павловны, герой журнального очерка. Он действительно стоял или, правильнее сказать, шёл на обеих ногах и шёл уверенно и крепко. Вдруг Джерри захотелось, чтобы Слава подошёл к нему, взял за руку и отвёл туда, где становят на обе ноги и где про людей пишут очерки. Вот бы Алику тогда показаться, посмел бы он хоть что-нибудь сказать, посмел бы только прошлое вспомнить. В конце концов, Джерри держался дольше их всех, он только с виду не очень, а так он крепкий парень, да, деловой и крепкий парень. И Марине с её большелапым верзилой был бы шлепок по затылку. Эх, перелететь бы сейчас лет через десять, сидеть в своей, просторной и хорошей квартире, где стоит всё, что надо, обнимать бы Марину за гибкую спину (вот ведь рифма пришла!) и чтобы деньги были и работа, и вообще всё было бы, как у людей. Фу ты, чёрт, размечтался о чём! А хорошо, хорошо было б перелететь через время, и чтоб в это время всё образовалось, всё сделалось...
– Здравствуй, Хендрикс.
Перед Джерри стоял Слава.
– Я не Хендрикс. У меня имя есть.
– Извини, Джерри Хендрикс.
– Я не Джерри.
Слава не обратил внимания на тон и сразу приступил к делу:
– Ты не подумай, что твоя мать просила меня поговорить с тобой. Просто я вижу, что ты сейчас не у дел, а есть возможность получить отличную работу, отличный джоб, а? (Слава явно подстраивался под Джерри, и Джерри поначалу это не понравилось.) Только для этого нужно уехать со мной. Далеко. Парни с головой там не пропадают. Ты человек свободный. Ведь ты же свободный человек, Хендрикс?
Джерри всегда удивлял этот Слава. Слава был работягой, но ни разговорами, ни чем другим не напоминал Джерри тех, кого он привык считать работягами, таких, каких мать однажды пригласила положить плитку в ванной. Те говорили односложно и тускло, с вечным беспричинным матерком, в отсутствии матери посылали Джерри за портвейном, оставляя ему мелкую сдачу, пили вино и опять матерились – погромче. Смысла в их разговоре Джерри усмотреть не мог, а хороший разговор – со смыслом – он любил.
–... будем бродить по лесным дорогам, а? Ночевать на фермах, а?
И голос у Славы был не с похмельной хрипотцой, как у тех, а хорошо поставленный, заманчивый, какой-то мурлыкающий, но умный и вселяющий веру.
– ... и всех-то дел, что надо быстренько собраться – до отхода пять часов. Если у тебя остаются дела – решишь их через почту. Только не забудь паспорт и не бери с собой много барахла. Надо путешествовать легко, свободно, верно, Хендрикс?
Обращение «Хендрикс» уже перестало коробить Джерри. Через пять часов его жизнь может стать, его жизнь станет иной. Через пять часов он уедет со множеством людей от этой пустой беседки.
– ...иди, собирайся. Подробности – в вагоне. О билетах я позабочусь. И о деньгах. А потом мать тебе вышлет на первое время. Не забудь, Хендрикс, вагон номер... Ну, жду.
Слава ушёл на своих крепких ногах, быстро, но без торопливости. Ушёл и оставил Джерри в звенящей на все лады тишине. Господи, время! Как можно всё ещё здесь сидеть! Какой вагон, он сказал? Ну, это мелочи.
Джерри рванулся к дому, задевая своим подсумком сначала за столбы беседки, потом за кусты, деревья во дворе, качели, за облупившуюся дверь подъезда, за перила лестница. Срочно собираться! Пока не пришла мать и не стала устраивать радостно-испуганные проводы. Вот так – сняться из этого штата и двинуть к далекой синей сьерре, к новым долинам.
Джерри туго набил кое-как скатанными вещами подсумок, втиснул сверху блокнот, потрепанный, но до сих пор пустой, и «Капитанов песка». Положил – хватило благоразумия – поверх подсумка кожаную куртку на меху, оставленную отцом на память или, скорее, просто брошенную им при отъезде. Потом стал думать, что делать с портретом Хендрикса. Он осторожно снял его со стены, медленно, аккуратно скатал трубкой и засунул в чёрный блестящий тубус, купленный матерью ещё год назад в надежде, что Джерри будет поступать в институт. Конечно, с тубусом Джерри будет выглядеть несколько странно, но ведь в тубусе – Хендрикс, его ладанка, его амулет. А тубус – необычный саркофаг для певца.
Когда всё было готово, Джерри выкурил сигарету, хотел выпить стакан молока, но вместо этого вдруг повалился на незастланную постель.
– Старина Джерри должен немного отдохнуть перед трудной и неожиданной дорогой... – прошептал он, уплывая в тёмный, нервный сон, – время у него ещё есть...
Толчки тревоги подняли Джерри с постели. Он выбежал в комнату матери, где не увидел ничего – только циферблат дешёвого будильника, и циферблат глянул на него тёмным и страшным лицом: времени у Джерри почти не оставалось. Что, что делать сперва, что потом?! Через минуту Джерри уже нёсся по лестнице, махнув рукой на плохо прихлопнутую дверь квартиры.
Теперь главное – автобус. Конечно, его нет и нет. Джерри не выдержал и пустился в сторону метро быстрыми, дергаными шагами. И тут показался оранжевый автобус. Теперь – только бы успеть добежать до следующей остановки. Хорошо, что автобус перегружен и идет медленно, с креном – часы пик, люди едут с работы. Джерри успевает. Дверь с трудом разъезжается – за ней сплошные спины. Отчаяние охватывает его: ну, потеснитесь, пожалуйста, двиньтесь немножко, мне тоже очень-очень нужно ехать, чёрт вас возьми, дайте и мне местечка среди вас, хотя бы поставить одну только ногу. Отчаяние оказалось отличным толкачом, и Джерри проникнул по ту сторону автобусной двери. Теперь хорошо бы автобус рванул, как следует. Нет, тащится так же медленно, как и прежде. Тубус примят, подсумок где-то под ногами, обдающая жаром куртка сползла с одного плеча. Теперь самое главное – быстро выскочить и прямиком – в метро. Но есть ли пятачок? Какая мелочь была у него с утра? Полтинник, гривенник, две монеты по три копейки, двушка... Неужели придётся менять деньги и терять на этом секунды? О, мука... Что такое?! Так и есть: автобус не остановился около метро, он переехал площадь, эту огромную, безнадёжно запутанную площадь со множеством переходов и светофоров. Как же перейти её быстрее и короче?!
Наконец Джерри на свободе. Так и есть — пешеходы столпились у перекрестка: красный свет, к тому же он только что загорелся. Джерри решается проскочить между стремительной стаей легковых машин, рванувшихся на данный им зелёный, и несколько отставшими от них грузовиками, автобусами и фургонами. Свисток бьёт Джерри по лицу, к нему устремляется взбешённая гримаса под фуражкой и невзрачный ленивый штатский с повязкой на рукаве – назад. «Господи, успеете, успеете ещё всё, молодой человек. Всё эта молодежь торопится...». Это говорят где-то рядом. Успеете! Им хорошо...
Наконец – метро! Издали Джерри выхватывает взглядом свободный разменный автомат, рывком опережает женщину, шедшую к нему с приготовленной монетой, и вот разогретый в ладони гривенник Джерри исчезает в щели и ... снова появляется со слабым, одиноким, безошибочно десятикопеечным звоном в жестяном кузовке выдачи. Да, это не победный лязг двух пятаков... Ещё раз! Опять... Что он, фальшивый, что ли? «Молодой человек, хватит экспериментировать, у вас монета негодная... Идите разменяйте в кассе». В кассу – лишающая всякой надежды очередь: начало месяца близко, и все покупают проездные. Джерри хочется закричать, выругаться. Он поворачивается к женщине: «Дайте мне пять копеек, я очень спешу, ей–Богу, я вам...» «Да пожалуйста, молодой человек...» Промелькнули турникеты, колонны станции, Джерри остановился посередине платформы, рассчитав, что так будет ближе выходить на переход на другую линию. Поезда нет уже одну минуту пятнадцать. И это называется у них час пик! Минуту двадцать... Едет... Джерри в вагоне. Поезд гонит изо всех сил, молодец. Не то, что автобус. Джерри спрашивает стоящих впереди него, выходят ли они на нужной ему станции. Да, выходят. А впереди которые... они тоже выйдут? Да-да, выйдут. И вы тоже выйдите? Нет? Тогда, может, пропустите? Боже мой, да конечно пропущу! Всё кончается тем, что Джерри вылетает из вагона на остановку раньше. Кошмар... Джерри снова в вагоне, вот уже на эскалаторе, опять в вагоне... Сколько станций, сколько минут ехать? Если положить по две минуты на перегон да по полминуты на стоянку? Ещё вполне можно успеть... И тут поезд вдруг останавливается в тоннеле, стоит добрую минуту...
Наконец – выход. Джерри летит вверх по эскалатору. «Осторожнее, глядеть надо, идиот! Глаза вылупил...» «Извините, извините...» Темнеющее небо в дверном проеме – улица! Так и есть – он вышел через другой выход, дальний от вокзала. Надо ж было посмотреть указатель на платформе, ну скажите, а?! Теперь метров сто придётся прорезаться сквозь толпу.
Вот он – вокзал! Джерри кажется, что не он влетел в вокзал, а вокзал навалился на него, беспомощного. Гул и гул, смазанное эхо диктора: «...форма... емь... его пути, поезд номер... цать...» Нет, надо спрашивать у людей. Туда? Нет, точно туда? Как – надо было уже давно свернуть? Ведь говорили... Не знают, а говорят.
Тоннель с обманчивыми, блуждающими огоньками указателей. Джерри перескакивает через сидящих на своих узлах людей. Может быть, они знают? Знают, где эта платформа, этот путь... Нет, они ничего не знают.
И вот Джерри замер перед лестницей, ведущей из тоннеля на платформу номер... А вдруг там, наверху – пустота? Джерри движется наверх...
Рельсы встретили его пустым блеском. Джерри основательно проверил по табло и платформу, и путь, даже умоляющим голосом попросил сделать то же самое железнодорожника, только что сошедшего с какого-то поезда,– всё совпадало. Напряжение покинуло его, и он неторопливо побрёл вдоль пустеющего перрона. Навстречу ему спешили люди без чемоданов – явно последние провожающие, катили пустые тележки носильщики. Джерри снова подошёл к железнодорожнику, сердито возившемуся со своими вещами, и спросил его:
– Что, уже ушёл?
– Ушёл, ушёл.
– И давно ушёл? Раньше расписания, что ли?
– По расписанию и ушёл. Вы что думаете, у нас все поезда ходят, как хотят – без расписания?! Тут Джерри не понял, то ли он внезапно оглох, то ли на вокзале, отправившем в этот час все свои поезда, стало вдруг очень тихо...
Когда Джерри проснулся, то первое, что он увидел, был Джимми Хендрикс. Он как бы всё это время сидел напротив постели Джерри и ждал его пробуждения. Джерри посмотрел на Хендрикса, а Хендрикс посмотрел на Джерри, взял гитару и сыграл: «Тататата-та-тата...» Джерри закурил и курил долго, слушая Хендрикса. Потом пошёл на кухню, выпил стакан молока, вернулся в свою комнату, взял у Хендрикса гитару и сам тронул струны, улыбаясь Хендриксу.
Послышался стук входной двери, шаги матери, её возня на кухне, ворчание по поводу некупленного хлеба, не поставленного в холодильник молочного пакета. День заканчивался.
Джерри отвернулся от Хендрикса к окну. Там небо уже закрыло свои голубые глаза и глядело на землю вечерним, усталым, огромным темно-сиреневым веком.
Москва, 1982 г.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Александр Викторов: ХЕНДРИКС И МОЛОКО. Рассказ.
15.11.03 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|