Дмитрий Вишняков: 5 любви женщины птицы.
Бывает иногда, начинаешь читать и думаешь: ну и наворочено! Целый чемодан различных красивостей, которые между собой никак не соединяются. Но как-то сами собой, ближе к завершению, все маленькие красивости слились в просто потрясающую большую и красивую красивость. И даже музыкальный англоманский снобизм, которым сильно страдает автор, не мог испортить впечатление. Прочтите это, друзья! Думаю, вы по достоинству оцените не только изящество литературного стиля, но также трепетную искренность автора.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Юрий Ильин
|
5 любви женщины птицы
памяти нашего Бульвара…
Речь пойдет в основном о красоте. А началась эта история с того, что мое отражение в зеркале сказало мне ни с того ни с сего: «Вот и всё, Дмитрий. Ты не вписываешься».
- Не вписываюсь куда?
- Не важно куда. Главное, что ты не вписываешься.
- И что же мне делать?
- Откуда мне знать. Ведь я это ты…
Вот что я увидел во сне. Старый дребезжащий двухмоторный самолет разрезает надвое небо над серыми от пыли полями перезрелого подсолнечника. Дым стелется за ним двумя уродливыми спиралями. Сиденье очень жесткое, я рефлекторно ерзаю на нем, тщетно пытаясь найти приемлемую позу. Кукурузник болтает и трясет до тошноты. Она покатывает к горлу неритмичными волнами, смешиваясь где-то там, за пределами меня, с едкой вонью машинного масла и керосина. Я уже не ощущаю этот запах, просто осознаю. Салон весь копоти и ржавчине, из открытой двери хлещет поток раскаленного сухого воздуха. Когда тошнота становится нестерпимой, я рывком поднимаюсь с сиденья. И выпрыгиваю… Неожиданно, без всякого перехода тошнота сменяется эйфорией. Я лечу, то есть падаю. И я счастлив. Напуган. Земля все ближе. Лямки рюкзака обжигают мои плечи как две полосы раскаленного железа. Я медлю, стоит мне дернуть за кольцо, и всё вернется с новой силой. Но страх сильнее. Рывок, шорох ткани за спиной, кольцо в руке. И я просыпаюсь…
Действие происходит осенью. Лирический герой моего рассказа только-только одолел первую треть своей жизни. Или она его… Треть – это если он станет курить 10 сигарет в день, а не полторы пачки, как привык, и перестанет использовать лекарства группы А не по назначению. Не важно, в любом случае это период. Период. И это единственное в чем он уверен.
Дети любят играть в салки. Пойманный и затравленный, брошенный в самый центр игры, ты ищешь испуганными глазами жертву поблизости. И вот настигнув, ты вкладываешь весь свой страх, проблемы,- все, что тебя тяготит, в условный хлопок по спине и окрыленный бежишь дальше. К абсолютной свободе детства. Но какое-то существо внутри тебя испытывает страх. И ты начинаешь с боязливым нетерпением ждать очередного хлопка. Чтобы снова найти кого-то. Но что это, кто этот мальчик, который стоит в стороне, закрыв глаза. Удобная жертва. Торжествуя, ты салишь его. Но он никак не реагирует, пошатнувшись от твоего хлопка, он продолжает стоять, даже не пытаясь открыть глаза. И ты на мгновение останавливаешься озадаченный: удалось ли тебе передать ему свой миниатюрный фатум или нет. А потом пожимаешь плечами и ищешь новую жертву. Так вот это и есть мой герой.
Вот что записано на сегодня в моем маленьком черном блокнотике на сегодня:
А) взять интервью у Розенкрейцера;
Б) зайти к Владимиру и купить у него то, что я обычно покупаю у Сергея;
В) записать рассказ о тяжелых буднях организации Розенкрейцера, и их нелегкой борьбе с темнотой и невежеством нашего города, а для этого я непременно должен
Г) использовать то, что я приобрел у Вовы, причем всё и немедленно;
Д) быть достойным представителем современной молодежи, хорошим сыном своим родителям и примерным гражданином;
Е) Аминь.
Итак, у меня назначена встреча. Вообще-то в моем городе мало искусства, но много кружков. Поэтессы, они называют себя не то кантаридами, не то каракатицами. Еще мастодонты. Прозаики, настоящие члены бывшего Союза. Они честолюбивы, но боятся запаха денег, поэтому сейчас попрятались по темным углам вузовских аудиторий и школьных коридоров. И много прочих мыслящих ферментов, беспрестанно и бесплодно пережевывающих унылую действительность моего города.
Розенкрейцеры – это такая организация городских художников. Они самые рафинированные. Единственные в городе знают: что такое «перформанс». И в этом заключается их главный перформанс. А заодно хэппенинг с инсталляцией. Себя в наше унылое самостийное бытие.
Однажды я был на собрании городских кантарид. В тот день у меня крутило живот, а в глазах стояла какая-то муть. Определенно погода плохо на меня влияет. Я сидел, согнувшись пополам, на офисном стуле с пластиковым сиденьем. Из тех, на которые приятно сесть, а через несколько минут начинаешь чувствовать неудержимое желание вскочить, и опрометью бежать прочь. Куда-нибудь подальше. Стул в холле бывшей студенческой столовой, а ныне клуба для тинэйджеров. В холле хорошие мальчики и девочки обычно курят плохие сигареты и целуются взасос в перерывах между танцами. Так много, что кажется, паласы и обивка стен навеки пропитались никотином, дешевыми духами и потом. Сегодня здесь произойдет культурная революция. Так написано на полупрофессиональной афише.
Каракатица #1 читала стихи о лабиринтах и зеркалах, и о том, как от нее ушел муж. #2 читала о библиотеках и масках, и о том, как от нее ушел муж. #3 читала о масках и зеркалах, и о том, как от нее ушел муж. И так далее. Всего их было тринадцать.
Всё смешалось, мои внутренние токсины реагировали с безобразием извне, создавая неповторимое по своей мерзости ощущение. Что это? Похмелье, отравление, постмодернизм? Тошнота. Сартр. Если бы был их мужем, я бы тоже ушел от них. От всех. Графоманки чертовы.
И вот я, мыслящий фермент, инертно дрейфую по прямой кишке бульвара сквозь унылую грязно-желтую городскую осень. Бульвар это особое место. Там продают картины. Офис-реализм. Взглянув единожды, минут двадцать сожалеешь о том, что это сделал. Гектары леса, тонны воды, сотни голых женских тушек вывалены прямо на землю. Слева и справа от дороги. Распродажа краденого имущества. Хороший антураж для встречи с Розенкрейцером. На словах он против такого искусства. Но его влечет сюда. Инстинкт вора неудержимо тянет на место преступления.
Я часто бываю на бульваре. Радость от того, что я не похож на них, окрыляет меня. Розенкрейцеры, кантариды, мастодонты. Как же они лелеют художника в себе. О, этот сладкий шорох внутренних аплодисментов. Обиженные стареющие мальчики и девочки. Но кто полюбит вас, кроме вас самих?
Розенкрейцер так меня и не дождался. Привычка опаздывать избавляет меня от многих ненужных встреч, а главное помогает сохранить мгновения моей молодости.
Я разочарован таким неуважением к собственной непунктуальности. Черт с ним. Напишу о ком-нибудь другом. Студентах-кинематографистах, например. А что я о них напишу…
Фруктовое за 60 копеек. Иногда примириться с окружающей действительностью можно только с помощью мороженого. На палочке.
Мое внимание привлек дородный бородач, он тоже покупал фруктовое. Потом с достоинством генерала на параде встал в конце бульвара, как бы во главе всего художественного цеха. Розовый брусок мороженого смотрелся в его толстых пальцах как маршальский жезл. Тоже любит фруктовое, надо полагать.
Среди этого великолепия он жизнерадостно сияет своим пузом и любопытно рассматривает прохожих. Язык не поворачивается назвать его бомжем или того хуже маргиналом. Нет, это был клошар. Довольный жизнью и собой. В домашнем вязаном свитере, пусть где-то рваном, а кое-где побитом молью, но все равно уютном. С тележкой, доверху набитой весьма загадочным скарбом. Он украшал окружающий пейзаж никак не меньше, чем Эйфелева башня Елисейские поля.
«Народный целитель. Снимаю любые порчи и сглазы. Предсказываю будущее, угадываю прошлое. Платные сеансы шашечной игры. Обучение телепатии и эзотерическому дыханию. Сделаю вас умным так, чтобы этого не заметили другие». Это лишь те, что врезались мне в память. Частью трафаретом, частью от руки. Склонив голову на бок, я разглядываю покосившуюся табличку у него на груди.
Жалкий остаток моего фруктового падает к его ногам:
- Интересуешься живописью, студент?
Не дождавшись ответа:
- Я тоже.
Позже я узнал, что его зовут – Самовар. Продавал он раньше самовары, что ли. То ли фамилия у него Самоваров была. Или просто похож. Этимология. В общем, так состоялась наша первая встреча.
Обо мне. О розенкрейцере и кантаридах, о большинстве из вас можно сказать – тоже человек. О таких как Самовар надо говорить – вот человек! И в этом наше главное отличие.
В детстве мой лирический герой представлял жизнь огромной лестницей с бесконечными однообразно чередующимися пролетами. Он закрывал глаза, неуверенная рука находила перила. И вот он уже летит куда вниз. А вокруг прохладный сырой полумрак. С каждым годом там появлялись новые люди. Первые друзья, скорее вопреки, нежели благодаря его общительности. Первые враги, как бы понарошку. Они мало чем отличались от друзей. Последними появились коллеги, начальники. Тоже невсамделишные, как казаки и разбойники в детской игре. Кто-то считал его своим коллегой, искренне полагая, что у них есть нечто общее. Другой некто считал себя его начальником, полагая, что как-то влияет на образ мыслей героя. И, наконец, были те, кто считал себя объектами его любви. Родители, прочие родственники, немногочисленные девушки. И прочие голоса за стеной.
Ты должен.
Жизнь для него была увлекательная игра между Ним и Другими. Вратарь и капитан. Другим казалось, что они поднимаются. Мой герой с удовольствием летел вниз по лестнице. С удивлением наблюдая, как меняется все вокруг, стоит ему только на мгновение открыть глаза, а потом снова закрыть. Близость перил успокаивала его. Это были границы его мира. Пересечь их он никак не мог. Не умел. Не хотел. Пока однажды перила не исчезли. Так он стал взрослым. Наверное, против своей воли.
Этой осенью он уже не мог найти свой покой в привычных местах. Там где он обычно его прятал.
Следующий день начался поздно ночью. С. и К. колдуют на кухне. Они добывали кристалл. Как средневековые алхимики, создавали свой маленький рай. В домашних условиях.
С. похож на Мефистофеля. Сверкая глазами, отдает команды К.. Тот послушно их исполняет. Колдовство. Впрочем, они постоянно переругиваются. Ожидание.
Картинка под стеклом. Портрет. Молодой человек с эспаньолкой. Немного похож на Иисуса в манере Реформации. А также на Дон Кихота. Контраст горизонтальных и вертикальных линий говорит о внутренней борьбе. Подпись гласила: «К’s Getting High».
Сартр и Кастанеда. Надо перестать думать, чтобы увидеть. Ты должен достигнуть первой космической скорости, чтобы увидеть обратную сторону Луны. Убивая тело, ты убиваешь разум, чтобы остаться один на один со Вселенной. Момент экзистенции. Урони на ногу горячий утюг, облейся горячим чаем, спрыгни с шестого этажа… Разбей звезду, пока звезда цела.
Пора. Обнажим острия шпаг.
- Красота – это девочка с глазами феи, в дурацком платье. Она сидит в парке, на скамейке у входа, и читает Метерлинка, а вокруг падают желтые листья…
- Да, в дурацком платье – это верно. Эти стандарты, мода. Все носят одно и то же. Идешь по главной улице, будто сражаешься с армией манекенов.
- Тильтиль и Митиль… Ты неуверенно подходишь к ней на ватных ногах. Как тебя зовут, красавица?
- Вот, вот. Рагу из синей птицы. Соцреализм умер, сейчас я об этом сожалею. О, я бы настучал в комсомол на каракатиц. Ведь они же совершенно аморальны. Я написал бы в «Комсомольскую правду» письмо: мастодонты отклонились от генеральной линии партии. Партии уже нет, линии нет. А они, уроды, всё равно отклоняются. Вон из Союза писателей. Всех.
- Эта осень сводит меня с ума. В ней есть зерна красоты и зерна смерти…
- Партии нет, а Союз писателей остался. Розенкрейцер был руководителем комсомольской художественной самодеятельности в универе. Дуайен херов.
- Незаметно, робко заключает ее в свои объятия, но ее там уже нет…
Молодой человек приятной внешности. В глазах искра, в улыбке ирония. Подающий надежды. Журналист. Он смотрит на меня из зеркала. Со вкусом одет – недорого, но стильно. Классная прическа. Совершенно обдолбан. Двуногая эйфория. Хорр-рроший парень!
Он одобряет. Как же он смотрит на меня из зеркала! Объект обожания. Объект подражания. Верх остроумия. Абсолютно непобедим. Он бессмертен. Ведь таких как он тысячи, сотни тысяч… Миллионы! Мы совершенны. И каждый из нас это отдельное, неповторимое, уникальное, немыслимое, небывалое – Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я. Я. Я. Я. Я. Я? Я? Я? я? я…
…задыхаюсь. Что-то душно стало. 37.5 сигарет. Это 1.875 пачки. Если не считать тех, что стрельнул днем. Надо залезть на этот хлипкий стул и открыть форточку. Немедленно. А там первый осенний дождь… Верхушки тополей цепляются друг за друга. Ветер, как безумный парикмахер-садист, неистово стрижет их ветви. Листва мертвая и не совсем улетает волнообразными караванами горизонтальных струй первого дождя. В неизвестность. Судорожным рывком поднимаю шпингалет. И осень тянется ко мне своими эфемерными щупальцами. А я тщетно сохраняю равновесие, цепляясь пальцами ног за край стула. Ветер небрежно хватает меня подмышки. Равнодушно несет над больной геометрией городской осени…
Мой герой в жизни не видел ничего красивее одуванчиков. Докучливый городской сорняк. Головная боль дворников. Они растут повсюду. Внутреннее давление позволяет одуванчику пробиться даже сквозь бетон.
Если бы было возможно засеять одуванчиками все плодородные асфальтовые площади. Чтобы в одно прекрасное утро увидеть миллионы желтых головок, прорезавших шоссе, дороги, тротуары, тропы. Маленькие солдаты вечного обновления.
С одуванчиками связано одно из воспоминаний детства героя. Мир тогда состоял из проницаемых пузырей. Его комнаты, его двора, его места за партой, его остановки…
Никто не говорил ему, что плести венки не пристало мужчине. Чем он и занимался, ожидая автобуса, который бы отвез его домой. Он возвращался из бассейна. Позже там откроют бордель, а тогда оттуда было просто нечем уехать. Заводской район постсоветского периода.
Ожидание автобуса – очень христианское занятие. И православные, и католики, и протестанты, - все ждут свой сверкающий позолоченный автобус, который доставит их прямиком в уют долгожданного дома. В новый Иерусалим. Разные расписания, цены на билет, номера маршрутов. Но все та же остановка. Кто-то будет толкаться, кто-то не влезет, кто-то, нищий телом, пропустит нищего духом. Но все та же остановка. Одни с надеждой смотрят вдаль, другие делают вид, что равнодушны. Но что они могут изменить в расписании?
Герой отходил всё дальше и дальше от остановки, выискивая одуванчики с самыми длинными стеблями. Из таких плести венок намного удобнее. Солнце жарило в тот майский день совсем по-летнему, немилосердно. Язычник в душе, герой не беспокоился о своем месте в автобусе, полагая, что имеет на него право уже в силу своего детства.
Терпкая желтая цепь уже была готова замкнуться в его руках, когда он заметил, что зелени вокруг прибавилось. Герой поднял голову и увидел: сколь мало небо в сравнении с одуванчиковой лужайкой. Он замыкал венок, а некто, более сведущий, замыкал лужайку вокруг него. Сжимая до нуля диафрагму неба. Плоскость становилась сферой, откуда вырастали всё новые и новые ярко-желтые созвездия одуванчиков. Это была его новая Вселенная. Где не было проблем, цифр, цен, прогнозов, ожиданий, оценок. И прочего утомительного дерьма. Потом герой узнает, что это называется Strawberry Fields.
- У парня солнечный удар!
- Кто-нибудь, позовите доктора!
- Где эта скорая!?
- Ну и что с ним?
- В больницу везти не будем, бензина нет…
Ему дали понюхать нашатыря. Потом дружно посадили в автобус. “Места для детей и инвалидов” – экстракт Нагорной проповеди.
- Студент, если ты не прекратишь, они тебя заберут.
- Кто? Они?
Ежиться от холода на бульваре. Как я здесь очутился? Ах, это снова я, и снова осень. Кажется, я должен был встретиться с ней. Полномочной представительницей прекрасного пола в тоталитаризме моего одиночества. Не вышло, забыл.
- Свиньи.
- Какие свиньи? Ты о чем? Причем они тут? Оруэлловские или гадаринские?
- Какая разница… Ты успокойся. И вообще, какого хрена ты влез на эту лавку? Стоишь, раскачиваешься, как кролик перед удавом.
Самовар ухмыляется в бороду. От него уже пахнет алкоголем, в столь ранний час. Как и следовало ожидать.
- Откуда им знать. Они ведь не могут сойти с ума, как ты. Даже осенью.
- Что я здесь делаю? Какое сегодня число? А день недели? Ты ведь стоишь здесь уже вторую неделю, должен понимать. Ты ведь Самовар?
- Угу, Самовар, это я! – жизнерадостно.- Работаю здесь теперь. Бисер мечу…
Зачем я всё это говорю? Чокнутый хипарь шестидесяти с лишним лет. Безденежный, склонный к алкоголизму. Абсолютно не подвержен вымиранию. Какого черта он вторгся на территорию моего отвращения? Здесь не место физикам и лирикам. Даже бывшим. Здесь, как и во всем городе зарабатывают деньги. Маленькие грязные бумажки, пропитанные онановым потом трусливых жадных ладоней. Поймите, я вообще-то люблю деньги. Очень. Нет, я их просто обожаю. Безгрешные зеленые доллары в больших кожаных чемоданах, как концентрат идей Руссо. Фешенебельно целомудренные простыни фунтов, свернутые в длинные подзорные трубы однорукого адмирала Нельсона. Щегольские выпендрежные евро размером с мечту Карла Великого. Я люблю деньги, но только когда их много. В малых количествах они могут лишь подтверждать фрейдистские теории.
Эта любовь неведома Самовару. У него окладистая борода и очки с цилиндрическими линзами. Он технарь из шестидесятых, вынужденный кормиться подаянием. Чокнутый белый кит, которого кризис выбросил на скалистый берег нищеты. И он этим очень доволен.
- Слышь, студент, а ты битлов слушаешь?
Еще бы. Что за вопрос.
- Угу.
- Ну, тогда зацени, что у меня есть.
Он шарит толстой волосатой рукой где-то в недрах своей тележки. Всё свое ношу с собой. Геолог, наверное.
Пластинка. Я знаю эту обложку. Четверо в разноцветных костюмах с аксельбантами и галунами в окружении цветов. Дети цветов. Клуб Одиноких Сердец Сержанта Пеппера. Обложка потрепана. Вся покрыта пушистыми бумажными морщинами.
- Это первое издание?
- А ты как думаешь?
Мой взгляд бежит вдоль звуковой дорожки. Устремляясь по спирали, в Самый центр. Вступление. Первая. Вторая. Третья… Вот она.
I’ve read the news today. O, boy… Она начинается.
- Ты знаешь, там есть один звук. Ультразвук. Ну, ты понимаешь. В самом конце. После того, как все стихнет. Его невозможно услышать. Только животные. Собаки, например, для них это обычный свист. Как будто хозяин зовет. А мы только чувствуем необычное волнение. Трепет. Но мы его никогда не услышим, бляха-муха. Никогда. А ведь это и есть красота.
- И всё вокруг нас пропитано, просто сочится этим звуком. Только еще слабее. Совсем неразличимо.
- Ты никогда не думал о том, чтобы ее продать? Мог бы купить себе хорошую квартиру или на Юг уехать. Надолго уехать.
- Но тогда у меня не будет ее. Да и на хрена мне квартира?
- Ну, не знаю…
Пропахшее сургучом маразматическое почтовое отделение. Бессмысленная очередь из пенсионеров-полутрупов. Оставшиеся в живых заключенные получают из окошка камеры не баланду, а денежное довольствие. По завещанию давно умершего Старшего брата, безбожно перевранному местной плутократией. Только я порчу всю картину. Мне нужно было получить, наверное, посылку с сибирской язвой. Или адскую машину. Или чек на миллион долларов. Я верю в случай. Мну в квитанцию в руке и стараюсь не дышать. Говорят, старость и немощь заразны.
Одна стена стеклянная. Пыльный исцарапанный дюймовый сталинит. Его невозможно разбить даже двухкилограммовым булыжником, если кинуть со всего размаха. В детстве я проверял.
С самого утра я придумывал статью о Розенкрейцере. Интервью. Вопросы-ответы. Пришлось украсть его у Олдоса Хаксли. Мистер Клакстон. Пусть подаст на меня в суд. Но сначала он будет должен убедить присяжных в своем существовании. Потом вышел пройтись вдоль и поперек осени. Всего лишь выкурить пару сигарет на свежем воздухе. Постоять под пасмурным небом. Черт меня дернул заглянуть в почтовый ящик. Вот стою теперь. Эта очередь мертвецов проглотила меня как ленивая анаконда, так и не решив переварить или выплюнуть.
Прислоняясь горячим лбом к стеклу. Дружелюбный спаниель привязан к забору напротив. Он с наслаждением нюхает воздух и трясет ушами. Похоже, отыскал свою любимую ноту. В ней лес, охота, игра, костер и много вкусной еды. Я завидую. Мальчишка, в оранжевой куртке идет мимо. С ним бультерьер на поводке. Белый, с черным пятном на боку. То ли от грязи, то ли дефект породы. Его розоватые глаза находят спаниеля. Без рычания, без звука, без всяких ритуалов, как сама смерть, лишь открыв свою огромную пасть. Вцепляется в большое кучерявое ухо. Мальчишка ничего не может поделать. Он и сам боится своего пса. Спаниель начинает визжать. Хозяйка, да это хозяйка. Буржуа женского пола, 40 лет, дубленка, выбегает на улицу. Рассержена. Но она тоже ничего не может. Она боится. Визг становится криком. Не человеческим. Без надежд и просьб о помощи. Только боль. Я по-прежнему смотрю из-за дюймового стекла. В этом крике есть и моя нота. Теперь он звучит повсюду, резонирует с миллионами частиц осени. Никто не может поделать ничего. Крик невыносим. Все вокруг становится красным. Вертящийся волчком спаниель, перепуганный мальчишка, дама в коричневых сапожках на высоком каблуке, пенсионеры, бультерьер. Спазмы тошноты. Повинуясь социальному инстинкту, я выбегаю на улицу. Судорожно хватаюсь за фонарный столб, и выворачиваюсь наизнанку. Этого не ждал никто: ни я, ни бультерьер. Отпускает беднягу-спаниеля, испуганно бежит к хозяину. Занавес.
Я уже привык останавливаться возле него, чтобы перекинуться парой слов. За жизнь и вообще.
- Студент, ты тоже веришь, что рок-н-ролл умер?
- Да. Это был 96 год. Я смотрел видеозапись концерта «Unplugged in New York», уже зная, что Курт Кобейн застрелился. Он посмотрел мне в глаза прямо из телевизора. И я понял, что он будет моим последним святым. С гитарой. Потом решил стать отличником, бросить курить, чистить зубы два раза в день, читать хорошие книги…
- И как, помогло?
- Не очень.
- Леннон и Высоцкий умерли в один год. Я тогда как раз вернулся из Вьетнама, а потом больница…
- Что ты делал во Вьетнаме?
- Помогал строить шахты. Я ведь геолог.
- Рок-н-ролл – это когда на сцену выходит человек-звезда и начинает выворачивать свою боль наизнанку. Покидая пределы сцены, она превращается в эйфорию для собравшихся хронопов. Ты знаешь, кто такие хронопы, Самовар?
- Обижаешь, студент… Я, хоть и геолог, но кортасаров всяких тоже читаю. Всё-таки на бульваре стою.
- Так вот теперь они поставили этот процесс на поток. А хронопы стали вампирами-онанистами. Недавно сам видел, как секта безумных филологов приносила очередную поэтессу полудевственницу в жертву своему фригидному богу. Говорят, они часто так делают. И эти люди называют меня представителем второй древнейшей профессии. Пусть так, тогда они представители первой древнейшей, ведь в начале было Слово. А только потом словоблудие. Логично?
- В начале был Совок. Для всех, кто живет в этом городе. И по-другому не бывать. Хуже всего то, что теперь он возвращается.
- Ты был диссидентом, Самовар?
- Угу, с детства меня даже из школы выгнали по политическим мотивам. Попал из рогатки в портрет Хрущева. А потом из комсомола. Уже за пьянство. Тогда уже застой был, бляха-муха…
Действительно, в истории бывают периоды, когда алкоголизм становится единственным занятием, достойным интеллигента.
Тут Самовар отвлекся от меня. К нему подошел какой-то лысый старец в синем берете и рваных спортивных штанах. По походке было ясно: он ищет третьего. Старый добрый обычай. Самовар с сомнением посмотрел в мою сторону. Нет, недавно я бросил пить, причем радикально. Почувствовал, что под действием алкоголя всего лишь засоряется массовокультурный мусоропровод в моей голове. В такие моменты отчетливо понимаешь: какая ты повсеместная посредственность, без малейшего намека на индивидуальность. Частный случай болезни общества под названием молодежь. Манекен-циклоп с телевизором в брюхе. А потом сплошная муть и депрессия. Зачем мне это надо? Я и так все понимаю… Мрак.
Из кафе. Мы ведь в культурном центре города. Доносится хорошая песня. Брайан Адамс протяжно поет что-то вроде: «я встречу тебя в облаке #9». Да, это не седьмое небо, это облако #9. Они всегда были на два шага впереди нас. Английский язык – язык любви. Шекспир, Битлы, леди Ди. Язык ангелов.
- Иди, иди. Ищи этот рубль, архаровец! Такие как ты всю идею и просрали…
Старик говорит как-то беззубо и жадно. И от того еще более требовательно. Шейлок от алкоголизма. Он поворачивается и уходит. Раскачиваясь от одного бордюра к другому. Его голый розовый затылок собран в три большие складки. Наверное, скоро умрет. Заснет пьяный в подъезде, скрючившись в позе эмбриона и закрываясь чемоданчиком от сквозняка. А утром его разбудят ангелы. Даже шила в горло не потребуется. Старость. Встретимся в облаке #9, старик.
Лирический герой с раннего детства считал себя философом. Даже не зная этого слова. Однажды ему попалась книга легенд древних греков. Сын царя Фив, Актеон был охотником. Он мечтал добыть оленя с золотыми рогами, чтобы сравняться с Гераклом. Бродил по лесам со своим луком и сворой псов. Тридцать три года он искал. Одним утром случайно набрел на запретную рощу. Актеон пробирался сквозь заросли. Он слышал шум воды и голоса. Ему казалось, олень где-то рядом. Его дыхание участилось, а в глаза застилала красная пелена. В груди стало тесно, он испугался, что умрет в двух шагах от цели. Дрожащей рукой он отодвигал ветви. И вот он видит озеро. Над озером туманное мерцание, а вокруг нимфы. Их огромные глаза горят зеленью, а в волосах листья. Они держат луки наготове. Сияние над озером неудержимо влечет его к себе. Что-то подсказывает ему: там добыча. Несколько раз он изготовлялся стрелять, ни тетива выскальзывала из потных ладоней. И он, спотыкаясь, бежал вперед. Нимфы заметили его. Их глаза тревожно замерцали зеленым огнем. В воздухе зазвучал пронзительный крик. В нем Актеон слышит удивление и гнев. Он почувствовал, что вот-вот заснет. Шатаясь, он подходит все ближе к озеру. Нимфы расступаются перед ним, провожая его злобными взглядами. Идти все тяжелее, ему пришлось опуститься на четвереньки. Голова отяжелела. Вот он на расстоянии прыжка от воды. В тумане почти ничего не видно. Приглядевшись, Актеон замечает на середине озерца силуэт обнаженной женщины. Охваченный священным ужасом, он понимает, что женщина посреди озера – это Артемида. Он увидел то, что не должен этого видеть, но он не может не смотреть. Наклоняется к воде. На него смотрит олень с золотыми рогами. Он превратился. Это наказание. А вокруг только плеск воды и туман. Актеон слышит лай собак. Это его псы. Он хочет бежать, но, по-прежнему не отрываясь, смотрит на богиню. А они уже совсем рядом. Острые клыки вцепляются в его ногу…
- И что же было дальше?
- В среднем взрослый у них весит около 45 килограмм. У них же там субтропики, сезон дождей. У них даже нет осени, представляешь? Рыбаки, ловцы жемчуга и сборщики риса весь день стоят по колено в воде, и хоть бы что. Только вот шахтерам не повезло. Хоть туда и шли крепкие ребята, по вьетнамским меркам здоровяки, килограмм по 55 весом. Но наше снаряжение – это все 60. Вот поэтому и присылали наших помогать им уголек рубить. Это был 75 год, наверное.
- Они, наверное, даже не знают, что такое осень…
- А ты, студент, не знаешь, что такое сезон дождей.
- Ну и…
- Полгода сырости и полного безделья…
- И чем же вы тогда занимались, ну кроме работы?
- Поили водкой обезьян, а еще книги покупали.
- Какие?
- Ну, ты знаешь, наши им поставляли собрания сочинений по льготной цене. Альбомы импрессионистов, энциклопедии. Всё за копейки. А на кой вьетнамцам книги на русском языке? Вот мы и меняли их. На водку. Мы посылали их домой, в больших картонных коробках от мыла. Там вообще многое можно было достать за копейки. Вот, я, например, обменял на ящик водки альбом битлов, помнишь, я тебе показывал, и еще кое-что. Ну, это так в придачу. Вот сука, - это он добавил как бы в сторону.
- Что ж ты, Самовар, уехал оттуда, если там так хорошо было?
- Я не уехал. Меня увезли, на лечение. Принудительное. Кажется, в 1980. Там меня 10 лет лечили тем, что тебе ни в одной аптеке, даже из-под полы не продадут.
- А чего отпустили, вылечили?
- Да нет, Главврач, сам того оказался. В 1991. Это было в ноябре. Просто дали одежду, сколько-то денег. Из-за той инфляции и не упомню сколько. И сказали: «Иди, мил человек, на все четыре стороны. Мы тебя больше не задерживаем». Вот так, студент. А ты говоришь, меланхолия…
- А родственники…
- Вначале проведывали, а потом как-то. И жена тоже. Ну, оно и понятно. Бог с ними. Хотя я марксист.
- Да стремная у тебя биография. Мне бы так. Выпасть.
- Тебе, кажется, любовный эликсир был нужен?
- В точку.
- Есть такая штука. Только учти, она без тормозов…
- Стоп, а если любовный, то кого любить?
- Да уж не боись. Есть кого. Я тебе про пластинку говорил. Она, я так думаю, трофейная оказалась. От американцев. А к ней мне еще вот это дали.
Тяжелое. Дуло, наверное. От М-16, я играю в стрелялки, поэтому знаю. Да М-16. Обрезанное, с одного конца там, где прицел, стеклышко, другой запаян. Чертовщина.
- Ты ведь знаешь 60е. Революция сознания, ЛСД, Апокалипсис сегодня. Так вот это, самый крутой глюк или трип, как они называют. Зачем это америкосы во Вьетнам потащили, непонятно? Только Онг Диа, не захотел продавать мне пластинку отдельно. Только вместе с этим. Ну я подумал, чего там, всего ящик водки… Это же Битлы, в конце концов
- И что же там было такое, в этой трубке?
- В калейдоскопе. Это надо увидеть, чтобы понять.
- А мне можно?
- Ну, студент. Тоже в психушку захотел? Так и быть, возьми мне полулитру и она твоя. Видишь, задешево отдаю. Только паленую не бери…
Я сбегал. Жалко что ли…
- Прям сейчас пробовать будешь?
- Да…
- Ну, тогда пошли во двор, на бульваре нельзя. Люди не поймут.
Настроенный скептически. Ну, не впервой лохом быть. Да и жалко, что ли поллитру для хорошего человека? Возле бульвара интеллигентский район. Раньше здесь давали квартиры профессорам и партийным бонзам. Потом продавали нуворишам в начале мелким, а потом еще более мелким. Я иду за Самоваром, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства. По крайней мере, теперь я окончательно понял, что ничего не знаю обо всем этом. Что вокруг.
Калейдоскоп тяжелый. Странно нести его. Вдруг милиция пристанет. Подношу к левому глазу. Дурацкое положение. Темно. Ничего не происходит. И вдруг.
- Shit! Do you hear me?!
Сквозь серый шум эфира. Теплый и шершавый. Кажется, будто внутри меня включилась радиостанция. Нет, не та, что слушают водители. Это не наше радио. Из тех, что называются KFAT 48.2 или NVOX 101.4. Голос был то вкрадчив, то срывался на крик.
- Open your eyes!
И я открыл. Ноги подкашиваются. Падаю, скорее лечу. Я смотрю вниз и вижу… Карту, нет панораму. Надо мной город, а я лечу. Только в этот момент понял, что у меня есть крылья. Оказывается, летать - это как езда на велосипеде. Или плавание. Высота метров сто. Какое всё маленькое – пешеходы, машины, панельные многоэтажки. Хорошо, что у нас нет небоскребов, а то мог бы врезаться. Как в старой песне: все выше, и выше, и выше... Ноги почему-то немеют.
Я не один. Наверху еще кто-то. Надо приблизиться. Равномерные взмахи крыльями. Раз – два, раз – два. На ней рваные серые джинсы и футболка. Это женщина. Крылья белоснежные сверкают на солнце. Мои с сероватым оттенком, как бы пыльные. И меньше, скромнее. Она брюнетка. Волосы идут волнами.
Еще ближе. Рот накрашен губной помадой, ярко красной. Глупо. Глаза горят. Она заметила меня и растерянно улыбается. Мы уже так высоко, что город напоминает шахматную доску. Она чертовски, дьявольски, нечеловечески, страшно, до чрезвычайности притягательна. Лет двадцать на вид. Высокая. Фигура поджарая – скромная грудь, плавные бедра. Вокруг карих глаз морщинки. От смеха. Точеный нос обсыпан почти черными веснушками. Я уже совсем рядом.
Обнимаю ее. Она обнимает меня. Стараюсь размахивать крыльями в унисон с ней. Почему-то вспомнил, как мы со старшим братом колесили на велосипедах. Я не отставал, просто уставал немного больше. Она прижимается ко мне.
- Well, you can go on, my darling…
Голос с хрипотцой. Вероятно, от ветра. Она кладет голову мне на плечо. Я чувствую в ухе ее язык… Продолжай и ты.
Голос из эфира:
- Roger. Scholar, there’s a storm in front of you. It’s a cloud number 9 ahead. Be careful. Roger that.
Мы влетаем в тучу. Покалывания серого наэлектризованного тумана на лице. Острый запах озона. Она крепко держит меня. Множество голубых искр вокруг. Мерцание сгущается. Мы делаем сильные взмахи крыльями, но всё не можем выбраться. Большая туча. Мерцание начинает звучать. Вначале как стрекотание кузнечика, а потом как автоматная очередь.
Вдруг я вспоминаю, что на дворе поздняя осень. Становится зябко. Я льну к ней. Она ласково гладит меня по спине. Нас окутывает сияние. Огни святого Эльма. Слишком яркое, режет глаза. Шум вокруг становится объемным. Как два тупых конуса у меня в голове.
Я уже ничего не слышу и не вижу. Только ощущаю ее рядом с собой и холод вокруг. Так проходит много часов или несколько минут. Крещендо.
Взрыв раздается откуда-то слева и снизу. Как щелчок кнута усиленный в стократ. Волна проходит сквозь меня. Во мне разбивается нечто стеклянное и хрупкое. Доносится запах горелого пера. Всё в один момент. И я уже не чувствую крыльев. А она вдруг испуганно отталкивает меня…
Радио опять включается:
- You’re blasted, looser! Heh.
Снежинка падает мне на лоб. Ветер вяло треплет белую простыню, развешенную для просушки на балконе пятого этажа.
- Ты видел ее, студент?
Голос у Самовара дрожит. Смутно помню, как он поднимал меня с асфальта, с того места, где я смотрел в калейдоскоп. Потом притащил на эту лавку возле подъезда. С трудом глотаю комок в горле. Дважды заглатываю ртом воздух, перед тем как ответить.
- Да.
Зубы стучат от холода.
- Почему же ты вернулся?
- М-молния…
- Да, студент, видишь вот как оно… Любовь – это тебе не игра с зеркалами.
Самовар откупоривает бутылку и протягивает мне.
- Хлебни, тебе нужно.
Я делаю глоток, второй. Пьется как вода, но становится теплее. И руки меньше дрожат.
- Знаешь, а меня тогда, там вьетконговцы сбили.
Он усмехается
- Я из-за этого и в психушку попал. Я же тогда, в Ханое местного партийного руководителя чуть не убил. Нгуен Као Ки его звали, был вроде как секретарь обкома.
Последний день как раз был перед отъездом. Собрали наших геологов в местном обкоме, или как это у них называется. Речи, поздравления, медали вручали. А потом выходит он на трибуну. И говорит: всегда любил работать с советскими специалистами. Еще с войны, когда в зенитной батарее служил, американские бомбардировщики сбивал. Веселые мы ребята, сказал. Случай один был. Смотрит как-то в бинокль, и кажется ему, что в небе то ли человек, то ли птица. С крыльями, в общем. Ну, он испугался, не сообразил, и дает команду огонь. А наш офицер спрашивает. Чего палишь, на радаре ничего нет? Ну, Нгуен ему и докладывает все как есть. А тот ему сказал. Эх, ты, в следующий раз, когда ангела увидишь, молиться надо, а не стрелять.
На следующий день наши домой полетели, а я остался. Ты понимаешь зачем. Только не удалось ни хрена. Жив он остался. Мне гэбисты прямо сказали, если бы не международная огласка, вышак тебе ломится. А так дело замяли, вьетнамца вылечили, меня в психушку.
- Что же второй раз ты не попробовал? К ней, опять.
- Да, нет боюсь. Да и второй раз уже ни у кого не получается. Видно, она разочаровывается. И больше одного раза ни с кем не хочет. Вот такие дела, студент.
Он протянул мне папиросу. Мы оба закурили, задумчиво наблюдая, как сизый дым стелется по земле.
- Тяжко тебе, а студент? Как внутри перегорело что-то. Но ты не бойся, это пройдет. Ты молодой еще. А сейчас езжай домой.
Уже засыпая в автобусе под монотонное бормотание бабушки, продающей газеты.
- КомувечеркателенеделяинтимсадиогородМарьИваннакомсомолкасалонфактыизвестиятруд…
Прислонившись лицом вибрирующему стеклу, я смотрел, как начинается снегопад.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Дмитрий Вишняков: 5 любви женщины птицы. Рассказ.
29.12.03 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|